Страница:
Инга Сергеевна снова раскрыла 47й номер "Огонька" за 1990 год, где она ранее перечитала интервью с Ципко. Здесь, наряду с этим интервью, закладкой была заложена статья Игоря Клямкина, дающая весьма емкое описание тогдашних драматических событий. Названная "Октябрьский выбор президента", где политолог (как он отмечает в подзаголовке) "пробует разобраться в том, что происходило и произошло на нашей политической сцене с июля по октябрь 1990 года", статья являла не только не "сломление воли руководителя страны, а, наоборот, поразительную стойкость, собранность и мудрость Горбачева в крайне драматической ситуации, сложившейся при выборе экономической стратегии в условиях "противоборства" двух во многом взаимоисключающих программ. "Во всех этих программах, -- пишет Клямкин, -- при всех их достоинствах по сравнению с правительственной было, как и многие считали, немало уязвимого. Их авторы общедоступно не объяснили, как им удастся нынешние бумажки, которые мы по привычке называем деньгами, заменить на настоящие деньги, не вводя свободные цены; как они намерены, не имея настоящих денег, стабили зировать экономику и заставить производителей и потребителей искать и свободно выбирать друг друга; как они добьются, чтобы прекращение центрального финансиро вания не привело к закрытию предприятий, продукция которых нам с вами больше всего нужна, как они уговорят производителей, выпускающих товары первой необходимости, продавать их по замороженным цена, если другие предприятия смогут устанавливать цены по своему усмотрению. Вопросы были, а убедительные ответы не всегда"... И далее статья Клямкина дает еще один ответ на вопрос Собчака "Почему?". "К лету этого года, когда начался нескончаемый парад суверенитетов, стало ясно, что республики не будут больше послушно и безропотно следовать предписаниям центра. Поэтому, -- отмечает Клямкин, -- нужно было готовиться к тому, что "парад суверенитетов" станет парадом шестнадцати программ, пятнадцать из которых начнут выполняться, а одна, принятая центром, останется на бумаге и станет выразительным подтверждением его бессилия и безвластия. Горбачев, похоже, все это понял". Инга Сергеевна, выписала эту цитату для иллюстрации своих рассуждений. "Он понял, наверное, что правительство, не желающее поступаться принципами, которыми уже поступилась жизнь, -- пишет Клямкин, -- ведет страну к тому самому распаду, от которого оно хочет ее предотвратить. Вот почему он пошел в августе на союз с Ельциным и создал группу для разработки совершенно новой программы, которая, с одной стороны, устроила бы республики, а с другой -- не оставила бы без работы центр. И вот почему, мне кажется, -- продолжает Клямкин, -- он согласился с этой программой, которая, хоть и ущемляла свободу Кремля, увеличивая свободу республиканских столиц, но представителей этих столиц вроде бы устраивала. Но это не устроило правительство и стоящие за ним силы... Центральные ведомства не могли отказаться от своих притязаний на собственность республик, которая от них уплывала, а вместе с нею уплывала и власть". И далее Клямким подчеркивает: "Так Горбачев оказался перед выбором: или согласиться на правительственную программу, которая не будет выполняться, или настаивать на своей программе, пробивать ее через сопротивляющийся парламент, объявив войну всей центральной бюрократии, всему правящему слою, то есть превратив себя из реформатора... в революционного президента, но без и помимо народной революции. Решив, очевидно, -- подчеркивает Клямкин, -- что между нелепостью и чудом для политика выбора нет, он (Горбачев) попросил время, чтобы попробовать соединить одно с другим. Ему говорили, что это невозможно, однако ему ничего не оставалось, как взяться доказывать, что невозможное возможно. Но еще до продумывания и предоставления доказательств президент попросил взаймы у Верховного совета часть его полномочий, чтобы самому принимать решения по важнейшим хозяйственным вопросам. Мне кажется, -заключает политолог, -- что этот шаг не был должным образом понят и оценен".(!) Инга Сергеевна поставила восклицательный знак, записав на полях своего текста: "И опять Горбачев оказался загадкой, и снова он не был "должным образом понят" и потому не имел необходимой поддержки". В одной из своих ремарок о Горбачеве Собчак пишет: "Журналисты подметили, что у всех побед Горбачева схожий сценарий. Его победы -- это взлеты после весьма ощутимых снижений, когда противникам кажется, что дело сделано и Горбачев уже политический полутруп, тут и следует его решительный, необыкновенно мощный бросок". Если это действительно так, -- рассуждала Инга Сергеевна, -если окружение Горбачева оценивало его способность на "необыкновенный мощный бросок" в критических ситуациях, это должно было обеспечивать ему определенный кредит доверия у его сторонников. Но (увы) ему нередко приходилось сталкиваться с ситуациями подобными тем, которые описывает Собчак о своей реакции на запрос Горбачева о тех самых дополнительных полномочиях, которые упоминает Клямкин. Он, в частности пишет: "В начале осени 1990 года в Верховном Совете встал вопрос о предоставлении президенту дополнительных -- чрезвычайных полномочий. Я спросил, зачем они понадобились, если президент СССР не использует имеющихся, чем навлек на себя гнев Горбачева. Он либо не понял, либо не хотел понять мою позицию, как личную обиду воспринял мои слова о диктаторских полномочиях и стал уличать меня в политических играх: мол, Собчак на словах ратовал за усиление исполнительной власти, но дошло до дела, и он показал подлинное лицо". Этими рассуждениями Собчак сам демонстрирует, как неимоверно трудно было Горбачеву. Так что "гражданское мужество одного человека" даже если этот один и президент, вряд ли могло спасти программу "500 дней"! Инга Сергеевна снова стала перелистывать свои прежние наброски, а также отложенную с закладками стопку книг и журналов, решив наметить тот концептуальный стержень, вокруг которого она будет строить свои рассуждения. "Следующий элемент революции Горбачева, -- записывала она, -- формирование доверия и уважения к народу, выразившееся, в первую очередь, в начатом им и возглавляемом им процессе гласности . При реализации этой своей концепции Горбачев столкнулся с тем, что общество не было готово к лидеру, который относится к нему с уважением. Потому от Горбачева люди все время ждали чего-то более привычного, то есть фактов неуважения, пренебрежения к себе. Какие только слухи не ходили о предполагаемой судьбе Ельцина после его выступления на пленуме ЦК КПСС, где он, вопреки предварительной "джентльмен ской" договоренности с Горбачевым, поставил вопрос о своей отставке. Шутка ли! Осмелился выступить против самого генсека! "Его уже и убили, и в психушку отправили. Он уже никогда не выйдет на политическую арену", -- так формулировал народ, хрянящий в своей отягощенной трагедиями памяти, последствия "подвига" героясмельчака, как никто до того из власть имущих приблизившегося к народу своим "хождением" по очередям и ездой в троллейбусах, "как все". В книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин сам пишет об этом следующее: "7 ноября стоял у Мавзолея В. И. Ленина и был уверен, что здесь я последний раз". Далее в книге после описания известных злоключений, связанных с этим его выступлением на пленуме, Борис Николаевич так описывает свою первую после этого пленума встречу с генсеком, которая демонстриует не только политические, но чисто человеческие качества Горбачева: "С Горбачевым мы не встречались и не разговаривали. Один раз только столкнулись в перерыве работы пленума ЦК партии. Он шел по проходу, а я стоял рядом, так что пройти меня и не заметить было нельзя. Он остановился, повернулся ко мне, сделал шаг: "Здравствуйте, Борис Николаевич". Я решил поддерживать тональность, которая будет у него. Ответил: "Здравствуйте, Михаил Сергеевич"... А дальнейшее продолжение разговора, -- пишет Борис Николаевич, -- надо вязать с тем, что произошло буквально за несколько дней до этого". А произошло, как описывает Ельцин, следующее. Борис Николаевич был приглашен на "очень острую встречу в Высшую комсомольскую школу, где он в соответствии со "своими принципами" стремился отвечать на "самыесамые неудобные вопросы", даже "на вопросы, какие недостатки у товарища Горбачева". А между тем, когда у Бориса Николаевича позже произошла названная выше случайная встреча с Горбачевым, у них после описанного выше приветствия состоялся такой разговор, как его описывает сам Ельцин. Горбачев спросил: "Что, с комсомольцами встречался?" -- "Да была встреча, и очень бурная, интересная". -- "Но ты там критиковал нас, говорил, что мы недостаточно занимаемся комсомолом?" -- говорит Горбачев. -- "Нет, не совсем точно вам передали. Я говорил не "недостаточно", я говорил "плохо" занимаются".
Горбачев "постоял, -- замечает Ельцин, -- видимо, не нашел, что ответить. Несколько шагов прошли рядом. Я сказал ему, что вообще, наверное, надо бы встретиться, появляются вопросы... Он ответил: "Пожалуй, да". Так, по описанию самого Ельцина, повел себя генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев в 1987 году, когда, как подчеркивает сам Борис Николаевич, разговоры о недостатках руководителя страны и представить себе было невозможно. "Мне часто задавали вопрос, -- пишет Ельцин, -- да потом я сам себя спрашивал: почему все же он решил не расправляться со мной окончательно. Вообще, с политическими противниками у нас боролись всегда успешно... Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне, он понимал, что такой человек -- острый, колючий, не дающий спокойно жить забюрокраченному партийному аппарату, -- необходим, надо его держать рядышком, поблизости"... Излагая эту мысль, Ельцин выявляет суть еще одного элемента революции Горбачева -- формирование оппозиции . Поведение Ельцина с самых первых дней его появления на политической арене являло первые ростки оппозиции, которую Горбачев сам создавал, видя в этом путь преодоления единовластия партноменклатуры, из заложников которой он сам хотел выйти. Поэтому не случайно (как было известно по слухам "из достоверных источников") Горбачев сам подбрасывал Ельцину "спасательные круги" на том знаменитом пленуме. Особенно отчетливо это проявилось на ХIХ партконференции, когда обсуждалась вызвавшая острые дебаты резолюция о гласности, которая должна была дать "права гражданства" этому новому явлению. Вся конференция с подачи Горбачева транслировалась по телевидению и публиковалась в печати. В памяти всплыли эти смущенные, ошеломленные лица партийных функционеров, всякого рода начальников и привилегированных особ, не привыкших к открытому общению с народом и к беспощадности телекамер. И конечно же, беспрецедентное выступление Ельцина, которое, по замечанию Горбачева, предоставившего ему слово, должно было снять тайну с "истории, связанной с его нашумевшим выступлением на пленуме ЦК". Выступая на этой конференции, актер Михаил Ульянов сказал: "Это был действительно рубеж истории нашей жизни". Однако истинным скачком на качественно иной рубеж жизни страны явился Первый съезд народных депутатов. О значении этого съезда и роли Горбачева нельзя сказать лучше, чем это сделал Ельцин в своей книге: "Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по телевидению работы съезда. Те десять дней, которые почти вся страна, не отрываясь следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на миллионы марксистсколенинских политиков, выброшенных на оболванивание народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали уже другими". Приведенная выше оценка Ельциным заслуг Горбачева в изменении общественной жизни излагается им на стр. 171, но уже через несколдько страниц (на 182й) утверждается: "Я помню, как Юрий Афанасьев на Первом съезде народных депутатов остро и образно оценил только что избранный Верховный совет, назвав его сталинскобрежневским. При всем моем уважении к автору сравнения всетаки не соглашусь с его оценкой. Наш Верховный совет не сталинскобрежневский -- это, скорее, завышенная, а может, и заниженная оценка. Он -- горбачевский. Полностью отражающий непоследовательность, боязливость, любовь к полумерам и полурешениям нашего председателя. Все действия Верховный совет предпринимает гораздо позже, чем надо. Он все время запаздывает за уходящими событиями, как и наш председатель"...
"Но в том-то и дело, -- рассуждала Инга Сергеевна, словно полемизируя с теми, кто придерживался такого же взгляда на роль Горбачева на этом съезде, -- что анализ того, что делал Горбачев, высвечивает обратное: он, наоборот, опережал события и общественное сознание, ибо общественное сознание и те, кто его выражал, не поспевали за его мыслью, что создавало много трудностей на путях перестройки. Это особенно четко проявилось при усилиях Горбачева реализовать следующий элемент его революции -- создание правового государства ". Анатолий Собчак пишет: "...И надо отдать должное Горбачеву, начавшему политическую реформу именно с идеи правового государства. Не только консерваторы, но и многие демократически настроенные депутаты поначалу не оценили того, что идея правового государства с самого начала делала абсурдным сохранение монополизма КПСС. Ни зоркие к крамоле идеологи партии, ни даже юристы этого не разглядели ... Было ясно, что правовое государство -- это соблюдение закона и прав человека. Но никто не понял очевидного: острие правовой идеи направлено точно в сердце Системы".
Инга Сергеевна несколько раз подчеркнула эти слова Собчака, выписав их для своего доклада, ибо здесь снова появились слова: "не оценили ", "не разглядели ", "не понял"... "Много позже я понял, -- пишет Собчак (снова "позже понял", -- подчеркнула Инга Сергеевна), -- почему Горбачев пошел на такую сложную и совершенно недемократическую систему выборов. Хорошо и надежно отлаженный поколениями партийной селекции аппарат при прямых, равных и тайных выборах не оставил бы демократам ни шанса на победу... Но Горбачев и его интеллектуальная команда поставили аппарат в необычные, нерегламентированные советской традицией условия". Далее, отмечая, что съезд фактически начался за несколько дней до своего открытия, Собчак в числе мероприятий по подготовке съезда называет встречу российских депутатов с руководством партии и российским правительством. Встреча эта состоялась 23 мая в здании Совета министров РСФСР. "Я вышел и спросил, -- пишет Собчак, -о том, как глава партии и государства представляет отношения партии и народных депутатов. Спросил потому, что не давала покоя встреча в Смольном, на которой руководитель Ленинградского обкома Юрий Соловьев пытался инструктировать народных депутатов. Горбачев, -- подчеркивает Собчак, -ответил корректно, ни враждебности, ни раздражения в его словах не было: -Все будет решать съезд. Мы за вас, товарищи, решать не собираемся, а тем более оказывать давление". На эту встречу, отмечает Собчак, приглашались члены партии, но двери были открыты и перед беспартийными депутатами, а Андрею Сахарову и Алесю Адамовичу даже предоставили слово. "Надо вернуться в те дни, чтобы ощущать всю новизну такого акта, -- пишет Собчак и далее подчеркивает: -- И самым важным, что прозвучало на этой встрече, были слова Горбачева о том, что руководство партии не собирается давать депутатамкоммунистам каких-либо указаний или оказывать давление на них с позиций партийной дисциплины". Говоря о названном выше предсъездовском совещании, Собчак отмечает: "Открытость, доброжелательность и, главное, конструктивность горбачевского ведения этой встречи тоже поразили всех депутатов. С ней контрастировала замкнутость, суровость и какая-то отчужденность почти всех прочих членов Политбюро. Казалось, что они чувствуют себя в этом зале явно чужими. И ни один из них в этот день не промолвил ни слова". И далее автор говорит: "Когда сегодня я читаю некоторых сверхпроницательных публицистов, задним числом утверждающих, что съезд от "а" до "я" разыгран Горбачевым по им же написанному сценарию, я удивляюсь только двум вещам: первое предвзятости, второе -- обыкновенной невнимательности. Видимо люди, привыкшие во всем и всюду находить схему, оказываются слепы, когда на их глазах разворачивается смертельная полемика жизни и догмы. Разумеется, Горбачев придумал сценарий съезда. Но съезд оказался победой нарождающейся демократии только потому, что этот сценарий в конечном счете писала сама история. И у Горбачева хватило воли и учиться, и следовать естественной силе вещей, принимать творческие, а не заранее расписанные решения". Сейчас Инга Сергеевна с сожалением обнаружила, что не сохранила той газеты, где было опубликовано интервью Сахарова, данное им сразу после съезда, где Андрей Дмитриевич сказал, что он сам был удивлен и не надеялся на то, что на Первом създе народных депутатов Горбачев дасть ему одному из первых слово. И в том, что он предоставил слово одному из первых Сахарову, был не только жест уважения к академику. Выпустив в начале работы съезда Сахарова, характер выступления которого нетрудно было предугадать, Горбачев словно открыл шлюзы нового уровня обсуждения проблем общественной жизни, которые определили и новое качественное содержание уже этой общественной жизни как таковой. Но люди запомнили не это, а запомнили то, что Горбачев прервал одно из выступлений Сахарова, которое довело накал страстей в зале до взрывоопасной черты. Правда, кто-то из депутатов в одной из радиопередач, потом разъяснил, что Горбачев доверительно обратился к одному из них с просьбой поберечь пожилого, столько выстрадавшего человека, ибо зал своей реакцией может погубить его. Но этому факту никто не внял, ибо эффектнее было обвинять Горбачева в том, что он согнал Сахарова с трибуны. В скольких статьях и в скольких кино телекадрах муссировался этот эпизод! А между тем в интервью, опубликованном в 31м номере "Огонька" за 1989 год, Андрей Дмитриевич сказал: "Я с величайшим уважением отношусь к Михаилу Сергеевичу Горбачеву". Что касается замечания Собчака о том, что на предсъездовской встрече с депутатами Горбачев, будучи окруженным членами Политбюро, вел заседании так, как хотел, как считал нужным, при полном молчании и непричастности к его действиям этих самых членов Политбюро, то значение этого факта высвечивается, если вспомнить существовавшие "правила игры" власть имущих с общественностью. Если в то время, когда идеологический контроль со стороны Политбюро был доминирующим, Горбачеву удалось вести направление общественных процессов по своему усмотрению без сопротивления Политбюро, то из этого факта рождается вывод, напрашивающийся сам собой: это было началом того, к чему впоследствии пришел Горбачев, добившись одной из величайших своих побед, когда партия добровольно уступила свою власть. И это отражало еще один элемент революции Горбачева, смысл которого заключался в консолидации всех сил общества для осуществления перестройки ... Сейчас, ретроспективно анализируя основные этапы деятельности Горбачева, Инга Сергеевна стала подругому воспринимать его доклад, посвященный 70летию Октября. Развернутое вовсю широкомасштабное развенчание преступлений сталинизма, стимулированное Горбачевым и его командой, волейневолей порождало новый уровень и новое качество обобщений всей послеоктябрьской истории. "Воздух" словно был наполнен словами о переоценках святая святых -самой Революции, ее причин и последствий. И вот где-то в каком-то из своих выступлений Горбачев дал понять, что в юбилейном докладе он что-то скажет.
Инга Сергеевна вспомнила, как гуманитарии тогда ждали, затаив дыхание, "сверхжаренного", чем и так наполнялся каждый новый день перестройки. Но несмотря на то, что этот юбилейный доклад под названием: "Октябрь и перестройка: революция продолжается" был огромным шагом в открытии нового пространства для переоценки истории и исторических деятелей (он содержал новый импульс для разоблачения сталинизма, был снят запрет с Бухарина, были обозначены гарантии необратимости перестройки), он все же не удовлетворил ожиданий гуманитарной общественности, поскольку первая часть доклада об оценке революции обнажала неискренн ость и таила опасность подрыва авторитета Горбачева у радикально настроенной гуманитарной общественности.
"Ретроспективно анализируя события тех дней, можно с убежденностью сказать, -- записывала Инга Сергеевна, -- что Горбачев тогда не мог себе позволить рубить сплеча при такой разнородности общественного сознания". Она снова вернулась к книге Собчака, где он об этом очень точно сказал: "Мы живем в стране, где идеологические клише сильны даже тогда, когда сама идеология уже приказала долго жить". Это же подтверждалось и теми слухами, которыми полнился воздух в связи с подготовкой доклада Горбачева. Суть этих слухов состояла в том, что при обсуждении проекта доклада на Политбюро Горбачев вроде бы сказал, что "от нас ждут, что о некоторых вещах мы скажем больше, но и меньше сказать нельзя". А в это время кто-то выкрикнул: "А больше и не надо!". "Юбилей -- это момент гордости. Юбилей -- это момент памяти. Юбилей -- это момент размышлений. Юбилей -- это и взгляд в будущее", -- так начал Горбачев свой доклад, как бы предоставляя этим каждому выбрать свой собственный путь к истине. Он не хотел никого оскорблять, запугивать, "ставить к стенке" и в то же время давал каждому возможность переоценивать ценности. В этом был весь верный себе Горбачев, суть поступков которого состояла в том, чтоб не делить людей на белых, красных и пр. Свое кредо по этому вопросу он излагает в книге "Перестройка и новое мышление": "Мы не ставим так вопрос, будто перестройку надо вести с другим народом, с другой партией, с другой наукой, с другой литературой и так далее. Нет. Мы ведем перестройку все вместе, всем миром. Весь интеллектуальный потенциал надо привести в действие. По себе вижу, как мы все меняемся в ходе перестройки".
Он понимал, чем чревато противостояние для народа, истерзанного постоянными поисками врагов среди самого себя, тем более что тенденции именно к таким формам противостояния не замедлили проявиться сразу же, как стало ясно, что горбачевская перестройка носит именно революционный характер. В памяти Инги Сергеевны всплыли факты недоумения в обществе, которые вызвала предложенная Горбачевым идея о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов. Сколько возгласов разочарования и непонимания слышалось тогда. Инга Сергеевна снова взяла книгу Ельцина и открыла то место, где он вспоминает о ХIХ партийной конференции: "Предложение в докладе, -- имеется в виду доклад Горбачева, -о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов для делегатов оказалось настолько неожиданным, что здесь рабочий, выступая, говорил, что ему это "пока непонятно ". Я как министр скажу: мне тоже. Для осмысления нужно время. Это слишком сложный вопрос, а затем я, например, предлагаю по этому вопросу провести референдум". Борис Николаевич здесь отражает недоумение очень многих полагавших, что Горбачев решил таким образом сохранить "руководящую" роль первых секретарей. И только впоследствии, стало понятно , что этой мерой первый секретарь был поставлен перед необходимостью держать ответ перед народом, избираясь в председатели совета. Трудно представить более разумное, более точное решение, казалось бы, неразрешимой в СССР мирным путем задачи ликвидации монополии партии на власть. Этот маневр не мог быть идеей, родившейся "на злобу дня". Это глубокий теоретический вывод, открытие -- на уровне глубокого научного, каких мало в общественной науке. Инга Сергеевна вспомнила, что, когда в начале перестройки вновь возродился отмененный застоем КВН (Клуб веселых и находчивых), одной из самых популярных шуток кавээнщиков стала: "Партия, дай порулить". Люди повторяли эти шутки, как самые остросюжетные анекдоты, в которых подразумевался самый невероятный парадокс, ибо никто никогда не мог всерьез подумать о том, чтоб партия добровольно, хоть на миг, "отдала руль". "Когда на XXVII партийном съезде, -- пишет Собчак, -- Михаил Горбачев сказал о необходимости равенства перед законом каждого человека, независимо от занимаемой им должности и положения, многие просто не обратили внимания , -опять "не обратили", "не поняли!", -- пометила Ингра Сергеевна. -- Мало ли какие правильные и справедливые слова произносились в отчетных докладах нашими генсеками! И только профессионалы -- политологи и юристы -- отметили : впервые за семь десятилетий тезис о равенстве перед законом был распространен на работников партии. Никогда еще в советской истории не звучала тема "закон и партия", не было ни одной работы, ни одной статьи, где бы рассматривалось правовое положение КПСС". "И вместе с тем Горбачев, -писала Инга Сергеевна, -- остерегался скоропалительных, несвоевременных шагов. Разработанный им способ добровольной отдачи партией своей власти и поддержания ею основных идей перестройки -- это плод глубоких изысканий не только великого политика, тонкого психолога, но и в высшей степени образованного гуманитария, прекрасно чувствующего механизмы общественных процессов". Собчак в воспоминаниях, связанных с отменой 6й статьи, не без горечи отмечает, что решить вопрос об отмене 6й статьи вначале демократам не удалось, потому что они не учли тщательность аппаратной подготовки II съезда, в результате чего, 60 процентов депутатов их не поддержали. И далее он подчеркивает: "Я знаю людей далеких от коммунистических воззрений, которые летом 1989 года считали, что отмена 6й статьи может привести к кровавому хаосу и гражданской войне". Однако, как констатирует Анатолий Александрович далее, "прошло всего два месяца после окончания II съезда, и на Февральском пленуме ЦК едва ли не единодушно принимается решение об отмене 6й статьи, партия отказывается от монополии на власть и открывает дорогу многопартийности... Что же случилось? -- рассуждает Собчак. -- Почему же за каких-то два месяца столь резко все изменилось? Для меня решения Февральского пленума оказались вполне неожиданными ", -- опять "неожиданными"! -- подчеркнула Инга Сергеевна. И далее Собчак отмечает: "Одна лишь характерная деталь: практически все выступающие на том пленуме, негативно отнеслись к предложению генсека об отмене 6й статьи. Более того, в самых резких тонах -- клеймили "всех этих неформалов", "так называемых демократов" с их плюрализмом и прочими новшествами. Говорили о дискредитации партии и социализма и были настроены весьма решительно. А потом также единодушно проголосовали за отказ партии от монополии на власть. Только ли рефлекс повиновения руководству сработал тогда? Для меня до сих пор, -подчеркивает Собчак, -- остается тайной , -- и опять "тайна!", -- пометила Инга Сергеевна, -- как Горбачев сумел убедить "свой" Центральный комитет. Может быть, это была одна из самых серьезных его побед". Вспоминая в деталях события, Инга Сергеевна более чем когда-либо прониклась сутью драматизма тех дней, когда эта великая победа Горбачева не была должным образом понята и оценена, несмотря на то что она была осуществлена в рамках логики его концепции доверия к людям.
Горбачев "постоял, -- замечает Ельцин, -- видимо, не нашел, что ответить. Несколько шагов прошли рядом. Я сказал ему, что вообще, наверное, надо бы встретиться, появляются вопросы... Он ответил: "Пожалуй, да". Так, по описанию самого Ельцина, повел себя генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев в 1987 году, когда, как подчеркивает сам Борис Николаевич, разговоры о недостатках руководителя страны и представить себе было невозможно. "Мне часто задавали вопрос, -- пишет Ельцин, -- да потом я сам себя спрашивал: почему все же он решил не расправляться со мной окончательно. Вообще, с политическими противниками у нас боролись всегда успешно... Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне, он понимал, что такой человек -- острый, колючий, не дающий спокойно жить забюрокраченному партийному аппарату, -- необходим, надо его держать рядышком, поблизости"... Излагая эту мысль, Ельцин выявляет суть еще одного элемента революции Горбачева -- формирование оппозиции . Поведение Ельцина с самых первых дней его появления на политической арене являло первые ростки оппозиции, которую Горбачев сам создавал, видя в этом путь преодоления единовластия партноменклатуры, из заложников которой он сам хотел выйти. Поэтому не случайно (как было известно по слухам "из достоверных источников") Горбачев сам подбрасывал Ельцину "спасательные круги" на том знаменитом пленуме. Особенно отчетливо это проявилось на ХIХ партконференции, когда обсуждалась вызвавшая острые дебаты резолюция о гласности, которая должна была дать "права гражданства" этому новому явлению. Вся конференция с подачи Горбачева транслировалась по телевидению и публиковалась в печати. В памяти всплыли эти смущенные, ошеломленные лица партийных функционеров, всякого рода начальников и привилегированных особ, не привыкших к открытому общению с народом и к беспощадности телекамер. И конечно же, беспрецедентное выступление Ельцина, которое, по замечанию Горбачева, предоставившего ему слово, должно было снять тайну с "истории, связанной с его нашумевшим выступлением на пленуме ЦК". Выступая на этой конференции, актер Михаил Ульянов сказал: "Это был действительно рубеж истории нашей жизни". Однако истинным скачком на качественно иной рубеж жизни страны явился Первый съезд народных депутатов. О значении этого съезда и роли Горбачева нельзя сказать лучше, чем это сделал Ельцин в своей книге: "Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по телевидению работы съезда. Те десять дней, которые почти вся страна, не отрываясь следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на миллионы марксистсколенинских политиков, выброшенных на оболванивание народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали уже другими". Приведенная выше оценка Ельциным заслуг Горбачева в изменении общественной жизни излагается им на стр. 171, но уже через несколдько страниц (на 182й) утверждается: "Я помню, как Юрий Афанасьев на Первом съезде народных депутатов остро и образно оценил только что избранный Верховный совет, назвав его сталинскобрежневским. При всем моем уважении к автору сравнения всетаки не соглашусь с его оценкой. Наш Верховный совет не сталинскобрежневский -- это, скорее, завышенная, а может, и заниженная оценка. Он -- горбачевский. Полностью отражающий непоследовательность, боязливость, любовь к полумерам и полурешениям нашего председателя. Все действия Верховный совет предпринимает гораздо позже, чем надо. Он все время запаздывает за уходящими событиями, как и наш председатель"...
"Но в том-то и дело, -- рассуждала Инга Сергеевна, словно полемизируя с теми, кто придерживался такого же взгляда на роль Горбачева на этом съезде, -- что анализ того, что делал Горбачев, высвечивает обратное: он, наоборот, опережал события и общественное сознание, ибо общественное сознание и те, кто его выражал, не поспевали за его мыслью, что создавало много трудностей на путях перестройки. Это особенно четко проявилось при усилиях Горбачева реализовать следующий элемент его революции -- создание правового государства ". Анатолий Собчак пишет: "...И надо отдать должное Горбачеву, начавшему политическую реформу именно с идеи правового государства. Не только консерваторы, но и многие демократически настроенные депутаты поначалу не оценили того, что идея правового государства с самого начала делала абсурдным сохранение монополизма КПСС. Ни зоркие к крамоле идеологи партии, ни даже юристы этого не разглядели ... Было ясно, что правовое государство -- это соблюдение закона и прав человека. Но никто не понял очевидного: острие правовой идеи направлено точно в сердце Системы".
Инга Сергеевна несколько раз подчеркнула эти слова Собчака, выписав их для своего доклада, ибо здесь снова появились слова: "не оценили ", "не разглядели ", "не понял"... "Много позже я понял, -- пишет Собчак (снова "позже понял", -- подчеркнула Инга Сергеевна), -- почему Горбачев пошел на такую сложную и совершенно недемократическую систему выборов. Хорошо и надежно отлаженный поколениями партийной селекции аппарат при прямых, равных и тайных выборах не оставил бы демократам ни шанса на победу... Но Горбачев и его интеллектуальная команда поставили аппарат в необычные, нерегламентированные советской традицией условия". Далее, отмечая, что съезд фактически начался за несколько дней до своего открытия, Собчак в числе мероприятий по подготовке съезда называет встречу российских депутатов с руководством партии и российским правительством. Встреча эта состоялась 23 мая в здании Совета министров РСФСР. "Я вышел и спросил, -- пишет Собчак, -о том, как глава партии и государства представляет отношения партии и народных депутатов. Спросил потому, что не давала покоя встреча в Смольном, на которой руководитель Ленинградского обкома Юрий Соловьев пытался инструктировать народных депутатов. Горбачев, -- подчеркивает Собчак, -ответил корректно, ни враждебности, ни раздражения в его словах не было: -Все будет решать съезд. Мы за вас, товарищи, решать не собираемся, а тем более оказывать давление". На эту встречу, отмечает Собчак, приглашались члены партии, но двери были открыты и перед беспартийными депутатами, а Андрею Сахарову и Алесю Адамовичу даже предоставили слово. "Надо вернуться в те дни, чтобы ощущать всю новизну такого акта, -- пишет Собчак и далее подчеркивает: -- И самым важным, что прозвучало на этой встрече, были слова Горбачева о том, что руководство партии не собирается давать депутатамкоммунистам каких-либо указаний или оказывать давление на них с позиций партийной дисциплины". Говоря о названном выше предсъездовском совещании, Собчак отмечает: "Открытость, доброжелательность и, главное, конструктивность горбачевского ведения этой встречи тоже поразили всех депутатов. С ней контрастировала замкнутость, суровость и какая-то отчужденность почти всех прочих членов Политбюро. Казалось, что они чувствуют себя в этом зале явно чужими. И ни один из них в этот день не промолвил ни слова". И далее автор говорит: "Когда сегодня я читаю некоторых сверхпроницательных публицистов, задним числом утверждающих, что съезд от "а" до "я" разыгран Горбачевым по им же написанному сценарию, я удивляюсь только двум вещам: первое предвзятости, второе -- обыкновенной невнимательности. Видимо люди, привыкшие во всем и всюду находить схему, оказываются слепы, когда на их глазах разворачивается смертельная полемика жизни и догмы. Разумеется, Горбачев придумал сценарий съезда. Но съезд оказался победой нарождающейся демократии только потому, что этот сценарий в конечном счете писала сама история. И у Горбачева хватило воли и учиться, и следовать естественной силе вещей, принимать творческие, а не заранее расписанные решения". Сейчас Инга Сергеевна с сожалением обнаружила, что не сохранила той газеты, где было опубликовано интервью Сахарова, данное им сразу после съезда, где Андрей Дмитриевич сказал, что он сам был удивлен и не надеялся на то, что на Первом създе народных депутатов Горбачев дасть ему одному из первых слово. И в том, что он предоставил слово одному из первых Сахарову, был не только жест уважения к академику. Выпустив в начале работы съезда Сахарова, характер выступления которого нетрудно было предугадать, Горбачев словно открыл шлюзы нового уровня обсуждения проблем общественной жизни, которые определили и новое качественное содержание уже этой общественной жизни как таковой. Но люди запомнили не это, а запомнили то, что Горбачев прервал одно из выступлений Сахарова, которое довело накал страстей в зале до взрывоопасной черты. Правда, кто-то из депутатов в одной из радиопередач, потом разъяснил, что Горбачев доверительно обратился к одному из них с просьбой поберечь пожилого, столько выстрадавшего человека, ибо зал своей реакцией может погубить его. Но этому факту никто не внял, ибо эффектнее было обвинять Горбачева в том, что он согнал Сахарова с трибуны. В скольких статьях и в скольких кино телекадрах муссировался этот эпизод! А между тем в интервью, опубликованном в 31м номере "Огонька" за 1989 год, Андрей Дмитриевич сказал: "Я с величайшим уважением отношусь к Михаилу Сергеевичу Горбачеву". Что касается замечания Собчака о том, что на предсъездовской встрече с депутатами Горбачев, будучи окруженным членами Политбюро, вел заседании так, как хотел, как считал нужным, при полном молчании и непричастности к его действиям этих самых членов Политбюро, то значение этого факта высвечивается, если вспомнить существовавшие "правила игры" власть имущих с общественностью. Если в то время, когда идеологический контроль со стороны Политбюро был доминирующим, Горбачеву удалось вести направление общественных процессов по своему усмотрению без сопротивления Политбюро, то из этого факта рождается вывод, напрашивающийся сам собой: это было началом того, к чему впоследствии пришел Горбачев, добившись одной из величайших своих побед, когда партия добровольно уступила свою власть. И это отражало еще один элемент революции Горбачева, смысл которого заключался в консолидации всех сил общества для осуществления перестройки ... Сейчас, ретроспективно анализируя основные этапы деятельности Горбачева, Инга Сергеевна стала подругому воспринимать его доклад, посвященный 70летию Октября. Развернутое вовсю широкомасштабное развенчание преступлений сталинизма, стимулированное Горбачевым и его командой, волейневолей порождало новый уровень и новое качество обобщений всей послеоктябрьской истории. "Воздух" словно был наполнен словами о переоценках святая святых -самой Революции, ее причин и последствий. И вот где-то в каком-то из своих выступлений Горбачев дал понять, что в юбилейном докладе он что-то скажет.
Инга Сергеевна вспомнила, как гуманитарии тогда ждали, затаив дыхание, "сверхжаренного", чем и так наполнялся каждый новый день перестройки. Но несмотря на то, что этот юбилейный доклад под названием: "Октябрь и перестройка: революция продолжается" был огромным шагом в открытии нового пространства для переоценки истории и исторических деятелей (он содержал новый импульс для разоблачения сталинизма, был снят запрет с Бухарина, были обозначены гарантии необратимости перестройки), он все же не удовлетворил ожиданий гуманитарной общественности, поскольку первая часть доклада об оценке революции обнажала неискренн ость и таила опасность подрыва авторитета Горбачева у радикально настроенной гуманитарной общественности.
"Ретроспективно анализируя события тех дней, можно с убежденностью сказать, -- записывала Инга Сергеевна, -- что Горбачев тогда не мог себе позволить рубить сплеча при такой разнородности общественного сознания". Она снова вернулась к книге Собчака, где он об этом очень точно сказал: "Мы живем в стране, где идеологические клише сильны даже тогда, когда сама идеология уже приказала долго жить". Это же подтверждалось и теми слухами, которыми полнился воздух в связи с подготовкой доклада Горбачева. Суть этих слухов состояла в том, что при обсуждении проекта доклада на Политбюро Горбачев вроде бы сказал, что "от нас ждут, что о некоторых вещах мы скажем больше, но и меньше сказать нельзя". А в это время кто-то выкрикнул: "А больше и не надо!". "Юбилей -- это момент гордости. Юбилей -- это момент памяти. Юбилей -- это момент размышлений. Юбилей -- это и взгляд в будущее", -- так начал Горбачев свой доклад, как бы предоставляя этим каждому выбрать свой собственный путь к истине. Он не хотел никого оскорблять, запугивать, "ставить к стенке" и в то же время давал каждому возможность переоценивать ценности. В этом был весь верный себе Горбачев, суть поступков которого состояла в том, чтоб не делить людей на белых, красных и пр. Свое кредо по этому вопросу он излагает в книге "Перестройка и новое мышление": "Мы не ставим так вопрос, будто перестройку надо вести с другим народом, с другой партией, с другой наукой, с другой литературой и так далее. Нет. Мы ведем перестройку все вместе, всем миром. Весь интеллектуальный потенциал надо привести в действие. По себе вижу, как мы все меняемся в ходе перестройки".
Он понимал, чем чревато противостояние для народа, истерзанного постоянными поисками врагов среди самого себя, тем более что тенденции именно к таким формам противостояния не замедлили проявиться сразу же, как стало ясно, что горбачевская перестройка носит именно революционный характер. В памяти Инги Сергеевны всплыли факты недоумения в обществе, которые вызвала предложенная Горбачевым идея о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов. Сколько возгласов разочарования и непонимания слышалось тогда. Инга Сергеевна снова взяла книгу Ельцина и открыла то место, где он вспоминает о ХIХ партийной конференции: "Предложение в докладе, -- имеется в виду доклад Горбачева, -о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов для делегатов оказалось настолько неожиданным, что здесь рабочий, выступая, говорил, что ему это "пока непонятно ". Я как министр скажу: мне тоже. Для осмысления нужно время. Это слишком сложный вопрос, а затем я, например, предлагаю по этому вопросу провести референдум". Борис Николаевич здесь отражает недоумение очень многих полагавших, что Горбачев решил таким образом сохранить "руководящую" роль первых секретарей. И только впоследствии, стало понятно , что этой мерой первый секретарь был поставлен перед необходимостью держать ответ перед народом, избираясь в председатели совета. Трудно представить более разумное, более точное решение, казалось бы, неразрешимой в СССР мирным путем задачи ликвидации монополии партии на власть. Этот маневр не мог быть идеей, родившейся "на злобу дня". Это глубокий теоретический вывод, открытие -- на уровне глубокого научного, каких мало в общественной науке. Инга Сергеевна вспомнила, что, когда в начале перестройки вновь возродился отмененный застоем КВН (Клуб веселых и находчивых), одной из самых популярных шуток кавээнщиков стала: "Партия, дай порулить". Люди повторяли эти шутки, как самые остросюжетные анекдоты, в которых подразумевался самый невероятный парадокс, ибо никто никогда не мог всерьез подумать о том, чтоб партия добровольно, хоть на миг, "отдала руль". "Когда на XXVII партийном съезде, -- пишет Собчак, -- Михаил Горбачев сказал о необходимости равенства перед законом каждого человека, независимо от занимаемой им должности и положения, многие просто не обратили внимания , -опять "не обратили", "не поняли!", -- пометила Ингра Сергеевна. -- Мало ли какие правильные и справедливые слова произносились в отчетных докладах нашими генсеками! И только профессионалы -- политологи и юристы -- отметили : впервые за семь десятилетий тезис о равенстве перед законом был распространен на работников партии. Никогда еще в советской истории не звучала тема "закон и партия", не было ни одной работы, ни одной статьи, где бы рассматривалось правовое положение КПСС". "И вместе с тем Горбачев, -писала Инга Сергеевна, -- остерегался скоропалительных, несвоевременных шагов. Разработанный им способ добровольной отдачи партией своей власти и поддержания ею основных идей перестройки -- это плод глубоких изысканий не только великого политика, тонкого психолога, но и в высшей степени образованного гуманитария, прекрасно чувствующего механизмы общественных процессов". Собчак в воспоминаниях, связанных с отменой 6й статьи, не без горечи отмечает, что решить вопрос об отмене 6й статьи вначале демократам не удалось, потому что они не учли тщательность аппаратной подготовки II съезда, в результате чего, 60 процентов депутатов их не поддержали. И далее он подчеркивает: "Я знаю людей далеких от коммунистических воззрений, которые летом 1989 года считали, что отмена 6й статьи может привести к кровавому хаосу и гражданской войне". Однако, как констатирует Анатолий Александрович далее, "прошло всего два месяца после окончания II съезда, и на Февральском пленуме ЦК едва ли не единодушно принимается решение об отмене 6й статьи, партия отказывается от монополии на власть и открывает дорогу многопартийности... Что же случилось? -- рассуждает Собчак. -- Почему же за каких-то два месяца столь резко все изменилось? Для меня решения Февральского пленума оказались вполне неожиданными ", -- опять "неожиданными"! -- подчеркнула Инга Сергеевна. И далее Собчак отмечает: "Одна лишь характерная деталь: практически все выступающие на том пленуме, негативно отнеслись к предложению генсека об отмене 6й статьи. Более того, в самых резких тонах -- клеймили "всех этих неформалов", "так называемых демократов" с их плюрализмом и прочими новшествами. Говорили о дискредитации партии и социализма и были настроены весьма решительно. А потом также единодушно проголосовали за отказ партии от монополии на власть. Только ли рефлекс повиновения руководству сработал тогда? Для меня до сих пор, -подчеркивает Собчак, -- остается тайной , -- и опять "тайна!", -- пометила Инга Сергеевна, -- как Горбачев сумел убедить "свой" Центральный комитет. Может быть, это была одна из самых серьезных его побед". Вспоминая в деталях события, Инга Сергеевна более чем когда-либо прониклась сутью драматизма тех дней, когда эта великая победа Горбачева не была должным образом понята и оценена, несмотря на то что она была осуществлена в рамках логики его концепции доверия к людям.