Страница:
Гавриил, стоя вечерами на балконе и глядя на медленные воды Нила, тосковал о своей милой А. Н., которая «сидела в это время в холодном Петербурге, среди снегов, на берегу замерзшей Невы». Отец его тоже думал о Петербурге, но совсем по другим причинам. Мучили трудности, связанные с начавшейся самостоятельной «жизнью» его драмы «Царь Иудейский» – в театре, в издательствах, в публике. Гавриил уносился в мечтах к балерине Антонине Нестеровской, а Великий князь вечерами писал Анатолию Федоровичу:
В Ассуан тем временем приехала из Афин сестра Оля. С ее приездом паршивенький городишко с пыльной дорогой, лавчонками и неказистыми домами, со страшным ветром, когда в небо поднималась, казалось, вся Сахара, стал будто другим – живым, многолюдным, загадочным. Константин Константинович нежно любил сестру и был ей рад несказанно. Начались поездки на остров Элефантин с его тайнами древней жизни. Поплыли вверх по Нилу к плотине, выстроенной англичанами. Посмотрели храм Изиды, стоявший в воде из-за этой плотины. Потом переехали в Луксор. Ну а уж там было на что смотреть каждый день. Великий князь видел раньше и Долину царей, и сфинксов, и храмы, но живущий в нем экскурсовод вдохновенно просвещал теперь жену, сестру и сына с такой же страстью, как гостей в Павловске или Мраморном дворце.
В Луксоре стояла страшная жара, арабы говорили, что не меньше 50 градусов. Константин Константинович смеялся: мол, цифры завышены. Однако все жаловались на раскаленный воздух, на недомогание, на головную боль, на сердце. А он гулял по Луксору в самое пекло перед завтраком в пробковом шлеме, пот катился по лицу, но он наслаждался жарой и на сердце не жаловался.
Что же случилось с его сердцем потом?…
Незадолго до отъезда из Египта Великий князь застал сына с книгой в руках. – Что ты читаешь?
– Это военная книга.
– И интересно?
– Не очень, просто я думаю, что будет война.
Без всякой интонации отец сказал:
– Слухи о войне ходят несколько лет. Кто-то взбадривает себя…
Для Гавриила заканчивались те два месяца, на которые отец взял его с собой в Египет. Возвращался он тем самым пароходом, на котором прибыл в Александрию. Во время плавания познакомился с немецким принцем, и тот задал тот же вопрос:
– Что вы читаете?
– Это военная книга, – ответил Гавриил.
И немецкий принц Рейс, и русский князь Гавриил Константинович стали говорить на военные темы и о возможной войне – каждый о своей войне…
Созданная на евангельский сюжет драма представляет последние дни земной жизни Иисуса Христа. В ней нет образа самого Спасителя, но именно Иисус Христос и его учение составляют содержание драмы, в которой разворачиваются основные евангельские события: торжественный вход Господень в Иерусалим, замысел убийства Христа, рев толпы, требующей казни Мессии, Крестный путь на Голгофу, Пилат, потрясенный страданиями Христа, люди, принявшие заповеди Спасителя и тем самым очистившиеся и преображенные… Вместе с тем на пути «Царя Иудейского» к зрителю возникали препоны, и здесь самое время рассказать историю создания драмы и ее постановки на сцене.
Константин Константинович мечтал о серьезном литературном труде. 26 сентября 1888 года в дневнике появляется запись: «Что же делать, когда я не могу создать драму. Неужели же я никогда не смогу этого? Может быть, я рожден лириком, а во что бы то ни стало хочу попасть в драматурги? Я не знаю, как расположить сцены. Как выставить характеры и найти наиболее сценичные сопоставления. Надо проникнуться и духом языка того времени. Все это представляет мне немало трудностей. Но работа меня увлекает… хочется избежать однообразия и недостатка действия, что так утомительно и скучно в театральных пьесах. Я еще очень неопытен даже в подготовительной работе».
Несмотря на ссылки на неопытность, в этом же году критикой была отмечена пьеса К. Р. «На страстной неделе», полная религиозного пафоса.
И все-таки к своей значительной драматургической удаче Великий князь пришел необычным путем. Он увлекся переводами драматических шедевров, в том числе «Гамлета» Шекспира. Можно смело сказать: с его именем связано становление русской переводческой школы. Интересно было бы сегодня подержать в руках книгу о Датском принце в переводе К. Р., чтобы самолично увериться: везде ли в ней «чувствуется веяние шекспировского духа», как пишет Кони, и так ли «благозвучны, ясны и отличаются изысканной простотой» стихи, рожденные даром переводчика, как это утверждал известный театровед А. Р. Кугель. Работа над Шекспиром придала Великому князю смелости, чтобы обратиться к собственной драме. Тему подсказало само его мировосприятие.
Он был человеком глубоко верующим. Детство, взросление проходили в русле православной традиции. Зрелость питалась общехристианскими духовными сокровищами. Церковь – Дом Господа на земле, и молитва – стала первостепенной важностью в его жизни: он «с умилением вслушивался в богослужение… каждое слово проникало глубоко в сердце».
К 1884 году К. Р. создал цикл из шести стихотворений под названием «Библейские песни» и вошел в литературу знаменательными строками из первого стиха этого цикла «Псалмовец Давид» (1881): «… Не от себя пою я: /Те песни мне внушает Бог, / Не петь их не могу я!» Он хорошо знал Ветхий и Новый Заветы, житийные сюжеты, молитвы, апокрифические истории, исследования исторические, историю средневековых христианских мистерий.
«Наступила полная вера и умиленное отношение к Христу, Учителю любви к людям, затем явилось, как всегда бывает у человека… желание пропаганды, желание поделиться с другими, и в той форме, которая наиболее доступна человеку, – драматической форме. Но как поделиться, каким образом передать свою веру в Христа, в искупление, в лучшую жизнь, в награду за земные страдания? ‹…› Можно обратиться к народному эпосу, к народной легенде, к тому, как представляет себе народ праведную жизнь на Земле, состоящую в умении жертвовать собой для других, и страдать с твердой верою, и перейти затем в то иконописное царство небесное, которое себе представляет народ, – и тогда это будет „Град Китеж“ с чудною музыкой Римского-Корсакова и чудесным либретто Вельского. Наконец, можно обратиться прямо к Христу и изложить эпизоды из его жизни таким образом, чтобы величие и высота Его учения, прелесть и чистота того аромата, который истекает из того учения среди толпы невежд, враждебных людей, лицемеров, фарисеев, трусов и ожесточенных людей, являлись бы с особенной силой. Этот последний путь избрал Великий князь», [78] – говорил Анатолий Федорович Кони, в подробностях знавший от К. Р. историю написания драмы «Царь Иудейский».
Однако Иван Александрович Гончаров почти за четверть века до этого остерегал молодого К. Р., которому евангельское повествование о Страстях Господних «внушало пламенное желание воспроизвести его в форме рассказа, поэмы или драмы», от этой непосильной ноши. Возвращаясь из Мраморного дворца домой пешком по набережной, Гончаров размышлял о грандиозном плане молодого поэта. И вот что он ему написал 3 ноября 1886 года:
Между тем Петр Ильич Чайковский, не задумываясь, воодушевлял К. Р. на создание «крупного произведения», словно подслушав желание поэта: «Так как Вы имеете счастье обладать живым, теплым религиозным чувством (это отразилось во многих стихотворениях Ваших), то не выбрать ли Вам евангельскую тему для Вашего ближайшего крупного произведения? А что, если бы, например, всю жизнь Иисуса Христа рассказать стихами? Нельзя себе представить более колоссального, но вместе с тем и более благодарного сюжета для эпопеи. Если же Вас пугает грандиозность задачи, то можно удовольствоваться одним из эпизодов жизни Христа, например, хотя бы Страстями Господними. Мне кажется, что если с Евангельской простотой и почти буквально, придерживаясь текста, например, евангелиста Матфея, изложить эту трогательнейшую из всех историй стихами, то впечатление будет подавляющее» (15 октября 1889).
К. Р. – 31 год. Он по-прежнему хочет написать драму, но по-прежнему не решается взяться за столь сложную тему. Он чувствует, что слаб для нее внутренне, духовно и по жизненному опыту. Мысль останавливается на событиях более локальных, из русской истории – время царевны Софьи, Василия III. И он пишет Чайковскому, что, если Бог даст, он выполнит эту задачу – стихи о Страстях Христовых, но «теперь я еще не дозрел до такого великого труда».
Шли годы. Потаенный замысел «взрослел», определялся, сопрягаясь с личной жизнью Константина Романова, желание осуществить его становилось потребностью. Правы те, кто считает, что «осуществление этого замысла равно предназначению, а это значит – жизни».
Поразительно, что мысль, высказанная Великим князем в 18 лет, по сути осталась в нем на всю жизнь: «Я так люблю Господа, так мне хотелось бы изъявить свою любовь. Тут внутренний голос говорит: „Занимайся астрономией, исполняй свой долг…“ Неужели в астрономии долг? Ах, если бы я был учеником Спасителя! Как бы я тогда ходил за ним, как бы я хотел быть на месте ученика „его же любляще Иисус“, который возлежал у Его Груди. О, как бы я слушал все Его слова! Чего бы я не сделал для него».
Все, знавшие Константина Константиновича Романова, говорили, что он был прекрасным человеком, потому что носил в сердце Христа: «Это ключ к его обаянию».
И все же понадобилось 20 лет, чтобы найти в себе мужество и решимость взяться за написание драмы. Назвать ее он хотел «Что есть истина?». И писать начал в порыве души, без обдумывания и составления плана. В Страстную пятницу 27 марта 1909 года он написал 20 стихов первого действия. Вернулся к драме только в 1910 году в Осташеве.
Ему казалось, что все сошлось в начале этого года как-то удачно. Они всей семьей уехали в Осташево – там и встречали новый, 1910 год. Осташево лежало в белых снегах, сверкавших на морозном солнце, голубевших под вечерними звездами, и казалось волшебным. Константин Константинович звал гостей, объясняя, что в имение на берегу Рузы надо ехать по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге до Волоколамска, а там будут высланы лошади, чтобы сделать еще верст 20. Обещал приволье и тишину. Но больше всего этой тишине радовался сам. Не так много времени было у него для отдыха в Осташеве, но уже в первые два дня нового года он сидел над рукописью своего «дерзкого начинания» – «над драмой „Царь Иудейский“«. Скрипел снегом в аллеях осташевского парка, смотрел на синий, припорошенный лед Рузы, а думал о диалоге Никодима и Иисуса из третьей главы Евангелия от Иоанна:
Потом, уже в Павловске, в апреле 1911 года с жаром писал в стихах монолог Никодима, в котором тот передает свой разговор с Иисусом.
Никодим
Иосиф
Никодим
Тема драмы не выходила у него из головы, под ее знаком он воспринимал всё происходившее с ним и вокруг него. В Академии наук открыл благотворительную выставку произведений, созданных офицерами и матросами, служившими во флоте, а вырученные средства направлял на строительство храма в память моряков, погибших в войне с Японией. От Бахрушина в дар Академии наук принял ценнейшую литературную и театральную коллекцию. Был в Курской губернии на «величавых, проникнутых неподдельным благочестием и непоколебимою верою народа торжествах прославления святителя Иосифа. „Виденное и перечувствованное укрепляет веру в наш народ“, – сказал он Анатолию Федоровичу Кони.
Наконец, в Кореизе летом 1911 года был закончен первый акт драмы. Но уверенности в себе как драматурге не было. Состояние то же, что в Осташеве, когда записывал: «… Опасаюсь, что это будет слабое, неудачное произведение… Так хочется справиться со своей драмой, чтобы она была и порядочным художественным произведением, и в то же время сценической пьесой, т. е. смотрелась без скуки. Не имея опыта, руководствуюсь знатоком сцены Ростаном, стараюсь приноровиться к „Принцессе Грез“, конечно же не в содержании, а в чередовании выходов действующих лиц и в продолжительности речей».
Когда первое действие было закончено и прочитано первым слушателям, с кем возвращался из Крыма на пароходе, он послал рукопись А. Ф. Кони.
«Дорогой Анатолий Федорович, ценя Ваш художественный вкус, я бы очень желал знать Ваше мнение о новом моем литературном труде. Издавна мечталось мне попытать силы на драматическом произведении, и года два назад я, наконец, решился приступить к 1-му действию „Царя Иудейского“, в котором главное действующее лицо – Христос – ни разу не должен появиться, а между тем вся драма создается только ради Него. Пока у меня готово только это 1-е действие, и раньше, чем приняться за продолжение, я хотел бы узнать Ваше веское мнение: стоит ли продолжать этот плод долгого, четверть векового обдумыванья. Рукопись, хотя и не черновая, полна вставок, выпусков, перекосов и помарок и представляет некоторые затруднения в чтении… Если Вы не одобрите дерзкого моего начинания, то не стоит и переписывать набело!» (8 июля 1911).
Кони и Ермолинский, человек очень образованный, умный, тоже познакомившийся с началом драмы, одобрили первое действие и саму мысль создания «Царя Иудейского». Лето и осень в Стрельне прошли в подготовке к написанию следующего действия. «… Раньше, чем приступить ко 2-му действию своей драмы, в котором привожу в дом Пилата нескольких римлян, я погружен в чтение Светония, Тацита, Фридлендера, Флавия, Людвига и других. Надо проникнуться римскими веяниями».
Действительно, в этом действии на сцену он выводит главных героев: Пилата, его жену, префекта, трибунов. Чтобы всё выглядело достоверно и живо, следовало знать римский быт, обычаи, нравы, одежду и, главное, характеры персонажей. Целыми днями он сидел за изучением книг и только поздней осенью в Павловске начал писать второе действие. Работу прерывали поездка в Альтенбург, потом болезнь, но, странно, работа не задерживалась, а будто ускорялась. Хотя Великий князь болел очень тяжело, – четыре молитвы для персонажей он написал, лежа в постели, а сцену, где приходит весть о том, что схвачен Иисус, – в вагоне поезда после случившегося сердечного приступа.
Кони восторженно пишет ему: «Если бы дать эту драму для исполнения мейнингемцам или труппе Станиславского, этот конец мог бы потрясти всю зрительную залу». Речь шла о конце третьего (после переделок – второго) действия. Но, несмотря на радость от высокой оценки друга, К. Р. не давалось четвертое действие, которое должно было начинаться беседой Никодима и Иосифа, «мужа блага и праведна». Иосиф Аримафейский был богатым учеником Христа; [81] он уступил гробницу, приготовленную для себя, Спасителю.
Беседа не получалась, что-то не выстраивалось, и К. Р. обратился за помощью к Ермолинскому, попросив набросать текст их разговора. Заметки Ермолинского помогли, и беседа легко укладывалась в пятистопные ямбы. К. Р. брал тетрадь в 20 линеек, карандаши и уходил в сад на Еленинский островок, возле храма Дружбы в Павловске. Представлял прочитанное, увиденное и услышанное на Святой земле… «С сердечным трепетом и слезами восторга сочинялись покаянный монолог Никодима… и заключительный псалом Иосифа», – вспоминал К. Р.
Анатолию Федоровичу Кони он писал из Павловска 30 марта 1912 года:
С черновой работой были знакомы жена, дети, принцесса Елена, невестка Великого князя, а также Н. Н. Ермолинский, А. Ф. Кони, А. А. Майкова и баронесса С. Н. Корф. Весной в Мраморном дворце был устроен вечер, на котором Великий князь читал драму не только семейному кругу. Присутствовали: поэт А. А. Голенищев-Кутузов, профессора Н. К. Кульман, Ю. Ю. Бальи-Конт, режиссер Суворинского театра Н. Н. Арбатов. «Драма была одобрена, – записывает Великий князь. – Но выслушанные замечания побудили меня раза два или три собираться с Ермолинским, Кульманом, Бальи-Контом и Арбатовым, чтобы по их указаниям внести в драму кое-какие изменения и исправления и подвергнуть ее необходимым сокращениям». После этого автор прочел драму на «Измайловских досугах».
Работа над «Царем Иудейским» продолжалась и во время лечения в Вильдунгене.
«… Увлечение своими литературными занятиями вполне овладело мною, – пишет он оттуда Кони 13 июня 1913 года, – во время лечения здешними водами и ваннами… В одной со мною гостинице живет очень привлекательная особа – Ольга Владимировна Гзовская, известная артистка сперва Московского Малого Театра, а теперь труппы Станиславского. Она… нисколько не похожа на актрису: ни цвет лица, ни привычка держаться, ни наряды, всегда изящные и безукоризненно скромные, не носят отпечатка крикливости и задора. Я не мог упустить случая и не ознакомить ее с „Царем Иудейским“ – мнение даровитой артистки так дорого драматическому автору. И я не раскаялся: она дала мне немало полезных и очень тонких указаний. Одновременно пришло письмо с замечаниями академ. Корша, весьма ценными. Я был с ним в оживленной переписке относительно как „Мессинской невесты“, так и „Царя Иудейского“. Уйдя с головою в исправление обоих этих трудов, я теперь покончил с ними…»
Оказалось, не «покончил»: Николай Николаевич Ермолинский, гостивший в Осташеве, предложил сократить «в интересах интереса» второе действие. Пришлось второе и третье действия сжать в один акт. После этого новое второе действие послали на прочтение артистке Императорских театров В. В. Пушкаревой. Она тоже внесла замечания. Наконец пьеса показалась автору вполне законченной.
В поэте К. Р. все же жил историк, архивист и до необъяснимости жадный до знания человек. Казалось бы, его поэтическое вдохновение рассказало всё, по силе своего дара, о последних днях земной жизни Христа, вылепило драму событий, характеров, отношений, интриг, трусости, предательства. Но нет, автор пишет примечания к пьесе, и они дают дополнительные краски тому или иному образу, вещи, слову, событию, оживляя их для нас. Вот некоторые выдержки из примечаний К. Р. к пьесе:
...
28 января 1914. Ассуан.
«Дорогой Анатолий Федорович, не могу не вспомнить Вас сегодня, в день Вашего 70-летия… Да пошлет Вам Господь „старость покойную“. Как говорит Лермонтов, молясь перед иконой Матери Божией, „теплой Заступницы мира холодного“, за „душу достойную“. Надеюсь, Вы уже получили именной экземпляр моего „Царя Иудейского“… Хотелось бы приступить к новому драматическому произведению, но нужно еще много прочесть, чтобы изучить эпоху. Задумываю показать в ней соприкосновение русской истории с грузинской в век царицы Тамары. Но у меня еще далеко нет убеждения, что мой план удастся».
23 февраля 1914. Ассуан.«Дорогой Анатолий Федорович… как бы хотелось без помощи чернил и бумаги поговорить с Вами о совершившихся правительственных переменах, о Вашей работе по борьбе с пьянством, о литературных Ваших занятиях, о биографии В[еликой] Княгини Елены Павловны. Вы опасаетесь, что у Вас не хватит сил и, главное, времени на окончание этого последнего труда. Вы тщетно перебрали всех, кто мог бы заняться этой работой. И вот мне пришла в голову дерзкая мысль предложить свои услуги… Надеюсь, что не погрешу ни односторонностью, ни недостатком художественности, ни тенденциозностью… Взвесьте хорошенько все доводы за и против моего предложения…»
9 апреля 1914. Харакс.«Христос Воскресе! Дорогой Анатолий Федорович, успех „Царя Иудейского“ (20-я тысяча которого уже разошлась без остатка) побуждает меня писать опять для театра. Уже более года обдумываю план пьесы и только в самое последнее время набросал его начерно. Очень долго и медленно зреют у меня в голове мои создания… У меня задумана драма на любопытный случай, упоминаемый еще Карамзиным в примечаниях к „Истории Государства Российского“, привлекший мое внимание лет 25 назад. Это появление младшего сына Андрея Боголюбского, Юрия, в Иверии и его брак с царицей Тамарой. Мне кажется, это сюжет весьма оригинальный, живописный, картинный и никем не тронутый».
В Ассуан тем временем приехала из Афин сестра Оля. С ее приездом паршивенький городишко с пыльной дорогой, лавчонками и неказистыми домами, со страшным ветром, когда в небо поднималась, казалось, вся Сахара, стал будто другим – живым, многолюдным, загадочным. Константин Константинович нежно любил сестру и был ей рад несказанно. Начались поездки на остров Элефантин с его тайнами древней жизни. Поплыли вверх по Нилу к плотине, выстроенной англичанами. Посмотрели храм Изиды, стоявший в воде из-за этой плотины. Потом переехали в Луксор. Ну а уж там было на что смотреть каждый день. Великий князь видел раньше и Долину царей, и сфинксов, и храмы, но живущий в нем экскурсовод вдохновенно просвещал теперь жену, сестру и сына с такой же страстью, как гостей в Павловске или Мраморном дворце.
В Луксоре стояла страшная жара, арабы говорили, что не меньше 50 градусов. Константин Константинович смеялся: мол, цифры завышены. Однако все жаловались на раскаленный воздух, на недомогание, на головную боль, на сердце. А он гулял по Луксору в самое пекло перед завтраком в пробковом шлеме, пот катился по лицу, но он наслаждался жарой и на сердце не жаловался.
Что же случилось с его сердцем потом?…
Незадолго до отъезда из Египта Великий князь застал сына с книгой в руках. – Что ты читаешь?
– Это военная книга.
– И интересно?
– Не очень, просто я думаю, что будет война.
Без всякой интонации отец сказал:
– Слухи о войне ходят несколько лет. Кто-то взбадривает себя…
Для Гавриила заканчивались те два месяца, на которые отец взял его с собой в Египет. Возвращался он тем самым пароходом, на котором прибыл в Александрию. Во время плавания познакомился с немецким принцем, и тот задал тот же вопрос:
– Что вы читаете?
– Это военная книга, – ответил Гавриил.
И немецкий принц Рейс, и русский князь Гавриил Константинович стали говорить на военные темы и о возможной войне – каждый о своей войне…
* * *
А Великий князь продолжал размышлять над трудной судьбой своей драмы «Царь Иудейский».Созданная на евангельский сюжет драма представляет последние дни земной жизни Иисуса Христа. В ней нет образа самого Спасителя, но именно Иисус Христос и его учение составляют содержание драмы, в которой разворачиваются основные евангельские события: торжественный вход Господень в Иерусалим, замысел убийства Христа, рев толпы, требующей казни Мессии, Крестный путь на Голгофу, Пилат, потрясенный страданиями Христа, люди, принявшие заповеди Спасителя и тем самым очистившиеся и преображенные… Вместе с тем на пути «Царя Иудейского» к зрителю возникали препоны, и здесь самое время рассказать историю создания драмы и ее постановки на сцене.
Константин Константинович мечтал о серьезном литературном труде. 26 сентября 1888 года в дневнике появляется запись: «Что же делать, когда я не могу создать драму. Неужели же я никогда не смогу этого? Может быть, я рожден лириком, а во что бы то ни стало хочу попасть в драматурги? Я не знаю, как расположить сцены. Как выставить характеры и найти наиболее сценичные сопоставления. Надо проникнуться и духом языка того времени. Все это представляет мне немало трудностей. Но работа меня увлекает… хочется избежать однообразия и недостатка действия, что так утомительно и скучно в театральных пьесах. Я еще очень неопытен даже в подготовительной работе».
Несмотря на ссылки на неопытность, в этом же году критикой была отмечена пьеса К. Р. «На страстной неделе», полная религиозного пафоса.
И все-таки к своей значительной драматургической удаче Великий князь пришел необычным путем. Он увлекся переводами драматических шедевров, в том числе «Гамлета» Шекспира. Можно смело сказать: с его именем связано становление русской переводческой школы. Интересно было бы сегодня подержать в руках книгу о Датском принце в переводе К. Р., чтобы самолично увериться: везде ли в ней «чувствуется веяние шекспировского духа», как пишет Кони, и так ли «благозвучны, ясны и отличаются изысканной простотой» стихи, рожденные даром переводчика, как это утверждал известный театровед А. Р. Кугель. Работа над Шекспиром придала Великому князю смелости, чтобы обратиться к собственной драме. Тему подсказало само его мировосприятие.
Он был человеком глубоко верующим. Детство, взросление проходили в русле православной традиции. Зрелость питалась общехристианскими духовными сокровищами. Церковь – Дом Господа на земле, и молитва – стала первостепенной важностью в его жизни: он «с умилением вслушивался в богослужение… каждое слово проникало глубоко в сердце».
К 1884 году К. Р. создал цикл из шести стихотворений под названием «Библейские песни» и вошел в литературу знаменательными строками из первого стиха этого цикла «Псалмовец Давид» (1881): «… Не от себя пою я: /Те песни мне внушает Бог, / Не петь их не могу я!» Он хорошо знал Ветхий и Новый Заветы, житийные сюжеты, молитвы, апокрифические истории, исследования исторические, историю средневековых христианских мистерий.
«Наступила полная вера и умиленное отношение к Христу, Учителю любви к людям, затем явилось, как всегда бывает у человека… желание пропаганды, желание поделиться с другими, и в той форме, которая наиболее доступна человеку, – драматической форме. Но как поделиться, каким образом передать свою веру в Христа, в искупление, в лучшую жизнь, в награду за земные страдания? ‹…› Можно обратиться к народному эпосу, к народной легенде, к тому, как представляет себе народ праведную жизнь на Земле, состоящую в умении жертвовать собой для других, и страдать с твердой верою, и перейти затем в то иконописное царство небесное, которое себе представляет народ, – и тогда это будет „Град Китеж“ с чудною музыкой Римского-Корсакова и чудесным либретто Вельского. Наконец, можно обратиться прямо к Христу и изложить эпизоды из его жизни таким образом, чтобы величие и высота Его учения, прелесть и чистота того аромата, который истекает из того учения среди толпы невежд, враждебных людей, лицемеров, фарисеев, трусов и ожесточенных людей, являлись бы с особенной силой. Этот последний путь избрал Великий князь», [78] – говорил Анатолий Федорович Кони, в подробностях знавший от К. Р. историю написания драмы «Царь Иудейский».
Однако Иван Александрович Гончаров почти за четверть века до этого остерегал молодого К. Р., которому евангельское повествование о Страстях Господних «внушало пламенное желание воспроизвести его в форме рассказа, поэмы или драмы», от этой непосильной ноши. Возвращаясь из Мраморного дворца домой пешком по набережной, Гончаров размышлял о грандиозном плане молодого поэта. И вот что он ему написал 3 ноября 1886 года:
...
«Если, думалось мне, план зреет в душе поэта, развивается, манит и увлекает в даль и в глубь беспредельно вечного сюжета – значит, надо следовать влечению и – творить. Но как и что творить? (думалось далее). Творчеству в истории Спасителя почти нет простора. Все Его действия, слова, каждый взгляд и шаг начертаны и сжаты в строгих пределах Евангелия, и прибавить к этому, оставаясь в строгих границах христианского учения, нечего, если только не идти по следам Renan: [79] т. е. отнять от Иисуса Христа Его божественность и описывать Его как «charmant docteur, entoure de disciples, servi par des femmes» (милого учителя, окруженного учениками, обслуживаемого женщинами), проповедующего Свое учение среди кроткой природы, на берегах прелестных озер и т. д., словом, писать о Нем роман, как и сделал Renan в своей книге «La vie de Jesus Christe» («Жизнь Иисуса Христа». – Э. М., Э. Г.). [80]Следовательно, художнику-поэту остается на долю дать волю кисти и лирическому пафосу, что и делали и делают живописцы и поэты разных наций. Даже жиды, и те в звонких стихах воспевают (разумеется, без убеждения, без веры и, следовательно, без чувств) страдания Христа, Голгофу и проч.
Всем этим я хочу только сказать, какие трудности ожидают Ваше Высочество в исполнении предпринятого Вами высокого замысла. Но как Вы проникнуты глубокою верою, убеждением, а искренность чувства дана Вам природою, то тем более славы Вам, когда Вы силою этой веры и поэтического ясновидения дадите новые и сильные образы чувства и картины – и только это, ибо ни психологу, ни мыслителю-художнику тут делать нечего»
(3 ноября 1886).
Между тем Петр Ильич Чайковский, не задумываясь, воодушевлял К. Р. на создание «крупного произведения», словно подслушав желание поэта: «Так как Вы имеете счастье обладать живым, теплым религиозным чувством (это отразилось во многих стихотворениях Ваших), то не выбрать ли Вам евангельскую тему для Вашего ближайшего крупного произведения? А что, если бы, например, всю жизнь Иисуса Христа рассказать стихами? Нельзя себе представить более колоссального, но вместе с тем и более благодарного сюжета для эпопеи. Если же Вас пугает грандиозность задачи, то можно удовольствоваться одним из эпизодов жизни Христа, например, хотя бы Страстями Господними. Мне кажется, что если с Евангельской простотой и почти буквально, придерживаясь текста, например, евангелиста Матфея, изложить эту трогательнейшую из всех историй стихами, то впечатление будет подавляющее» (15 октября 1889).
К. Р. – 31 год. Он по-прежнему хочет написать драму, но по-прежнему не решается взяться за столь сложную тему. Он чувствует, что слаб для нее внутренне, духовно и по жизненному опыту. Мысль останавливается на событиях более локальных, из русской истории – время царевны Софьи, Василия III. И он пишет Чайковскому, что, если Бог даст, он выполнит эту задачу – стихи о Страстях Христовых, но «теперь я еще не дозрел до такого великого труда».
Шли годы. Потаенный замысел «взрослел», определялся, сопрягаясь с личной жизнью Константина Романова, желание осуществить его становилось потребностью. Правы те, кто считает, что «осуществление этого замысла равно предназначению, а это значит – жизни».
Поразительно, что мысль, высказанная Великим князем в 18 лет, по сути осталась в нем на всю жизнь: «Я так люблю Господа, так мне хотелось бы изъявить свою любовь. Тут внутренний голос говорит: „Занимайся астрономией, исполняй свой долг…“ Неужели в астрономии долг? Ах, если бы я был учеником Спасителя! Как бы я тогда ходил за ним, как бы я хотел быть на месте ученика „его же любляще Иисус“, который возлежал у Его Груди. О, как бы я слушал все Его слова! Чего бы я не сделал для него».
Все, знавшие Константина Константиновича Романова, говорили, что он был прекрасным человеком, потому что носил в сердце Христа: «Это ключ к его обаянию».
И все же понадобилось 20 лет, чтобы найти в себе мужество и решимость взяться за написание драмы. Назвать ее он хотел «Что есть истина?». И писать начал в порыве души, без обдумывания и составления плана. В Страстную пятницу 27 марта 1909 года он написал 20 стихов первого действия. Вернулся к драме только в 1910 году в Осташеве.
Ему казалось, что все сошлось в начале этого года как-то удачно. Они всей семьей уехали в Осташево – там и встречали новый, 1910 год. Осташево лежало в белых снегах, сверкавших на морозном солнце, голубевших под вечерними звездами, и казалось волшебным. Константин Константинович звал гостей, объясняя, что в имение на берегу Рузы надо ехать по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге до Волоколамска, а там будут высланы лошади, чтобы сделать еще верст 20. Обещал приволье и тишину. Но больше всего этой тишине радовался сам. Не так много времени было у него для отдыха в Осташеве, но уже в первые два дня нового года он сидел над рукописью своего «дерзкого начинания» – «над драмой „Царь Иудейский“«. Скрипел снегом в аллеях осташевского парка, смотрел на синий, припорошенный лед Рузы, а думал о диалоге Никодима и Иисуса из третьей главы Евангелия от Иоанна:
...
«Между фарисеями был некто, именем Никодим, одиниз начальников иудейских. Он пришел к Иисусу ночью и сказал Ему: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог. Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться? Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа…»
Потом, уже в Павловске, в апреле 1911 года с жаром писал в стихах монолог Никодима, в котором тот передает свой разговор с Иисусом.
Никодим
… Уже тогда я тайно ночью темной
К нему пошел, и дивные глаголы
Услышал от Него. Он говорил,
Что Царства Божия тот не увидит,
Кто не родится свыше от воды
И Духа.
Иосиф
Но как же может это быть?
Никодим
Он говорил со мной о том, что знает,
Свидетельство давал о том, что видит.
Незлобивый, Он кротко укорял,
Что земнородные не принимают
Свидетельства Его. Он о земном
Вещал, но не смогли мы верить, – как же
Уверуем, когда заговорит
Нам о небесном Он? Свет в мир явился.
Но в мире тьма была милее людям,
Чем свет затем, что злы дела их были.
Творящий злое ненавидит свет
И не идет ко свету, полный страха,
Что свет деянья злые обличит…
Тема драмы не выходила у него из головы, под ее знаком он воспринимал всё происходившее с ним и вокруг него. В Академии наук открыл благотворительную выставку произведений, созданных офицерами и матросами, служившими во флоте, а вырученные средства направлял на строительство храма в память моряков, погибших в войне с Японией. От Бахрушина в дар Академии наук принял ценнейшую литературную и театральную коллекцию. Был в Курской губернии на «величавых, проникнутых неподдельным благочестием и непоколебимою верою народа торжествах прославления святителя Иосифа. „Виденное и перечувствованное укрепляет веру в наш народ“, – сказал он Анатолию Федоровичу Кони.
Наконец, в Кореизе летом 1911 года был закончен первый акт драмы. Но уверенности в себе как драматурге не было. Состояние то же, что в Осташеве, когда записывал: «… Опасаюсь, что это будет слабое, неудачное произведение… Так хочется справиться со своей драмой, чтобы она была и порядочным художественным произведением, и в то же время сценической пьесой, т. е. смотрелась без скуки. Не имея опыта, руководствуюсь знатоком сцены Ростаном, стараюсь приноровиться к „Принцессе Грез“, конечно же не в содержании, а в чередовании выходов действующих лиц и в продолжительности речей».
Когда первое действие было закончено и прочитано первым слушателям, с кем возвращался из Крыма на пароходе, он послал рукопись А. Ф. Кони.
«Дорогой Анатолий Федорович, ценя Ваш художественный вкус, я бы очень желал знать Ваше мнение о новом моем литературном труде. Издавна мечталось мне попытать силы на драматическом произведении, и года два назад я, наконец, решился приступить к 1-му действию „Царя Иудейского“, в котором главное действующее лицо – Христос – ни разу не должен появиться, а между тем вся драма создается только ради Него. Пока у меня готово только это 1-е действие, и раньше, чем приняться за продолжение, я хотел бы узнать Ваше веское мнение: стоит ли продолжать этот плод долгого, четверть векового обдумыванья. Рукопись, хотя и не черновая, полна вставок, выпусков, перекосов и помарок и представляет некоторые затруднения в чтении… Если Вы не одобрите дерзкого моего начинания, то не стоит и переписывать набело!» (8 июля 1911).
Кони и Ермолинский, человек очень образованный, умный, тоже познакомившийся с началом драмы, одобрили первое действие и саму мысль создания «Царя Иудейского». Лето и осень в Стрельне прошли в подготовке к написанию следующего действия. «… Раньше, чем приступить ко 2-му действию своей драмы, в котором привожу в дом Пилата нескольких римлян, я погружен в чтение Светония, Тацита, Фридлендера, Флавия, Людвига и других. Надо проникнуться римскими веяниями».
Действительно, в этом действии на сцену он выводит главных героев: Пилата, его жену, префекта, трибунов. Чтобы всё выглядело достоверно и живо, следовало знать римский быт, обычаи, нравы, одежду и, главное, характеры персонажей. Целыми днями он сидел за изучением книг и только поздней осенью в Павловске начал писать второе действие. Работу прерывали поездка в Альтенбург, потом болезнь, но, странно, работа не задерживалась, а будто ускорялась. Хотя Великий князь болел очень тяжело, – четыре молитвы для персонажей он написал, лежа в постели, а сцену, где приходит весть о том, что схвачен Иисус, – в вагоне поезда после случившегося сердечного приступа.
Кони восторженно пишет ему: «Если бы дать эту драму для исполнения мейнингемцам или труппе Станиславского, этот конец мог бы потрясти всю зрительную залу». Речь шла о конце третьего (после переделок – второго) действия. Но, несмотря на радость от высокой оценки друга, К. Р. не давалось четвертое действие, которое должно было начинаться беседой Никодима и Иосифа, «мужа блага и праведна». Иосиф Аримафейский был богатым учеником Христа; [81] он уступил гробницу, приготовленную для себя, Спасителю.
Беседа не получалась, что-то не выстраивалось, и К. Р. обратился за помощью к Ермолинскому, попросив набросать текст их разговора. Заметки Ермолинского помогли, и беседа легко укладывалась в пятистопные ямбы. К. Р. брал тетрадь в 20 линеек, карандаши и уходил в сад на Еленинский островок, возле храма Дружбы в Павловске. Представлял прочитанное, увиденное и услышанное на Святой земле… «С сердечным трепетом и слезами восторга сочинялись покаянный монолог Никодима… и заключительный псалом Иосифа», – вспоминал К. Р.
Анатолию Федоровичу Кони он писал из Павловска 30 марта 1912 года:
...
«Воистинно Христос воскрес!
… Вскоре надеюсь прислать Вам рукопись еще незнакомого Вам 4-го акта моей драмы. Теперь с увлечением работаю над 5-м, и, кажется, труд близок к окончанию. Он, Вы верно угадали, тот самый, о котором мы говорили с Иваном Александровичем (Гончаровым. – Э. М., Э. Г.)26 лет назад. Долго же пришлось ему вынашиваться в голове и в сердце. Мне пламенно хотелось бы дать посетителям театра, особенно народного, здоровую пищу, удовлетворить их потребность в зрелищах, душу возвышающих, а не щекочущих низменные поползновения, которым, к прискорбию, потворствует многое из современного репертуара. Хочется верить, что проповедь добра, правды и красоты в художественной форме восторжествует над гнусностями корифеев литературы…»
С черновой работой были знакомы жена, дети, принцесса Елена, невестка Великого князя, а также Н. Н. Ермолинский, А. Ф. Кони, А. А. Майкова и баронесса С. Н. Корф. Весной в Мраморном дворце был устроен вечер, на котором Великий князь читал драму не только семейному кругу. Присутствовали: поэт А. А. Голенищев-Кутузов, профессора Н. К. Кульман, Ю. Ю. Бальи-Конт, режиссер Суворинского театра Н. Н. Арбатов. «Драма была одобрена, – записывает Великий князь. – Но выслушанные замечания побудили меня раза два или три собираться с Ермолинским, Кульманом, Бальи-Контом и Арбатовым, чтобы по их указаниям внести в драму кое-какие изменения и исправления и подвергнуть ее необходимым сокращениям». После этого автор прочел драму на «Измайловских досугах».
Работа над «Царем Иудейским» продолжалась и во время лечения в Вильдунгене.
«… Увлечение своими литературными занятиями вполне овладело мною, – пишет он оттуда Кони 13 июня 1913 года, – во время лечения здешними водами и ваннами… В одной со мною гостинице живет очень привлекательная особа – Ольга Владимировна Гзовская, известная артистка сперва Московского Малого Театра, а теперь труппы Станиславского. Она… нисколько не похожа на актрису: ни цвет лица, ни привычка держаться, ни наряды, всегда изящные и безукоризненно скромные, не носят отпечатка крикливости и задора. Я не мог упустить случая и не ознакомить ее с „Царем Иудейским“ – мнение даровитой артистки так дорого драматическому автору. И я не раскаялся: она дала мне немало полезных и очень тонких указаний. Одновременно пришло письмо с замечаниями академ. Корша, весьма ценными. Я был с ним в оживленной переписке относительно как „Мессинской невесты“, так и „Царя Иудейского“. Уйдя с головою в исправление обоих этих трудов, я теперь покончил с ними…»
Оказалось, не «покончил»: Николай Николаевич Ермолинский, гостивший в Осташеве, предложил сократить «в интересах интереса» второе действие. Пришлось второе и третье действия сжать в один акт. После этого новое второе действие послали на прочтение артистке Императорских театров В. В. Пушкаревой. Она тоже внесла замечания. Наконец пьеса показалась автору вполне законченной.
В поэте К. Р. все же жил историк, архивист и до необъяснимости жадный до знания человек. Казалось бы, его поэтическое вдохновение рассказало всё, по силе своего дара, о последних днях земной жизни Христа, вылепило драму событий, характеров, отношений, интриг, трусости, предательства. Но нет, автор пишет примечания к пьесе, и они дают дополнительные краски тому или иному образу, вещи, слову, событию, оживляя их для нас. Вот некоторые выдержки из примечаний К. Р. к пьесе: