Страница:
1518 и далее
Ut Ecclesiam tuam sanctam regere et conservare digneris, te rogamus
Все началось с индульгенций. Согласно обычаю, Лев, как только взошел на престол Петра, отменил все индульгенции, выданные его предшественником, – за исключением индульгенций, выданных Юлием II в интересах возведения новой базилики Святого Петра. О, во что обошлась эта ошибка! Немцы всегда были очень недовольны тем, что деньги постоянно утекают в Рим. Но когда 22 декабря 1514 года Лев распространил индульгенции Святого Петра на церковные провинции Кельн, Трир, Зальцбург, Бремен, Безансон и Упсала, да еще и на владения Альбрехта, архиепископа Майнцского и Магдебургского (вообще-то, говоря правду, он хотел быть архиепископом Всегочтотолькоможно), то он уже начал нарываться на неприятности. Как я уже сказал вам в первой главе мемуаров, вышеупомянутый Альбрехт, избранный архиепископом Майнцским, хотел оставаться и архиепископом Магдебургским и Хальберштадтским. По правилам, ему следовало отказаться от права на эти два епископства, когда его перевели в Майнц, – это говорит, что он за жадная скотина. И он действительно добился того, чего так хотел, но за очень высокую цену: за утверждение во всех трех епископствах он должен был уплатить неимоверную сумму в четырнадцать тысяч дукатов, плюс особый налог в десять тысяч, и вся эта сумма ссужалась банковским домом Эбера под председательством хитрого и умного Иакова Эбера. Для того чтобы Альбрехт Всегочтотолькоможно мог выплатить долг, ему доверили провозглашение индульгенции Святого Петра в церковных провинциях Майнц и Магдебург, включая епархию Хальберштадт, а также по всему Бранденбургу. Половина вырученной суммы шла Папе (под явным предлогом финансирования строительства новой базилики), и половину Альбрехт оставлял себе и из этой суммы делал выплаты Эберу. Все было устроено ловко, и подразумевалось, что обе стороны будут одинаково довольны.
Однако огромное количество людей оказалось совершенно недовольно. Продажа индульгенций и так никогда не приветствовалась, – а это и была именно продажа, несмотря на все теологические тонкости, которыми окружили передачу денег из одних рук в другие. Мысль была предельно проста: грешник платил деньги, получал индульгенцию, и грехи его отпускались, – или, точнее, наказание, полагающееся за его грехи, отменялось. Разные грехи, заслуживающие разных наказаний, требовали разных цен. Например, если вы убили свою мать в припадке раздражения из-за того, что суп был недостаточно горяч или пересолен, вам следовало понести довольно суровое наказание – если не в этой жизни, то в последующей. Избавление от этого наказания требовало кругленькой суммы. Но с другой стороны, если вы всего лишь перепихивались с женой банкира, в то время как ваша собственная супруга обливалась потом в поле, то избавление от духовного бремени не обойдется вам столь же дорого. Или, если ваш дорогой дядюшка Генрих до самой смерти предавался удовлетворению страсти с белокурыми девушками, то можете быть уверены что сейчас он сидит в огне чистилища и его бывалый старый член, ставший его погибелью, облизывают сейчас не девичьи языки, а жестокое пламя. Если же из любви к этому бесстыдному отступнику вы хотите освободить его от страданий в мире грядущем, то просто платите деньги, получаете на дядюшку индульгенцию и pronto! (как говорим мы, итальянцы) – душа дядюшки Генриха, мерцая чудесной белизной, безупречно чистая, взлетает на крыльях в Царство блаженных. Некоторые расчетливые и дальновидные люди покупали даже индульгенции за грехи, которые еще не совершили, но которые определенно собирались совершить. Было просто: бросил монету в кружку и иди на всю ночь к блядям в местный публичный дом (хотя далеко не все сочли бы это очень уж греховным, – ведь здесь церковнослужители всегда туда ходят).
И как раз это явно святотатственное положение вещей намеревался критиковать Мартнн Лютер, когда прибил девяносто пять тезисов к двери церкви в Виттенберге, а никак не доминиканца Тецеля, очень сильно и убедительно проповедовавшего индульгенцию Святого Петра. Не думаю, чтобы Лютер был как-то лично обижен на Тецеля. Как бы то ни было, хотя Тецель и был красноречивым проповедником, и друзья и враги переоценивали его силы. Более того, я склонен считать, что обвинения в аморальном поведении, выдвинутые против него сторонниками Лютера (говорят, что он отпидарасил больше тысячи мальчиков-подростков), не имеют никакого основания. Во всем виноват был не Тецель, как я уже сказал, а система. Но заметьте это все-таки Тецель, заявляя, что индульгенции применимы и к умершим, выдал получившие теперь дурную репутацию стихи:
В начале того года архиепископ Альбрехт Всегочтотолькоможно прислал Льву письмо, сообщив, до чего доходит Лютер, проповедуя «новые доктрины». Третьего февраля Лев приказал Габриэле делла Вольта, главе ордена августинцев, сделать замечание беспокойному монаху либо в письме, либо через посланника. Лютер, однако, упрямо воспротивился всем попыткам приструнить его. Я уже описал в начальной части этих мемуаров, до какой именно степени разгневало Льва его упрямство. Недремлющие доминиканцы, верные братья Тецеля, вообще-то уже обращали внимание курии на всю опасность происходящего, но тогда к ним особо не прислушались. Хотя я очень сильно подозреваю, что одна из причин того, что Андреа де Коллини оставался невредим, была в том, что Инквизиция занималась событиями в Германии и на Андреа де Коллини у нее не хватало времени. В ноздрях доминиканцев был едкий запах огня и горелого мяса, а когда инквизиторы чуют запах горелого мяса, они намного страшнее бешеных собак, почуявших кровь.
В начале июля 1518 года Лютера вызвали в Рим для отчета о своих «еретических» доктринах и о своем явном пренебрежении к Папе и папской курии. Лютер ответил залпом из всех орудий, назвав своих оппонентов итальянцами и томистами. Оба обозначения были использованы как ругательства, но первое, конечно, вызвало больший гнев, чем второе. Лютер признавал превосходство и непогрешимость лишь канонических книг Писания и утверждал, что и соборы, и Папы могут ошибаться. Довольно странно, но он также сказал, что Римская Католическая Церковь всегда придерживалась истинного пути и что всем христианам надо сохранять единство с Римом.
– Если это должно пониматься как мольбы о помиловании, – заявил Лев, – то мне на них плевать.
– А слюны не жалко? – сказал Серапика. – Нассыте, мой милый.
– А мочи не жалко? – сказал я. – Насрите.
Лютер также написал Максимилиану о том, что ему следует вступиться за честь Виттенбергского университета, но Максимилиану не хотелось ввязываться в это дело. Лев отправил письмо Фридриху, курфюрсту Саксонскому, требуя помочь передать Лютера кардиналу Каэтану (еще одному доминиканцу), назначенному легатом в Аугсбургский ландтаг, но Фридрих не послушался и выразил желание, чтобы дело Лютера слушалось в Германии. На самом деле Фридрих был не совсем убежден в еретичности доктрины Лютера и хотел разобраться сам. В качестве компромисса он предложил, чтобы Лютер и Каэтан встретились в Аугсбурге, что они и сделали.
Жизненный путь Каэтана был свидетельством того, что не только деньги могут обеспечить быстрое возвышение: помочь могут и золотые уста, а как раз этим Каэтан бесспорно обладал. Когда-то он участвовал в дружеском диспуте с Пико делла Мирандолой, и он победил так называемого «философа» Помпонацци, отрицавшего бессмертие души. Но Каэтан (его имя на латыни значило «человек из Гаэты») был томистом до мозга костей и разделял взгляды Фомы Аквинского на верховенство Папы. Он неоднократно говорил, что если у власти плохой Папа, то всем надо улыбаться и терпеть, так как власть Папы, хороший он или плохой, абсолютна. Думаю, вполне справедливо будет сказать, что Каэтан к тому же ошибался в оценке Zeitgeist немцев, которых он считал обиженными, но, в сущности, набожными и верными Риму.
Появление Каэтана было эффектным – в Аугсбург он въехал верхом на белой лошади, покрытой пурпурной попоной. Он потребовал, чтобы отведенные ему комнаты были обтянуты пурпурным атласом и чтобы его обеденный стол был отгорожен от любопытных глаз толпы пурпурным шелковым занавесом. Мерзкий Ульрих фон Гуттен прицепился к этому и стал рассказывать всюду, будто Каэтан жалуется, что немецкое мясо жестко, немецкое вино кисло, а немецкий хлеб груб. И все это отнюдь не облегчало Каэтану задачу. Хотя правда, что кардиналу Германия не понравилась: он был низеньким, ученым человеком, который тосковал по средиземноморскому солнцу и почти до смерти мерз в менее приятном северном климате.
Каэтан и Лютер встречались трижды, но ничего дельного из этого не вышло. Каэтан, по всем сведениям, был по-отечески добр, а Лютер удивительно кроток. Но хотя с обеих сторон было дано множество малозначительных обещаний, Лютер отказался снять тезисы, которые отрицали то, что заслуги Христа и святых составляют «сокровищницу» Церкви, а также утверждение о том, что действие причастия зависит от веры причащающегося. По-моему, ситуация была такой, что если ничего не поставишь – ничего и не выиграешь, и в результате никто ничего не выиграл. Лютер почувствовал бесполезность встреч и бежал назад в Виттенберг. Фридрих, курфюрст саксонский, отказал в просьбе Каэтана изгнать Лютера со своей территории и насильно доставить в Рим.
Чуть позже Каэтан вернулся в Рим, чтобы лично обо всем доложить Льву, и присутствовал на неформальном обеде, на котором были Серапика и я.
– Он, конечно же, крестьянин, – сказал Каэтан, пожевав жесткий кусок говядины и вынув его наконец пальцами изо рта.
– Это не новость, – сказал Серапика. – Мой милый, мы же все знаем, что он крестьянин.
– У него крестьянская хитрость, – продолжил кардинал. – Не забывайте. Он точно знает, что делает, поверьте. Когда я впервые его увидел, признаюсь, я был удивлен – я ожидал увидеть человека напыщенного, самоуверенного, а он оказался довольно робким. Двигался он очень тяжело, медленно, словно взвешивая каждое движение, рассчитывая, как поставить ногу при каждом шаге. Честно говоря, я думаю, что он не очень умен. Одет он был довольно просто, в черное, на нем были деревянные башмаки и на чулках – дыры. И знаете что? Он вонял старой мочой. Толстый, простой, медлительный крестьянский детина, воняющий ссаньем.
– Ваше Высокопреосвященство, – сказал я, – скажите одно: он честен?
Каэтан немного подумал. Затем сказал:
– К сожалению, да. Абсолютно честен, во всяком случае относительно своих убеждений. О, он способен на двуличность, как и все мы, но он очень искренен в том, во что верит. Он не намеревается стать Папой, если ты это имеешь в виду. У него нет скрытых мотивов. Он думает, что то, что он проповедует, – божественная истина. Но все дело в том, что профессор он или не профессор, он – не ученый, а незнание схоластической науки препятствует постижению истины. Именно поэтому народная масса и нуждается в том, чтобы ей говорили, что есть истина. Лютер это, конечно, не понимает или не хочет понимать. Да еще у него неприятности с отцом.
– Да?
– По крайней мере, я так думаю. Во время нашей второй встречи он все повторял: «Никак не оправдаться пред Богом тем, что делаешь. Ничем, на что способен, не оправдаешься перед Ним. Нельзя заслужить любовь Бога, это – дар». Затем он вдруг оговорился и сказал: «Никак не оправдаться перед отцом». Он тут же попытался скрыть оговорку, продолжив: «Любовь Отца – это милость, которую Он оказывает тому, кому пожелает», – но меня он не обманул. Он говорил о своем отце.
– Мой милый, – тихо проговорил Серапика, – не хотите ли вы сказать, что вся эта скандальная ситуация является результатом того, что Лютер не может оправдаться перед своим отцом?
Каэтан пожал плечами.
– Насчет этого не знаю, – ответил он, – но я действительно считаю, что в этом причина того, что он отрицает добрые дела. Ведь вполне разумно предположить, что раз Лютер не может оправдаться добрыми делами перед своим отцом, то он считает, что и перед Богом не оправдаться добрыми делами. Я пытался что-нибудь выведать у него о старике, но каждый раз, когда я заводил о нем речь, Лютеру нужно было бежать в уборную. «У меня сейчас кишки лопнут», – говорил он. Отвратительно. У него явно запор.
– Фиги, – сказал Серапика, – они всегда помогают… как мне говорят.
– В Германии фиги не растут, – вставил Лев. – По крайней мере, как следует, как мне говорят.
– Разве не удивительно! – сказал я. – У Его Святейшества все-таки есть что-то общее с безумным монахом.
– Да? – угрожающе проговорил Лев. – И что же это, интересно?
– Проблемы с жопой.
Кардинал Каэтан тактично кашлянул, прикрыв ладонью рот, а Лев до конца еды со мной не разговаривал.
– Я пытался придерживаться доводов разума, – продолжал Его Преосвященство, но, как все фанатики, Лютер глух к разумным доводам. А он действительно фанатик, сомнений в этом быть не может. Да стоит только посмотреть на его изможденное лицо, ввалившиеся глаза, беспокойный взгляд. Ему не было никакого дела ни до моей учености, ни до логики моих аргументов. По правде говоря, я счел унизительным для себя то, что мне пришлось спорить с таким тупицей. «Отрекись! – потребовал я. – Отрекись! И не появляйся мне на глаза, пока не отречешься!» А он просто стоял в дырявых чулках, вонял старой мочой и говорил мне – мне! – что верить можно лишь в то, что есть в Писании. «А грибы есть в Писании? – воскликнул я, пораженный абсурдностью его размышлений. – Или миндаль с медом? И если их там нет, то должны ли мы сомневаться в существовании грибов и миндаля?»
Я потребовал от Штаупица, чтобы он вынудил Лютера отречься, поскольку считал, что Штаупиц – человек достаточно разумный, но он все избегал давать прямой ответ, не отвечал ни да, ни нет. Он даже заявил, что Лютер превосходит его умом (что просто нелепо), но сам он во всех вопросах смиренно полагается на мнение Церкви. Не очень вяжется со смирением его наглое заявление о том, что я «жажду невинной крови Лютера». Я говорю вам, они все под влиянием этого монаха! Это какое-то странное магическое влияние. Они молятся на землю, на которую он ступил. Не сомневаюсь, что тут замешано колдовство, а не только ересь.
– Чем скорее сожжем его, тем лучше, – сказал Серапика.
– Да уж! Но он такой неуловимый! Никто никогда не знает, где он.
Лютер имел дерзость послать Папе письмо, которое было очень искренним. В одном месте он заявил, что хотя и назвал Льва антихристом, на самом деле он еще не решил, антихрист Лев или просто слуга антихриста и ложного духа.
– Выпердок! – вспыхнул Лев.
– Парономасия! – воскликнул я.
– Что? – спросил Серапика.
Лев изобразил, будто вытирает этим дерзким посланием жопу.
И вот так, утомительно долго, с многочисленными инсинуациями с обеих сторон, тянулось это дело.
В июне и июле 1519 года Лютер провел в Лейпциге свой знаменитый диспут с Экком. Экк через некоторое время приехал в Рим, где участвовал в состав ленки папской буллы Exsurge Domine. Лютер тем временем, смирившись с тем, что полный разрыв с Римской Церковью теперь неизбежен, вступил в союз с революционно настроенными гуманистами Германии, и в первую очередь с Ульрихом фон Гуттеном, злым, кровожадным подонком. Спор, хотя и яростный, до этого был чисто теологическим, теперь же он принял явную и зловещую политическую окраску. Под влиянием Гуттена Лютер принял националистические и революционные идеи и стал выпускать памфлеты и проповедовать народу необходимость революции не только в теологических, но и в политических вопросах. Низкая толпа орала в восторге: Отечество! Свобода! Евангелие! – и этой смесью несовместимых настроений оказалась охвачена вся страна. Эта-то новая и очень взрывоопасная ситуация и привела непосредственно к написанию и изданию лютеровской книги «An den Christ-lichen Adel Deutscher Nation von des Christlichen Standes Besserung». Лев нассал на нее в гневе с большим удовольствием.
Первого июня 1520 года Exsurge Domine была зачитана в консистории и примерно через две недели издана. В августе Экк прибыл с буллой в Германию и обнаружил, что из-за предательства служащих римской канцелярии содержание буллы уже известно. В Лейпциге студенты из Виттенберга угрожали несчастному Экку и избили его, а вывешенный экземпляр буллы был вымазан навозом и сорван. То же самое произошло в Торгау и Дебельне. Ректор Виттенбергского университета Петер Буркхард отказался принять буллу, не принял ее и Эрфуртский университет. Венский университет принял буллу только после того, как император заставил его это сделать, а Ингольштадтский университет принял ее очень неохотно. Даже епископы колебались, прежде чем обнародовать буллу – кто из-за недостатка лояльности по отношению к Риму, а кто от страха.
Крайне высокомерный кардинал Маттеус Ланг, архиепископ Зальцбурга, с самого начал не сказал ни единого слова против Лютера, и теперь, в деле обнародования буллы, он был вызывающе медлителен. Герцог Баварии тоже колебался и заставлял епископов герцогства занять ту же позицию. То, что всегда твердо придерживавшаяся католицизма Бавария повела себя таким образом, по-моему, было симптомом недооценки серьезности ситуации. Никто, даже на этой стадии, не думал, что безумный монах расколет христианский мир пополам. Это было немыслимо, несмотря на все беспорядки, чинимые Лютером. Короче говоря, Рим скоро должен был получить хороший поджопник, который уже давно заслужил. Наконец 3 января 1521 года вышла булла Decet Romanum Pontificem, окончательно отлучающая Лютера и его последователей от Церкви. Так что вот: диагноз поставлен, и лекарства от болезни нет. Болезнь эта смертельная. Я благодарю истинного Бога, Отца Небесного, за то, что Лев не дожил до того, чтобы увидеть зияющую рану, рассекшую его Церковь и всю Европу на две стонущие, корчащиеся от боли половины. Вскоре после выпуска буллы отлучения от церкви злодей Гугтен прислал в Рим экземпляр одного из своих революционных памфлетов, но Лев был очень болен и не прочитал его. Зато я прочитал, и вот что там говорилось:
Тем временем, в середине начала конца христианского мира, такого, каким он был известен почти две тысячи лет, меня все больше и больше занимал вопрос о том, что затевает Андреа де Коллини и где находится доминиканец Томазо делла Кроче. Это была еще одна смертельная болезнь, и я решил, что умереть должен не Андреа де Коллини. Каждый раз, когда я встречался с магистром, я видел, что он по-прежнему сидит над руководствами по магии и нумерологии, что он по-прежнему одержим числами 7, 2 и 5 и прежде всего зловещим числом 8. Он делал бесконечные непонятные вычисления, все бубнил и бормотал, выражая то радость, то отчаяние, в зависимости от его настроения в тот момент. Иногда казалось, что он совершенно забыл, что фарсовое расследование дела Томазо делла Кроче вообще имело место, в другое время он не мог говорить ни о чем другом. Он смотрит на меня, и я вижу во взгляде что-то похожее на любовь, и тут же, брызжа слюной, набрасывается на меня с проклятиями. Лично я ничуть не сомневался в словах Нино, который сказал: «Магистр настроен на убийство». Неясно лишь было то, когда и как это должно произойти, – вот что меня так беспокоило. Я с грустью понимал, что руководство братством и забота о нем отступили на второй план перед стремлением к мести, – понимал что поддержание огонька гностической истины почти потеряло для него значение, по сравнению с целью, которую он сам себе поставил, а именно – встреча с Томазо делла Кроче. Мне оставалось только молиться и надеяться на то, что удастся что-то сделать с доминиканцем прежде, чем они встретятся, и, может, удастся освободить магистра от мрачного демона, завладевшего его душой, и вернуть ему прежний рассудок. Вообще-то, как вы уже знаете, я решил добраться до инквизитора раньше магистра. И когда Томазо делла Кроче не будет, рассуждал я, магистру не нужны будут ни числа, ни убийство. Я должен был что-то сделать.
Я долго и мучительно думал. Я сидел до поздней ночи, сопоставляя все факты, собирая все, какие у меня были, крупицы знания об уме Андреа де Коллини и о характере Томазо делла Кроче и составлял из них ясную, четкую, разборчивую картину. Я размышлял над этой картиной, исследуя возможности, взвешивая то одно, то другое решение и вычисляя вероятность успеха. В результате раздумий я избрал план действий. Который, как я думал – отчаянно надеялся! – имел достаточно высокую вероятность успеха. Я знал, что время не на моей стороне, и, избрав план действий, я тут же приступил к его осуществлению. Согласно плану, я договорился об аудиенции с кардиналом Каэтаном, который все еще был в Риме и, без сомнения, все еще размышлял над тем, почему его встречи с Мартином Лютером оказались бесплодны.
– Томазо делла Кроче очень талантливый священник и умелый инквизитор, – сказал кардинал, предлагая мне кубок своего лучшего сицилийского вина. – Попробуй этих конфет. Они называются «Соски Адониса». Очень вкусно.
– Благодарю, Ваше Преосвященство, – сказал я, кусая вязкую, приторно-сладкую конфету.
– У тебя есть какая-то определенная причина сердиться на этого человека?
– Я просто хочу узнать, где он, – сказал я.
– Отбыл по особому поручению. Дело, касающееся только инквизиции. Кроме того, у тебя ведь есть доступ к Папе, почему бы не спросить его?
– Его Святейшество предпочитает не обсуждать этот вопрос, – ответил я осторожно. – К тому же, как он мне объяснил, нельзя ожидать, чтобы он знал все, что творится в его собственной Церкви.
Каэтан громко почмокал своей конфетой.
– Ладно, – сказал он медленно и задумчиво, – хотелось бы знать, зачем тебе нужна эта информация.
– Мне она не нужна, Ваше Высокопреосвященство, я просто хочу знать. К тому же я могу и подождать, пока Томазо делла Кроче не вернется в Рим.
– Его может долго не быть.
Я пожал плечами.
– Я терпелив, – сказал я.
– Отведай еще вина, надеюсь, оно тебе нравится.
– Очень нравится, Ваше Высокопреосвященство.
– Послушай, малыш, у меня есть предложение.
– Да?
– Да. Приходи ко мне через три дня, после того как я посоветуюсь с… с определенным людьми – относительно характера твоей просьбы. Если на нашей следующей встрече ты согласишься оказать мне некоторую услугу, не спрашивай пока какую, – я с радостью предоставлю тебе сведения, которые ты желаешь. Как тебе это?
– Загадочно, – сказал я, – Даже таинственно.
Каэтан тихо рассмеялся.
– Вероятно, я таинственный человек, – проговорил он.
И на этом аудиенция закончилась.
– Пеппе, – сказал Лев, – как ты думаешь, не слишком ли рано я распустил Латеранский Собор?
Латеранский Собор созван был, конечно, Юлием, отчасти как мера против Собора схизматиков в Пизе и отчасти из-за того, что Юлий сознавал необходимость реформ. Шестнадцатого марта 1517 года Лев с большой помпой провел заключительное заседание Латеранского Собора. Почти все реформы, обнародованные Собором, уже стали мертвой буквой.
– Зачем об этом спрашивать меня, Ваше Святейшество? – сказал я. – Я не теолог. Я даже не священник.
– Живя у меня, ты пользуешься теми же привилегиями, что и любой кардинал, и прекрасно это знаешь! – резко сказал Лев. – Отвечай на вопрос: не преждевременно ли я распустил Собор?
– Собор был идеей Юлия, Ваше Святейшество.
– Да, и Юлий умер и оставил мне доделывать начатое им дело. Во имя Христа, да это то же самое, что попросить доделать статую Микеланджело, – невозможно!
– Ну, – начал я осторожно, – помня о Лютере…
– Неужели нужно его всюду приплетать!
– Я собирался сказать, Ваше Святейшество, что если бы реформы, провозглашенные Собором, действительно были попыткой пойти навстречу назревшей радикальной реформе Церкви, то, вероятно, Лютер не поднимал бы сейчас вонь.
– Ты прав, Пеппе, – угрюмо сказал Лев, – ты не теолог.
Честно говоря, по-моему, Латеранский Собор сделал все, что мог, в смысле практических реформ, хотя в результате получилось мало, но начнем с того, что и задача у него была геркулесова. В конце концов, есть ли толк проповедовать целомудрие женщине, всю жизнь профессионально занимавшейся проституцией? Большинство постановлений Собора были, во всяком случае, лишь более точно сформулированными старыми правилами. Эти формулировки были разосланы во все стороны, но помимо Италии они по-настоящему применялись лишь в Испании и Португалии, на большую же их часть никто не обращал внимания. Например, вопреки соборному постановлению, продолжался нелепый обычай раздачи бенефициев и церковных санов детям – такого обильного источника доходов курия лишаться не хотела. Да всего три года назад было объявлено, что маленький Альфонсо, португальский инфант, может в пятнадцать лет носить сан епископа или архиепископа! Все это – грубейшее нарушение постановлений Собора. Можете себе такое представить? Какой-то сопливый мальчишка расхаживает по дворцам в Португалии, а на его головке покачивается украшенная драгоценными камнями митра! Вообще-то Лев и сам постоянно игнорирует постановления Собора, и так же поступают почти все епископы, многие из которых даже не присутствовали на заседаниях Собора, они просто продолжают поступать по-старому. Хотя мне и неприятно это говорить, но кардинал Джулио де Медичи был одним из редких исключений. Он даже потрудился созвать во Флоренции провинциальный собор с целью претворить в жизнь постановления Латеранского Собора, но из этого мало что вышло. Если вдуматься, то, возможно, у Лютера все-таки было несколько ценных мыслей – только Льву я этого сказать не осмелился.
Однако огромное количество людей оказалось совершенно недовольно. Продажа индульгенций и так никогда не приветствовалась, – а это и была именно продажа, несмотря на все теологические тонкости, которыми окружили передачу денег из одних рук в другие. Мысль была предельно проста: грешник платил деньги, получал индульгенцию, и грехи его отпускались, – или, точнее, наказание, полагающееся за его грехи, отменялось. Разные грехи, заслуживающие разных наказаний, требовали разных цен. Например, если вы убили свою мать в припадке раздражения из-за того, что суп был недостаточно горяч или пересолен, вам следовало понести довольно суровое наказание – если не в этой жизни, то в последующей. Избавление от этого наказания требовало кругленькой суммы. Но с другой стороны, если вы всего лишь перепихивались с женой банкира, в то время как ваша собственная супруга обливалась потом в поле, то избавление от духовного бремени не обойдется вам столь же дорого. Или, если ваш дорогой дядюшка Генрих до самой смерти предавался удовлетворению страсти с белокурыми девушками, то можете быть уверены что сейчас он сидит в огне чистилища и его бывалый старый член, ставший его погибелью, облизывают сейчас не девичьи языки, а жестокое пламя. Если же из любви к этому бесстыдному отступнику вы хотите освободить его от страданий в мире грядущем, то просто платите деньги, получаете на дядюшку индульгенцию и pronto! (как говорим мы, итальянцы) – душа дядюшки Генриха, мерцая чудесной белизной, безупречно чистая, взлетает на крыльях в Царство блаженных. Некоторые расчетливые и дальновидные люди покупали даже индульгенции за грехи, которые еще не совершили, но которые определенно собирались совершить. Было просто: бросил монету в кружку и иди на всю ночь к блядям в местный публичный дом (хотя далеко не все сочли бы это очень уж греховным, – ведь здесь церковнослужители всегда туда ходят).
И как раз это явно святотатственное положение вещей намеревался критиковать Мартнн Лютер, когда прибил девяносто пять тезисов к двери церкви в Виттенберге, а никак не доминиканца Тецеля, очень сильно и убедительно проповедовавшего индульгенцию Святого Петра. Не думаю, чтобы Лютер был как-то лично обижен на Тецеля. Как бы то ни было, хотя Тецель и был красноречивым проповедником, и друзья и враги переоценивали его силы. Более того, я склонен считать, что обвинения в аморальном поведении, выдвинутые против него сторонниками Лютера (говорят, что он отпидарасил больше тысячи мальчиков-подростков), не имеют никакого основания. Во всем виноват был не Тецель, как я уже сказал, а система. Но заметьте это все-таки Тецель, заявляя, что индульгенции применимы и к умершим, выдал получившие теперь дурную репутацию стихи:
Вообще-то, после того как Лютер начал свою серию атак, Тецель собрал достаточно огня и серы для ответа, но затем в конце 1518 года удалился в Доминиканский монастырь в Лейпциге, так как его стали принимать так враждебно, что проповедовать индульгенции стало просто невозможно.
Опустите деньги в кружку, и раздастся тихий звон.
Это души из Чистилища выскакивают вон.
В начале того года архиепископ Альбрехт Всегочтотолькоможно прислал Льву письмо, сообщив, до чего доходит Лютер, проповедуя «новые доктрины». Третьего февраля Лев приказал Габриэле делла Вольта, главе ордена августинцев, сделать замечание беспокойному монаху либо в письме, либо через посланника. Лютер, однако, упрямо воспротивился всем попыткам приструнить его. Я уже описал в начальной части этих мемуаров, до какой именно степени разгневало Льва его упрямство. Недремлющие доминиканцы, верные братья Тецеля, вообще-то уже обращали внимание курии на всю опасность происходящего, но тогда к ним особо не прислушались. Хотя я очень сильно подозреваю, что одна из причин того, что Андреа де Коллини оставался невредим, была в том, что Инквизиция занималась событиями в Германии и на Андреа де Коллини у нее не хватало времени. В ноздрях доминиканцев был едкий запах огня и горелого мяса, а когда инквизиторы чуют запах горелого мяса, они намного страшнее бешеных собак, почуявших кровь.
В начале июля 1518 года Лютера вызвали в Рим для отчета о своих «еретических» доктринах и о своем явном пренебрежении к Папе и папской курии. Лютер ответил залпом из всех орудий, назвав своих оппонентов итальянцами и томистами. Оба обозначения были использованы как ругательства, но первое, конечно, вызвало больший гнев, чем второе. Лютер признавал превосходство и непогрешимость лишь канонических книг Писания и утверждал, что и соборы, и Папы могут ошибаться. Довольно странно, но он также сказал, что Римская Католическая Церковь всегда придерживалась истинного пути и что всем христианам надо сохранять единство с Римом.
– Если это должно пониматься как мольбы о помиловании, – заявил Лев, – то мне на них плевать.
– А слюны не жалко? – сказал Серапика. – Нассыте, мой милый.
– А мочи не жалко? – сказал я. – Насрите.
Лютер также написал Максимилиану о том, что ему следует вступиться за честь Виттенбергского университета, но Максимилиану не хотелось ввязываться в это дело. Лев отправил письмо Фридриху, курфюрсту Саксонскому, требуя помочь передать Лютера кардиналу Каэтану (еще одному доминиканцу), назначенному легатом в Аугсбургский ландтаг, но Фридрих не послушался и выразил желание, чтобы дело Лютера слушалось в Германии. На самом деле Фридрих был не совсем убежден в еретичности доктрины Лютера и хотел разобраться сам. В качестве компромисса он предложил, чтобы Лютер и Каэтан встретились в Аугсбурге, что они и сделали.
Жизненный путь Каэтана был свидетельством того, что не только деньги могут обеспечить быстрое возвышение: помочь могут и золотые уста, а как раз этим Каэтан бесспорно обладал. Когда-то он участвовал в дружеском диспуте с Пико делла Мирандолой, и он победил так называемого «философа» Помпонацци, отрицавшего бессмертие души. Но Каэтан (его имя на латыни значило «человек из Гаэты») был томистом до мозга костей и разделял взгляды Фомы Аквинского на верховенство Папы. Он неоднократно говорил, что если у власти плохой Папа, то всем надо улыбаться и терпеть, так как власть Папы, хороший он или плохой, абсолютна. Думаю, вполне справедливо будет сказать, что Каэтан к тому же ошибался в оценке Zeitgeist немцев, которых он считал обиженными, но, в сущности, набожными и верными Риму.
Появление Каэтана было эффектным – в Аугсбург он въехал верхом на белой лошади, покрытой пурпурной попоной. Он потребовал, чтобы отведенные ему комнаты были обтянуты пурпурным атласом и чтобы его обеденный стол был отгорожен от любопытных глаз толпы пурпурным шелковым занавесом. Мерзкий Ульрих фон Гуттен прицепился к этому и стал рассказывать всюду, будто Каэтан жалуется, что немецкое мясо жестко, немецкое вино кисло, а немецкий хлеб груб. И все это отнюдь не облегчало Каэтану задачу. Хотя правда, что кардиналу Германия не понравилась: он был низеньким, ученым человеком, который тосковал по средиземноморскому солнцу и почти до смерти мерз в менее приятном северном климате.
Каэтан и Лютер встречались трижды, но ничего дельного из этого не вышло. Каэтан, по всем сведениям, был по-отечески добр, а Лютер удивительно кроток. Но хотя с обеих сторон было дано множество малозначительных обещаний, Лютер отказался снять тезисы, которые отрицали то, что заслуги Христа и святых составляют «сокровищницу» Церкви, а также утверждение о том, что действие причастия зависит от веры причащающегося. По-моему, ситуация была такой, что если ничего не поставишь – ничего и не выиграешь, и в результате никто ничего не выиграл. Лютер почувствовал бесполезность встреч и бежал назад в Виттенберг. Фридрих, курфюрст саксонский, отказал в просьбе Каэтана изгнать Лютера со своей территории и насильно доставить в Рим.
Чуть позже Каэтан вернулся в Рим, чтобы лично обо всем доложить Льву, и присутствовал на неформальном обеде, на котором были Серапика и я.
– Он, конечно же, крестьянин, – сказал Каэтан, пожевав жесткий кусок говядины и вынув его наконец пальцами изо рта.
– Это не новость, – сказал Серапика. – Мой милый, мы же все знаем, что он крестьянин.
– У него крестьянская хитрость, – продолжил кардинал. – Не забывайте. Он точно знает, что делает, поверьте. Когда я впервые его увидел, признаюсь, я был удивлен – я ожидал увидеть человека напыщенного, самоуверенного, а он оказался довольно робким. Двигался он очень тяжело, медленно, словно взвешивая каждое движение, рассчитывая, как поставить ногу при каждом шаге. Честно говоря, я думаю, что он не очень умен. Одет он был довольно просто, в черное, на нем были деревянные башмаки и на чулках – дыры. И знаете что? Он вонял старой мочой. Толстый, простой, медлительный крестьянский детина, воняющий ссаньем.
– Ваше Высокопреосвященство, – сказал я, – скажите одно: он честен?
Каэтан немного подумал. Затем сказал:
– К сожалению, да. Абсолютно честен, во всяком случае относительно своих убеждений. О, он способен на двуличность, как и все мы, но он очень искренен в том, во что верит. Он не намеревается стать Папой, если ты это имеешь в виду. У него нет скрытых мотивов. Он думает, что то, что он проповедует, – божественная истина. Но все дело в том, что профессор он или не профессор, он – не ученый, а незнание схоластической науки препятствует постижению истины. Именно поэтому народная масса и нуждается в том, чтобы ей говорили, что есть истина. Лютер это, конечно, не понимает или не хочет понимать. Да еще у него неприятности с отцом.
– Да?
– По крайней мере, я так думаю. Во время нашей второй встречи он все повторял: «Никак не оправдаться пред Богом тем, что делаешь. Ничем, на что способен, не оправдаешься перед Ним. Нельзя заслужить любовь Бога, это – дар». Затем он вдруг оговорился и сказал: «Никак не оправдаться перед отцом». Он тут же попытался скрыть оговорку, продолжив: «Любовь Отца – это милость, которую Он оказывает тому, кому пожелает», – но меня он не обманул. Он говорил о своем отце.
– Мой милый, – тихо проговорил Серапика, – не хотите ли вы сказать, что вся эта скандальная ситуация является результатом того, что Лютер не может оправдаться перед своим отцом?
Каэтан пожал плечами.
– Насчет этого не знаю, – ответил он, – но я действительно считаю, что в этом причина того, что он отрицает добрые дела. Ведь вполне разумно предположить, что раз Лютер не может оправдаться добрыми делами перед своим отцом, то он считает, что и перед Богом не оправдаться добрыми делами. Я пытался что-нибудь выведать у него о старике, но каждый раз, когда я заводил о нем речь, Лютеру нужно было бежать в уборную. «У меня сейчас кишки лопнут», – говорил он. Отвратительно. У него явно запор.
– Фиги, – сказал Серапика, – они всегда помогают… как мне говорят.
– В Германии фиги не растут, – вставил Лев. – По крайней мере, как следует, как мне говорят.
– Разве не удивительно! – сказал я. – У Его Святейшества все-таки есть что-то общее с безумным монахом.
– Да? – угрожающе проговорил Лев. – И что же это, интересно?
– Проблемы с жопой.
Кардинал Каэтан тактично кашлянул, прикрыв ладонью рот, а Лев до конца еды со мной не разговаривал.
– Я пытался придерживаться доводов разума, – продолжал Его Преосвященство, но, как все фанатики, Лютер глух к разумным доводам. А он действительно фанатик, сомнений в этом быть не может. Да стоит только посмотреть на его изможденное лицо, ввалившиеся глаза, беспокойный взгляд. Ему не было никакого дела ни до моей учености, ни до логики моих аргументов. По правде говоря, я счел унизительным для себя то, что мне пришлось спорить с таким тупицей. «Отрекись! – потребовал я. – Отрекись! И не появляйся мне на глаза, пока не отречешься!» А он просто стоял в дырявых чулках, вонял старой мочой и говорил мне – мне! – что верить можно лишь в то, что есть в Писании. «А грибы есть в Писании? – воскликнул я, пораженный абсурдностью его размышлений. – Или миндаль с медом? И если их там нет, то должны ли мы сомневаться в существовании грибов и миндаля?»
Я потребовал от Штаупица, чтобы он вынудил Лютера отречься, поскольку считал, что Штаупиц – человек достаточно разумный, но он все избегал давать прямой ответ, не отвечал ни да, ни нет. Он даже заявил, что Лютер превосходит его умом (что просто нелепо), но сам он во всех вопросах смиренно полагается на мнение Церкви. Не очень вяжется со смирением его наглое заявление о том, что я «жажду невинной крови Лютера». Я говорю вам, они все под влиянием этого монаха! Это какое-то странное магическое влияние. Они молятся на землю, на которую он ступил. Не сомневаюсь, что тут замешано колдовство, а не только ересь.
– Чем скорее сожжем его, тем лучше, – сказал Серапика.
– Да уж! Но он такой неуловимый! Никто никогда не знает, где он.
Лютер имел дерзость послать Папе письмо, которое было очень искренним. В одном месте он заявил, что хотя и назвал Льва антихристом, на самом деле он еще не решил, антихрист Лев или просто слуга антихриста и ложного духа.
– Выпердок! – вспыхнул Лев.
– Парономасия! – воскликнул я.
– Что? – спросил Серапика.
Лев изобразил, будто вытирает этим дерзким посланием жопу.
И вот так, утомительно долго, с многочисленными инсинуациями с обеих сторон, тянулось это дело.
В июне и июле 1519 года Лютер провел в Лейпциге свой знаменитый диспут с Экком. Экк через некоторое время приехал в Рим, где участвовал в состав ленки папской буллы Exsurge Domine. Лютер тем временем, смирившись с тем, что полный разрыв с Римской Церковью теперь неизбежен, вступил в союз с революционно настроенными гуманистами Германии, и в первую очередь с Ульрихом фон Гуттеном, злым, кровожадным подонком. Спор, хотя и яростный, до этого был чисто теологическим, теперь же он принял явную и зловещую политическую окраску. Под влиянием Гуттена Лютер принял националистические и революционные идеи и стал выпускать памфлеты и проповедовать народу необходимость революции не только в теологических, но и в политических вопросах. Низкая толпа орала в восторге: Отечество! Свобода! Евангелие! – и этой смесью несовместимых настроений оказалась охвачена вся страна. Эта-то новая и очень взрывоопасная ситуация и привела непосредственно к написанию и изданию лютеровской книги «An den Christ-lichen Adel Deutscher Nation von des Christlichen Standes Besserung». Лев нассал на нее в гневе с большим удовольствием.
Первого июня 1520 года Exsurge Domine была зачитана в консистории и примерно через две недели издана. В августе Экк прибыл с буллой в Германию и обнаружил, что из-за предательства служащих римской канцелярии содержание буллы уже известно. В Лейпциге студенты из Виттенберга угрожали несчастному Экку и избили его, а вывешенный экземпляр буллы был вымазан навозом и сорван. То же самое произошло в Торгау и Дебельне. Ректор Виттенбергского университета Петер Буркхард отказался принять буллу, не принял ее и Эрфуртский университет. Венский университет принял буллу только после того, как император заставил его это сделать, а Ингольштадтский университет принял ее очень неохотно. Даже епископы колебались, прежде чем обнародовать буллу – кто из-за недостатка лояльности по отношению к Риму, а кто от страха.
Крайне высокомерный кардинал Маттеус Ланг, архиепископ Зальцбурга, с самого начал не сказал ни единого слова против Лютера, и теперь, в деле обнародования буллы, он был вызывающе медлителен. Герцог Баварии тоже колебался и заставлял епископов герцогства занять ту же позицию. То, что всегда твердо придерживавшаяся католицизма Бавария повела себя таким образом, по-моему, было симптомом недооценки серьезности ситуации. Никто, даже на этой стадии, не думал, что безумный монах расколет христианский мир пополам. Это было немыслимо, несмотря на все беспорядки, чинимые Лютером. Короче говоря, Рим скоро должен был получить хороший поджопник, который уже давно заслужил. Наконец 3 января 1521 года вышла булла Decet Romanum Pontificem, окончательно отлучающая Лютера и его последователей от Церкви. Так что вот: диагноз поставлен, и лекарства от болезни нет. Болезнь эта смертельная. Я благодарю истинного Бога, Отца Небесного, за то, что Лев не дожил до того, чтобы увидеть зияющую рану, рассекшую его Церковь и всю Европу на две стонущие, корчащиеся от боли половины. Вскоре после выпуска буллы отлучения от церкви злодей Гугтен прислал в Рим экземпляр одного из своих революционных памфлетов, но Лев был очень болен и не прочитал его. Зато я прочитал, и вот что там говорилось:
Какой все-таки грубый язык, этот немецкий! Я всегда так считал.
Den Aberglauben tilgen wir.
Die Wahrheit wiederbringen hier.
Und d'weil das nit mag sein in gut.
So mutz es kosten aber Blut.
Тем временем, в середине начала конца христианского мира, такого, каким он был известен почти две тысячи лет, меня все больше и больше занимал вопрос о том, что затевает Андреа де Коллини и где находится доминиканец Томазо делла Кроче. Это была еще одна смертельная болезнь, и я решил, что умереть должен не Андреа де Коллини. Каждый раз, когда я встречался с магистром, я видел, что он по-прежнему сидит над руководствами по магии и нумерологии, что он по-прежнему одержим числами 7, 2 и 5 и прежде всего зловещим числом 8. Он делал бесконечные непонятные вычисления, все бубнил и бормотал, выражая то радость, то отчаяние, в зависимости от его настроения в тот момент. Иногда казалось, что он совершенно забыл, что фарсовое расследование дела Томазо делла Кроче вообще имело место, в другое время он не мог говорить ни о чем другом. Он смотрит на меня, и я вижу во взгляде что-то похожее на любовь, и тут же, брызжа слюной, набрасывается на меня с проклятиями. Лично я ничуть не сомневался в словах Нино, который сказал: «Магистр настроен на убийство». Неясно лишь было то, когда и как это должно произойти, – вот что меня так беспокоило. Я с грустью понимал, что руководство братством и забота о нем отступили на второй план перед стремлением к мести, – понимал что поддержание огонька гностической истины почти потеряло для него значение, по сравнению с целью, которую он сам себе поставил, а именно – встреча с Томазо делла Кроче. Мне оставалось только молиться и надеяться на то, что удастся что-то сделать с доминиканцем прежде, чем они встретятся, и, может, удастся освободить магистра от мрачного демона, завладевшего его душой, и вернуть ему прежний рассудок. Вообще-то, как вы уже знаете, я решил добраться до инквизитора раньше магистра. И когда Томазо делла Кроче не будет, рассуждал я, магистру не нужны будут ни числа, ни убийство. Я должен был что-то сделать.
Я долго и мучительно думал. Я сидел до поздней ночи, сопоставляя все факты, собирая все, какие у меня были, крупицы знания об уме Андреа де Коллини и о характере Томазо делла Кроче и составлял из них ясную, четкую, разборчивую картину. Я размышлял над этой картиной, исследуя возможности, взвешивая то одно, то другое решение и вычисляя вероятность успеха. В результате раздумий я избрал план действий. Который, как я думал – отчаянно надеялся! – имел достаточно высокую вероятность успеха. Я знал, что время не на моей стороне, и, избрав план действий, я тут же приступил к его осуществлению. Согласно плану, я договорился об аудиенции с кардиналом Каэтаном, который все еще был в Риме и, без сомнения, все еще размышлял над тем, почему его встречи с Мартином Лютером оказались бесплодны.
– Томазо делла Кроче очень талантливый священник и умелый инквизитор, – сказал кардинал, предлагая мне кубок своего лучшего сицилийского вина. – Попробуй этих конфет. Они называются «Соски Адониса». Очень вкусно.
– Благодарю, Ваше Преосвященство, – сказал я, кусая вязкую, приторно-сладкую конфету.
– У тебя есть какая-то определенная причина сердиться на этого человека?
– Я просто хочу узнать, где он, – сказал я.
– Отбыл по особому поручению. Дело, касающееся только инквизиции. Кроме того, у тебя ведь есть доступ к Папе, почему бы не спросить его?
– Его Святейшество предпочитает не обсуждать этот вопрос, – ответил я осторожно. – К тому же, как он мне объяснил, нельзя ожидать, чтобы он знал все, что творится в его собственной Церкви.
Каэтан громко почмокал своей конфетой.
– Ладно, – сказал он медленно и задумчиво, – хотелось бы знать, зачем тебе нужна эта информация.
– Мне она не нужна, Ваше Высокопреосвященство, я просто хочу знать. К тому же я могу и подождать, пока Томазо делла Кроче не вернется в Рим.
– Его может долго не быть.
Я пожал плечами.
– Я терпелив, – сказал я.
– Отведай еще вина, надеюсь, оно тебе нравится.
– Очень нравится, Ваше Высокопреосвященство.
– Послушай, малыш, у меня есть предложение.
– Да?
– Да. Приходи ко мне через три дня, после того как я посоветуюсь с… с определенным людьми – относительно характера твоей просьбы. Если на нашей следующей встрече ты согласишься оказать мне некоторую услугу, не спрашивай пока какую, – я с радостью предоставлю тебе сведения, которые ты желаешь. Как тебе это?
– Загадочно, – сказал я, – Даже таинственно.
Каэтан тихо рассмеялся.
– Вероятно, я таинственный человек, – проговорил он.
И на этом аудиенция закончилась.
– Пеппе, – сказал Лев, – как ты думаешь, не слишком ли рано я распустил Латеранский Собор?
Латеранский Собор созван был, конечно, Юлием, отчасти как мера против Собора схизматиков в Пизе и отчасти из-за того, что Юлий сознавал необходимость реформ. Шестнадцатого марта 1517 года Лев с большой помпой провел заключительное заседание Латеранского Собора. Почти все реформы, обнародованные Собором, уже стали мертвой буквой.
– Зачем об этом спрашивать меня, Ваше Святейшество? – сказал я. – Я не теолог. Я даже не священник.
– Живя у меня, ты пользуешься теми же привилегиями, что и любой кардинал, и прекрасно это знаешь! – резко сказал Лев. – Отвечай на вопрос: не преждевременно ли я распустил Собор?
– Собор был идеей Юлия, Ваше Святейшество.
– Да, и Юлий умер и оставил мне доделывать начатое им дело. Во имя Христа, да это то же самое, что попросить доделать статую Микеланджело, – невозможно!
– Ну, – начал я осторожно, – помня о Лютере…
– Неужели нужно его всюду приплетать!
– Я собирался сказать, Ваше Святейшество, что если бы реформы, провозглашенные Собором, действительно были попыткой пойти навстречу назревшей радикальной реформе Церкви, то, вероятно, Лютер не поднимал бы сейчас вонь.
– Ты прав, Пеппе, – угрюмо сказал Лев, – ты не теолог.
Честно говоря, по-моему, Латеранский Собор сделал все, что мог, в смысле практических реформ, хотя в результате получилось мало, но начнем с того, что и задача у него была геркулесова. В конце концов, есть ли толк проповедовать целомудрие женщине, всю жизнь профессионально занимавшейся проституцией? Большинство постановлений Собора были, во всяком случае, лишь более точно сформулированными старыми правилами. Эти формулировки были разосланы во все стороны, но помимо Италии они по-настоящему применялись лишь в Испании и Португалии, на большую же их часть никто не обращал внимания. Например, вопреки соборному постановлению, продолжался нелепый обычай раздачи бенефициев и церковных санов детям – такого обильного источника доходов курия лишаться не хотела. Да всего три года назад было объявлено, что маленький Альфонсо, португальский инфант, может в пятнадцать лет носить сан епископа или архиепископа! Все это – грубейшее нарушение постановлений Собора. Можете себе такое представить? Какой-то сопливый мальчишка расхаживает по дворцам в Португалии, а на его головке покачивается украшенная драгоценными камнями митра! Вообще-то Лев и сам постоянно игнорирует постановления Собора, и так же поступают почти все епископы, многие из которых даже не присутствовали на заседаниях Собора, они просто продолжают поступать по-старому. Хотя мне и неприятно это говорить, но кардинал Джулио де Медичи был одним из редких исключений. Он даже потрудился созвать во Флоренции провинциальный собор с целью претворить в жизнь постановления Латеранского Собора, но из этого мало что вышло. Если вдуматься, то, возможно, у Лютера все-таки было несколько ценных мыслей – только Льву я этого сказать не осмелился.