Рахимов понимал, что генерал нервничает, не решаясь выполнить то, чем угрожал Кремлю. Кроме того, хотя оба они придерживались прямо противоположных взглядов на жизнь и будущее своего народа, воевать друг против друга не станут. И не от того, что их отцы много лет дружили, и не от того, что женаты на близких родственницах и генерал много лет был учителем и наставником Рахимова. Дело в том, что во время одного боя в Афганистане, вертолет, на котором они оба летели, был сбит и нынешний председатель КГБ республики, тогда еще носивший подполковничьи погоны, три дня на себе выносил Алишера к своим. Рахимов знал, что этот человек считает его своим сыном, да и по характеру не способен ударить в спину. Поэтому и с Москвой он разговаривал в открытую, может быть, тем самым пытаясь подтолкнуть к решительным действиям по защите рассыпающегося Союза.
   За спиной шел кто-то из тех, товарищей кого три дня назад убили люди Рахимова на горной трассе вблизи Варзоба. Алишер не разделял мнения своего друга, решившего просто избавиться от преследования и чужих ушей. Рахимов любил докапываться до истоком проблемы, любил допрашивать противника, переигрывая его в уме, логике, твердости. Вот и сейчас, он вошел в под темную арку своего дома и резким движением прижался к стене, надеясь, что преследователь кинется за ним и нарвется на его кулак. Но едва смолкли звуки Рахимовских шагов, как затаился и тот, кто шел за ним. Звенели цикады, ветер, еще не остывший от дневной жары, негромко перебирал ветвями высоких тополей. Неподалеку прошелестела шинами припозднившаяся машина, но человек, только что кравшийся за Рахимовым, не двигался. Это был профессионал.
   Алишер перевел дыхание и, держась темной стороны стены, бесшумно прошел к своему подъезду. Его дверь была открыта и, как всегда, приперта булыжником. Лампочка первого этажа перегорела пару недель назад, но свет, падавший с верхней площадки, освещал пустынную лестницу. Рахимов одним прыжком пролетел первые четыре ступни и, скорее почувствовал, чем увидел, кинувшегося на него сверху человека. Полковник выстрелил в нападавшего, нырнул под ногу другого и отбил локтем удар третьего мужчины. Больше он не сумел воспользоваться ни пистолетом, ни приемами ведения рукопашного боя. Что-то с силой ударило его в основание черепа и, проваливаясь в темноту, он понял, что слышал звон спускаемой тетивы.
   Он пришел в себя от льющейся на голову холодной воды. И, судорожно всхлипывая, принялся глотать ледяную воду.
   – Бас, – голос таджика показался знакомым.
   – Хватит, так хватит, – ответили ему по-русски.
   Алишер с трудом открыл глаза и увидел себя в прекрасно обставленной комнате. В огромные окна заглядывала полная луна и через полуоткрытые створки тянуло ночной свежестью и прохладой, проходящего неподалеку ручья.
   «Дача, – решил он про себя, – богатая дача, скорее всего, принадлежащая русскому. Эти торшеры, гравюры и белые кожаные кресла… »
   – Ну, – кто-то нагнулся над ним, – осмотрелись?
   Он увидел незнакомого широкоплечего парня. Серые глаза, под коротко стриженной русой головой, смотрели спокойно и безучастливо.
   – Наручники мы с вас пока снимать не будем, чтобы вы сами себе не навредили. Хотя мне очень хочется сразиться с вами. За двадцать секунд боя в подъезде вы убили одного человека и серьезно ранили другого. На татами нам было бы о чем «поговорить», ну, да ладно – какие наши годы, может, еще встретимся.
   Рахимов повел головой и чуть не вскрикнул от резкой боли, рванувшейся из шеи.
   – Там все цело, – теперь в глазах появилась насмешка, – это очень сильный ушиб. Но обо всем потом – мне нужна информация. Я хочу знать совсем немного – что здесь делал этот, так называемый физик и о чем шла речь на таком представительном совещании.
   Я понимаю, что все стоит денег, – он улыбнулся, – или жизни. Ведь не даром же в квартире, где вы живете, нет ни вашей жены, ни ваших детей, ни чемоданов.
   Рахимов напрягся и расслабился, снова напрягся и расслабился.
   – Вот и школа у нас одна, – продолжал незнакомец, – боюсь, что если бы мы сидели за бутылкой коньяка, то могли бы найти даже общих знакомых.
   Алишер молчал.
   – Итак, стартовая цена полной информации пятьдесят тысяч долларов США.
   Полковник с трудом повел шеей и усмехнулся.
   Сероглазый не прореагировал. Он внимательно смотрел в глаза пленника.
   – Если вы относите себя к идейным борцам, то мне придется приказать пытать вас. Полковник, подумайте о будущем своих детей. Ведь ничего не может быть пошлее смерти. Поймите, если мы не сможем договориться, то я, зная Азию, буду вынужден после пыток убить вас. Зачем мне лишний мститель?
   – Скажите, – Рахимов сузил глаза, – кого вы представляете и почему вас интересует эта информация, может быть, тогда я подумаю над вашим предложением.
   – Хотите, чтобы могила была на метр глубже, – здоровяк прикурил сигарету, – или уверены, что используете полученную информацию в будущем?
   Алишеру показалось, что в этот раз он програл. В глазах незнакомца ничего не изменилось. Он медленно вынул сигарету изо рта:
   – Если мы не сможем понять друг друга, то я вам гарантирую только первое.
   – Тогда наш разговор совершенно не имеет смысла, – Алишер постарался вложить в свои слова как можно больше уверенности и презрения.
   – Что ж, – сероглазый направился к двери, – я вернусь через полчаса, у вас всего несколько секунд для выбора – жизни или смерти.
   Полковник посмотрел в темноту двора и вздохнул полной грудью. Ноги у него были свободны и он не собирался сдаваться.
   Хлопнула дверь, закрывшаяся за незнакомцем, и с двух сторон к Рахимову подошли люди. Он попытался вскочить, но боль в шее чуть не опрокинула его. Полковник силой воли отбросил ее, но когда справился с темнотой полубессознательного состояния, то понял, что уже висит в воздухе, подтянутый за руки к потолочному крюку. Его губы были стянуты липкой лентой, а рубашка снята с плеч. Напротив стоял невысокий таджик с одноразовым шприцем в руке.
   – Захочешь говорить моргни правым глазом, – сказал он по-таджикски, – сейчас ты немножко потанцуешь на нашей привязи, а мы посмеемся над твоей дуростью.
   Он умело выдавил из руки полковника вену и ввел в нее густую желтоватую жидкость. Рахимов, решил, что это какой-то препарат, подавляющий волю и попытался зациклить свои мысли на любимом теннисе.
   «Ракетка, мяч, поле», – он не успел повторить этого только что придуманного «заклинания», как жаркая боль прокатилась по его телу. Ему показалось, что все тело вспыхнуло и плавится от невиданого жара. Сам не сознавая того, он закричал, но из под склеенных губ не вырвалось ни звука. Судорога выламывала его суставы и перехватывала горло. В какой-то момент ему показалось, что у него выпали глаза и он ничего не видит, но в следующее мгновенье его веки разжались и Рахимов увидел знакомое лицо. Это был врач из госпиталя МВД, майор милиции. Он силился вспомнить его имя и не мог, тогда Алишер заморгал правым глазом.
   – Ай, молодец, – закричал таджик. Он забрался на стул, поднес к губам Рахимова диктофон и сорвал с них клейкую ленту.
   – Это что Худояров стал работать против нас? – Свистящим от боли шепотом проговорил полковник, называя имя начальника управления уголовного розыска министерства внутренних дел. Министр был тряпкой и уже несколько месяцев всем его ведомством заправлял подполковник Худояров. Таджик в ужасе отпрыгнул от пленника, вертящегося от боли на вывернутых в суставах руках, но говорящего страшные слова.
   – Я узнал тебя, сука, ты работаешь начальником неврологического отделения милицейского госпиталя, сука! Ну, говори, кто тебе приказал пытать меня, Худояров?
   Таджик невольно отрицательно дернул головой.
   – Тогда кто?!
   Глаза истязуемого были так страшны, что врач в ужасе заколотил кулаками по животу качающегося полковника, потом полез на стул, чтобы заклеить тому рот, но споткнулся и грохнулся на пол. Стукнула дверь и сильный удар заставил Алишера задохнуться. Ему снова заклеили рот. Рахимов посмотрел вниз и увидел еще двоих парней, стоящих рядом с врачом.
   – Больше я ничего не могу с ним сделать, – проговорил, чуть не плача таджик, – придумайте сами, что хотите.
   – Ладно, – один из мужчин оттолкнул его в сторону, – сначала мы сделаем из него боксерскую грушу, а там видно будет. Несколько минут они старательно обрабатывали полковника с двух сторон кулаками. Тот летал от одного к другому, как резиновая кукла, но не чувствовал боли. В нем продолжал гореть костер, разожженный уколом. Рахимов стал чувствовать силу ударов только тогда, когда парням уже надоела эта «игра».
   – Давай перекурим, – сел в кресло первый, – пусть этот афганец займется им. Он любит снимать с живого человека шкуру, вот пусть и нарежет его лоскутами, а мы посмотрим.
   Второй парень куда-то вышел и через минуту вернулся с широкоплечим, кряжистым мужчиной. Тот поднял голову, и полковник чуть не вскрикнул. Перед ним стоял один из его бывших боевых товарищей по Афганистану – старший лейтенант Стасько, по кличке Чума. Рахимов вспомнил, как тот, выбивая сведения из захваченного ими душмана, вытащил из живого человека кишки…
   Чума стоял и смотрел на висящего полковника и тому было непонятно – узнал ли его Стасько.
   – Ну, Чума, – проговорил первый парень, пуская дым в потолок, – гад нам попался крепкий, теперь только на тебя надежда.
   – Так это он там, в подъезде, Сухого грохнул?
   – Ну, – собеседник Чумы поднялся и, медленно прижимая сигарету к соску Рахимова, затушил ее, – и Моржу два ребра в легкие всадил. Если бы не Кошак со своим арбалетом, еще не известно кто бы кого в плен взял.
   – Силен мужик.
   – А я что говорю? Бери его в оборот, только не убей. Косарь через десять минут вернется. Он нам этого не простит.
   Чума повернулся и направился из комнаты.
   – Ты куда? – Удивился парень.
   – За клеенкой, – пробурчал Чума, – не пачкать же здесь все красным.
   Рахимов проводил глазами своего бывшего боевого товарища и посмотрел в окно. Со двора доносились шелест отяжелевших от утренней росы листьев и неустанные трели сверчков. Хотелось жить. Вдруг где-то рядом коротко взлаял автомат. Полковник повернул голову к двери и увидел, что оба парня вскочили с кресел, но в ту же секунду дверь слетела с петель и две короткие очереди опрокинули их на пол. Милиционер успел вытянуть из кармана свой пистолет, но Чума резким ударом впечатал приклад автомата в его лоб. Из головы таджика полетели брызги, вечернившие белую кожу дивана. Стасько поднял автомат и в лицо офицера пахнуло жаром пролетающих мимо лба пуль. Крюк, на котором он висел, вылетел. Чума подхватил пленника на плечо и бегом кинулся по коридору. Алишер видел, как он на ходу подхватил еще один автомат и сумку с патронами. Через секунду они уже неслись на еще темному шоссе в сторону Душанбе. Почти не снижая скорости, Стасько сорвал с его губ ленту и выстрелом перебил наручники.
   – Мы еще поживем, майор! – прокричал он, перекрывая свист ветра и шум мотора, врывающиеся в открытые окна.
   Алишер нащупал второй автомат, вставил в него рожок, передернул затвор, потом повернулся к своему спасителю:
   – Спасибо, старлей!..
   – Сочтемься…



ГЛАВА 14


   О том, кто такой Никитин и что он делал в Душанбе, Чабанов узнал только через несколько месяцев, когда Завалишин познакомил его с одним из бывших офицеров КГБ, только что изгнанным на пенсию.
   – Лучше его никто не знает ни экономики капитализма, ни того, во сколько она обходится советскому народу, – охарактеризовал Завалишин своего приятеля.
   – Если же учесть опыт его работы в разведке, то вы приобретаете ценнейшего работника.
   – Который сдаст меня своим бывшим работодателям? – Пошутил Чабанов.
   – Бросьте, сейчас у него нет ни работы, ни ее «дателей». А он много лет прожил на Западе и знает что можно купить за деньги, а что нельзя. Я уже не говорю о том, как он обижен на нынешние власти.
   Станислав Николаевич Приходько не просто понравился Чабанову, но и серьезно озадачил его. Леонид Федорович первый раз в жизни встретил человека, перед которым ему захотелось встать. Невысокий, скорее тощий, чем сухой, этот незнакомец так взглянул на Чабанова из-под своего высокого с залысинами лба, что тот почувствовал себя учеником, желающим показаться значимым перед глазами великого учителя. Но тот час же бывший разведчик опустил глаза и все исчезло – перед Леонидом Федоровичем сидел незаметный человек, одетый в простую охотничью куртку и старые яловые сапоги. Он мог быть кем угодно – бывшим офицером, учителем, бухгалтером или кассиром. Только чтобы скрыть удивление, Чабанов спросил:
   – Какие иностранные языки вы знаете?
   Приходько поднял глаза и Леониду Федоровичу стало неудобно.
   – В цивилизованных странах меня поймут, – прошелестел голос незнакомца.
   Он был тих, но отчетлив. Чабанов не только все услышал, но и, как ему показалось, разобрал каждый звук. В глазах нового знакомого что-то мелькнуло, и Леонид Федорович поднялся почти одновременно с ним. Они вышли из охотничьей избушки и медленно, один за другим пошли в лес. Чабанов не был уверен тот ли это человек, который ему нужен, потому что, хотел он признаваться в этом или нет, но испытывал перед ним робость, граничащую со страхом. В первое же мгновенье встречи ему показалось, что Приходко заглянул в самую глубину его души.
   – Извините, – Чабанов заговорил, когда они достаточно углубились в лес и ему показалось, что Станислав Николаевич ждет его расспросов, – вы можете мне рассказать чем вы занимались в КГБ?
   – Могу, – ему показалось, что собеседник усмехнулся, хотя его лицо продолжало оставаться бесстрастным, – я присягал на верность Советскому Союзу, что для меня равнозначно России. Теперь, когда идет, на мой взгляд, планомерное уничтожение моей родины, а меня в пятьдесят два года вышвырнули на пенсию, я считаю себя свободным от присяги. Я бывший разведчик, работал в Европе и Штатах. Сейчас готов работать на вас. Мне кажется, что вы из тех, кто способен вернуть России ее былое могущество. Пусть она будет трижды капиталистической, пусть о ней говорят, как о жестоком хищнике, только не вытирают об нее ноги. Я знаю, так называемые, «западные демократии». У них на первом, втором и всех остальных местах было, есть и будет – желание властвовать и нажива. Им глубоко наплевать на русский народ, как, впрочем, и на любой другой. В семнадцатом они предали царя, потом – белое движение, народы Европы, Сталина и Гитлера. Их боссы страшно боялись советского ядерного оружия и того, что проиграют гонку вооружений. Они испробовали все, чтобы развалить Союз, пока не добрались до прав человека. Но и здесь ничего бы не было, если мы наш уважаемый Михаил Сергеевич и его окружение не пожелали бы заняться перестройкой государства, ничего не смысля в экономике.
   Чабанов слушал этого человека и удивлялся. Он говорил страстно, с болью в голосе, но на его лице не отражались ничего. Оно не походило на застывшую маску. Это было лицо умиротворенного человека, спокойно и с интересом рассматривающего землю, деревья, облака. Более того, губы бывшего разведчика почти не двигались и со стороны могло показаться, что по лесу молча прогуливаются два человека.
   «Интересно, почему же он не остался на Западе, не стал работать против своих товарищей, – подумал Чабанов, – ведь это было бы проще простого. Мне кажется, что его знания и ум – пригодились бы многим его бывшим противникам.»
   – Перед самым уходом я написал аналитическую записку, в которой предупреждал о том, что нынешняя политика ведет к межнациональным конфликтам в Азии, на Кавказе, в Прибалтике и, в конечном итоге, к развалу страны. Если все пойдет так, как сейчас, то совсем скоро Россия может остаться в границах Московской, Рязанской и Тульской губерний. Вам не кажется странным – целые царские династии, кровопийца Сталин, удав Брежнев – собирали земли, боролись за мощь нашей страны, а нынешнее, с виду интеллигентные правители, только разрушают?– Приходько задал вопрос, внимательно разглядывая поднятую с земли гнилушку, и Чабанов поначалу хотел поддеть его, спросив : «С кем вы говорите?», но потом передумал:
   – А может быть они своего рода политические извращенцы, – улыбнулся Леонид Федорович, – им мало царствовать, они хотят унижения, избиения, боли? Лично я, зная экономику страны, уверен, что ее тоталитарное прочтение позволит прожить Союзу еще много десятилетий. Кроме того, насколько я знаю, нашей компартии принадлежит немало имущества за рубежом. Я уверен, что и сейчас руководство ЦК вкладывает немалые деньги в банки Швейцарии и Люксембурга. Интересно было бы добраться до этих счетов?
   Лицо Приходько изменилось. Он повернулся к Чабанову и тот увидел в его глазах трепещущие искорки.
   – Я рад, тому что не ошибся в вас, – даже в его голосе звучали восхищение и уважение, – как же они просмотрели вас?
   – Вы считаете, что было бы лучше, если бы я сейчас сидел в ЦК?
   – Да нет, они бы вас туда не пустили, а вот в подмастерья, чтобы использовать мозги… Странно, похоже, что вас кто-то на небесах бережет от грязи.
   Леонид Федорович остановился под могучим дубом и, положив ладони на шершавый ствол, усмехнулся:
   – Это вы нынешнюю власть считаете грязью или ушедшую?
   – О нынешней говорить не будем, на мой взгляд, в русской истории ей уготовано незавидное место. Видимость спасения народа от тирании КПСС через разрушение государства – этого не простит даже самый недалекий человек. Я имею в виду – предыдущую, которую сейчас называют «застойной».
   Чабанов отнял руки от коры дерева и посмотрел вверх. Широкие, с пожелтевшими краями листья почти не пропускали солнца. Земля под деревом была завалена слежавшимися листьями, потерявшими цвет и скользкими от времени и вызывала неодолимое чувство гадливости. Ему показалось, что под этими влажными напластованиями живут какие-то страшные существа и стоит людям потревожить их сон, как мир содрогнется от ужаса их деяний.
   – Они не только искровянили мою душу, но и руки, – голос Леонида Федоровича был полон брезгливого презрения. – Пытаясь уйти от их маразматического руководства и создать свое государство, я, незаметно для самого себя, стал не только преступником в глазах властей, но и убийцей в собственном сознании.
   Разведчик с интересом взглянул на собеседника.
   – Интересное признание. Признание сильного человека, но мне оно кажется несколько поверхностным. Дело в том, что сама жизнь в любом современном государстве, если ты не монах или подвижник, преступление. Система убийства и подавления личности стала такой изощренной, что человек становится преступником даже тогда, когда просто покупает еду для себя и детей; когда идет на работу, чтобы заработать деньги и прокормить семью; когда смотрит кино или наслаждается игрой актеров. Даже это, казалось бы, естественное состояние, преступно уже тем, что помогает существовать преступному государству. Вы же начали против него бой – ведь любой протест, а преступление против законов можно прочесть и как не желание им подчиняться, бунт. Это та же кровь и грязь. Но и последняя бывает разной. Я имел в виду ту, что налипает на руки, лицо и оседает в сознании человека, попавшего во власть. Я в этом дерьме вывозился по уши и сейчас думаю только о том, что оставлю своим детям и внукам – разоренную и униженную страну, полную закомплексованных своей неполноценностью людей или великую державу сильных и гордых в своем могуществе сограждан? Только поэтому я и вступаю в сражение против нынешнего режима. Сейчас, пока еще не все разрушено, может быть, можно удержаться на краю гибели. Потом, потом будет трудно. Мы – русские люди, начав что-то ломать, не можем остановиться, пока не сравняем с землей даже свои дома.
   Чабанову показалось несколько высокопарным все, сказанное его собеседником, но он не стал с ним спорить, подумав о том, что по сути сам все время говорит об этом же.
   Леонид Федорович, первый раз убив своей рукой человека, стал оправдывать даже то, о чем раньше не мог даже думать без содрогания – убийства, издевательства и насилие. Несмотря на то, что его люди давно занимались этим, он считал себя идейным борцом с советским строем, а Организацию только ступенью к прекрасному будущему всей России. И сейчас, услышав странную оду, оправдывающую любое злодейство простым желанием не подчиняться дурной власти, он даже не заметил этого. Чабанов был рад созвучию чужих мыслей своим, поэтому предпочел сменить тему разговора.
   – Сколько вы зарабатывали или получали там, за рубежом?
   Приходько рассмеялся.
   – Там я владел небольшой антикварной лавкой и в год получал сто – сто десять тысяч долларов дохода.
   Чабанов хмыкнул:
   – Неплохо для «лавки».
   – Ну и здесь, моя семья не бедствовала…
   – Я готов дать вам двести тысяч в год, – Леонид Федорович внимательно смотрел на бывшего разведчика, – плюс проценты от прибыли и призовые от удачных операций, которых порой набегает в несколько раз больше годового жалованья.
   В глазах Приходько полыхнули искорки и в первое мгновение Чабанов не понял – удовлетворение это было или обида.
   – Согласен.
   – Тогда сразу же и начнем. – Он достал бумажник, вынул из него несколько фотографий Никитина, снятых в Душанбе, – меня интересует этот человек. Кто он, что делает и почему совсем недавно посетил столицу Таджикистана.
   Станислав Николаевич медленно просмотрел снимки и положил их в свой карман:
   – Хорошо.
   Чабанов достал из кармана куртки пачку стодолларовых ассигнаций и протянул Приходько.
   – Это вам на расходы, связанные с заданием. И скажите мне где и в какой валюте вы хотите получать свой заработок?
   Станислав Николаевич положил деньги туда же, где уже лежали фотографии.
   – Доллары, часть здесь, а часть – на счет, номер которого я передам вам во время нашей следующей встречи.
   Они прекрасно поохотились. Приходько стрелял так, что Завалишину и Чабанову стало стыдно за свои промахи, но делал это без всякого азарта и удовольствия. Так же он пил коньяк и ел – спокойно и без видимого удовольствия. Тогда Леонид Федорович, уверенный в своих силах, решил напоить своего нового сотрудника После пятой бутылки коньяка, допитой втроем, генерал Завалишин медленно поднялся и, осторожно ступая, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, дошел до кушетки и, не снимая сапог, прилег. Почти тот час раздался его храп.
   – Американский балет, практически, можно назвать русским, – все тем же ровными совершенно трезвым голосом Приходько продолжал начатый разговор, словно не заметил, что на одного собутыльника за столом стало меньше. – то, что сегодня в Штатах называется национальной школой хореографии, было создано знаменитым русским балетмейстером Фокиным. Он в девятнадцатом году пересек океан и открыл чуть ли ни первую в Америке балетную школу.
   – Ну, – отмахнулся Чабанов открывая новую бутылку, – после этого столько воды утекло. Ведь не скажете же вы, что французский балет наполовину русский, только от того, что в Париже много лет работала дягилевская труппа?
   – Здесь тоже есть о чем поспорить. Вклад русских мастеров во французскую школу так велик, что давно стал одним из столпов национального балета. Не забывайте и о том, что почти во всех французских театрах много лет работали русские танцоры. Они успели создать свои школы и вложить свои знания в десятки учеников.