Майкл Джудит. Обманы

   — Ты хотела бы свадьбу на Кэдоган-сквер? — спросила она Габриэль.
   — О, Стефания, неужели можно? Как замечательно! Я, было, подумала об этом, но, конечно, без вас это было невозможно, а теперь, когда вы здесь, все можно устроить идеально.
   — Приходите с Бруксом в пятницу обедать, и мы спланируем вашу свадьбу. Миссис Тиркелл надо будет знать число гостей.
   — А вы будете стоять около меня во время церемонии? Я всегда хотела, чтобы Сабрина стояла рядом со мной… Стефания, вас не раздражает, что я думаю о вас как о Сабрине? Но вы двое… все, знаете ли, так путается…
   — Я знаю.
   После ленча Сабрине надо было выполнить еще одно обещание. На Пэлл-Мэлл у Питера Дэйна она рассматривала старинные доспехи.
   — Неполный комплект, — объяснила она владельцу, — какой-нибудь маленький…
   — Минуточку, у меня есть такой. — Он знал Сабрину, и после того как выразил ей свое сочувствие голосом, скрежещущим, как доспехи, которые продавал, он исчез где-то в глубине своей лавчонки и вынес маленький щит, нарядно украшенный грифоном, охраняющим замок. — Им пользовался один из детей Сесилов, когда в десятилетнем возрасте практиковался на турнирах.
   «Это идеально», — решила Сабрина и, выписывая чек, представила, как Клифф будет им хвастаться, а потом повесит в спальне на стенку, чтобы он напоминал ему о матери, которая так любила его.
   У Фолкнера она подобрала целую коллекцию художественной бумаги для Пенни: японский пергамент, акварельную, листы мраморной бумаги с фантастическими разводами и веленевую с неровными краями. Потом она купила одну из самых больших коробок с масляными красками, а затем, представив себе, восторженное лицо Пенни, зашла к Коллет за набором восточных кисточек и фломастеров.
   — Брайан, — спросила она, вернувшись в «Амбассадор», — как отправить эту громоздкую кучу в Америку?
   — Так же, как мы отправляем туда громоздкие предметы искусства. Предоставьте это мне, миссис Андерсен.
   — Подождите. Еще одна вещь. — Она исчезла в кабинете и вернулась через минуту с запечатанным конвертом. — Все это должно быть отправлено по этому адресу. Щит, художественные пособия и письмо: «Мои дорогие Пенни и Клифф! Я думаю, о вас и скучаю, и каждый раз, когда я закрываю глаза, я вас ясно себе представляю. Я не могу дотянуться через океан и обнять вас, вместо этого я посылаю вам подарки, которые обещала. Я вас люблю обоих».
   И записка для Гарта:
   «Что бы ты ни решил рассказать Пенни и Клиффу, пожалуйста, разреши им принять подарки. Я больше не буду им писать и посылать, что бы то ни было еще, если только ты мне не позволишь. Но я обещала послать им подарки сразу, как приеду в Лондон. Пожалуйста, разреши мне выполнить свое обещание. Это последняя моя просьба».
   Больше она ничего не могла сделать для своей семьи, только томиться по ним и ждать, когда боль разлуки притупится. Но она забыла о своей матери.
   Лаура позвонила в субботу днем, когда Сабрина и Габриэль собрались идти покупать свадебное платье.
   — Стефания, что, во имя неба, происходит? Гарт говорит, что ты остаешься в Лондоне на неопределенное время. Что все это значит?
   — То, что сказано, то и значит, мама. Я теперь живу здесь.
   — А Гарт и твои дети?
   — Мама, ты же знаешь ответ. Они в Эванстоне.
   — Ты оставила своих детей?
   — Я оставила… Да. Они с Гартом.
   — Ты от него ушла?
   — Да.
   — На какое время?
   — На какое… сколько понадобится.
   — Понадобится! Чтобы что сделать? Уничтожить чудесный брак, прекрасный дом и жизни двух…
   — Пожалуйста, мама, не надо…
   — Почему не надо? Ты понимаешь, что ты бросаешь? Лучшего…
   — Мама, перестань. Пожалуйста! Гарт и я, мы оба решили, что мне надо уехать. Нам и так хватило боли, не надо, чтобы еще ты добавляла. Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать тебе всю историю, но сейчас не могу. Тебе просто надо мне поверить в то, что я делаю все правильно.
   — Стефания, — сказал Гордон по параллельной трубке. Его голос был еле слышен. — Ты больше не любишь Гарта?
   «Я люблю его всем сердцем. Я люблю его все больше с каждой минутой, каждым воспоминанием, которые преследуют меня длинными бессонными ночами».
   — Существуют такие проблемы, о которых я не могу говорить, — ответила она. — Вам необходимо поверить. Жаль, что я доставила вам столько огорчений…
   — И еще так скоро после Сабрины! — воскликнула Лаура. — Ты могла бы подождать и не наносить нам сразу второй удар.
   — Да, мама. Я об этом не подумала. Я прошу прощения.
   — Мне не надо твоего сарказма…
   — Что ты будешь делать, — прервал ее Гордон, — одна в Лондоне?
   — Я вошла в партнерство с Николсом Блакфордом, чтобы управлять «Амбассадором», Я оставляю себе дом Сабрины, заведу друзей, создам новую жизнь.
   — Ужасно, — простонала Лаура, — ужасно. Последнее, чего мы могли ожидать. Мы были так в тебе уверены.
   — Да, знаю. Мне очень жаль. Я вас подвела.
   — Но ты ведь, конечно, вернешься. Ты все обдумаешь и потом вернешься к своей семье. Женщины сейчас так поступают, об этом все время читаешь где-нибудь: кто-то, кто была, казалось, совершенно счастлива, вдруг поднимается и решает, что ей нужно жизненное пространство, неизвестно только, что это такое. Большинство из них имеет в виду, что хотят любовника. Ты этого хочешь?
   — Нет.
   — Что ж, если тебе это надо, заведи его, переболей, потом выбрось из головы и вернись к семье. Если ты не ищешь любовника, чего ты ищешь? Карьеру? У тебя была карьера, это маленькое заведеньице, как оно там называлось, «Коллекция»? Ты что, ищешь новую карьеру?
   — Нет.
   — Тогда чего добиваешься? Чего ты хочешь достичь, живя в доме Сабрины и занимаясь ее магазином? — Сабрина не отвечала. — Стефания? Стефания? Ты пытаешься притвориться, что ты Сабрина? Я помню, как ты все говорила о ее блестящей жизни в Лондоне, ее успехах… И я, помнится, поощряла тебя… Ты это хочешь сделать? В конце концов, после всех этих лет превратить себя в Сабрину?
   — Мама. — Голос Сабрины невольно звучал не то рыданием, не то смешком. — Я пытаюсь быть собой.
   — А ты знаешь, кто ты такая? — спросил Гордон.
   — Не всегда, — ответила она, — но пытаюсь узнать.
   Как просто это прозвучало: «Пытаюсь узнать».
   «И я узнаю, — сказала она себе на следующий день, когда взяла-таки и поехала на Кенсингтонское кладбище. — Это займет немного времени».
   Она медленно подошла к маленькому холмику земли, на месте, где они все недавно стояли. Кладбище, как и помнилось ей, было серым и мокрым, оно будто расплывалось в тумане, смягчавшем и менявшем очертания надгробий. Капли дождя на листьях, прозрачные, как слезы, и лужицы на дорожках, как зеркальца, отражавшие стремительный бег облаков, серые на сером.
   Она стояла у могилы, позволив воспоминаниям свободно течь, сплетаться и расплетаться: детство, школьные годы, «Джульетты», визиты в Нью-Йорк, поездки в Лондон, две сестры — всегда рука в руке. Но скоро промозглая сырость пробралась ей под пальто и костюм. Она начала дрожать и, повернувшись, зашагала прочь. Около ворот из ожидающей машины вышел высокий мужчина.
   — Ваша домоправительница сказала мне, что вы здесь, — произнес Дмитрий. — Можно мне отвезти вас домой?
   Она посмотрела на его худое лицо, темные глаза под редкими бровями, глубокие морщины по обеим сторонам твердого рта. Его рука была протянута к ней, чтобы помочь ей сесть в машину. Она помнила мальчика, заставлявшего себя быть храбрым, пока люди в тяжелых сапогах обыскивали его комнату и грохотали ими по крышке погреба, где он прятал двух американских девочек. «Он хочет защитить меня», — подумала она. Но глаза его смотрели мягко и ненавязчиво. Он предлагал дружбу.
   — Да, — ответила она, — мне хочется, чтобы меня подвезли домой.

Глава 22

   Никто не встретил самолет Гарта из Нью-Йорка. Никто не ждал его еще два дня. Он уехал из отеля во вторник рано утром, сообщив Рольфу о том, что не будет на совещании исполнительного комитета, и улетел первым самолетом в Чикаго. Он не выспался, и от усталости все казалось ему каким-то чрезмерным: слишком громким, слишком ярким, голоса резко отражались от стен и пола. Но дома, когда он отпер дверь и вошел внутрь, тишина буквально подавила его. Пустой дом. Пенни и Клифф в школе. Его жена мертва. Самозванка в Лондоне. Пустой молчащий дом.
   Он стоял посреди кухни и не знал, за что браться. Казалось, ничего из того, что приходило ему в голову, не стоило делать. Он оглядел аккуратную кухню, посмотрел на диван и низкий столик, на котором рисунки Пенни лежали рядом с книжкой, которую читала Стефания, на стол, где они завтракали. В его памяти ярко встала картина: поздний вечер, в доме тихо и темно, Пенни и Клифф спят, а они со Стефанией сидят за круглым столом и едят тыквенный пирог с одной тарелки.
   — Нет! — закричал он. И долгий, отчаянный крик эхом пронесся по всем пустым комнатам. Схватив книжку со стола, он швырнул ее в стенку. Страницы затрепетали, когда она упала на пол, а Гарт рухнул на диван и заплакал, вспоминая свою жену и свой разбитый вдребезги мир.
   В изнеможении он заснул, а когда проснулся, было темно. Он растерянно нащупал выключатель и, посмотрев на часы, обнаружил, что еще только пять. Он дрожал. Уходя, они уменьшили отопление, и теперь дом остыл. Он опять вспомнил все, что произошло, и почувствовал, как снова гнев наполняет его, расходится по всему телу холодным вязким веществом, неотделимым от его крови, ее потока, ее пульсации в его сердце, ее шума в ушах. Он должен был двигаться, действовать, чем-то занять свой ум.
   — По крайней мере, будем практичны, — сказал он громко и позвонил Вивьен, чтобы рассказать ей о том, что совещание оказалось короче, чем ожидалось, и он заберет Пенни и Клиффа в течение часа.
   — Приходи к обеду, — настаивала она, — и расскажи нам о Нью-Йорке.
   — Не сегодня. Давай отложим это.
   — Тогда дай своим отпрыскам поесть до того, как заберешь их. Они помогали мне готовить еду, и я считаю, что теперь должны ее попробовать.
   — Ладно. В восемь часов?
   — В восемь. Гарт, чтобы у тебя ни произошло, поешь с нами. Ты почувствуешь себя лучше.
   Значит, его состояние можно было понять по голосу. Что ж, как же иначе? Сколько гнева может человек носить в себе до того, как он выльется на общее обозрение?
   Он распаковал, веши, умылся, сменил рубашку и быстро выпил две рюмки виски. Вновь наполняя водой форму для заморозки льда, он увидел, что холодильник полон. Какая внимательная! Эта стерва хорошо о них позаботилась перед тем, как отправиться в полет на свои европейские пастбища.
   Он метался по дому, мысли дико разлетались во все стороны как обломки от взрыва. Ничего не осталось целым, ничего не было устойчивого. Почему он не заподозрил обмана? Он снова и снова в который раз обдумывал все сначала, пытаясь понять, как мог он так промахнуться. Оглядываясь на прошедшие дни, вспоминая ее оговорки и быстрые поправки, нетипичное поведение, провалы в памяти, он не мог понять себя. Он же был тренированный наблюдатель, человек, который умел собирать факты и их анализировать. Почему он так легко обманулся? Он не знал. Все это было каким-то бредом. Ему не за что было ухватиться, только разве за дом и детей, и поэтому он должен был поскорее их увидеть. Они были единственным, в чем он мог не сомневаться.
   Он отправился к Гудманам, медленно ехал по заснеженным улицам и повторял про себя, репетируя:
   «Я должен кое-что рассказать вам двоим. Это нелегко и не очень приятно… Сядьте оба, я хочу поговорить с вами о вашей матери… Я должен вам рассказать, что некоторое время назад с вашей матерью произошел несчастный случай… Нет, не на велосипеде, другой несчастный случай, на яхте, в Европе. Видите ли, женщина, которая жила здесь, с которой произошел несчастный случай на велосипеде… Женщина, которая жила здесь и дурила нам голову, смеялась над нами, над тем, как мы ее любили, как мы в ней нуждались, а она играла с нами в игру…»
   Как, черт возьми, может человек сказать такое своим детям? Он привез Пенни и Клиффа домой, и они все трое уселись в комнате, где обычно завтракали, и стали, есть мороженое и колбаски.
   — Мама не очень-то одобряет такое сочетание, — сказал Клифф, — но мне оно нравится.
   — Это, мороженое и пикули с укропом она не любит, — заметила Пенни, — и, по-моему, она права.
   — С этим я согласен, — признался Клифф. — Папа, можно нам позвонить ей в Лондон?
   — Нет.
   — Почему нельзя? Ты звонил ей каждую ночь, когда она была там после похорон тети Сабрины.
   — Это было совсем другое дело.
   — Почему?
   — Она была тогда очень несчастна и…
   — Ну, может быть, она сейчас тоже несчастна без нас, скучает по нам.
   — Нет, Клифф.
   — Но почему? Разве это так дорого стоит?
   — Больше доллара за минуту. Хочешь платить столько за это?
   — Да, если ты не хочешь сам. Если это единственный способ поговорить с мамой…
   — Папа, — спросила Пенни, — почему ты злишься? Ты злишься на маму? Поэтому ты так рано вернулся домой? И она злится на тебя?
   Несмотря на охватившую его тоску, Гарт с неожиданным юмором подумал: «Мы гордимся нашими умными детьми, а потом нам приходится смиряться с тем, что они видят нас насквозь. Но почему эти умные дети не увидели насквозь эту женщину, не поняли, что она не их мать? Потому что они доверчивы и невинны, а она этим воспользовалась».
   — Папа?
   — Это правда, Пенни, я сержусь. И расскажу тебе почему.
   Он искал слова, чтобы начать. Его дети смотрели на него, на их ясных любопытных лицах начало появляться беспокойство. Гарт затягивал молчание, не в силах выговорить первое слово. Наконец он развел руками и безнадежно опустил их. Он не мог этого сделать. Может, после, когда будет подходящий момент? Но не сейчас.
   — Я сержусь, потому что мама отправилась в Лондон, а не осталась с нами и ее сейчас здесь нет. И потому, что она считает, что должна еще какое-то время там остаться, подумать о своей жизни вдали от всего того, что осталось здесь.
   — Но ведь она это уже делала, — закусила губы Пенни, — в Китае.
   — Верно, делала. И вспомни, когда мы говорили об этом, я сказал, что людям часто бывает необходимо уехать от их повседневной жизни, чтобы подумать о себе иначе. Но иногда им приходится это делать не один раз, или на это требуется больше времени.
   — Но когда мы об этом разговаривали, ты сказал, что не собираешься разводиться.
   Гарт почувствовал, как к горлу подступила тошнота, и стиснул зубы. Никакого развода. Хирургическая операция: вырезать ее из их жизни.
   — Пенни, мы не говорим о разводе. Смотри, как поздно. Разве вам не надо делать домашние задания?
   — Мы все сделали днем, — сказал Клифф. — А мама вернется?
   — Не знаю.
   — Она вернется! — закричала Пенни. — Вернется! Я знаю, что вернется! Ты врешь!
   — Я не вру, — сказал Гарт резче, чем собирался. Он понизил тон, ему надо было заставить их понять. — Пенни, иногда люди совершают поступки, которые вам не кажутся правильными или разумными, но это не означает, что они не правы. Ваша мама и я… у нас вышли разногласия кое в чем, и она подумала, что на какое-то время она вернется в Лондон. Вы же знаете, что она все равно собиралась туда съездить, чтобы позаботиться о деле своей сестры. Единственное, что изменилось, это то, что ей придется пробыть там дольше, чем она думала…
   — На сколько дольше?
   — Я не знаю.
   — Ты знаешь. Вы с мамой все решили, а ты врешь об этом. Это несправедливо. Никто не спрашивал нас с Клиффом, чего мы хотим, а мы тоже здесь живем, и она — наша мама, и я собираюсь ей сказать, что мы ее ждем, чтобы она приехала домой, и ты меня не остановишь!
   Она выскочила из комнаты и рванулась вверх по лестнице. Клифф посмотрел на отца и осторожно, стараясь быть взрослее сестры, сказал:
   — Она ведь вернется, правда? Я имею в виду, ты сказал, что не знаешь, но это вроде того, как всегда говорят ученые, когда не знают точно, что должно произойти? Гарт кивнул:
   — Да, ученые говорят именно так.
   — Папа. — Клифф поерзал на стуле. — Папа, ты ведь хочешь, чтобы она вернулась? Правда?
   — Это… сложно, Клифф. Я не могу дать тебе однозначный ответ.
   Клифф крепко зажмурился.
   — Чушь собачья.
   — Довольно! Я не разговариваю с тобой в таком тоне и таких же манер требую от тебя. Ты что, думаешь, мне это нравится? Пропади все пропадом, происходят вещи, на которые я не могу повлиять. Можешь ты начать понимать это? Если ты достаточно взрослый, чтобы заявлять отцу, что он несет чушь собачью, ты достаточно взрослый, чтобы выслушать, когда я говорю тебе, что не все, что со мной происходит, зависит от меня.
   — Что же, ты не можешь винить нас в том, что изгадил свою жизнь. — Потрясенный собственными словами, Клифф поспешил отступить. — Я извиняюсь, пап. Я извиняюсь. Я не это имел в виду.
   Гарт почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Его дети никогда так с ним не разговаривали. Стефания не позволила бы этого. Стефания держала их в руках. А теперь все пошло наперекосяк. Все распалось без притягательного центра. Он начал было что-то говорить, но бросил на полуслове. Он оттолкнул свой стул, ему захотелось выпить.
   — Папа?
   — Да, Клифф.
   — Ты любишь маму?
   В наступившей тишине были слышны тиканье электрических часов и гудение холодильника.
   — Знаешь, — сказал Гарт, — когда мы поженились, твоя мама была такой красивой, что все просто глазели на нее, они считали меня самым везучим парнем на свете. А когда мы переехали сюда и родился ты…
   — Почему ты не хочешь отвечать? — закричал Клифф. — Мы ее любим, как получилось, что ты ее не любишь? Она тоже любит тебя. Что с тобой не так? А, муть. — Он потер глаза. — Я, кажется, не хочу говорить об этом. Я собираюсь написать маме письмо. Наверное, тебе это тоже не понравится?
   «Мы собираемся отрезать ее от нашей жизни, — подумал Гарт. — Это означает — не поддерживать никакой связи». Он постарался, чтобы его голос звучал ровно:
   — Может быть, нам следует предоставить ее самой себе? Дать ей какое-то время, не вступая с ней в контакт. Может быть, она хочет именно этого?
   — Откуда ты знаешь? Тебе все равно, что она хочет. В любом случае ты говорил мне, что ученые не должны принимать решений, пока не соберут так много фактов, как только смогут. Разве не надо, чтобы у мамы тоже было больше фактов?
   — Каких фактов?
   — Что мы ее любим, — укоризненно проговорил Клифф. — Хотим, чтобы она вернулась. И если она, — добавил он пришедшую ему неожиданно блестящую идею, — если она не вернется, мы поедем в Лондон и привезем ее.
   Раздавленный между собственным гневом и любовью к детям, Гарт пытался ответить ему, но слова не выговаривались.
   — Ладно, — произнес Клифф, ободренный молчанием отца, — я не все в этой истории понимаю, но я напишу маме. Пенни и я можем послать наши письма одновременно. Я, может быть, даже на днях ей позвоню. На свои карманные деньги.
   — Давай, Клифф, поговорим завтра утром. Ладно?
   — Ладно, но мы все равно напишем ей сегодня. Гарт кивнул:
   — Я поднимусь попозже к вам, чтобы пожелать спокойной ночи.
   «Стерва, — подумал он и повторял это ядовитое слово как удар молотка, когда сидел в одиночестве и наливал себе выпивку. — Посмотри, что натворила с ними. Им было бы лучше, если бы они знали, что ты умерла».
   «Кто умерла? — спросил он себя. — И неясно ответил себе: — Не знаю».
 
   На другой день ему в кабинет позвонил Нат:
   — Только сейчас услышал, что ты вернулся. Совещание хорошо прошло?
   — Я не поехал. Изменилась программа.
   — А Стефания? Ее программа тоже изменилась?
   — Нет.
   — Так что, она сейчас в Лондоне?
   — Да.
   — Когда она возвращается?
   — Она не возвращается.
   — Не возвращается? Что это значит?
   — Она остается там. Нат, мне не хочется об этом говорить.
   — Понимаю. Долорес будет меня расспрашивать.
   — Извини меня, но расспросы Долорес — это твоя проблема, а не моя.
   — Это, несомненно. У меня на следующей неделе два свободных дня. Мы могли бы поехать на подледный лов.
   — Ты эти два свободных дня придумал.
   — Ну, и придумал. Но мои пациенты это переживут. Может, проведем немножко времени в глуши и по-новому увидим мир?
   — Я не хочу оставлять Пенни и Клиффа.
   — На день-два?
   — Нат, дай мне привыкнуть к статусу родителя-одиночки.
   Наступила пауза.
   — Ладно. Тогда как насчет того, чтобы пообедать с нами? Долорес тоже просит об этом.
   — Вы приходите сюда. Я приготовлю что-нибудь в микроволновой печке. Знаешь, даже идиот может приготовить вполне приличную еду в микроволновке.
   — Долорес предпочтет сама для нас постряпать.
   — А я предпочитаю постряпать для нее. Передай ей, я скоро позвоню. И еще, Нат… спасибо.
 
   Дни шли, друзья звонили, спрашивая, когда Стефания будет дома. Этот вопрос задавали в факультетской библиотеке, клубе, даже в бакалейном магазине.
   — В Лондоне она, наверное, чувствует себя одинокой, — говорила Линда, приглашая Гарта с детьми на обед. — А я чувствую себя потерянной без нее. Как раз после первого января у нас ожидается распродажа по имениям, и она мне необходима. Она ведь скоро будет дома, правда? В конце концов, скоро Рождество! И всем он отвечал, что не знает.
   «Лгун, — ругал он себя по ночам в тишине спальни. — Трус. Поддерживаешь и продолжаешь ложь. Сколько ты еще протянешь? Как ты еще можешь говорить об обмане, когда сам так же виноват, как они?»
   Он слышал, как Пенни с Клиффом разговаривали в его комнате, когда писали следующее письмо в Лондон.
   «Мы все трое — Стефания, Сабрина и я — запутались в их проклятом обмане, попали в его сети, и чем дальше, тем больше, пока не дошли до точки, где нет никакого выхода, и нельзя прекратить обман, не причиняя боли тем, кого стремишься защитить от него».
   И теперь он это понял.
   Ночью он лежал в одиночестве на своей кровати с балдахином, в комнате, полной призраков, немного аромата их одежды, звуков их смеха, воспоминаний о женщине, которая стала светом его жизни. Он лежал, не шевелясь у края кровати, стараясь сдерживать себя, потому что каждое движение заставляло томительную дрожь пробегать волнами по его телу, гнать в жилах кровь, пока, забыв свой гнев, он не протягивал безумно руки в темноту, чтобы притянуть к себе ее теплое тело. Он чувствовал ее рядом, всей кожей, слышал свой голос, нашептывающий ей слова любви, ощущал теплое дуновение ее дыхания, когда она отвечала ему снова и снова: «Я люблю тебя».
   Но рука его находила пустоту, простыни были холодными, и с криком ярости он отбрасывал одеяло, оставлял постель и, накинув халат, сидел часами у потухших углей камина в гостиной. Он начинал читать и читал, пока не возникало перед ним воспоминание: они вдвоем сидят на этом месте, читают, иногда поднимая глаза и обмениваясь взглядами в тишине, настолько глубокой, что кажется, будто они единственные живые во всем мире. Тогда, больной от одиночества, он закрывал свою книжку и смотрел застывшим взглядом в серое пространство холодного камина, угрюмо размышляя и все больше страшась того, что с ним происходит.
   Ему все труднее было разделять свою жену и женщину, которая прожила с ним последние три месяца.
   Жена, с которой он жил двенадцать лет, умерла, но как было ему горевать о ней, когда он потерял ее только две недели назад?
   «О ком ты горюешь? — спрашивал он свое отражение в темном стекле окна гостиной через неделю после возвращения. — О моей покойной жене, которая умерла дважды. Один раз на Средиземноморском побережье, а другой раз в нью-йоркском отеле».
   Две разные женщины. Одна ушла от него, другая небрежно заняла ее место, поиграла с их жизнями и сохранила свой секрет гораздо дольше, чем ей следовало бы. Но она сказала, что хочет покончить с обманом.
   «Со всеми обманами», — сказала она.
   Тогда почему же она этого не сделала?
   Гарт стоял у окна, смотрел сквозь свое прозрачное отражение на призрачное мерцанье викторианского уличного освещения. Он не мог рассказать своим детям эту правду. Стояла ли она перед теми же вопросами в нерешительности, собираясь с силами и не находя их в себе, говоря себе, как и он сейчас: «Позже, когда будет подходящий момент»?
   Он не знал ответа. Но в одно он теперь поверил твердо. Его жена после двенадцати лет брака хотела не просто короткой поездки на Восток. Да, теперь он в это поверил. Она хотела быть одна, свободной от мужа и семьи, ничем не связанной. И на столько времени, сколько бы ей захотелось. Она не торопилась вернуться. В конце концов, ее заменяла сестра.
   Почему она не пришла к нему посмотреть, что могут они еще спасти вместе? Вместо того чтобы подсадить на свое место сестру и начать свой эксперимент, который полностью исключал его из ее жизни?
   Потому что он увидел бы в этом еще один пример ее неудовлетворенности: им, его работой и жалованьем, Эванстоном, всей своей жизнью, особенно в сравнении с блестящей звездной лондонской жизнью Сабрины. Он обвинил бы ее в том, что она хочет быть Сабриной.
   И был бы прав. Потому что это было именно то, чего она хотела. И, наконец, получила. Готовую жизнь Сабрины: ее дом, богатство, светскую жизнь, статус, друзей… и любовников.
   Его горе по ней незаметно переходило в гнев и в то же время обращало его мысли к Сабрине. Это была идея Стефании — поменяться местами. Рассматривала ли Сабрина свой приезд в Эванстон в качестве игры или услуги Стефании? Впервые он задал себе этот вопрос.
   В понедельник он вернулся домой из университета одновременно с Пенни и Клиффом, и вместе они увидели на пороге странной формы пакет из Лондона. Он наблюдал, с каким возбуждением развязывали они узлы, рвали клейкую ленту и открывали и отбрасывали слой за слоем оберточную бумагу.