Страница:
– Жаль только, – заметил он, снова надевая подштанники и облачаясь в малиновую mozetta, – что это была не рожа этого немецкого ублюдка.
Он вышел, хлопнув дверью.
1508
Весной 1508 года Барбара и я были наконец приняты в общину верующих. Церемония проходила в домашней часовне магистра, так же как и наше крещение. Присутствовали несколько гостей, среди них была и какая-то госпожа. Все они были одеты в торжественное литургическое золотое одеяние, украшенное замысловатым разноцветным узором. Барбара и я были в простой белой одежде. Магистр встал перед алтарем с черной Мадонной с Младенцем. Рядом с алтарем находился небольшой столик, покрытый золотой материей, и на нем лежали Евангелие от Иоанна Возлюбленного и небольшая чаша из прозрачного стекла, наполненная чистой водой. Там же лежало полотенце. Магистр держал в руках книгу с дорогими иллюстрациями, книгу катаров Rituel de Lyons.
Посмотрев на нас обоих ласковым, но торжественным взглядом, он воскликнул:
– Пеппе и Барбара, любимые дети Отца и Спасителя Иисуса Христа, вы, которые были крещены его святым именем: отрекитесь ото всех идолов и кумиров и презирайте самый святотатственный идол из всех, то есть плотское тело. Очистите сердца от всех демонов нечистоты и заблуждения, чтобы сердца ваши мог посетить Отец и они могли наполниться славой его небесного света! Знайте, что вы вечны и бессмертны, и пусть же смерть сама умрет в вас!
Затем магистр прочел несколько молитв из Rituel de Lyons, которые мне запрещено здесь приводить. Когда он закончил читать, мы по очереди подошли к нему. Он опустил указательный палец в чашу с водой и помазал нам лбы, ладони и стопы, говоря:
– Сын света, войди в общину верующих ныне и присно. Иисус! Иисус! Иисус!
Затем магистр дал нам поцеловать Евангелие от Иоанна.
Взяв нас под руку, он отвел Барбару к женщине, а меня к мужчинам, и мы обменялись поцелуями.
Нагибаясь, каждый мужчина осторожно и нежно прикасался ненадолго своими губами к моим. Затем мы обнимались. Я увидел, что Барбара и та женщина стоят, крепко прижавшись друг к другу. После этого вся компания, с магистром во главе, разразилась долгими теплыми и радушными аплодисментами. Признаюсь, это очень меня тронуло.
Ритуал завершился еще одной молитвой из книги Rituel de Lyons, которую, к сожалению, мне тоже не позволено здесь воспроизвести.
– Сегодня вечером, – сказал магистр, когда мы выходили из часовни, – ты и Барбара впервые примете участие в Ритуале отречения. Теперь, когда вы полноправные члены общины верующих, вам не просто можно присутствовать, от вас требуется присутствие.
Тогда я этого еще не знал, но участию в Ритуале отречения суждено было избавить меня от последних остатков прежней жизни и, более того, сделать меня почти неуязвимым для эмоциональных потрясений. Увидите сами.
Из женщин я узнал только ту, что присутствовала на недавней церемонии, когда нас торжественно принимали в общину верующих. Там находились еще четыре женщины и шестеро мужчин; почти все они были молоды, и никто из них (так казалось) не имел физических изъянов. Я волновался, не будет ли из-за этого нам с Барбарой неловко. В небольшой передней перед входом в часовню мы разделись (и мужчины и женщины вместе) и надели длинные свободные серебряные одеяния. У каждого на груди черным цветом был изображен какой-нибудь гностический знак или символ. Каждый из нас подпоясался черным кожаным поясом с серебряной пряжкой, вид которой был довольно любопытен:
Позднее мне сказали, что Совершенные у Catharistae носили точно такие же пояса и что пояс магистра когда-то принадлежал Бертрану Марти, епископу катаров, жившему двести лет назад в Лангедоке во Франции. Мое серебряное одеяние сшито было либо для ребенка, либо специально для меня, так как по длине оно подходило мне в самый раз. На ногах у нас не было ни башмаков, ни сандалий.
Невозможно было не поддаться влиянию атмосферы одухотворенности, когда мы парами вошли в часовню, украшенную расставленными в определенном художественном порядке горшками и вазами со свежими цветами. Даже черная Мадонна на алтаре казалась живой, производилось впечатление, что она шевелится, оставаясь безмятежно спокойной и неподвижной. Чувствовался тонкий аромат какого-то древесного благовония. Последний золотой свет умирающего вечера за окнами просачивался внутрь и смешивался с сиянием свечей, окрашивая наши лица насыщенным янтарным цветом, а наши серебряные одеяния мерцали раскаленной патиной. Нас окутывала тишина глубокая, приятно волнующая и благоговейная. Она впитывала в себя все страхи и сомнения (во всяком случае, мои страхи и сомнения), все не выраженное словами нетерпение и нерешительность, подобно тому, как губка впитывает воду.
Наконец, когда мы встали полукругом перед алтарем, тишину нарушил благозвучный голос магистра, нашего иерофанта:
– Блаженный апостол Фома писал так: «Сказали ученики его: Когда ты нам явишься и когда мы тебя узрим? Иисус сказал: Когда вы разденетесь и не будете стыдиться, и возьмете свою одежду и положите ее себе под ноги, как малые дети, и будете ступать по ней, тогда узрите сына живых. И вы не будете бояться».
Мы один за другим (кроме магистра) стали расстегивать пояса, стягивать одеяние через голову, оставаясь нагими, и аккуратно класть ее себе под ноги. Признаюсь, что когда очередь дошла до меня, я начал немного волноваться. Но я разделся. Я встал на свою одежду и попытался выпрямиться – волосатый карлик, убогое существо. Но не было ни любопытных взглядов, ни жалостливо искривленных губ, и я почувствовал себя равным среди равных, почувствовал, что у меня такое же положение, что и у всех остальных участников Ритуала. Я был сильно растроган. Я не мог не заметить, что у Барбары, которая стояла против меня с другой стороны алтаря, были прекрасные, полные груди. Вообще-то она была действительно красивой, и при других обстоятельствах я бы пожалел ее из-за того, что у нее нет рук. Однако сейчас ничего нельзя было чувствовать, кроме огромной гордости за то, кто мы есть, и от того, чем мы сейчас занимаемся. Не могу также не сознаться в том, что для меня вся ситуация втайне была эротичной. Моя приверженность тому, что я к тому моменту узнал о нашей гностической философии, была безгранична, я понимал и одобрял то, что гностики отвергают цели плотских побуждений. Но когда вокруг вздымаются и опадают обнаженные груди, когда начинает подрагивать расслабленный пенис, а рядом в свете лучей вспыхивает пламенем медно-рыжий кустик лобковых волос, невозможно не почувствовать, как сильный поток возбуждения проходит по всему нутру и, поднимаясь на поверхность, приятно щекочет кожу мурашками. Конечно, это было бы невозможно, если бы меня заставили почувствовать себя мерзким, уродливым или отвратительным. Мысль о том, что все безоговорочно принимали меня таким, каким я был, обвевала теплом, и это свидетельствовало об истинной связи (я имею в виду то, что мы были действительно частью друг друга, что мы действительно были крепко-накрепко связаны), а там, где присутствует тепло такой эмоциональной связи, скоро возникает и мысль о физической близости. Ubi caritas et amor, Deus ibi est, вполне может быть, но также присутствует и спокойное наслаждение тщательно сдерживаемым желанием. Erosque ibi est.
– Спаситель сказал: «Плотское тело изменчиво, а то, что изменчиво, погибает и перестает быть, и больше нет у него надежды на жизнь. Ибо плотское тело воистину есть животное. Не плод ли оно полового соития, как и тела всех животных? Если же плотское тело от полового соития, как оно может отличаться от тела животного? И поэтому вы – дети до тех пор, пока не повзрослеете».
Когда магистр закончил говорить (на самом деле он цитировал книгу «Писание Фомы неверующего для Совершенных»), мы начали медленно двигаться хороводом вокруг алтаря и топтать и мять босыми ногами сброшенные одеяния.
Магистр продолжил:
– И первый из правителей сказал ангелам, бывшим с ним: «Придите, создадим же человека по образцу Бога и по нашему образу, чтобы образ существа человеческого служил нам светом». И они произвели творение при помощи власти, взятой у каждого, в соответствии с особенностями, данными им. И каждый правитель вложил в душу того существа особенность, которая соответствовала тому образу, который виделся ему. И затем создали они существо, по образу первого совершенного человеческого существа. И сказали они: «Назовем его Адам, чтобы было у нас его имя как пламенная власть». И правители начали творить:
– Первый, Рафао, начал с создания макушки.
После каждой фразы мы останавливались и указательным пальцем касались названной части тела.
– Арона создал череп.
Мениггесстроэт создал мозг.
(Здесь мы коснулись лба.)
Астерекме – левый глаз.
Таспомаха – правый глаз.
Иеронюмос – левое ухо.
Биссумееми – правое ухо.
Акиореим – ноздри.
Баненефрум – губы.
Амон эф Шата – передние зубы.
Ибикан – задние зубы.
Адабани – затылок.
Хаамани – горло.
Тебар – левое плечо. (Здесь у меня возникли затруднения.)
Деархо – правое плечо. (Тоже.)
Абитриоон – левую руку.
Эуантен – правую руку.
Астропсамини – левый сосок.
Барроф – правый сосок.
Баум – левую подмышку.
Арарим – правую подмышку.
Фтауе – левую подмышку.
Гесоле – живот.
Аггромаума – сердце.
Мнашакка – задний проход.
Эйло – пенис.
Сорма – яички.
И Сорма – влагалище.
Ормаот – левое бедро.
Псереэм – правое бедро.
Ахиель – левую стопу.
Фнемз – правую стопу.
Боозабель – пальцы левой стопы.
Фикнипна – пальцы правой стопы.
Мы медленно остановились.
– Чего хочет Йалдабаот? – выкрикнул магистр.
– Заключить в темницу свет! – пропели мы в унисон.
– Какова наша цель несущих свет?
– Не дать его воле исполниться!
В этот момент из задней части часовни вышла красивая молодая женщина (обнаженная, как и все мы), в руках у нее была красная шелковая подушечка, на которой стоял богато украшенный серебряный потир. Женщина с почтением приблизилась к магистру, опустилась перед ним на колени и склонила голову.
– Да не исполнится, – произнес магистр, неожиданно понизив голос.
Я был крайне удивлен, когда понял, что сейчас должно произойти, так как до этого я никогда – даже в самых красочных мечтах – не мог себе представить, что у гностиков одним из следствий их общей веры могут быть коллективные обряды внутри общины. Ведь природа первого, по идее, исключала второе. То, что произошло между госпожой Лаурой и мной, было исключительно частным уроком познания духовной истины. По крайней мере, я так тогда полагал. Но теперь – теперь было видно, что предположение было совершенно ошибочным. По мне пробежала противная и в то же время приятная дрожь предвкушения.
Женщина, положив подушечку и потир на алтарь, теперь снова стояла на коленях перед магистром. Она подняла руки, взяла в ладони пенис магистра, поднесла его к губам и начала очень нежно целовать, словно это кое-какое маленькое живое существо – что-то вроде птички, или розового бутона, или куколки бабочки. Она прошлась вниз по телу пениса, и кончик ее розового языка оставил по всей длине блестящую влажную дорожку, словно улитка. Магистр тихо простонал – почти неслышно! – и закатил глаза так, что стали видны только белки. Его пенис становился все тверже, кивал и подрагивал, и было видно, что при полной эрекции он будет внушительным. Крайняя плоть засучилась и открыла головку, уже надувшуюся, багровую. Женщина начала массировать пенис кончиками пальцев, катать между ладонями, затем вставила его между грудей и начала двигать своим телом с искусством, которое можно было приобрести (я так подумал) лишь постоянно и увлеченно упражняясь.
Меня всего трясло, я не мог сдержать дрожи, я ничего не мог с собой поделать. В часовне сделалось вдруг очень тепло – из-за нашего общего возбуждения, волны невольного желания, жара и власти разбуженного Эроса. Всюду ощущалась влага и слышалось тяжелое дыхание: запах кожи и пота, дурманящие испарения животного начала, сдерживаемого ритуалом. Взгляды женщин были рассеянны, глаза остекленели, груди вздымались и опадали в такт с дыханием. Мужчины стояли широко расставив ноги, некоторые взялись руками за члены, способствуя возбуждению едва заметным ритмичным движением. Что, во имя Господа, мы собираемся делать? Или во имя темного, необузданного Диониса? Я был захвачен, пойман, но я не хотел, чтобы меня освободили. Я боролся с вселяющим ужас побуждением – с непреодолимым импульсом, – я был напуган им, но я знал, что каким-то образом, чудесным действием общей воли, сила, которую мы выпускали, сдерживается, что не она управляет нами, а мы ею. Мне казалось, будто я тону в огромном засасывающем океане, который тем не менее подчинен моей воле, – парадоксально, невозможно, восхитительно, фантасмагорично! Но это так. В ритуале воплощался пеан сексу, но – как я решил, естественно, – он был не хвалой и славословием, а поношением и проклятием. Как это проклятие будет выражено, я пока что себе не представлял.
Вот жрица встала лицом к магистру и взяла его твердый пенис пальцами одной руки. Пенис был толстым и массивным у корня, сосудистым, темным и ребристым, торчал вверх и немного утончался по мере приближения к раздутой головке. Она начала двигать им вперед-назад у себя между ног, не вводя его, лаская им себя, – говорят, что похотливые дочери Египта делали так с живыми змеями. Член магистра действительно походил на змею: гибкий, извивающийся, он мелькал рядом с ее влажными интимными местами и блестел в насыщенном свете, словно жезл Моисея, чудесным образом превратившийся в кобру. Человеческий пенис под воздействием эротического заклинания, которое мы молча сплетали волшебством наших животных сердец, сейчас преобразился, сделавшись живой, ищущей извивающейся тварью. Это был длинный податливый жезл, вызывавший нуминозное чувство, чувство присутствия божественного, и каждый раз, когда женщина проводила им себе по животу, по пухлым губам своей волосатой щели и дальше по тайной влаге, она что-то тихо бормотала сама себе.
Ее томный, опьяненный вздох эхом повторили некоторые из присутствовавших женщин.
В этот момент в другом конце часовни я услышал тихий возглас, и следом раздался звук густого всплеска. Когда я поднял взгляд, то увидел, что один из мужчин, вероятно не сдержав себя, эякулировал на пол. Помощница магистра утробно застонала и замотала головой. Мне казалось, что они лишь на волосок от настоящего соития, – но неужели в этом и состоит смысл ритуала? Я не мог в это поверить. Тогда что? И сколько они смогут продолжать эту странную предварительную игру, не теряя самообладания? Я огляделся, стараясь делать это как можно более незаметно. Я увидел Барбару, ее вздымающиеся груди, и заметил, как напряглись ее прелестные маленькие соски. Почти у всех мужчин была полная эрекция, и они руками быстро стимулировали свои члены, некоторые постоянно переминались с ноги на ногу, пьяные от предвкушения, топтались, словно резвые кони. Сам же я, заключенный в свою уродливую плоть, телесно оставался бесстрастен – но нет! – о, мое сердце бешено колотилось, а во рту совсем пересохло, – и то, и другое – верные признаки полового возбуждения.
В этот момент магистр взмахнул руками и прокричал что-то непонятное (непонятное по крайней мере для меня; не знаю, поняли другие или нет) высоким напряженным голосом. Женщина быстро взяла с алтаря потир. Она приставила его к бедрам магистра и пригнула ладонью трепещущий пенис, ловко направив его в полированную, блестящую серебром чашу.
Я увидел, как по всему телу магистра пробежала судорога – один, два, три раза – и еще раз, четвертый. Словно эхо, в часовне прозвучал полустон-полувздох – коллективное содрогание удовлетворения и одобрения. Магистр зажмурился, а приятные черты его лица исказил спазм сексуальной агонии. Он эякулировал в потир. Я был действительно потрясен. Зачем? Почему в потир? Объяснение могло быть только одно, и углубляться в мысль об этом мне совсем не хотелось. Содрогаясь от отвращения, я пытался прогнать мысль о том, что нам предложат отпить из потира, гротескно пародируя обряд причастия, однако неизбежность этого была очевидна.
Лишь Богу известно, как бы я повел себя, если бы очевидное стало действительностью, но мне не суждено было узнать, так как судьба распорядилась иначе: ритуал не достиг завершения. Неожиданно, – это мгновение, кажется, навсегда повисло в вечности, и ужас его не имеет конца и потому держит нас, не отпуская, – двери часовни распахнулись – о, этот страшный, отвратительный лязг! – и нас низвергли в темный кошмарный хаос.
Кто-то крикнул:
– Спасайтесь! Нас обнаружили!
Его я узнал сразу: фра Томазо делла Кроче. Немного старше, на висках больше седины, но темные глаза по-прежнему горели все тем же беспощадным огнем фанатизма. Его сопровождали шестеро или семеро вооруженных людей.
– Еретики! – заорал он, брызжа слюной. – Мерзкие, проклятые еретики!
Магистр ударился об алтарь, потир со звоном упал на пол, его содержимое пролилось. Мы судорожно старались надеть на себя серебряное одеяние, но невозможно было разобрать, кому какое принадлежит. Я схватил ближайшее и начал отчаянно натягивать его на голову. Некоторые женщины начали завывать.
– Не сопротивляйтесь! – прокричал магистр, подняв руку.
И тут они бросились на нас. Я увидел, что бедная Барбара, все еще голая, повисла на одном из людей фра Томазо и размахивала куцыми ручками, тщетно пытаясь защититься от удара. Некоторые из наших мужчин, несмотря на призыв магистра не сопротивляться, работали кулаками.
– Полная индульгенция за каждого еретика, отправленного на тот свет! – крикнул Томазо дела Кроче. Он стоял, скрестив руки на груди, лицо его искажала ярость.
Я зажал рот руками, чтобы сдержать стон, так как увидел, что Барбара упала на пол. Нападавший встал над ней, высоко поднял руку, и в желтом свете блеснул клинок его шпаги. На мгновение он замер, глядя с довольной улыбкой на Барбару. Затем рука ринулась вниз по неумолимой параболе, и шпага вошла в тело Барбары, прямо между ее прекрасных грудей. Мгновенно все вокруг было залито кровью. Она не издала ни звука, просто откинулась на спину, ее крошечные ручки все еще шевелились, глаза были плотно зажмурены. Шпага вышла из нее и снова вошла, на этот раз в живот.
– Пеппе!
Магистр взял меня на руки. Я заметил, как упал еще кто-то, пронзенный шпагой сзади в шею.
– Мы им не можем помочь! – прошипел магистр. – Нам надо бежать!
Все произошло в считанные мгновения, словно врата ада вдруг отверзлись, и преисподняя на миг опустела, изрыгнув сразу мириады чудовищ, так что Томазо делла Кроче не успел выделить магистра или меня как особую цель своей ярости, да и сомневаюсь, что у него было такое намерение: вот – мы, мы – еретики, этого достаточно. Как только нам вдвоем удалось пробраться к двери, за спиной я услышал вопль отчаяния и ненависти. И если бы не молодой человек, который геройски бросился на инквизитора сзади, нам бы не удалось бежать. Богу лишь известно, что с ним стало. В прихожей магистр опустил меня на пол и запер дверь за нами на засов.
– Быстрее! – сказал он, задыхаясь. – У меня есть лошади. Надо спешить!
– Ему нужны были мы? – прокричал я. – Он из-за нас устроил эту резню?
– Не знаю… ему нужны все мы, Пеппе!.. Давай скорее!
И вот я прижался к спине магистра, обхватив его шею руками, и мы поскакали сквозь темноту, а за спиной осталась ночь ужаса и отчаяния, еще более непроглядная и жуткая, чем сама вечная ночь ада, обещанная нам Томазо делла Кроче.
1509 и далее
Он вышел, хлопнув дверью.
1508
Весной 1508 года Барбара и я были наконец приняты в общину верующих. Церемония проходила в домашней часовне магистра, так же как и наше крещение. Присутствовали несколько гостей, среди них была и какая-то госпожа. Все они были одеты в торжественное литургическое золотое одеяние, украшенное замысловатым разноцветным узором. Барбара и я были в простой белой одежде. Магистр встал перед алтарем с черной Мадонной с Младенцем. Рядом с алтарем находился небольшой столик, покрытый золотой материей, и на нем лежали Евангелие от Иоанна Возлюбленного и небольшая чаша из прозрачного стекла, наполненная чистой водой. Там же лежало полотенце. Магистр держал в руках книгу с дорогими иллюстрациями, книгу катаров Rituel de Lyons.
Посмотрев на нас обоих ласковым, но торжественным взглядом, он воскликнул:
– Пеппе и Барбара, любимые дети Отца и Спасителя Иисуса Христа, вы, которые были крещены его святым именем: отрекитесь ото всех идолов и кумиров и презирайте самый святотатственный идол из всех, то есть плотское тело. Очистите сердца от всех демонов нечистоты и заблуждения, чтобы сердца ваши мог посетить Отец и они могли наполниться славой его небесного света! Знайте, что вы вечны и бессмертны, и пусть же смерть сама умрет в вас!
Затем магистр прочел несколько молитв из Rituel de Lyons, которые мне запрещено здесь приводить. Когда он закончил читать, мы по очереди подошли к нему. Он опустил указательный палец в чашу с водой и помазал нам лбы, ладони и стопы, говоря:
– Сын света, войди в общину верующих ныне и присно. Иисус! Иисус! Иисус!
Затем магистр дал нам поцеловать Евангелие от Иоанна.
Взяв нас под руку, он отвел Барбару к женщине, а меня к мужчинам, и мы обменялись поцелуями.
Нагибаясь, каждый мужчина осторожно и нежно прикасался ненадолго своими губами к моим. Затем мы обнимались. Я увидел, что Барбара и та женщина стоят, крепко прижавшись друг к другу. После этого вся компания, с магистром во главе, разразилась долгими теплыми и радушными аплодисментами. Признаюсь, это очень меня тронуло.
Ритуал завершился еще одной молитвой из книги Rituel de Lyons, которую, к сожалению, мне тоже не позволено здесь воспроизвести.
– Сегодня вечером, – сказал магистр, когда мы выходили из часовни, – ты и Барбара впервые примете участие в Ритуале отречения. Теперь, когда вы полноправные члены общины верующих, вам не просто можно присутствовать, от вас требуется присутствие.
Тогда я этого еще не знал, но участию в Ритуале отречения суждено было избавить меня от последних остатков прежней жизни и, более того, сделать меня почти неуязвимым для эмоциональных потрясений. Увидите сами.
Из женщин я узнал только ту, что присутствовала на недавней церемонии, когда нас торжественно принимали в общину верующих. Там находились еще четыре женщины и шестеро мужчин; почти все они были молоды, и никто из них (так казалось) не имел физических изъянов. Я волновался, не будет ли из-за этого нам с Барбарой неловко. В небольшой передней перед входом в часовню мы разделись (и мужчины и женщины вместе) и надели длинные свободные серебряные одеяния. У каждого на груди черным цветом был изображен какой-нибудь гностический знак или символ. Каждый из нас подпоясался черным кожаным поясом с серебряной пряжкой, вид которой был довольно любопытен:
Невозможно было не поддаться влиянию атмосферы одухотворенности, когда мы парами вошли в часовню, украшенную расставленными в определенном художественном порядке горшками и вазами со свежими цветами. Даже черная Мадонна на алтаре казалась живой, производилось впечатление, что она шевелится, оставаясь безмятежно спокойной и неподвижной. Чувствовался тонкий аромат какого-то древесного благовония. Последний золотой свет умирающего вечера за окнами просачивался внутрь и смешивался с сиянием свечей, окрашивая наши лица насыщенным янтарным цветом, а наши серебряные одеяния мерцали раскаленной патиной. Нас окутывала тишина глубокая, приятно волнующая и благоговейная. Она впитывала в себя все страхи и сомнения (во всяком случае, мои страхи и сомнения), все не выраженное словами нетерпение и нерешительность, подобно тому, как губка впитывает воду.
Наконец, когда мы встали полукругом перед алтарем, тишину нарушил благозвучный голос магистра, нашего иерофанта:
– Блаженный апостол Фома писал так: «Сказали ученики его: Когда ты нам явишься и когда мы тебя узрим? Иисус сказал: Когда вы разденетесь и не будете стыдиться, и возьмете свою одежду и положите ее себе под ноги, как малые дети, и будете ступать по ней, тогда узрите сына живых. И вы не будете бояться».
Мы один за другим (кроме магистра) стали расстегивать пояса, стягивать одеяние через голову, оставаясь нагими, и аккуратно класть ее себе под ноги. Признаюсь, что когда очередь дошла до меня, я начал немного волноваться. Но я разделся. Я встал на свою одежду и попытался выпрямиться – волосатый карлик, убогое существо. Но не было ни любопытных взглядов, ни жалостливо искривленных губ, и я почувствовал себя равным среди равных, почувствовал, что у меня такое же положение, что и у всех остальных участников Ритуала. Я был сильно растроган. Я не мог не заметить, что у Барбары, которая стояла против меня с другой стороны алтаря, были прекрасные, полные груди. Вообще-то она была действительно красивой, и при других обстоятельствах я бы пожалел ее из-за того, что у нее нет рук. Однако сейчас ничего нельзя было чувствовать, кроме огромной гордости за то, кто мы есть, и от того, чем мы сейчас занимаемся. Не могу также не сознаться в том, что для меня вся ситуация втайне была эротичной. Моя приверженность тому, что я к тому моменту узнал о нашей гностической философии, была безгранична, я понимал и одобрял то, что гностики отвергают цели плотских побуждений. Но когда вокруг вздымаются и опадают обнаженные груди, когда начинает подрагивать расслабленный пенис, а рядом в свете лучей вспыхивает пламенем медно-рыжий кустик лобковых волос, невозможно не почувствовать, как сильный поток возбуждения проходит по всему нутру и, поднимаясь на поверхность, приятно щекочет кожу мурашками. Конечно, это было бы невозможно, если бы меня заставили почувствовать себя мерзким, уродливым или отвратительным. Мысль о том, что все безоговорочно принимали меня таким, каким я был, обвевала теплом, и это свидетельствовало об истинной связи (я имею в виду то, что мы были действительно частью друг друга, что мы действительно были крепко-накрепко связаны), а там, где присутствует тепло такой эмоциональной связи, скоро возникает и мысль о физической близости. Ubi caritas et amor, Deus ibi est, вполне может быть, но также присутствует и спокойное наслаждение тщательно сдерживаемым желанием. Erosque ibi est.
– Спаситель сказал: «Плотское тело изменчиво, а то, что изменчиво, погибает и перестает быть, и больше нет у него надежды на жизнь. Ибо плотское тело воистину есть животное. Не плод ли оно полового соития, как и тела всех животных? Если же плотское тело от полового соития, как оно может отличаться от тела животного? И поэтому вы – дети до тех пор, пока не повзрослеете».
Когда магистр закончил говорить (на самом деле он цитировал книгу «Писание Фомы неверующего для Совершенных»), мы начали медленно двигаться хороводом вокруг алтаря и топтать и мять босыми ногами сброшенные одеяния.
Магистр продолжил:
– И первый из правителей сказал ангелам, бывшим с ним: «Придите, создадим же человека по образцу Бога и по нашему образу, чтобы образ существа человеческого служил нам светом». И они произвели творение при помощи власти, взятой у каждого, в соответствии с особенностями, данными им. И каждый правитель вложил в душу того существа особенность, которая соответствовала тому образу, который виделся ему. И затем создали они существо, по образу первого совершенного человеческого существа. И сказали они: «Назовем его Адам, чтобы было у нас его имя как пламенная власть». И правители начали творить:
Первый, доброта, создал живую кость.Магистр, который до этого момента был одет в серебряное одеяние, теперь разделся и встал на одеяние ногами, как и мы. Я заметил, что он худой и мускулистый и что, несмотря на то что на голове волосы были с проседью, в паху они были прекрасные, черные и блестящие.
Второй, предусмотрительность, создал живую соединительную ткань.
Третий, божественность, создал живую плоть.
Четвертый, власть, создал живой костный мозг.
Пятый, царствование, создал живую кровь.
Шестой, усердие, создал живую кожу.
Седьмой, рассудок, создал живые волосы.
– Первый, Рафао, начал с создания макушки.
После каждой фразы мы останавливались и указательным пальцем касались названной части тела.
– Арона создал череп.
Мениггесстроэт создал мозг.
(Здесь мы коснулись лба.)
Астерекме – левый глаз.
Таспомаха – правый глаз.
Иеронюмос – левое ухо.
Биссумееми – правое ухо.
Акиореим – ноздри.
Баненефрум – губы.
Амон эф Шата – передние зубы.
Ибикан – задние зубы.
Адабани – затылок.
Хаамани – горло.
Тебар – левое плечо. (Здесь у меня возникли затруднения.)
Деархо – правое плечо. (Тоже.)
Абитриоон – левую руку.
Эуантен – правую руку.
Астропсамини – левый сосок.
Барроф – правый сосок.
Баум – левую подмышку.
Арарим – правую подмышку.
Фтауе – левую подмышку.
Гесоле – живот.
Аггромаума – сердце.
Мнашакка – задний проход.
Эйло – пенис.
Сорма – яички.
И Сорма – влагалище.
Ормаот – левое бедро.
Псереэм – правое бедро.
Ахиель – левую стопу.
Фнемз – правую стопу.
Боозабель – пальцы левой стопы.
Фикнипна – пальцы правой стопы.
Мы медленно остановились.
– Чего хочет Йалдабаот? – выкрикнул магистр.
– Заключить в темницу свет! – пропели мы в унисон.
– Какова наша цель несущих свет?
– Не дать его воле исполниться!
В этот момент из задней части часовни вышла красивая молодая женщина (обнаженная, как и все мы), в руках у нее была красная шелковая подушечка, на которой стоял богато украшенный серебряный потир. Женщина с почтением приблизилась к магистру, опустилась перед ним на колени и склонила голову.
– Да не исполнится, – произнес магистр, неожиданно понизив голос.
Я был крайне удивлен, когда понял, что сейчас должно произойти, так как до этого я никогда – даже в самых красочных мечтах – не мог себе представить, что у гностиков одним из следствий их общей веры могут быть коллективные обряды внутри общины. Ведь природа первого, по идее, исключала второе. То, что произошло между госпожой Лаурой и мной, было исключительно частным уроком познания духовной истины. По крайней мере, я так тогда полагал. Но теперь – теперь было видно, что предположение было совершенно ошибочным. По мне пробежала противная и в то же время приятная дрожь предвкушения.
Женщина, положив подушечку и потир на алтарь, теперь снова стояла на коленях перед магистром. Она подняла руки, взяла в ладони пенис магистра, поднесла его к губам и начала очень нежно целовать, словно это кое-какое маленькое живое существо – что-то вроде птички, или розового бутона, или куколки бабочки. Она прошлась вниз по телу пениса, и кончик ее розового языка оставил по всей длине блестящую влажную дорожку, словно улитка. Магистр тихо простонал – почти неслышно! – и закатил глаза так, что стали видны только белки. Его пенис становился все тверже, кивал и подрагивал, и было видно, что при полной эрекции он будет внушительным. Крайняя плоть засучилась и открыла головку, уже надувшуюся, багровую. Женщина начала массировать пенис кончиками пальцев, катать между ладонями, затем вставила его между грудей и начала двигать своим телом с искусством, которое можно было приобрести (я так подумал) лишь постоянно и увлеченно упражняясь.
Меня всего трясло, я не мог сдержать дрожи, я ничего не мог с собой поделать. В часовне сделалось вдруг очень тепло – из-за нашего общего возбуждения, волны невольного желания, жара и власти разбуженного Эроса. Всюду ощущалась влага и слышалось тяжелое дыхание: запах кожи и пота, дурманящие испарения животного начала, сдерживаемого ритуалом. Взгляды женщин были рассеянны, глаза остекленели, груди вздымались и опадали в такт с дыханием. Мужчины стояли широко расставив ноги, некоторые взялись руками за члены, способствуя возбуждению едва заметным ритмичным движением. Что, во имя Господа, мы собираемся делать? Или во имя темного, необузданного Диониса? Я был захвачен, пойман, но я не хотел, чтобы меня освободили. Я боролся с вселяющим ужас побуждением – с непреодолимым импульсом, – я был напуган им, но я знал, что каким-то образом, чудесным действием общей воли, сила, которую мы выпускали, сдерживается, что не она управляет нами, а мы ею. Мне казалось, будто я тону в огромном засасывающем океане, который тем не менее подчинен моей воле, – парадоксально, невозможно, восхитительно, фантасмагорично! Но это так. В ритуале воплощался пеан сексу, но – как я решил, естественно, – он был не хвалой и славословием, а поношением и проклятием. Как это проклятие будет выражено, я пока что себе не представлял.
Вот жрица встала лицом к магистру и взяла его твердый пенис пальцами одной руки. Пенис был толстым и массивным у корня, сосудистым, темным и ребристым, торчал вверх и немного утончался по мере приближения к раздутой головке. Она начала двигать им вперед-назад у себя между ног, не вводя его, лаская им себя, – говорят, что похотливые дочери Египта делали так с живыми змеями. Член магистра действительно походил на змею: гибкий, извивающийся, он мелькал рядом с ее влажными интимными местами и блестел в насыщенном свете, словно жезл Моисея, чудесным образом превратившийся в кобру. Человеческий пенис под воздействием эротического заклинания, которое мы молча сплетали волшебством наших животных сердец, сейчас преобразился, сделавшись живой, ищущей извивающейся тварью. Это был длинный податливый жезл, вызывавший нуминозное чувство, чувство присутствия божественного, и каждый раз, когда женщина проводила им себе по животу, по пухлым губам своей волосатой щели и дальше по тайной влаге, она что-то тихо бормотала сама себе.
Ее томный, опьяненный вздох эхом повторили некоторые из присутствовавших женщин.
В этот момент в другом конце часовни я услышал тихий возглас, и следом раздался звук густого всплеска. Когда я поднял взгляд, то увидел, что один из мужчин, вероятно не сдержав себя, эякулировал на пол. Помощница магистра утробно застонала и замотала головой. Мне казалось, что они лишь на волосок от настоящего соития, – но неужели в этом и состоит смысл ритуала? Я не мог в это поверить. Тогда что? И сколько они смогут продолжать эту странную предварительную игру, не теряя самообладания? Я огляделся, стараясь делать это как можно более незаметно. Я увидел Барбару, ее вздымающиеся груди, и заметил, как напряглись ее прелестные маленькие соски. Почти у всех мужчин была полная эрекция, и они руками быстро стимулировали свои члены, некоторые постоянно переминались с ноги на ногу, пьяные от предвкушения, топтались, словно резвые кони. Сам же я, заключенный в свою уродливую плоть, телесно оставался бесстрастен – но нет! – о, мое сердце бешено колотилось, а во рту совсем пересохло, – и то, и другое – верные признаки полового возбуждения.
В этот момент магистр взмахнул руками и прокричал что-то непонятное (непонятное по крайней мере для меня; не знаю, поняли другие или нет) высоким напряженным голосом. Женщина быстро взяла с алтаря потир. Она приставила его к бедрам магистра и пригнула ладонью трепещущий пенис, ловко направив его в полированную, блестящую серебром чашу.
Я увидел, как по всему телу магистра пробежала судорога – один, два, три раза – и еще раз, четвертый. Словно эхо, в часовне прозвучал полустон-полувздох – коллективное содрогание удовлетворения и одобрения. Магистр зажмурился, а приятные черты его лица исказил спазм сексуальной агонии. Он эякулировал в потир. Я был действительно потрясен. Зачем? Почему в потир? Объяснение могло быть только одно, и углубляться в мысль об этом мне совсем не хотелось. Содрогаясь от отвращения, я пытался прогнать мысль о том, что нам предложат отпить из потира, гротескно пародируя обряд причастия, однако неизбежность этого была очевидна.
Лишь Богу известно, как бы я повел себя, если бы очевидное стало действительностью, но мне не суждено было узнать, так как судьба распорядилась иначе: ритуал не достиг завершения. Неожиданно, – это мгновение, кажется, навсегда повисло в вечности, и ужас его не имеет конца и потому держит нас, не отпуская, – двери часовни распахнулись – о, этот страшный, отвратительный лязг! – и нас низвергли в темный кошмарный хаос.
Кто-то крикнул:
– Спасайтесь! Нас обнаружили!
Его я узнал сразу: фра Томазо делла Кроче. Немного старше, на висках больше седины, но темные глаза по-прежнему горели все тем же беспощадным огнем фанатизма. Его сопровождали шестеро или семеро вооруженных людей.
– Еретики! – заорал он, брызжа слюной. – Мерзкие, проклятые еретики!
Магистр ударился об алтарь, потир со звоном упал на пол, его содержимое пролилось. Мы судорожно старались надеть на себя серебряное одеяние, но невозможно было разобрать, кому какое принадлежит. Я схватил ближайшее и начал отчаянно натягивать его на голову. Некоторые женщины начали завывать.
– Не сопротивляйтесь! – прокричал магистр, подняв руку.
И тут они бросились на нас. Я увидел, что бедная Барбара, все еще голая, повисла на одном из людей фра Томазо и размахивала куцыми ручками, тщетно пытаясь защититься от удара. Некоторые из наших мужчин, несмотря на призыв магистра не сопротивляться, работали кулаками.
– Полная индульгенция за каждого еретика, отправленного на тот свет! – крикнул Томазо дела Кроче. Он стоял, скрестив руки на груди, лицо его искажала ярость.
Я зажал рот руками, чтобы сдержать стон, так как увидел, что Барбара упала на пол. Нападавший встал над ней, высоко поднял руку, и в желтом свете блеснул клинок его шпаги. На мгновение он замер, глядя с довольной улыбкой на Барбару. Затем рука ринулась вниз по неумолимой параболе, и шпага вошла в тело Барбары, прямо между ее прекрасных грудей. Мгновенно все вокруг было залито кровью. Она не издала ни звука, просто откинулась на спину, ее крошечные ручки все еще шевелились, глаза были плотно зажмурены. Шпага вышла из нее и снова вошла, на этот раз в живот.
– Пеппе!
Магистр взял меня на руки. Я заметил, как упал еще кто-то, пронзенный шпагой сзади в шею.
– Мы им не можем помочь! – прошипел магистр. – Нам надо бежать!
Все произошло в считанные мгновения, словно врата ада вдруг отверзлись, и преисподняя на миг опустела, изрыгнув сразу мириады чудовищ, так что Томазо делла Кроче не успел выделить магистра или меня как особую цель своей ярости, да и сомневаюсь, что у него было такое намерение: вот – мы, мы – еретики, этого достаточно. Как только нам вдвоем удалось пробраться к двери, за спиной я услышал вопль отчаяния и ненависти. И если бы не молодой человек, который геройски бросился на инквизитора сзади, нам бы не удалось бежать. Богу лишь известно, что с ним стало. В прихожей магистр опустил меня на пол и запер дверь за нами на засов.
– Быстрее! – сказал он, задыхаясь. – У меня есть лошади. Надо спешить!
– Ему нужны были мы? – прокричал я. – Он из-за нас устроил эту резню?
– Не знаю… ему нужны все мы, Пеппе!.. Давай скорее!
И вот я прижался к спине магистра, обхватив его шею руками, и мы поскакали сквозь темноту, а за спиной осталась ночь ужаса и отчаяния, еще более непроглядная и жуткая, чем сама вечная ночь ада, обещанная нам Томазо делла Кроче.
1509 и далее
Comrnendo te omnipotenti Deo, carissima soror
Двадцать третьего апреля 1509 года в доме Андреа де Коллини за ужином сидели трое: сам Андреа де Коллини, горбун-гностик Пеппе, чьи мемуары вы сейчас читаете, и молодой неофит по имени Витторино, который принял гностическое крещение всего на несколько дней раньше, чем я и Барбара. Витторино удалось бежать из дома магистра во Флоренции, отделавшись лишь переломом руки, но он рыдал, когда рассказывал подробности той резни в часовне. Его слова заставили второй раз пережить виденный нами ужас, мы узнали, что произошло после нашего побега.
Шесть человек погибло, включая бедную Барбару, и шестерых забрала Инквизиция. Насколько ему было известно, только еще одному, кроме него, Витторино, и нас, удалось бежать.
– Это было ужасно, – сказал Витторино, делая большой глоток вина, которое мы ему подали, и вытирая слезы тыльной стороной ладони. – Женщины были в истерике. Я видел, как одна из них, обезумев, металась по часовне, словно курица без головы, а правая рука у нее была отрублена по локоть. О Боже! А один… молодой человек, кажется, это был Лоренцо Кальди… бросился на спину инквизитору, прямо голый, и хотел его задушить, но, конечно, это было невозможно! Его просто оторвали, как пиявку, и порубили на куски.
– Мы видели его! – воскликнул я.
– Он нас спас, – тихо произнес магистр.
– Двое людей делла Кроче затащили бледную от страха женщину на алтарь – прямо на священный алтарь! – один придавил ее и раздвинул ягодицы огромными, окровавленными руками, и другой с силой вошел в нее сзади. «Что случилось, ты, сучка еретическая? – закричал он, когда она начала вопить и биться. – Тебя что, никогда не имел настоящий мужчина?» Это было ужасно… было ужасно. Другая женщина лежала растянувшись на полу, и я надеюсь, что она уже была мертва, так как один из наемников инквизитора вставил ей в анус шпагу и с силой вращал ее там. Он смеялся, глаза его горели от удовольствия – Боже, он тер себя между ног – член его стоял, он тер его, смеялся и всовывал шпагу все глубже…
– Витторино, не надо…
– И они сорвали у Барбары серьги прямо с мясом… но, спасибо Господу, она-то точно была уже мертва. Часовня превратилась в скотобойню, все скользили и падали в собственной крови, пол был мокрым от крови и спермы, люди орали, царапались и били кулаками. Не знаю, как я выбрался из того месива окровавленных тел… просто не знаю… даже не могу…
Магистр обнял рыдающего Витторино за плечи.
– Хватит. Больше не надо, – сказал он. Но Витторино продолжал:
– Он узнал, что вы там, вы оба. Но было уже поздно…
– Думаю, в тот момент ему не были нужны именно мы, – сказал магистр. – Скорее всего, он даже не ожидал нас там увидеть. Это была еретическая литургия, больше его ничего не интересовало. Ему нужны были жертвы, и он их получил.
– Но теперь вы ему точно будете нужны, – сказал Витторино, вращая дрожащими пальцами за ножку бокал из дымчатого стекла.
– Да, – произнес задумчиво магистр. Затем после недолгой паузы добавил: – Скорее всего, будем.
– Я точно буду, – сказал я. – Однажды ведь он меня уже поймал и отпустил.
– Он не отпустил тебя, Пеппе. Он тебя продал.
– Он продал меня маэстро Антонио, так как у него не было никаких улик против меня. Теперь они у него есть. Теперь улик с избытком.
– Вы должны спрятать меня! – закричал Витторино. – Он за мной тоже придет!
– Он придет за всеми нами, в свое время, – сказал я.
Магистр бросил на меня странный взгляд, в нем было что-то вроде смеси удивления и тревоги.
– Да, Пеппе, – проговорил он, – ты, без сомнения, прав.
С тех пор я все время мучаюсь, размышляя, не заронил ли я тогда невольно в его душу семя безумия той своей фразой. Хотя такие размышления, эти мрачные рассуждения уже и сами могут привести к безумию, и я боюсь откровенно их обсуждать, даже с тобой, неизвестный читатель. Такого рода анализ я оставляю для бессонных часов между полуночью и рассветом.
Магистр отвел Витторино, заботливо, словно мать больного ребенка, в приготовленную для него комнату. С тех пор я больше не видел Витторино, но позднее слышал о нем время от времени и узнал, что Андреа де Коллини из своих денег выделил ему средства для того, чтобы Витторино жил безбедно и в безопасности. Я всем сердцем сожалел о том, что мне пришлось получить эти тяжелые известия, принесенные Витторино, так как образы кровавых сцен убийства, которые они во мне вызвали, останутся со мной – я точно это знаю – на долгие годы; но я должен был об этом узнать. И магистр, и я должны были узнать, так как, кроме чисто практических соображений, согласно нашей гностической философии, величайшая трагедия (вторая, первая – это вообще родиться в этом мире) – это жить в неведении, ибо неведение – оружие Сатаны. Неведение трояко: неведение Бога, неведение этого мира, неведение себя. В данном случае отказ от знания того, что произошло в часовне, – каким бы мучительным это знание ни было – означал бы все три стороны неведения. Во-первых, неведение Бога, так как происшедшее с бедной Барбарой и другими раскрывает направление его святой воли; во-вторых, неведение этого мира, так как извращенная воля Томазо делла Кроче проявила себя в кровавых деяниях; и в-третьих, неведение себя, так как, выдерживая ужасные известия, принесенные Витторино, мы измеряем глубину своего мужества. Нет, я не хотел выслушивать это, но понимал, что должен.
Шесть человек погибло, включая бедную Барбару, и шестерых забрала Инквизиция. Насколько ему было известно, только еще одному, кроме него, Витторино, и нас, удалось бежать.
– Это было ужасно, – сказал Витторино, делая большой глоток вина, которое мы ему подали, и вытирая слезы тыльной стороной ладони. – Женщины были в истерике. Я видел, как одна из них, обезумев, металась по часовне, словно курица без головы, а правая рука у нее была отрублена по локоть. О Боже! А один… молодой человек, кажется, это был Лоренцо Кальди… бросился на спину инквизитору, прямо голый, и хотел его задушить, но, конечно, это было невозможно! Его просто оторвали, как пиявку, и порубили на куски.
– Мы видели его! – воскликнул я.
– Он нас спас, – тихо произнес магистр.
– Двое людей делла Кроче затащили бледную от страха женщину на алтарь – прямо на священный алтарь! – один придавил ее и раздвинул ягодицы огромными, окровавленными руками, и другой с силой вошел в нее сзади. «Что случилось, ты, сучка еретическая? – закричал он, когда она начала вопить и биться. – Тебя что, никогда не имел настоящий мужчина?» Это было ужасно… было ужасно. Другая женщина лежала растянувшись на полу, и я надеюсь, что она уже была мертва, так как один из наемников инквизитора вставил ей в анус шпагу и с силой вращал ее там. Он смеялся, глаза его горели от удовольствия – Боже, он тер себя между ног – член его стоял, он тер его, смеялся и всовывал шпагу все глубже…
– Витторино, не надо…
– И они сорвали у Барбары серьги прямо с мясом… но, спасибо Господу, она-то точно была уже мертва. Часовня превратилась в скотобойню, все скользили и падали в собственной крови, пол был мокрым от крови и спермы, люди орали, царапались и били кулаками. Не знаю, как я выбрался из того месива окровавленных тел… просто не знаю… даже не могу…
Магистр обнял рыдающего Витторино за плечи.
– Хватит. Больше не надо, – сказал он. Но Витторино продолжал:
– Он узнал, что вы там, вы оба. Но было уже поздно…
– Думаю, в тот момент ему не были нужны именно мы, – сказал магистр. – Скорее всего, он даже не ожидал нас там увидеть. Это была еретическая литургия, больше его ничего не интересовало. Ему нужны были жертвы, и он их получил.
– Но теперь вы ему точно будете нужны, – сказал Витторино, вращая дрожащими пальцами за ножку бокал из дымчатого стекла.
– Да, – произнес задумчиво магистр. Затем после недолгой паузы добавил: – Скорее всего, будем.
– Я точно буду, – сказал я. – Однажды ведь он меня уже поймал и отпустил.
– Он не отпустил тебя, Пеппе. Он тебя продал.
– Он продал меня маэстро Антонио, так как у него не было никаких улик против меня. Теперь они у него есть. Теперь улик с избытком.
– Вы должны спрятать меня! – закричал Витторино. – Он за мной тоже придет!
– Он придет за всеми нами, в свое время, – сказал я.
Магистр бросил на меня странный взгляд, в нем было что-то вроде смеси удивления и тревоги.
– Да, Пеппе, – проговорил он, – ты, без сомнения, прав.
С тех пор я все время мучаюсь, размышляя, не заронил ли я тогда невольно в его душу семя безумия той своей фразой. Хотя такие размышления, эти мрачные рассуждения уже и сами могут привести к безумию, и я боюсь откровенно их обсуждать, даже с тобой, неизвестный читатель. Такого рода анализ я оставляю для бессонных часов между полуночью и рассветом.
Магистр отвел Витторино, заботливо, словно мать больного ребенка, в приготовленную для него комнату. С тех пор я больше не видел Витторино, но позднее слышал о нем время от времени и узнал, что Андреа де Коллини из своих денег выделил ему средства для того, чтобы Витторино жил безбедно и в безопасности. Я всем сердцем сожалел о том, что мне пришлось получить эти тяжелые известия, принесенные Витторино, так как образы кровавых сцен убийства, которые они во мне вызвали, останутся со мной – я точно это знаю – на долгие годы; но я должен был об этом узнать. И магистр, и я должны были узнать, так как, кроме чисто практических соображений, согласно нашей гностической философии, величайшая трагедия (вторая, первая – это вообще родиться в этом мире) – это жить в неведении, ибо неведение – оружие Сатаны. Неведение трояко: неведение Бога, неведение этого мира, неведение себя. В данном случае отказ от знания того, что произошло в часовне, – каким бы мучительным это знание ни было – означал бы все три стороны неведения. Во-первых, неведение Бога, так как происшедшее с бедной Барбарой и другими раскрывает направление его святой воли; во-вторых, неведение этого мира, так как извращенная воля Томазо делла Кроче проявила себя в кровавых деяниях; и в-третьих, неведение себя, так как, выдерживая ужасные известия, принесенные Витторино, мы измеряем глубину своего мужества. Нет, я не хотел выслушивать это, но понимал, что должен.