Страница:
-- Дорогой, Вадик, ты во всем прав, -- сказал Юра, -- только в своем высказывании употребил лишнее слово. Ты сказал, что директор должен был "бдеть за направлением мыслей". Так за этим ему следить как раз не нужно было, поскольку мысли в этом институте с самого начала были совершенно исключены. Вспомните, как организаторы бились над названием института. И придумали: ИКСИ -- Институт конкретных социальных исследований. С чьейто легкой руки это слово "ИКСИ" произносилось с особым выделением буквы "к", на которой ставилось особое ударение, и после паузы прозносилось "си". Получался, с одной стороны, эффект заикания, с другой -- как бы подчеркивалась ненужность этой буквы "к", спотыкание о нее. И это было не случайно, потому что все понимали, что в этой букве "к" заложена концепция института, ведь буква "к" -- начальная в слове "конкретные", должна была висеть над каждым, словно молоток, вбивающий головки всех гвоздиков на одном уровне, дабы не допускать малейшего движения мысли выше уровня анализа анкетных опросов. Любая попытка обобщения социальных процессов и явлений, выходившая за рамки слова "конкретные", обзывалась "словоблудием", голым теоретизированием", "общими рассуждениями". В единственном в стране социологическом журнале под названием "Социологические исследования" теоретические статьи вообще не принимались. "Конкретика", за которой стояло описание ответов на вопросы прошедших строгий контроль в обллитах анкет, было ключевым словом в деятельности социологических коллективов, программ и всей социологии.
-- И вот результат, -- сказал Сергей, -- теперь, когда грянуло время перемен, мы, гуманитарии, оказались банкротами. Что?.. Что можем мы положить на стол тому же Горбачеву, чтоб подсказать хоть какой-то ответ на извечный русский вопрос: "Что делать?". Зато как быстро все восприняли как индульгенцию слова Андропова о том, что мы не знаем общество, в котором живем. Помните, что творилось, когда Андропов на пленуме ЦК в восемьдесят третьем году произнес эти слова. На всех семинарах и конференциях и мы, и все наши начальнички как великое открытие двадцатого века цитировали слова генсека, которые ему нужны были только для того, чтоб оправдать провалы в экономике. Мы бедные, завезенные в СССР инопланетянами, сегодняде вдруг оказались в этом обществе и не знаем его. Если вы помните, Андропов в том своем докладе прошелся по науке, которая не подсказала, что такое наше общество есть сегодня и чем мы будем завтра. Конечно, понятно, что они, партийные идеологи, гуманитарную науку душили, а сейчас это бумерангом бьет по ним же. Они и вправду горюют, что не знают, что же это за общество мы построили... А раз не знают, действуют вслепую, и все время -- провал за провалом. Но где же эти наши гуманитарные подпольные Дубинины и другие, которые во времена клеймления генетики сидели в подвалах, изучая свою дрозофилу, а когда времена изменились, вернулись к своей науке не с пустыми руками. Где, где подпольные, самиздатские результаты исследований нашего общества, его социальной структуры, реального положения различных групп, их отношения к власти и тому подобное. Где? Я этот вопрос задаю и себе. Ведь вспомним историю: у декабристов, например, были свои проекты государст венного устройства общества, о котором они грезили. И это были не просто фантазии, эти проекты сопровождались анализом реальной ситуации в обществе. У них были проекты конституций, где все продумывалось. А что есть у нас? Вот и разводим руками, почему вместо дружбы народов навеки, обнажилась межнациональная рознь и началось кровопролитие, вместо радости первым росткам свободы -- полное неумение ею пользоваться, вместо однородной классовой структуры -- раздираемые противоречиями, противоборствующие страты, вместо процветающих укрупненных деревень, ведущих к "слиянию различий между умственным и физическим трудом", -- полный развал сельского хозяйства, неумение и нежелание трудиться на земле тех, чьи предки сытно кормили державу в прошлом и имели излишки для продажи за рубеж. -- Да, Юра, ты затронул очень важный аспект, -- сказал Вадим, отойдя от окна, которое он открыл, потому что в комнате стало очень душно, -- ведь мы привыкли, что наша наука -- это нечто вроде десерта на общем столе нашей жизни, и не задумывались, что ее ошибочное развитие, не только не нейтрально по отношению к обществу, но крайне вредно влияет на повседневную жизнь. Кто знает, если б тогда, с того семинара по социальной стратификации, некоторые из нас не обиделись бы за посягательство на ленинский подход к социальной структуре, а способствовали бы началу изучения подлинного соотношения социальных сил в обществе, забили бы в набат, как теперь это делают публицисты, о наличии у нас особого класса эксплуататоров -- номенклатуры, все было бы иначе. Может, если б тогда в анализе общественной структуры мы бы поленински не загнали интеллигенцию в "прослойку" между рабочими и крестьянами, а определили ее подлинное место в условиях научнотехнической революции и трубили о необходимости создания для нее системы моральных и материальных стимулов, мы бы не оказались в таком позорном отставании от прогресса и не было бы проблемы "утечки" мозгов, которая спать не дает бюрократам от науки. А спать им не дает философия собаки на сене, суть которой: "сам не ам, и другому не дам". -- Владимир Шубкин, -- сказал Виктор, -- назвал их поколение шестидесятников "спровоцированным поколением". Мы, хоть и были помоложе их, но начало шестидесятых годов -это начало нашей самостоятельной жизни, поэтому я себя тоже отношу к шестидесятникам. Да, нас спровоцировали на мысль, на поступки. Вспомните знаменитую историю с "Письмом сорока шести". -- А что за письмо? -- спросил Митя. -- А было дело, -- ответил Юра, -- когда сорок шесть сотрудников из разных институтов Академгородка написали коллективное письмо Брежневу и в другие инстанции по поводу дела Гинзбурга. -- Вы знаете, ребята -- сказал вдруг Андрей, -- получилось, как в той шутке: "случайно в кустах оказался рояль". Представьте себе, сегодня я получил письмо от друзей из Академгородка, и они мне прислали газету, где это письмо опубликовано.
-- Да, да, -- подтвердила Инга Сергеевна, -- я помню, что где-то летом в газете "Наука в Сибири" это письмо с постановлением райкома партии о реабилитации его авторов было напечатано.
-- Точно, -- продолжил Андрей, доставая конверт из спортивной сумки, в которой он принес напитки. -- Я его вынул из почтового ящика, когда выходил из дому по дороге сюда и успел в подъезде только пробежать глазами. Вот она -- газета от двадцать восьмого июня сего года. А письмо, между прочим, очень короткое, и, если хотите, могу прочитать вслух с выражением. -- А что, почему бы не обратиться к первоисточнику, -- сказал Вадим. -- Мы ведь только слышали об этом "монстре"письме, взбудоражившем всю советскую власть. А что в нем на самом деле, кроме "подписанцев", никто толком и не знал. Так, только по слухам. Так что, давай, Андрей.
-- Итак, -- начал Андрей, заглядывая в газету, сначала, справедливости ради, я зачитаю текст, который предваряет это письмо. Вот, -- Андрей, как иллюзионист в цирке, раскрыл листок газеты, тряхнул им и пальцем указал на маленький текст, обведенный квадратной рамкой, которая вверху была "разрезана" огромными буквами: ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Бюро советского райкома КПСС от 12 июня 1990 Андрей начал читать текст, обведенный рамкой: "Вернувшись к постановлению бюро от 16 апреля 1968 года, бюро Советского ЦК КПСС находит его ошибочным по существу, отражающим принятые в то время представления о методах идеологической работы, исходящим из искаженного понимания соотношения общечеловеческих и классовых ценностей, что привело к развитию застойных явлений в общественной жизни Академгородка, и постановляет:
1. Постановление бюро Советского ЦК КПСС "О некоторых вопросах идеологической работы в институтах СО АН СССР и НГУ" от 16 апреля 1968 года отменить. 2. Вопрос о политической реабилитации подписавших "Письмо 46ти" решить в установленном порядке. 3. Проинформировать о решении бюро ЦК КПСС партийные организации СО АН и НГУ, ознакомив их с запиской идеологического отдела. Опубликовать данное постановление в местной печати"... -- Андрей остановился.
-- Да, я помню атмосферу тех дней, -- сказал грустно Юра, -- я был новичком в Академгородке тогда, ни с кем из участников этих событий не знакомый. И именно поэтому эта аура тревожности, взволнованности, нематериализованная в моем сознании в чемто конкретном, меня касающемся, все же внушала осознание того, что Городок стоит на пороге своей кончины... -Ну что ж, будем продолжать, -- сказал Андрей, выслушав реплику Юры. -- Итак, начнем с адресата, который буду читать в сокращении, а фамилии без отчеств. -- Андрей сложил листок газеты, взял его в правую руку, артистично выставил ее немного вперед, а левую засунул в карман джинсов. После этих приготовлений он принялся четко, с выражением читать: "Верховный суд РСФСР; Ген. прокурору; Пред. През. Верх. Сов. Подгорному; Генсе ку Брежневу; Предсовмина Косыгину. Письмо 46ти". Читаю текст, -- сказал Андрей и сделал глубокий вздох: -- "Отсутствие в наших газетах скольконибудь связной и полной информации о существе и ходе процесса А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, А. Добровольского и В. Лашковой, осужденных по ст. 70й УК РСФСР, насторожило нас и заставило искать информацию в других источниках, в иностранных коммунистических газетах. То, что нам удалось узнать, вызвало у нас сомнение в том, что этот политический процесс проводился с соблюдением всех предусмотренных законом норм, например, такого, как принцип гласности. Это вызывает тревогу. Чувство гражданской ответственности заставляет нас самым решительным образом заявить, что проведение фактически закрытых политических процессов мы считаем недопустимым. Нас тревожит то, что за практически закрытыми дверями судебного дела могут совершаться незаконные дела, выноситься необоснованные приговоры по незаконным обвинениям". -- Андрей на миг остановился, чтоб перевести дыхание и продолжил чтение: -- "Мы не можем допустить, чтобы судебный механизм нашего государства снова вышел изпод контроля широкой общественности и снова вверг нашу страну в атмосферу судебного произвола и беззакония. Поэтому мы настаиваем на отмене приговора Московского городского суда по делу Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой и требуем пересмотра этого дела в условиях полной гласности и скрупулезного соблюдения всех правовых норм, с обязательной публикацией материалов в печати. Мы требуем также привлечения к ответст венности лиц виновных в нарушении гласности и гарантированных законом норм судопроизводства".
-- Вот так, -- завершив чтение, сказал Андрей и помахал истрепанным листком газеты. -- И далее сорок шесть подписей. Читать не стану. Кому интересно, можете посмотреть. -- Это письмо было написано, кажется, в конце февраля? -- уточнил Валера. -- Оно датировано девятнадцатым февраля шестьдесят восьмого года, -- ответил Андрей, глядя в газету. -- А двадцать третьего марта содержание этого письма было изложено в американских газетах, а через несколько дней передано по "Голосу Америки", -- сказад Юра. -- Вот тутто все и началось. Троих авторовкоммунистов выгнали из партии, троим -партвзыскания. А всех в целом обвинили в попытке "дискредитировать советские юридические органы", а также "в безответственности и политической незрелости". В комнате воцарилось минутное молчание. Затем, прервав тишину, Сергей сказал: -- Я с тобой согласен, Виктор, в том, что мы тоже можем отнести себя к спровоцированным. Нас завели, как часы, на новое время и на полном ходу остановили. Но кто остановил? Мы сами остановились, потому что механизм, элементами которого мы были, больше готов был стоять, либо двигаться по инерции, чем работать в новом режиме. Винт нашего "завода" нужно было все время подкручивать, чтоб "ход" не замедлялся и, тем более, не останавливался. Но в том-то и беда наша, что мы не сумели обеспечить процесс "подкручивания винта", и потому стали закручиваться гайки... -- Да, -сказал Андрей, -- а ведь если серьезно: что мы, гуманитарии, сделали, чтобы противостоять застою, стагнации?.. Разве, опрашивая людей по утвержденным ЛИТО анкетам, мы не знали реальной жизни? Разве мы не могли ее изучать за пределами этих "конкретных" исследований, чтоб не тогда, а сейчас положить на стол и показать, что реально существует в обществе. Нам нужно было взахлеб повторять за Андроповым, что мы не знаем нашего общества? Мы, социологи, вроде бы все должны были понимать, ведь общество -- это же предмет наших исследований, а разве не мы подхватили эту туманную концепцию "развитого социалима". Разве мы не понимали, что это -- блеф. Если не понимали, то вообще грош нам цена. А если понимали, то дискредитировали социологию вообще с ног до головы. Вы посмотрите на каждого из нас, ведь мы же все без пальцев. Нету у нас пальцев, мы их высосали на доказательства, что он, этот развитой социализм, существует. Мы даже выделяли и находили его специфические черты, назвав эту концепцию самым большим достижением философской мысли. Мы уже почти доказали, что чуть ли не завтра это развитой социализм станет коммунизмом. А тут вдруг опять Юрий Владимирович Андропов, царство ему небесное, взял да и свинью нам, гуманитарам, подложил. В своей нашумевшей статье "Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строителства" -- так, кажется, она называлась? -- вдруг взял да и сделал великое открытие (!), на которое нас не подвигли наши "конкретные" социологические исследования. А Юрий Владимирович своим поэтическим умом дошел до того, что развитой-то наш социализм еще только в начальном своем этапе находится. И только по мере решения партией и народом комплекса задач по "совершенствованию развитого социализма" будет происходить "постепенный переход к коммунизму". Я столько раз это цитировал, что помню наизусть. Как же! Формулу этого великого открытия Андропова нужно было знать назубок, ведь она меняла, многое из того, что говорили другие и я сам. Ведь куда мне было додуматься до того, что коммунизм не завтра, когда мои "конкретные" исследования указывали почти "конкретный" кратчайший срок. Мы получили хоть какой, хоть ущербный инструмет, но инструмент, чтобы изучать общество. Но ни для кого анкета дрозофилой не стала. И потому мы получили то, за чем гонялись, -- туман, который окутал наше прошлое, настоящее, а теперь еще и будущее. -- А помните анекдот в брежневские времена? -- спросил оживленно Володя. -- Приходит больной к врачу: "Знаете дактор, я болен". -- "А что с вами?" -- спрашивает доктор. -- "Да вот, полное во мне нарушение: вижу одно, слышу другое, думаю третье, а говорю четвертое"... -- "Простите, -- отвечает доктор, -- от развитого социализма не лечим". Вот так мы все и болели этой болезнью. Но самое драматичное то, что мы не хотели лечиться. Нам было удобно болеть. Правда, болезнь придавала каждому из нас ощущение некоторй ущербности. Но с этой ущербностью нам легко было жить с протянутой рукой. В профсоюз, в администрацию, в райком, в обком, в ЦК -- всюду мы могли обратиться со словом: "дай". И нам давали бесплатно либо за копейки убогое жилье, убогое здравоохранение, убогую путевку и т. д. Конечно, мыто, гуманитарии, и без "конкретных" исследований знали, что бесплатность эта вовсе и не бесплатность, а результат того самого "урезанного дохода" Из-за которго Маркс так спорил с Лассалем в своей знаменитой "Критике Готской программы". Но Карлу Марксу и не снилось, что "доход" наш будет так урезан, что позволит партократии не ограничивать свои "все возрастающиеся" потребности.
-- А наши гуманитарные труды... -- вставил, подавляя зевоту, уже сникший Юра. -- Если убрать обложку, то есть титульный лист, в жизни не распознаешь автора текста, настолько все они безлики, ущербны. Сколько этих книг, написанных только для того, чтоб иметь право на защиту диссертации, а не для того, чтоб вызвать интерес взбудоражить мысль! А как мы пишем наши книги и статьи? Наш главный метод написания -- это метод "РЭКЛЕ", по остроумному определению Люды Борисовой, что означает "рэзать, клеить". Вот мы и режим и перетасовываем, переклеиваем перлы из своих и нередко чужих статей в новые, из старых книг -- в новые, затем хвастаемся своими многотомными собраниями сочинений. А наши сборники чего стоят?.. Не мы ли сами их прозвали "Братскими могилами"?.. "Живи, как в трамвае: не высовывайся и не занимай первых мест"; "ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан"; "мысль соискателя ученой степени в гуманитарных науках -- кратчайшее расстояние между цитатами классиков и генсека" -- вот наши девизы и шутки. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
-- Эх, ребята, что-то и вправду грустно, -- медленно потянувшись за бутылкой коньяка, сказал Андрей. -- Ведь присутствие прелестной дамы должно бы нас настроить на более лирический лад. Инга, я сожалею, что не знал вас ранее, хотя много слышал о вас от Вадима. Вы, наверное, будете самым молодым профессором в социологии. Вот за это и выпьем. -- Спасибо, -- сказала, снова раскрасневшись, Инга Сергеевна. -- Женщины обычно о возрасте не говорят, но вы, Андрей заблуждаетесь насчет "самого молодого". Однако не будем об этом. Давайте просто выпьем за нашу молодость, за те неповторимые времена, которые дали нам столько душевного богатства, которое ни с какими иными благами не сравнить. -- А если говорить по большому счету, -- сказал, медленно выходя Из-за стола Сергей, -- я счастлив, что мы дожили до этой перестройки. Главное -- нужно объединиться, чтоб помочь Горбачеву. Если демократические силы общества будут едины, -- нам ничего не страшно. -- Вопервых, я думаю, что помогать Горбачеву уже поздно. Его дни на политической сцене уже сочтены. А вовторых, в чем ему помогать, если он сам разваливает то, что выстраивает, вернее перестраивает ! -- воскликнул Юра задиристо. -- Сам начал и сам разваливает, и нас за дураков принимает. Что это он такое говорит: "Главное --побольше социализма". Ну скажите, люди добрые, коллегисоциологи, занимающиеся всю жизнь проблемами социалис тического общества, что такое "побольше социализма"? Лично я профан, ну а вы, кто здесь самый умный? Кто скажет, разъяснит? Ну я провинциал, может, ты, Андрей,-- столичный человек, разъяснишь? То-то и оно, что молчите. Вот и все не знают. Потому идем туда, не зная куда, и хотим иметь то, не знаем что. А "туда" может оказаться пропастью. И снова встанет вопрос, наш вечный вопрос: "кто виноват?". И кто же будет виноват, а никто из тех, кто виновен, потому что юристы придумали презумпцию невиновности . Здорово, да? Не доказано -не виновен. Это юристы придумали способ выдачи индульгенции. Хаха... Инга Сергеевна почувствовала себя задетой за живое. -- Ну, Юра, о презумпции невиновности и индульгенции стоит подумать в другой раз. А сейчас я бы хотела вернуться к Горбачеву. У нас возникают такие вопросы насчет "побольше социализма", потому что мы не стремимся понять его. Но если мы, гуманитарии, не будем понимать Горбачева, то с кем ему быть? Вы ведь знаете, что в последние годы в мире возрос интерес к идеям и методам герменевтики -искусству и теории интерпретации понимания и объяснения различных текстов. -- Ну, Инга Сергеевна, -- перебил Андрей с улыбкой, -- вы прямо, как за кафедрой. -- Инга, а ведь еще чутьчуть и ты получишь титул профессора, -вдруг вставил, круто сменив тему разговора, Сергей. -- Сейчас ВАК стал работать более оперативно, и, я думаю, что тебя утвердят очень скоро. Представляешь -- профессор. Мне кажется, что это слишком много для одной "слабой" женщины: и красавица, и умница, и положение, и... и... и... -- стал он загибать пальцы смеясь. -- Друзья, что вы думаете по этому поводу?
-- Даа, -- протяжно произнес слегка охмелевший Вадим, глядя на Ингу Сергеевну восхищенно, -- твоей короне недоставало только этого бриллианта. -- Ребята, пожалуйста, что это вы в самом деле, -- взмолилась Инга Сергеевна, улыбаясь. В мгновенье память вернула ее к событиям прошедших двух дней. И что-то внутри в этом неожиданном празднике тяжким упреком начало терзать ее, вызвав желание немедленно уйти. "Сколько же сейчас времени?" -подумала она. Но свои наручные часы она сняла, когда собралась в ванную (вместо которой попала на эт встречу), а спрашивать было неудобно: друзьяколлеги еще заподозрят, что ей стало скучно с ними. -- Инга, -- словно угадав ее мысли, сказал Вадим, -- а где твой автореферат? Принесика сюда, пожалуйста, мы хоть посмотрим на него, а ты нам всем подаришь с автографом. Наверняка у тебя есть лишние экземпляры с собой. -- Конечно, -- ответила она, довольная тем, что нашелся сам собой повод уйти и немедленно вышла Из-за стола. Она зашла в свою комнату, не закрыв дверь, чтоб взять оставшиеся экземпляры автореферата и раздать друзьям, уже не садясь более за стол, так как чувствовала невыносимую усталость и неудовлетворенность собой. Наклонившись над письменным столом, она ворошила кипу бумаг, как вдруг ее обдала волна алкогольного перегара. Прежде чем она что-то сообразила, две сильные мужские руки обхватили ее сзади. Она отпрянула, повернулась и снова оказалась в объятьях Вадима. -- Инга, милая. Я люблю тебя. Я опять повторяю тебе это, как много лет назад и как все эти годы. Инга, помнишь, я тебя назвал когда-то "колдуньей". Ты меня действительно приворожила. Ты знаешь, что все эти годы я мечтаю о тебе. Я люблю тебя, как никого никогда не любил. -- Вадим осыпал ее лицо, волосы, шею горячими поцелуями, не давая ей опомниться. -- Вадим, дорогой, -- произнесла она покровительственно, пытаясь высвободиться из его объятий, -- я только что рассталась с внучкой. Понимаешь, с внучкой... Да и у тебя уже внуки. Ты выпил и не ведаешь, что говоришь. Завтра ты отрезвеешь и тебе будет неловко. Ее голова едва доставала до плеча Вадима, а тело было сжато его объятьем, и она чувствовала себя совершенно скованной. -- Инга, умоляю тебя: не гони, -- твердил Вадим, не слушая ее. -- А хочешь, поедем в другую самую шикарную гостиницу... Я осыплю тебя цветами, мы распустим твои волосы. А потом до рассвета будем кататься по Москве, ведь я знаю, как ты любишь Москву... Она была измучена этой новой неожиданно свалившейся на нее психологической нагрузкой и чувствовала, что и тело и душа отвергают ее полностью. -- Вадим, я тебя умоляю. Если ты действительно относишься ко мне так, как говоришь, прошу тебя об одном: оставь меня, -- произнесла она, не вняв ни одному его столь взволнованному и значимому для него слову. -- Мне сейчас плохо, очень плохо и в этом "плохо" ничему тому, о чем ты говоришь, нет места. -- Тебе плохо? -- продолжал он осыпать ее поцелуями еще более страстно. -- Разве может, разве имеет право быть тебе плохо. Что, что у тебя плохо? Инга, я умоляю. Позволь мне сделать чтонибудь для тебя. -- Вадик, -- сказала она тихо, совершенно ослабев, -- единственное, что мне сейчас нужно, -- побыть одной. Я говорю тебе серьезно, как другу. Если ты не поймешь меня и не уйдешь, ты станешь мне неприятен не только как мужчина, но и как человек. Вадим мгновенно выпрямился, выпустил ее из своих объятий и растерянно смотрел ей в глаза. Затем, не сказав ни слова, стремительно вышел. Инга Сергеевна быстро заперла дверь. Не раздевшись, не смыв тушь с ресниц, не расчесав волосы и не выполнив всех косметических процедур, неукоснительно ею соблюдаемых каждый вечер, она свалилась в постель. Часы показывали половину четвертого. Она завела дорожный будильник на семь часов и тут же погрузилась в тяжелый глубокий сон.
x x x
Раним утром, когда Москва только пробуждалась, Инга Сергеевна села в заранее заказанное такси и отправилась в Шереметьево встречать мужа. Как только машина двинулась с места, красота и покой утреннего города, окутанного не сдающейся осени пышной листвой, охватила ее волнением, воспоминания вчерашнего вечера нахлынули на нее. Чтоб отвлечься, она завязала ничего не значащую болтовню с таксистом о Москве и ее проблемах. Словоохотливый таксист говорил о противоречиях и трудностях столичной жизни, о неясности линии Гавриила Попова, о тупости мер, связанных с введением визиток, которые стали предметом спекуляции, ничего не решая в обеспечении столицы товарами и продуктами. С подчеркнутой тревогой сказал о росте преступности, об увеличивающемся количестве оружия в частных руках в связи с доступностю приобретения его на рынке и кражами с военных складов. Он позволял себе категорично и нелицеприятно отзываться о "Мишке с Раиской" (так называя Горбачева и его жену), о популизме не вызывающего у него доверия Ельцина. Излагая свое неверие в успех перестройки и настаивая на ее ненужности, он категорически отрицал необходимость рынка, доказывая, что "базаров у нас и так полно в каждом городе и деревне, а полки пусты, а то, чем заполнены, не купить Из-за дороговизны". Брежневские времена представлялись ему как эталон благоденствия и ясности, когда каждый знал, на что может расcчитывать.
-- И вот результат, -- сказал Сергей, -- теперь, когда грянуло время перемен, мы, гуманитарии, оказались банкротами. Что?.. Что можем мы положить на стол тому же Горбачеву, чтоб подсказать хоть какой-то ответ на извечный русский вопрос: "Что делать?". Зато как быстро все восприняли как индульгенцию слова Андропова о том, что мы не знаем общество, в котором живем. Помните, что творилось, когда Андропов на пленуме ЦК в восемьдесят третьем году произнес эти слова. На всех семинарах и конференциях и мы, и все наши начальнички как великое открытие двадцатого века цитировали слова генсека, которые ему нужны были только для того, чтоб оправдать провалы в экономике. Мы бедные, завезенные в СССР инопланетянами, сегодняде вдруг оказались в этом обществе и не знаем его. Если вы помните, Андропов в том своем докладе прошелся по науке, которая не подсказала, что такое наше общество есть сегодня и чем мы будем завтра. Конечно, понятно, что они, партийные идеологи, гуманитарную науку душили, а сейчас это бумерангом бьет по ним же. Они и вправду горюют, что не знают, что же это за общество мы построили... А раз не знают, действуют вслепую, и все время -- провал за провалом. Но где же эти наши гуманитарные подпольные Дубинины и другие, которые во времена клеймления генетики сидели в подвалах, изучая свою дрозофилу, а когда времена изменились, вернулись к своей науке не с пустыми руками. Где, где подпольные, самиздатские результаты исследований нашего общества, его социальной структуры, реального положения различных групп, их отношения к власти и тому подобное. Где? Я этот вопрос задаю и себе. Ведь вспомним историю: у декабристов, например, были свои проекты государст венного устройства общества, о котором они грезили. И это были не просто фантазии, эти проекты сопровождались анализом реальной ситуации в обществе. У них были проекты конституций, где все продумывалось. А что есть у нас? Вот и разводим руками, почему вместо дружбы народов навеки, обнажилась межнациональная рознь и началось кровопролитие, вместо радости первым росткам свободы -- полное неумение ею пользоваться, вместо однородной классовой структуры -- раздираемые противоречиями, противоборствующие страты, вместо процветающих укрупненных деревень, ведущих к "слиянию различий между умственным и физическим трудом", -- полный развал сельского хозяйства, неумение и нежелание трудиться на земле тех, чьи предки сытно кормили державу в прошлом и имели излишки для продажи за рубеж. -- Да, Юра, ты затронул очень важный аспект, -- сказал Вадим, отойдя от окна, которое он открыл, потому что в комнате стало очень душно, -- ведь мы привыкли, что наша наука -- это нечто вроде десерта на общем столе нашей жизни, и не задумывались, что ее ошибочное развитие, не только не нейтрально по отношению к обществу, но крайне вредно влияет на повседневную жизнь. Кто знает, если б тогда, с того семинара по социальной стратификации, некоторые из нас не обиделись бы за посягательство на ленинский подход к социальной структуре, а способствовали бы началу изучения подлинного соотношения социальных сил в обществе, забили бы в набат, как теперь это делают публицисты, о наличии у нас особого класса эксплуататоров -- номенклатуры, все было бы иначе. Может, если б тогда в анализе общественной структуры мы бы поленински не загнали интеллигенцию в "прослойку" между рабочими и крестьянами, а определили ее подлинное место в условиях научнотехнической революции и трубили о необходимости создания для нее системы моральных и материальных стимулов, мы бы не оказались в таком позорном отставании от прогресса и не было бы проблемы "утечки" мозгов, которая спать не дает бюрократам от науки. А спать им не дает философия собаки на сене, суть которой: "сам не ам, и другому не дам". -- Владимир Шубкин, -- сказал Виктор, -- назвал их поколение шестидесятников "спровоцированным поколением". Мы, хоть и были помоложе их, но начало шестидесятых годов -это начало нашей самостоятельной жизни, поэтому я себя тоже отношу к шестидесятникам. Да, нас спровоцировали на мысль, на поступки. Вспомните знаменитую историю с "Письмом сорока шести". -- А что за письмо? -- спросил Митя. -- А было дело, -- ответил Юра, -- когда сорок шесть сотрудников из разных институтов Академгородка написали коллективное письмо Брежневу и в другие инстанции по поводу дела Гинзбурга. -- Вы знаете, ребята -- сказал вдруг Андрей, -- получилось, как в той шутке: "случайно в кустах оказался рояль". Представьте себе, сегодня я получил письмо от друзей из Академгородка, и они мне прислали газету, где это письмо опубликовано.
-- Да, да, -- подтвердила Инга Сергеевна, -- я помню, что где-то летом в газете "Наука в Сибири" это письмо с постановлением райкома партии о реабилитации его авторов было напечатано.
-- Точно, -- продолжил Андрей, доставая конверт из спортивной сумки, в которой он принес напитки. -- Я его вынул из почтового ящика, когда выходил из дому по дороге сюда и успел в подъезде только пробежать глазами. Вот она -- газета от двадцать восьмого июня сего года. А письмо, между прочим, очень короткое, и, если хотите, могу прочитать вслух с выражением. -- А что, почему бы не обратиться к первоисточнику, -- сказал Вадим. -- Мы ведь только слышали об этом "монстре"письме, взбудоражившем всю советскую власть. А что в нем на самом деле, кроме "подписанцев", никто толком и не знал. Так, только по слухам. Так что, давай, Андрей.
-- Итак, -- начал Андрей, заглядывая в газету, сначала, справедливости ради, я зачитаю текст, который предваряет это письмо. Вот, -- Андрей, как иллюзионист в цирке, раскрыл листок газеты, тряхнул им и пальцем указал на маленький текст, обведенный квадратной рамкой, которая вверху была "разрезана" огромными буквами: ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Бюро советского райкома КПСС от 12 июня 1990 Андрей начал читать текст, обведенный рамкой: "Вернувшись к постановлению бюро от 16 апреля 1968 года, бюро Советского ЦК КПСС находит его ошибочным по существу, отражающим принятые в то время представления о методах идеологической работы, исходящим из искаженного понимания соотношения общечеловеческих и классовых ценностей, что привело к развитию застойных явлений в общественной жизни Академгородка, и постановляет:
1. Постановление бюро Советского ЦК КПСС "О некоторых вопросах идеологической работы в институтах СО АН СССР и НГУ" от 16 апреля 1968 года отменить. 2. Вопрос о политической реабилитации подписавших "Письмо 46ти" решить в установленном порядке. 3. Проинформировать о решении бюро ЦК КПСС партийные организации СО АН и НГУ, ознакомив их с запиской идеологического отдела. Опубликовать данное постановление в местной печати"... -- Андрей остановился.
-- Да, я помню атмосферу тех дней, -- сказал грустно Юра, -- я был новичком в Академгородке тогда, ни с кем из участников этих событий не знакомый. И именно поэтому эта аура тревожности, взволнованности, нематериализованная в моем сознании в чемто конкретном, меня касающемся, все же внушала осознание того, что Городок стоит на пороге своей кончины... -Ну что ж, будем продолжать, -- сказал Андрей, выслушав реплику Юры. -- Итак, начнем с адресата, который буду читать в сокращении, а фамилии без отчеств. -- Андрей сложил листок газеты, взял его в правую руку, артистично выставил ее немного вперед, а левую засунул в карман джинсов. После этих приготовлений он принялся четко, с выражением читать: "Верховный суд РСФСР; Ген. прокурору; Пред. През. Верх. Сов. Подгорному; Генсе ку Брежневу; Предсовмина Косыгину. Письмо 46ти". Читаю текст, -- сказал Андрей и сделал глубокий вздох: -- "Отсутствие в наших газетах скольконибудь связной и полной информации о существе и ходе процесса А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, А. Добровольского и В. Лашковой, осужденных по ст. 70й УК РСФСР, насторожило нас и заставило искать информацию в других источниках, в иностранных коммунистических газетах. То, что нам удалось узнать, вызвало у нас сомнение в том, что этот политический процесс проводился с соблюдением всех предусмотренных законом норм, например, такого, как принцип гласности. Это вызывает тревогу. Чувство гражданской ответственности заставляет нас самым решительным образом заявить, что проведение фактически закрытых политических процессов мы считаем недопустимым. Нас тревожит то, что за практически закрытыми дверями судебного дела могут совершаться незаконные дела, выноситься необоснованные приговоры по незаконным обвинениям". -- Андрей на миг остановился, чтоб перевести дыхание и продолжил чтение: -- "Мы не можем допустить, чтобы судебный механизм нашего государства снова вышел изпод контроля широкой общественности и снова вверг нашу страну в атмосферу судебного произвола и беззакония. Поэтому мы настаиваем на отмене приговора Московского городского суда по делу Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой и требуем пересмотра этого дела в условиях полной гласности и скрупулезного соблюдения всех правовых норм, с обязательной публикацией материалов в печати. Мы требуем также привлечения к ответст венности лиц виновных в нарушении гласности и гарантированных законом норм судопроизводства".
-- Вот так, -- завершив чтение, сказал Андрей и помахал истрепанным листком газеты. -- И далее сорок шесть подписей. Читать не стану. Кому интересно, можете посмотреть. -- Это письмо было написано, кажется, в конце февраля? -- уточнил Валера. -- Оно датировано девятнадцатым февраля шестьдесят восьмого года, -- ответил Андрей, глядя в газету. -- А двадцать третьего марта содержание этого письма было изложено в американских газетах, а через несколько дней передано по "Голосу Америки", -- сказад Юра. -- Вот тутто все и началось. Троих авторовкоммунистов выгнали из партии, троим -партвзыскания. А всех в целом обвинили в попытке "дискредитировать советские юридические органы", а также "в безответственности и политической незрелости". В комнате воцарилось минутное молчание. Затем, прервав тишину, Сергей сказал: -- Я с тобой согласен, Виктор, в том, что мы тоже можем отнести себя к спровоцированным. Нас завели, как часы, на новое время и на полном ходу остановили. Но кто остановил? Мы сами остановились, потому что механизм, элементами которого мы были, больше готов был стоять, либо двигаться по инерции, чем работать в новом режиме. Винт нашего "завода" нужно было все время подкручивать, чтоб "ход" не замедлялся и, тем более, не останавливался. Но в том-то и беда наша, что мы не сумели обеспечить процесс "подкручивания винта", и потому стали закручиваться гайки... -- Да, -сказал Андрей, -- а ведь если серьезно: что мы, гуманитарии, сделали, чтобы противостоять застою, стагнации?.. Разве, опрашивая людей по утвержденным ЛИТО анкетам, мы не знали реальной жизни? Разве мы не могли ее изучать за пределами этих "конкретных" исследований, чтоб не тогда, а сейчас положить на стол и показать, что реально существует в обществе. Нам нужно было взахлеб повторять за Андроповым, что мы не знаем нашего общества? Мы, социологи, вроде бы все должны были понимать, ведь общество -- это же предмет наших исследований, а разве не мы подхватили эту туманную концепцию "развитого социалима". Разве мы не понимали, что это -- блеф. Если не понимали, то вообще грош нам цена. А если понимали, то дискредитировали социологию вообще с ног до головы. Вы посмотрите на каждого из нас, ведь мы же все без пальцев. Нету у нас пальцев, мы их высосали на доказательства, что он, этот развитой социализм, существует. Мы даже выделяли и находили его специфические черты, назвав эту концепцию самым большим достижением философской мысли. Мы уже почти доказали, что чуть ли не завтра это развитой социализм станет коммунизмом. А тут вдруг опять Юрий Владимирович Андропов, царство ему небесное, взял да и свинью нам, гуманитарам, подложил. В своей нашумевшей статье "Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строителства" -- так, кажется, она называлась? -- вдруг взял да и сделал великое открытие (!), на которое нас не подвигли наши "конкретные" социологические исследования. А Юрий Владимирович своим поэтическим умом дошел до того, что развитой-то наш социализм еще только в начальном своем этапе находится. И только по мере решения партией и народом комплекса задач по "совершенствованию развитого социализма" будет происходить "постепенный переход к коммунизму". Я столько раз это цитировал, что помню наизусть. Как же! Формулу этого великого открытия Андропова нужно было знать назубок, ведь она меняла, многое из того, что говорили другие и я сам. Ведь куда мне было додуматься до того, что коммунизм не завтра, когда мои "конкретные" исследования указывали почти "конкретный" кратчайший срок. Мы получили хоть какой, хоть ущербный инструмет, но инструмент, чтобы изучать общество. Но ни для кого анкета дрозофилой не стала. И потому мы получили то, за чем гонялись, -- туман, который окутал наше прошлое, настоящее, а теперь еще и будущее. -- А помните анекдот в брежневские времена? -- спросил оживленно Володя. -- Приходит больной к врачу: "Знаете дактор, я болен". -- "А что с вами?" -- спрашивает доктор. -- "Да вот, полное во мне нарушение: вижу одно, слышу другое, думаю третье, а говорю четвертое"... -- "Простите, -- отвечает доктор, -- от развитого социализма не лечим". Вот так мы все и болели этой болезнью. Но самое драматичное то, что мы не хотели лечиться. Нам было удобно болеть. Правда, болезнь придавала каждому из нас ощущение некоторй ущербности. Но с этой ущербностью нам легко было жить с протянутой рукой. В профсоюз, в администрацию, в райком, в обком, в ЦК -- всюду мы могли обратиться со словом: "дай". И нам давали бесплатно либо за копейки убогое жилье, убогое здравоохранение, убогую путевку и т. д. Конечно, мыто, гуманитарии, и без "конкретных" исследований знали, что бесплатность эта вовсе и не бесплатность, а результат того самого "урезанного дохода" Из-за которго Маркс так спорил с Лассалем в своей знаменитой "Критике Готской программы". Но Карлу Марксу и не снилось, что "доход" наш будет так урезан, что позволит партократии не ограничивать свои "все возрастающиеся" потребности.
-- А наши гуманитарные труды... -- вставил, подавляя зевоту, уже сникший Юра. -- Если убрать обложку, то есть титульный лист, в жизни не распознаешь автора текста, настолько все они безлики, ущербны. Сколько этих книг, написанных только для того, чтоб иметь право на защиту диссертации, а не для того, чтоб вызвать интерес взбудоражить мысль! А как мы пишем наши книги и статьи? Наш главный метод написания -- это метод "РЭКЛЕ", по остроумному определению Люды Борисовой, что означает "рэзать, клеить". Вот мы и режим и перетасовываем, переклеиваем перлы из своих и нередко чужих статей в новые, из старых книг -- в новые, затем хвастаемся своими многотомными собраниями сочинений. А наши сборники чего стоят?.. Не мы ли сами их прозвали "Братскими могилами"?.. "Живи, как в трамвае: не высовывайся и не занимай первых мест"; "ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан"; "мысль соискателя ученой степени в гуманитарных науках -- кратчайшее расстояние между цитатами классиков и генсека" -- вот наши девизы и шутки. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
-- Эх, ребята, что-то и вправду грустно, -- медленно потянувшись за бутылкой коньяка, сказал Андрей. -- Ведь присутствие прелестной дамы должно бы нас настроить на более лирический лад. Инга, я сожалею, что не знал вас ранее, хотя много слышал о вас от Вадима. Вы, наверное, будете самым молодым профессором в социологии. Вот за это и выпьем. -- Спасибо, -- сказала, снова раскрасневшись, Инга Сергеевна. -- Женщины обычно о возрасте не говорят, но вы, Андрей заблуждаетесь насчет "самого молодого". Однако не будем об этом. Давайте просто выпьем за нашу молодость, за те неповторимые времена, которые дали нам столько душевного богатства, которое ни с какими иными благами не сравнить. -- А если говорить по большому счету, -- сказал, медленно выходя Из-за стола Сергей, -- я счастлив, что мы дожили до этой перестройки. Главное -- нужно объединиться, чтоб помочь Горбачеву. Если демократические силы общества будут едины, -- нам ничего не страшно. -- Вопервых, я думаю, что помогать Горбачеву уже поздно. Его дни на политической сцене уже сочтены. А вовторых, в чем ему помогать, если он сам разваливает то, что выстраивает, вернее перестраивает ! -- воскликнул Юра задиристо. -- Сам начал и сам разваливает, и нас за дураков принимает. Что это он такое говорит: "Главное --побольше социализма". Ну скажите, люди добрые, коллегисоциологи, занимающиеся всю жизнь проблемами социалис тического общества, что такое "побольше социализма"? Лично я профан, ну а вы, кто здесь самый умный? Кто скажет, разъяснит? Ну я провинциал, может, ты, Андрей,-- столичный человек, разъяснишь? То-то и оно, что молчите. Вот и все не знают. Потому идем туда, не зная куда, и хотим иметь то, не знаем что. А "туда" может оказаться пропастью. И снова встанет вопрос, наш вечный вопрос: "кто виноват?". И кто же будет виноват, а никто из тех, кто виновен, потому что юристы придумали презумпцию невиновности . Здорово, да? Не доказано -не виновен. Это юристы придумали способ выдачи индульгенции. Хаха... Инга Сергеевна почувствовала себя задетой за живое. -- Ну, Юра, о презумпции невиновности и индульгенции стоит подумать в другой раз. А сейчас я бы хотела вернуться к Горбачеву. У нас возникают такие вопросы насчет "побольше социализма", потому что мы не стремимся понять его. Но если мы, гуманитарии, не будем понимать Горбачева, то с кем ему быть? Вы ведь знаете, что в последние годы в мире возрос интерес к идеям и методам герменевтики -искусству и теории интерпретации понимания и объяснения различных текстов. -- Ну, Инга Сергеевна, -- перебил Андрей с улыбкой, -- вы прямо, как за кафедрой. -- Инга, а ведь еще чутьчуть и ты получишь титул профессора, -вдруг вставил, круто сменив тему разговора, Сергей. -- Сейчас ВАК стал работать более оперативно, и, я думаю, что тебя утвердят очень скоро. Представляешь -- профессор. Мне кажется, что это слишком много для одной "слабой" женщины: и красавица, и умница, и положение, и... и... и... -- стал он загибать пальцы смеясь. -- Друзья, что вы думаете по этому поводу?
-- Даа, -- протяжно произнес слегка охмелевший Вадим, глядя на Ингу Сергеевну восхищенно, -- твоей короне недоставало только этого бриллианта. -- Ребята, пожалуйста, что это вы в самом деле, -- взмолилась Инга Сергеевна, улыбаясь. В мгновенье память вернула ее к событиям прошедших двух дней. И что-то внутри в этом неожиданном празднике тяжким упреком начало терзать ее, вызвав желание немедленно уйти. "Сколько же сейчас времени?" -подумала она. Но свои наручные часы она сняла, когда собралась в ванную (вместо которой попала на эт встречу), а спрашивать было неудобно: друзьяколлеги еще заподозрят, что ей стало скучно с ними. -- Инга, -- словно угадав ее мысли, сказал Вадим, -- а где твой автореферат? Принесика сюда, пожалуйста, мы хоть посмотрим на него, а ты нам всем подаришь с автографом. Наверняка у тебя есть лишние экземпляры с собой. -- Конечно, -- ответила она, довольная тем, что нашелся сам собой повод уйти и немедленно вышла Из-за стола. Она зашла в свою комнату, не закрыв дверь, чтоб взять оставшиеся экземпляры автореферата и раздать друзьям, уже не садясь более за стол, так как чувствовала невыносимую усталость и неудовлетворенность собой. Наклонившись над письменным столом, она ворошила кипу бумаг, как вдруг ее обдала волна алкогольного перегара. Прежде чем она что-то сообразила, две сильные мужские руки обхватили ее сзади. Она отпрянула, повернулась и снова оказалась в объятьях Вадима. -- Инга, милая. Я люблю тебя. Я опять повторяю тебе это, как много лет назад и как все эти годы. Инга, помнишь, я тебя назвал когда-то "колдуньей". Ты меня действительно приворожила. Ты знаешь, что все эти годы я мечтаю о тебе. Я люблю тебя, как никого никогда не любил. -- Вадим осыпал ее лицо, волосы, шею горячими поцелуями, не давая ей опомниться. -- Вадим, дорогой, -- произнесла она покровительственно, пытаясь высвободиться из его объятий, -- я только что рассталась с внучкой. Понимаешь, с внучкой... Да и у тебя уже внуки. Ты выпил и не ведаешь, что говоришь. Завтра ты отрезвеешь и тебе будет неловко. Ее голова едва доставала до плеча Вадима, а тело было сжато его объятьем, и она чувствовала себя совершенно скованной. -- Инга, умоляю тебя: не гони, -- твердил Вадим, не слушая ее. -- А хочешь, поедем в другую самую шикарную гостиницу... Я осыплю тебя цветами, мы распустим твои волосы. А потом до рассвета будем кататься по Москве, ведь я знаю, как ты любишь Москву... Она была измучена этой новой неожиданно свалившейся на нее психологической нагрузкой и чувствовала, что и тело и душа отвергают ее полностью. -- Вадим, я тебя умоляю. Если ты действительно относишься ко мне так, как говоришь, прошу тебя об одном: оставь меня, -- произнесла она, не вняв ни одному его столь взволнованному и значимому для него слову. -- Мне сейчас плохо, очень плохо и в этом "плохо" ничему тому, о чем ты говоришь, нет места. -- Тебе плохо? -- продолжал он осыпать ее поцелуями еще более страстно. -- Разве может, разве имеет право быть тебе плохо. Что, что у тебя плохо? Инга, я умоляю. Позволь мне сделать чтонибудь для тебя. -- Вадик, -- сказала она тихо, совершенно ослабев, -- единственное, что мне сейчас нужно, -- побыть одной. Я говорю тебе серьезно, как другу. Если ты не поймешь меня и не уйдешь, ты станешь мне неприятен не только как мужчина, но и как человек. Вадим мгновенно выпрямился, выпустил ее из своих объятий и растерянно смотрел ей в глаза. Затем, не сказав ни слова, стремительно вышел. Инга Сергеевна быстро заперла дверь. Не раздевшись, не смыв тушь с ресниц, не расчесав волосы и не выполнив всех косметических процедур, неукоснительно ею соблюдаемых каждый вечер, она свалилась в постель. Часы показывали половину четвертого. Она завела дорожный будильник на семь часов и тут же погрузилась в тяжелый глубокий сон.
x x x
Раним утром, когда Москва только пробуждалась, Инга Сергеевна села в заранее заказанное такси и отправилась в Шереметьево встречать мужа. Как только машина двинулась с места, красота и покой утреннего города, окутанного не сдающейся осени пышной листвой, охватила ее волнением, воспоминания вчерашнего вечера нахлынули на нее. Чтоб отвлечься, она завязала ничего не значащую болтовню с таксистом о Москве и ее проблемах. Словоохотливый таксист говорил о противоречиях и трудностях столичной жизни, о неясности линии Гавриила Попова, о тупости мер, связанных с введением визиток, которые стали предметом спекуляции, ничего не решая в обеспечении столицы товарами и продуктами. С подчеркнутой тревогой сказал о росте преступности, об увеличивающемся количестве оружия в частных руках в связи с доступностю приобретения его на рынке и кражами с военных складов. Он позволял себе категорично и нелицеприятно отзываться о "Мишке с Раиской" (так называя Горбачева и его жену), о популизме не вызывающего у него доверия Ельцина. Излагая свое неверие в успех перестройки и настаивая на ее ненужности, он категорически отрицал необходимость рынка, доказывая, что "базаров у нас и так полно в каждом городе и деревне, а полки пусты, а то, чем заполнены, не купить Из-за дороговизны". Брежневские времена представлялись ему как эталон благоденствия и ясности, когда каждый знал, на что может расcчитывать.