Страница:
Если бы человеческие существа могли так жить! Если бы каждый человек понимал ценность другого человека, признавал вклад каждого в целое, верил в низкое и высокое, в диез и бемоль, связывал свою веру со скрытой гармонией последнего решающего аккорда! Если бы… если бы свиньи могли танцевать allemande…
Одна песня особенно мне подходила, и она стала моей любимой.
Я начал вести двойную жизнь. Меня вынуждала необходимость: с госпожой Лаурой я свободно и гордо демонстрировал то, что усвоил, но со своей матерью я должен был изображать все то же невежество. Хотя это волновало меня и давало почувствовать, что, несмотря на явные признаки уродства, видные всему миру, было внутри что-то неизуродованное, что-то свежее, чистое, яркое и богатое, о чем мир узнать не может, это также превращало безразличие и нелюбовь к матери в ненависть, и ненависть эта росла с каждым днем. Чем больше узнавал я о красоте языка, тем неприязненнее относился к ее сквернословию; чем больше приобретал хороших манер, душевной мягкости и вежливости, тем сильнее меня оскорбляло ее привычное убожество; чем больше знаний я приобретал, тем труднее мне было скрывать презрение к ее глубочайшему невежеству. Но я скрывал его, ради самого себя. Бог свидетель, пьяная потаскуха – явление вполне обычное там, где я жил, но пьяная потаскуха с образованным сыном-горбуном – это вызвало бы враждебные, даже опасные разговоры. А я начал подозревать, что мир, в который ввела меня госпожа Лаура, небезопасен и небольшой круг людей, собиравшийся у нее в доме, не мог не иметь врагов. Я точно не знал ни характер опасностей, ни того, кем могут быть эти враги, но чувствовал, что они существуют. К огромному несчастью, мои подозрения получили подтверждение, о чем вы скоро узнаете.
Да, я познакомился с «другими людьми», о которых говорила госпожа Лаура, и между нами всеми образовалась связь такая тесная, такая мощная, что вполне соответствовала тайне, частью которой мы стали, но понять которую полностью не могли. Мы беседовали между собой, словно иностранцы в чужой стране; наше молчание было красноречиво; верность, которую мы чувствовали по отношению друг к другу, граничила со слепой страстью любви. Мы не называли это любовью, так как это слово уже использовалось так вольно и неразборчиво, что запятнало бы обозначаемую им реальность, но мы знали, что это за чувство. Более того, мы чувствовали, что возникнет еще одно звено в быстро кующейся цепи нашей дружбы, но о его природе догадаться не могли. Лично я считал, что это будет какое-то глубокое и до сих пор не открытое учение, которое даст нам сама госпожа Лаура, но пока она еще не решила его открыть, мы смиренно ждали.
По крайней мере, на поверхности (а наша дружба пустила глубокие корни) был ясно выражен один объединяющий нас признак: там был Пьетро, приятный молодой человек лет двадцати, чьи тонкие черты были обезображены багровым пятном, занимавшим большую часть лица; там была крошка Барбара, у которой руки нельзя было назвать руками, и ее пухлые ладони, казалось, торчали прямо из плеч; там был Анджело, который из-за удлиненных ушей и волосатых щек походил на грустного, добродушного волка; и там был Джакомо, у которого вообще почти не было лица, – при родах увидели, что часть последа срослась с головой, – его крошечные черные глазки блестели на фоне неровной, обтянутой мембраной плоти. Эти люди, познавшие страдание так же, как и я, люди, которые, до того как мы чудесным образом встретились, принимали страдание как само собой разумеющееся, стали для меня родней.
Так проходили годы, и дом госпожи Лауры стал и моим домом тоже. Мне открылся ее мир, и я оказался захвачен обилием его света и знания. Я медленно преображался как в ее глазах, так и в своих собственных, но это оставалось скрытым от жестоких, воспаленных глаз мира. Да, прошли годы, но слова древнееврейского псалмопевца сбылись, и для нас была тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел.
Прошел, как стража в ночи.
Однажды вечером я пришел в дом к госпоже Лауре и застал ее одну.
– А где остальные? – спросил я, удивленный, начав волноваться. – Случилось что-нибудь страшное?
– Нет. Проходи и садись рядом, Пеппе.
Руки наши соединились, спонтанно, естественно.
– Сколько тебе сейчас лет, Пеппе? – спросила она.
– Сейчас тысяча четыреста девяносто шестой год, – ответил я. – Мне восемнадцать лет.
– Правильно.
– Сейчас ровно пять лет с нашей первой встречи, тем вечером в церкви. Помнишь ее?
– Как я могу забыть ее, мой хороший? Я вспоминаю ее с нежностью. Кроме того, у меня есть все основания вспоминать ее: она была запланирована.
– Запланирована? – как эхо повторил я.
– Ну да!
– Ты хочешь сказать, что я… э… что я был в каком-то смысле избран?
Эта мысль никогда не приходила мне в голову.
– Да, во всех смыслах.
– Ты знала обо мне до того, как мы встретились?
– Конечно. Я видела, как ты толкал по улицам тачку, раня себе всю спину. Я была рядом и наблюдала, когда у твоей матери не выдержал мочевой пузырь. Произошло это от жестокого отвратительного смеха.
Я опустил голову.
– Не надо, – сказала она, приподняв ладонью мою голову за подбородок, – Ей должно быть стыдно, а не тебе.
Мы помолчали немного, затем она тихо произнесла:
– Тебе восемнадцать лет, Пеппе. Даже в таком убогом теле, как твое, ты наверняка заметил определенные изменения. Ведь так? Появились ощущения – стремления, смутное шевеление желания…
– Конечно.
Мне вдруг вспомнилась ночь, когда моя мать пыталась совратить меня, – воспоминание вернулось, словно неожиданный приступ боли вновь вернувшейся болезни. Тогда я был бледен, без волос и гладок, а сейчас под мышками и на груди лезет густая темная растительность, и огромный пучок жестких волос вырос между ног. У меня часто во сне происходило извержение семени, и изредка я мастурбировал. Может, это и покажется странным, но мой тайный онанизм сопровождался не яркими фантазиями о половом акте, недостижимом для меня в реальности, а неясным, но очень приятным ощущением спокойствия, тепла, безопасности и счастья. Как бы то ни было, эти переживания были абсолютно личными; их ни с кем нельзя было разделить, так как люди считали отвратительной и аморальной мысль о том, что уроды могут получать сексуальное удовольствие. Чем больше я размышляю о внутреннем уродстве людских душ, тем более странным и грустным кажется мне этот феномен.
– Значит, ты понимаешь, – продолжала госпожа Лаура, – о чем я говорю.
– Да.
– И все же, мой дражайший Пеппе, этот опыт ты просто должен приобрести, если хочешь окончательно и бесповоротно отречься от него. Это частица знания – всего лишь крупинка, лоскуток, согласна, – но она должна сделаться твоей, если желаешь подняться на более высокие, более тонкие и совершенные сферы гносиса.
– У меня начинает колотиться сердце.
– Да, знаю. Но понимаешь ли ты смысл того, что я говорю?
– Конечно. Ты говоришь, что я должен совершить половой акт, обрести плотское знание, чтобы потом навсегда оставить его позади.
– Да, Пеппе, да! Именно так!
– Мне кажется, что я… то есть все мы… уже почувствовали, что в нашем обучении должен произойти качественный скачок. И что импульс для этого скачка дашь нам ты.
– Ты прав. Это скачок к духовному знанию, отличному от предметного знания, отличному от способности изъясняться и изысканно себя вести. Все, что здесь происходило, было лишь подготовкой. Но из-за природы этого жестокого мира, в котором мы вынуждены жить и дышать, – воистину, это ад! – и из-за того, что божественная scintilla, горящая в нас, заключена в темницу грубой плоти, у которой свои жалкие позывы и потребности, мы должны глубоко познать эту природу, чтобы раз и навсегда обратиться против нее. Ибо знай, что подняться к гносису нельзя лишь наполовину: ты не можешь вытянуть шею, заглянуть на небо, а потом с сожалением и тоской глядеть вниз на грязь и навоз. Разрыв должен быть полным. Божественные сферы ничего не знают о плоти, и они требуют, чтобы каждый стремящийся к содержащейся в них славе, обещающей окончательное освобождение, тоже ничего о ней не знал. Но поскольку мы рождены в телесной западне, которую мы зовем земной жизнью, для нас незнание плоти не может означать неведение о ней, поэтому наш путь – это путь познания ее, отвержения ее и презрения. Нельзя отвергнуть и презирать то, что не знаешь. Но, познав однажды, отвергать и презирать ее надо абсолютно, всегда и во всем. Ты это понимаешь?
– Да, – сказал я, едва сумев выдавить из себя слова.
– И, что еще более важно, ты в это веришь?
– Я готов в это поверить, – ответил я.
Я не мог сдержать дрожь, меня трясло как в лихорадке.
– Хорошо. Я сама передам тебе знание, которое, будучи однажды усвоенным, должно быть отвергнуто.
Она, казалось, прочитала мои мысли.
– О других не беспокойся, они уже обрели свое знание.
– Но когда? И как? Я хочу сказать…
– Так же, как сейчас получишь его ты, мой хороший. Для каждого из них было устроено.
– Ты сама? То есть ты сама была их учителем?
Она медленно помотала головой:
– Нет. Барбара и Джакомо обучили друг друга.
– Вместе, вдвоем?
– Конечно, мой хороший. В этом доме много хорошо обустроенных комнат. Я предоставила им одну из них на время, чтобы они уединились.
Мысль об этом ее явно развеселила, и она тихо засмеялась.
– А Анджело? Пьетро?
– Они тоже обучили друг друга.
– Они же оба мужчины.
– Так ли это важно, если знание обретается лишь для того, чтобы его отвергнуть и презирать? Двое мужчин так же хороши для обретения этого знания, как и две женщины или мужчина и женщина. Лицемерная половая мораль этого мира не имеет к нам отношения. Потерпи, Пеппе, ты все узнаешь. Каждый из них принял бесповоротное решение – вместе со мной начать восхождение к высшим сферам. Они полны решимости. Они прекрасно знают, какое острое наслаждение может дать плотская любовь, и они добровольно полностью отреклись от нее. А ты, Пеппе, мой дражайший, сделаешь так же?
Я поднял взгляд на госпожу Лауру и голосом тихим, словно дыхание готовой погаснуть свечи, сказал:
– Сделаю.
Голубовато-зеленый бархатный балдахин огромной постели покрывал нас тенью, а насыщенные янтарные лучи от серебряных масляных ламп на высоких подставках купали нас в золотом свете, так что мы уже казались не больными убогими тварями, а богами, источавшими с кончиков пальцев, с бедер, с губ нектар и мед. Тишина убаюкивала нас, и мы лежали нагие, обняв друг друга. Волосы Лауры падали на мои кривые уродливые плечи и вбирали меня в ореол ее нежности, словно актиния, обволакивающая и втягивающая в себя маленькое морское животное. Меня ласкало ее частое дыхание, ее одна красивая грудь прижималась к зарослям волос на моей впалой груди, покрытой сейчас капельками пота, но не от страха, а от страстного ожидания. Смело, но очень деликатно она положила свою прохладную ручку на мой костлявый горб, а я, полностью понимая Лауру, нагнулся и поцеловал то темное место, скрытое в пульсирующей тени ее тела, где грудь не росла.
Другая ее рука держала мой член. Лаура оттягивала мою крайнюю плоть пальчиками, двигая их в томном, но постоянном ритме, и я почувствовал, как член начал подрагивать, пробуждаясь к жизни, стал делаться тверже и толще, начал кивать и закачался поднимаясь. В ответ я прижал свое колено к ее влажной елейной чаше. Мы поцеловались, отстранились, затем снова слились в поцелуе. Губы ее имели сладкий, свежий вкус яблок. Ее горячий розовый язык высунулся и коснулся моего, и я жадно к нему присосался, словно к ароматной сладости.
– Ох, чувствую, что уже скоро! – сказала она. – Я почти готова.
Она отстранилась от меня и перекатилась на спину. Нимб волос на лобке в волшебном свете казался язычком пламени, ее кожа – гладчайшим мрамором, покрытым прозрачной позолотой.
Я осторожно лег на Лауру сверху, опираясь на руки. Туго налитая кровью головка члена касалась пухлых губ ее половой щели.
– Ну, – прошептала она, – ну!
Я сделал толчок и погрузился в нее. Губы наши встретились. Она обхватила ногами мои ягодицы и, двигаясь в такт со мной, стала помогать моим первым робким поступательным движениям, которым меня никто не учил, но которые получались так же естественно и легко, как и дыхание. Вечная мудрость тела – даже такого несуразного, как мое, – вот единственный настоящий учитель техники любви, тело действовало автономно, и на него не влияли ни нерешительность, ни робость, ни неопытность.
Это началось словно огонь, который появился где-то в районе крестца, жидкий огонь, который не остановить, так же как наводнение. Он хлынул к мошонке, прошел по члену во влажную глубину ее тела, в которую я был погружен, сжатый объятием сильных мышц. Огонь запылал огромным пожаром, заливая и плавя все мои внутренности, и что-то имеющее грандиозную и ужасную цель прорвало дыру в ткани моей души, и через нее начало сочиться мое разжижающееся сердце. Ощущение было таким мучительным, что я думал, что вот-вот умру, и таким сладким, что я не хотел, чтобы оно прекратилось даже на миг.
– Лаура! Лаура! Лаура! – закричал я, и мои стоны были ее эпиталамой, а повторяющиеся спазмы, сотрясавшие меня, когда я выпускал в ее тело свое семя, – ее свадебным танцем.
Мы заснули, держа друг друга в объятиях, в зелено-золотой постели, в этом перегонном кубе, в котором вещество очищается и перерождается, а гаснущие масляные лампы тихо пели погребальную песнь той страсти, которая только что нас сжигала и теперь сгорела сама. Перед тем как уснуть, я посмотрел в ее глаза и увидел, что на темных ресницах блестит, как драгоценный камушек, слеза.
За днем следует ночь, за сном – пробуждение, за гордыней – возмездие, за смехом следуют слезы, за жизнью – смерть, за летом – осень. Так все устроено. Значит, наверное, неизбежным было и то, что за экстазом моего приобщения к половой любви последовала боль расставания и потери. Но я не предвидел этого – ни самого ужаса, ни той формы, какую он принял.
Перед тем как я ушел тем вечером из дома госпожи Лауры, мы дали с ней Клятву отречения: я поклялся перед Лаурой (а она передо мной) и перед «единственно истинным Богом» в том, что впредь я буду жить, презирая и отвергая всякое плотское удовольствие. Форма, какую должно было принять это отречение, была ясна и точна: я буду воздерживаться от всех видов полового акта, как с самим собой, так и с другим человеком, либо буду участвовать в нем лишь с целью извратить его значение и цель. Я не совсем понимал, как это последнее осуществить на практике, но основной смысл я понял, и меня это не очень волновало, так как я все еще был опьянен крепким вином недавнего любовного пира.
Я вернулся домой и услышал, что мать возится в служащей кухней грязной каморке, но мне не хотелось ни видеть ее, ни говорить с ней, разговор с ней был бы тем же самым, что и святотатственные речи после вдохновенной молитвы. Я сразу пошел спать, свернулся калачиком на матрасе на полу, и мне приснился рай.
На следующее утро, когда я с матерью обходил улицы, кряхтя и задыхаясь, толкая тачку по камням мостовой, я услышал, как чей-то взволнованный голос прошипел мне в ухо:
– Иди в дом! Ее схватили!
Я тут же обернулся, но никого не увидел, голос я тоже не узнал. Я подумал, что это мог быть Пьетро, но не был уверен. В переулке отдавались эхом чьи-то торопливые шаги, и больше ничего. Мать кокетливо торговалась с седым стариком в дверях. Я поставил тачку и побежал. Во всяком случае, для меня это был бег.
– Э! Куда это ты, к чертям, понесся? – услышал я за спиной голос матери, сердитый и удивленный.
Больше я ничего уже не соображал, только кровь стучала в ушах, а я изо всех сил заставлял куцые кривые ноги бежать все быстрее.
Ворота во двор palazzo были распахнуты настежь, так же как и двери в апартаменты, как обнаружил я, когда поднялся, задыхаясь и дрожа, по лестнице на самый верх. В небольшой прихожей стоял какой-то высокий человек, одетый в одежду церковника.
– Где она? Где госпожа Лаура?
Он повернулся и посмотрел на меня. Его лицо, худое, болезненно-желтое, под шапочкой коротко остриженных черных волос, приняло выражение величайшего hauteur, смешанного с раздражением.
– Как звать? – сказал он.
– Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини.
– Не ее, идиот. Тебя. – Он произнес слова отрывисто, резким стаккато.
– Джузеппе Амадонелли. Куда вы ее забрали?
– Если тебе дорога свобода, уродец, то проявляй поменьше рвения узнать, где эта госпожа. Ты ее друг?
Внутренний инстинкт, требовавший осторожности, каким-то образом пересилил гнев и горе.
– Нет, не друг. Она клиентка моей матери… моя мать продает вино. Госпожа Лаура должна нам деньги.
– Она никому ничего не может быть должна. Ты врешь.
– Нет.
В его глубоко посаженных глазах горела такая беспощадность, что я испугался. Он хитро улыбнулся.
– Можешь пойти со мной, – сказал он.
– Не могу. Мне надо назад к маме…
– Не надо было отходить от нее.
– Я нужен ей, чтобы помогать продавать вино, – сказал я.
– Значит, ей не повезло. Пойдешь со мной.
Я повернулся и увидел, что в дверях по стойке «смирно» стоят два человека в кольчугах. У каждого была страшного вида короткая вогнутая сабля. Сердце мое заколотилось, выбивая ритм имени Лаура Франческа Беатриче де Коллини.
Меня отвели в унылое закопченное здание в тени старой базилики Святого Петра. Туда отводили подозреваемых или обвиненных в ереси для того, чтобы провести следствие и дать им возможность оправдаться. Стало ясно, что я был в руках папских инквизиторов и, несомненно, госпожа Лаура содержалась где-то здесь. Но почему? В чем ее преступление? Кто ее обвинил? Какова бы ни была природа преступления, если я не буду вести себя с крайней осмотрительностью, ее вина может распространиться и на меня. Поэтому я решил, что спасение мое лишь в том, чтобы снова стать невежественным уродцем из сточных канав Трастевере.
Меня привели в небольшое мрачное помещение, в котором не было ничего, кроме одного стула, и велели ждать – приказ был абсолютно не нужен, так как ничего другого мне не оставалось. Или я ошибаюсь, и была прекрасная возможность (которой я невольно в полной мере и воспользовался) довести себя до жалкого умственного и душевного состояния, размышляя о судьбе госпожи Лауры. Весь ужас в том, что, какова бы ни была ее судьба, эта судьба единична, в то время как мое воспаленное воображение создавало почти бесконечное число возможностей, одну страшнее другой. То же самое, думаю, происходит с человеком, приговоренным к смерти: ночью в мучительных фантазиях, пока часы медленно и неумолимо ползут к утру, он казнит себя тысячу раз, переживая намного больше боли и унижения, чем может быть наяву.
Вот в помещение, в котором я сидел, вошел человек, приведший меня сюда под конвоем. Он переоделся в одежду доминиканского монаха.
– Так, так. Дружок-горбун.
– Почему я здесь?
– Ты должен рассказать мне о характере ваших отношений с Лаурой де Коллини.
– Но ведь я уже сказал. Она покупает вино у моей матери.
– Не принимай меня за идиота. Люди ее положения ничего не покупают у уличных торговцев, тем более ослиную мочу, которую вы продаете. Сколько ты ее знаешь?
– Я ее вообще не знаю. Правда. Нам просто нужны деньги, которые она нам должна.
Он вплотную подошел ко мне и сел на корточки, так что его жестокое желтоватое лицо оказалось на одном уровне с моим.
– Меня зовут Томазо делла Кроче, – сказал он вкрадчивым и очень грозным тоном, – и я спорил с величайшими умами, какие только ересь была способна изрыгнуть в лицо нашей Святой Матери Церкви. Я всех их победил мечом правды, данным нам самим Иисусом Христом. Неужели ты думаешь, что у меня есть время и желание слушать жалкую ложь такого дерьма из сточной канавы? Я могу сейчас приказать бросить тебя в темницу, и мир о тебе больше никогда не услышит, что, я уверен, будет для него большим благом. Так что, либо соблаговолишь поведать мне о том, какие именно у тебя отношения с Лаурой де Коллини, или я сделаю так, что ты пожалеешь, что какая-то потаскуха-мать тебя родила. Я ясно выразился?
– Это правда, что моя мать – потаскуха…
Он встал.
– У меня есть мысль получше, – сказал он. – Может быть, встреча лицом к лицу со знатной госпожой освежит твою память. Иди за мной!
Они держали ее глубоко под землей в помещении, похожем на склеп, в котором раньше явно содержали узников. Лаура была привязана к большому креслу, волосы падали на плечи, глаза ее были опущены, и я заметил на правой щеке след удара – длинное багровое пятно, которое на бледной, кремового цвета коже казалось пятном крови. Она была босиком. За столом у стены напротив нее сидел кто-то, похожий на монаха; на голову был накинут капюшон, так что из всего лица виден был только кончик носа – лицо состояло из темноты и теней. Перед ним лежали листы пергамента, некоторые из которых были развернуты, другие скручены в свиток и перевязаны черной лентой. Рядом лежали письменные принадлежности.
– Я привел к тебе друга, – сказал тихо человек по имени фра Томазо.
Госпожа Лаура чуть приподняла голову и посмотрела на меня совершенно безо всякого выражения.
– Я его не знаю, – сказала она. – Вы, должно быть, ошиблись.
– Но он утверждает, что знает вас.
У меня душа ушла в пятки.
– Да. Кажется, мы покупаем у него вино. Я не смотрю на каждого убогого, который предлагает товары у нашей двери.
Одно мгновение – даже меньше, чем мгновение! – мне показалось… я даже знал точно, что эти прекрасные глаза посмотрели на меня с безмерной нежностью, с глубокой меланхолией, прося у меня прощения. Я попытался, поймав этот взгляд и удержав его, пока он еще не исчез, как кусочек льда, брошенный в пламя, сказать ей, что я понял.
– Он говорит, что вы должны ему деньги за вино.
– Правда? Как странно. Я не знала. Всеми домашними счетами занимается мой отец вместе с Лукой, нашим дворецким.
– Твоего отца нет в Риме, – сказал доминиканец, – Его нет здесь уже шесть лет. Кажется, он совсем оставил этот город.
– Только поэтому вы и осмелились привести меня сюда! – сказала госпожа Лаура вдруг с гневом и презрением. – Если бы отец был здесь…
– Но его ведь здесь нет. И тебе лучше не изображать передо мной оскорбленную дочь патриция. Еретичка не имеет никаких прав. Еретичка не может позволить себе роскошь возмущаться из-за оскорбления достоинства.
– Кто называет меня еретичкой?
– Это не имеет отношения к следствию. Допрашивают тебя и никого другого. Кроме разве что твоего друга-уродца.
Он обратился к монаху за столом.
– Зачитай обвинение, – сказал он.
Голова под капюшоном кивнула, и голос монаха, тонкий и резкий от злобы фанатичной набожности, начал вслух зачитывать анонимное обвинение:
– «Что в седьмой день календарного месяца июня тысяча четыреста девяносто шестого года от Рождества Христова, ты, Лаура Франческа Беатриче де Коллини, а также каждый седьмой день в течение некоторого периода времени, как до, так и после вышеупомянутого седьмого дня календарного месяца июня, в доме Андреа де Коллини, римского патриция, со злым умыслом преподавала доктрину, противную истине, открытой нам Господом нашим и Спасителем Иисусом Христом и данной нашей Святой Матери Церкви через Римского понтифика, наместника Христа на земле и последователя князя апостолов, а именно тому, что Бог Отец наш – не Творец мира, что мир сотворен демоном и что сотворенное вышеупомянутым демоном есть по своей природе зло пред лицом Бога Отца нашего. Далее, что в вышеупомянутых случаях, в присутствии некоторых неизвестных лиц, ты отрицала доктрину о Воплощении Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, что ты сравнивала его земное тело с бестелесным призраком и что с вышеупомянутыми неизвестными лицами ты со злым умыслом отрицала светскую и духовную власть, данную Папе, Римскому понтифику, а также всем его последователям, Господом нашим и Спасителем Иисусом Христом через святого апостола Петра».
Одна песня особенно мне подходила, и она стала моей любимой.
Глубокой радостью было для меня петь эту песню, когда Лаура сидела неподвижно, залитая светом свечей, с выражением задумчивого спокойствия на лице, слегка прикрыв глаза. В такие минуты ее кресло становилось троном богини, ее золотые волосы – скоплением ночных звезд, а комната с росписью и позолотой – уголком неба, принадлежавшим только нам.
Моя любовь сладка, как дикий мед.
Она золотит мои уста так, что я могу говорить
Золотыми словами, которые стремятся
Восхвалять ее красоту, целомудрие и мягкость.
Моя любовь с жаркими вздохами молила.
Чтобы из моего сердца сделали псалом любви.
Я начал вести двойную жизнь. Меня вынуждала необходимость: с госпожой Лаурой я свободно и гордо демонстрировал то, что усвоил, но со своей матерью я должен был изображать все то же невежество. Хотя это волновало меня и давало почувствовать, что, несмотря на явные признаки уродства, видные всему миру, было внутри что-то неизуродованное, что-то свежее, чистое, яркое и богатое, о чем мир узнать не может, это также превращало безразличие и нелюбовь к матери в ненависть, и ненависть эта росла с каждым днем. Чем больше узнавал я о красоте языка, тем неприязненнее относился к ее сквернословию; чем больше приобретал хороших манер, душевной мягкости и вежливости, тем сильнее меня оскорбляло ее привычное убожество; чем больше знаний я приобретал, тем труднее мне было скрывать презрение к ее глубочайшему невежеству. Но я скрывал его, ради самого себя. Бог свидетель, пьяная потаскуха – явление вполне обычное там, где я жил, но пьяная потаскуха с образованным сыном-горбуном – это вызвало бы враждебные, даже опасные разговоры. А я начал подозревать, что мир, в который ввела меня госпожа Лаура, небезопасен и небольшой круг людей, собиравшийся у нее в доме, не мог не иметь врагов. Я точно не знал ни характер опасностей, ни того, кем могут быть эти враги, но чувствовал, что они существуют. К огромному несчастью, мои подозрения получили подтверждение, о чем вы скоро узнаете.
Да, я познакомился с «другими людьми», о которых говорила госпожа Лаура, и между нами всеми образовалась связь такая тесная, такая мощная, что вполне соответствовала тайне, частью которой мы стали, но понять которую полностью не могли. Мы беседовали между собой, словно иностранцы в чужой стране; наше молчание было красноречиво; верность, которую мы чувствовали по отношению друг к другу, граничила со слепой страстью любви. Мы не называли это любовью, так как это слово уже использовалось так вольно и неразборчиво, что запятнало бы обозначаемую им реальность, но мы знали, что это за чувство. Более того, мы чувствовали, что возникнет еще одно звено в быстро кующейся цепи нашей дружбы, но о его природе догадаться не могли. Лично я считал, что это будет какое-то глубокое и до сих пор не открытое учение, которое даст нам сама госпожа Лаура, но пока она еще не решила его открыть, мы смиренно ждали.
По крайней мере, на поверхности (а наша дружба пустила глубокие корни) был ясно выражен один объединяющий нас признак: там был Пьетро, приятный молодой человек лет двадцати, чьи тонкие черты были обезображены багровым пятном, занимавшим большую часть лица; там была крошка Барбара, у которой руки нельзя было назвать руками, и ее пухлые ладони, казалось, торчали прямо из плеч; там был Анджело, который из-за удлиненных ушей и волосатых щек походил на грустного, добродушного волка; и там был Джакомо, у которого вообще почти не было лица, – при родах увидели, что часть последа срослась с головой, – его крошечные черные глазки блестели на фоне неровной, обтянутой мембраной плоти. Эти люди, познавшие страдание так же, как и я, люди, которые, до того как мы чудесным образом встретились, принимали страдание как само собой разумеющееся, стали для меня родней.
Так проходили годы, и дом госпожи Лауры стал и моим домом тоже. Мне открылся ее мир, и я оказался захвачен обилием его света и знания. Я медленно преображался как в ее глазах, так и в своих собственных, но это оставалось скрытым от жестоких, воспаленных глаз мира. Да, прошли годы, но слова древнееврейского псалмопевца сбылись, и для нас была тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел.
Прошел, как стража в ночи.
Однажды вечером я пришел в дом к госпоже Лауре и застал ее одну.
– А где остальные? – спросил я, удивленный, начав волноваться. – Случилось что-нибудь страшное?
– Нет. Проходи и садись рядом, Пеппе.
Руки наши соединились, спонтанно, естественно.
– Сколько тебе сейчас лет, Пеппе? – спросила она.
– Сейчас тысяча четыреста девяносто шестой год, – ответил я. – Мне восемнадцать лет.
– Правильно.
– Сейчас ровно пять лет с нашей первой встречи, тем вечером в церкви. Помнишь ее?
– Как я могу забыть ее, мой хороший? Я вспоминаю ее с нежностью. Кроме того, у меня есть все основания вспоминать ее: она была запланирована.
– Запланирована? – как эхо повторил я.
– Ну да!
– Ты хочешь сказать, что я… э… что я был в каком-то смысле избран?
Эта мысль никогда не приходила мне в голову.
– Да, во всех смыслах.
– Ты знала обо мне до того, как мы встретились?
– Конечно. Я видела, как ты толкал по улицам тачку, раня себе всю спину. Я была рядом и наблюдала, когда у твоей матери не выдержал мочевой пузырь. Произошло это от жестокого отвратительного смеха.
Я опустил голову.
– Не надо, – сказала она, приподняв ладонью мою голову за подбородок, – Ей должно быть стыдно, а не тебе.
Мы помолчали немного, затем она тихо произнесла:
– Тебе восемнадцать лет, Пеппе. Даже в таком убогом теле, как твое, ты наверняка заметил определенные изменения. Ведь так? Появились ощущения – стремления, смутное шевеление желания…
– Конечно.
Мне вдруг вспомнилась ночь, когда моя мать пыталась совратить меня, – воспоминание вернулось, словно неожиданный приступ боли вновь вернувшейся болезни. Тогда я был бледен, без волос и гладок, а сейчас под мышками и на груди лезет густая темная растительность, и огромный пучок жестких волос вырос между ног. У меня часто во сне происходило извержение семени, и изредка я мастурбировал. Может, это и покажется странным, но мой тайный онанизм сопровождался не яркими фантазиями о половом акте, недостижимом для меня в реальности, а неясным, но очень приятным ощущением спокойствия, тепла, безопасности и счастья. Как бы то ни было, эти переживания были абсолютно личными; их ни с кем нельзя было разделить, так как люди считали отвратительной и аморальной мысль о том, что уроды могут получать сексуальное удовольствие. Чем больше я размышляю о внутреннем уродстве людских душ, тем более странным и грустным кажется мне этот феномен.
– Значит, ты понимаешь, – продолжала госпожа Лаура, – о чем я говорю.
– Да.
– И все же, мой дражайший Пеппе, этот опыт ты просто должен приобрести, если хочешь окончательно и бесповоротно отречься от него. Это частица знания – всего лишь крупинка, лоскуток, согласна, – но она должна сделаться твоей, если желаешь подняться на более высокие, более тонкие и совершенные сферы гносиса.
– У меня начинает колотиться сердце.
– Да, знаю. Но понимаешь ли ты смысл того, что я говорю?
– Конечно. Ты говоришь, что я должен совершить половой акт, обрести плотское знание, чтобы потом навсегда оставить его позади.
– Да, Пеппе, да! Именно так!
– Мне кажется, что я… то есть все мы… уже почувствовали, что в нашем обучении должен произойти качественный скачок. И что импульс для этого скачка дашь нам ты.
– Ты прав. Это скачок к духовному знанию, отличному от предметного знания, отличному от способности изъясняться и изысканно себя вести. Все, что здесь происходило, было лишь подготовкой. Но из-за природы этого жестокого мира, в котором мы вынуждены жить и дышать, – воистину, это ад! – и из-за того, что божественная scintilla, горящая в нас, заключена в темницу грубой плоти, у которой свои жалкие позывы и потребности, мы должны глубоко познать эту природу, чтобы раз и навсегда обратиться против нее. Ибо знай, что подняться к гносису нельзя лишь наполовину: ты не можешь вытянуть шею, заглянуть на небо, а потом с сожалением и тоской глядеть вниз на грязь и навоз. Разрыв должен быть полным. Божественные сферы ничего не знают о плоти, и они требуют, чтобы каждый стремящийся к содержащейся в них славе, обещающей окончательное освобождение, тоже ничего о ней не знал. Но поскольку мы рождены в телесной западне, которую мы зовем земной жизнью, для нас незнание плоти не может означать неведение о ней, поэтому наш путь – это путь познания ее, отвержения ее и презрения. Нельзя отвергнуть и презирать то, что не знаешь. Но, познав однажды, отвергать и презирать ее надо абсолютно, всегда и во всем. Ты это понимаешь?
– Да, – сказал я, едва сумев выдавить из себя слова.
– И, что еще более важно, ты в это веришь?
– Я готов в это поверить, – ответил я.
Я не мог сдержать дрожь, меня трясло как в лихорадке.
– Хорошо. Я сама передам тебе знание, которое, будучи однажды усвоенным, должно быть отвергнуто.
Она, казалось, прочитала мои мысли.
– О других не беспокойся, они уже обрели свое знание.
– Но когда? И как? Я хочу сказать…
– Так же, как сейчас получишь его ты, мой хороший. Для каждого из них было устроено.
– Ты сама? То есть ты сама была их учителем?
Она медленно помотала головой:
– Нет. Барбара и Джакомо обучили друг друга.
– Вместе, вдвоем?
– Конечно, мой хороший. В этом доме много хорошо обустроенных комнат. Я предоставила им одну из них на время, чтобы они уединились.
Мысль об этом ее явно развеселила, и она тихо засмеялась.
– А Анджело? Пьетро?
– Они тоже обучили друг друга.
– Они же оба мужчины.
– Так ли это важно, если знание обретается лишь для того, чтобы его отвергнуть и презирать? Двое мужчин так же хороши для обретения этого знания, как и две женщины или мужчина и женщина. Лицемерная половая мораль этого мира не имеет к нам отношения. Потерпи, Пеппе, ты все узнаешь. Каждый из них принял бесповоротное решение – вместе со мной начать восхождение к высшим сферам. Они полны решимости. Они прекрасно знают, какое острое наслаждение может дать плотская любовь, и они добровольно полностью отреклись от нее. А ты, Пеппе, мой дражайший, сделаешь так же?
Я поднял взгляд на госпожу Лауру и голосом тихим, словно дыхание готовой погаснуть свечи, сказал:
– Сделаю.
Голубовато-зеленый бархатный балдахин огромной постели покрывал нас тенью, а насыщенные янтарные лучи от серебряных масляных ламп на высоких подставках купали нас в золотом свете, так что мы уже казались не больными убогими тварями, а богами, источавшими с кончиков пальцев, с бедер, с губ нектар и мед. Тишина убаюкивала нас, и мы лежали нагие, обняв друг друга. Волосы Лауры падали на мои кривые уродливые плечи и вбирали меня в ореол ее нежности, словно актиния, обволакивающая и втягивающая в себя маленькое морское животное. Меня ласкало ее частое дыхание, ее одна красивая грудь прижималась к зарослям волос на моей впалой груди, покрытой сейчас капельками пота, но не от страха, а от страстного ожидания. Смело, но очень деликатно она положила свою прохладную ручку на мой костлявый горб, а я, полностью понимая Лауру, нагнулся и поцеловал то темное место, скрытое в пульсирующей тени ее тела, где грудь не росла.
Другая ее рука держала мой член. Лаура оттягивала мою крайнюю плоть пальчиками, двигая их в томном, но постоянном ритме, и я почувствовал, как член начал подрагивать, пробуждаясь к жизни, стал делаться тверже и толще, начал кивать и закачался поднимаясь. В ответ я прижал свое колено к ее влажной елейной чаше. Мы поцеловались, отстранились, затем снова слились в поцелуе. Губы ее имели сладкий, свежий вкус яблок. Ее горячий розовый язык высунулся и коснулся моего, и я жадно к нему присосался, словно к ароматной сладости.
– Ох, чувствую, что уже скоро! – сказала она. – Я почти готова.
Она отстранилась от меня и перекатилась на спину. Нимб волос на лобке в волшебном свете казался язычком пламени, ее кожа – гладчайшим мрамором, покрытым прозрачной позолотой.
Я осторожно лег на Лауру сверху, опираясь на руки. Туго налитая кровью головка члена касалась пухлых губ ее половой щели.
– Ну, – прошептала она, – ну!
Я сделал толчок и погрузился в нее. Губы наши встретились. Она обхватила ногами мои ягодицы и, двигаясь в такт со мной, стала помогать моим первым робким поступательным движениям, которым меня никто не учил, но которые получались так же естественно и легко, как и дыхание. Вечная мудрость тела – даже такого несуразного, как мое, – вот единственный настоящий учитель техники любви, тело действовало автономно, и на него не влияли ни нерешительность, ни робость, ни неопытность.
Это началось словно огонь, который появился где-то в районе крестца, жидкий огонь, который не остановить, так же как наводнение. Он хлынул к мошонке, прошел по члену во влажную глубину ее тела, в которую я был погружен, сжатый объятием сильных мышц. Огонь запылал огромным пожаром, заливая и плавя все мои внутренности, и что-то имеющее грандиозную и ужасную цель прорвало дыру в ткани моей души, и через нее начало сочиться мое разжижающееся сердце. Ощущение было таким мучительным, что я думал, что вот-вот умру, и таким сладким, что я не хотел, чтобы оно прекратилось даже на миг.
– Лаура! Лаура! Лаура! – закричал я, и мои стоны были ее эпиталамой, а повторяющиеся спазмы, сотрясавшие меня, когда я выпускал в ее тело свое семя, – ее свадебным танцем.
Мы заснули, держа друг друга в объятиях, в зелено-золотой постели, в этом перегонном кубе, в котором вещество очищается и перерождается, а гаснущие масляные лампы тихо пели погребальную песнь той страсти, которая только что нас сжигала и теперь сгорела сама. Перед тем как уснуть, я посмотрел в ее глаза и увидел, что на темных ресницах блестит, как драгоценный камушек, слеза.
За днем следует ночь, за сном – пробуждение, за гордыней – возмездие, за смехом следуют слезы, за жизнью – смерть, за летом – осень. Так все устроено. Значит, наверное, неизбежным было и то, что за экстазом моего приобщения к половой любви последовала боль расставания и потери. Но я не предвидел этого – ни самого ужаса, ни той формы, какую он принял.
Перед тем как я ушел тем вечером из дома госпожи Лауры, мы дали с ней Клятву отречения: я поклялся перед Лаурой (а она передо мной) и перед «единственно истинным Богом» в том, что впредь я буду жить, презирая и отвергая всякое плотское удовольствие. Форма, какую должно было принять это отречение, была ясна и точна: я буду воздерживаться от всех видов полового акта, как с самим собой, так и с другим человеком, либо буду участвовать в нем лишь с целью извратить его значение и цель. Я не совсем понимал, как это последнее осуществить на практике, но основной смысл я понял, и меня это не очень волновало, так как я все еще был опьянен крепким вином недавнего любовного пира.
Я вернулся домой и услышал, что мать возится в служащей кухней грязной каморке, но мне не хотелось ни видеть ее, ни говорить с ней, разговор с ней был бы тем же самым, что и святотатственные речи после вдохновенной молитвы. Я сразу пошел спать, свернулся калачиком на матрасе на полу, и мне приснился рай.
На следующее утро, когда я с матерью обходил улицы, кряхтя и задыхаясь, толкая тачку по камням мостовой, я услышал, как чей-то взволнованный голос прошипел мне в ухо:
– Иди в дом! Ее схватили!
Я тут же обернулся, но никого не увидел, голос я тоже не узнал. Я подумал, что это мог быть Пьетро, но не был уверен. В переулке отдавались эхом чьи-то торопливые шаги, и больше ничего. Мать кокетливо торговалась с седым стариком в дверях. Я поставил тачку и побежал. Во всяком случае, для меня это был бег.
– Э! Куда это ты, к чертям, понесся? – услышал я за спиной голос матери, сердитый и удивленный.
Больше я ничего уже не соображал, только кровь стучала в ушах, а я изо всех сил заставлял куцые кривые ноги бежать все быстрее.
Ворота во двор palazzo были распахнуты настежь, так же как и двери в апартаменты, как обнаружил я, когда поднялся, задыхаясь и дрожа, по лестнице на самый верх. В небольшой прихожей стоял какой-то высокий человек, одетый в одежду церковника.
– Где она? Где госпожа Лаура?
Он повернулся и посмотрел на меня. Его лицо, худое, болезненно-желтое, под шапочкой коротко остриженных черных волос, приняло выражение величайшего hauteur, смешанного с раздражением.
– Как звать? – сказал он.
– Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини.
– Не ее, идиот. Тебя. – Он произнес слова отрывисто, резким стаккато.
– Джузеппе Амадонелли. Куда вы ее забрали?
– Если тебе дорога свобода, уродец, то проявляй поменьше рвения узнать, где эта госпожа. Ты ее друг?
Внутренний инстинкт, требовавший осторожности, каким-то образом пересилил гнев и горе.
– Нет, не друг. Она клиентка моей матери… моя мать продает вино. Госпожа Лаура должна нам деньги.
– Она никому ничего не может быть должна. Ты врешь.
– Нет.
В его глубоко посаженных глазах горела такая беспощадность, что я испугался. Он хитро улыбнулся.
– Можешь пойти со мной, – сказал он.
– Не могу. Мне надо назад к маме…
– Не надо было отходить от нее.
– Я нужен ей, чтобы помогать продавать вино, – сказал я.
– Значит, ей не повезло. Пойдешь со мной.
Я повернулся и увидел, что в дверях по стойке «смирно» стоят два человека в кольчугах. У каждого была страшного вида короткая вогнутая сабля. Сердце мое заколотилось, выбивая ритм имени Лаура Франческа Беатриче де Коллини.
Меня отвели в унылое закопченное здание в тени старой базилики Святого Петра. Туда отводили подозреваемых или обвиненных в ереси для того, чтобы провести следствие и дать им возможность оправдаться. Стало ясно, что я был в руках папских инквизиторов и, несомненно, госпожа Лаура содержалась где-то здесь. Но почему? В чем ее преступление? Кто ее обвинил? Какова бы ни была природа преступления, если я не буду вести себя с крайней осмотрительностью, ее вина может распространиться и на меня. Поэтому я решил, что спасение мое лишь в том, чтобы снова стать невежественным уродцем из сточных канав Трастевере.
Меня привели в небольшое мрачное помещение, в котором не было ничего, кроме одного стула, и велели ждать – приказ был абсолютно не нужен, так как ничего другого мне не оставалось. Или я ошибаюсь, и была прекрасная возможность (которой я невольно в полной мере и воспользовался) довести себя до жалкого умственного и душевного состояния, размышляя о судьбе госпожи Лауры. Весь ужас в том, что, какова бы ни была ее судьба, эта судьба единична, в то время как мое воспаленное воображение создавало почти бесконечное число возможностей, одну страшнее другой. То же самое, думаю, происходит с человеком, приговоренным к смерти: ночью в мучительных фантазиях, пока часы медленно и неумолимо ползут к утру, он казнит себя тысячу раз, переживая намного больше боли и унижения, чем может быть наяву.
Вот в помещение, в котором я сидел, вошел человек, приведший меня сюда под конвоем. Он переоделся в одежду доминиканского монаха.
– Так, так. Дружок-горбун.
– Почему я здесь?
– Ты должен рассказать мне о характере ваших отношений с Лаурой де Коллини.
– Но ведь я уже сказал. Она покупает вино у моей матери.
– Не принимай меня за идиота. Люди ее положения ничего не покупают у уличных торговцев, тем более ослиную мочу, которую вы продаете. Сколько ты ее знаешь?
– Я ее вообще не знаю. Правда. Нам просто нужны деньги, которые она нам должна.
Он вплотную подошел ко мне и сел на корточки, так что его жестокое желтоватое лицо оказалось на одном уровне с моим.
– Меня зовут Томазо делла Кроче, – сказал он вкрадчивым и очень грозным тоном, – и я спорил с величайшими умами, какие только ересь была способна изрыгнуть в лицо нашей Святой Матери Церкви. Я всех их победил мечом правды, данным нам самим Иисусом Христом. Неужели ты думаешь, что у меня есть время и желание слушать жалкую ложь такого дерьма из сточной канавы? Я могу сейчас приказать бросить тебя в темницу, и мир о тебе больше никогда не услышит, что, я уверен, будет для него большим благом. Так что, либо соблаговолишь поведать мне о том, какие именно у тебя отношения с Лаурой де Коллини, или я сделаю так, что ты пожалеешь, что какая-то потаскуха-мать тебя родила. Я ясно выразился?
– Это правда, что моя мать – потаскуха…
Он встал.
– У меня есть мысль получше, – сказал он. – Может быть, встреча лицом к лицу со знатной госпожой освежит твою память. Иди за мной!
Они держали ее глубоко под землей в помещении, похожем на склеп, в котором раньше явно содержали узников. Лаура была привязана к большому креслу, волосы падали на плечи, глаза ее были опущены, и я заметил на правой щеке след удара – длинное багровое пятно, которое на бледной, кремового цвета коже казалось пятном крови. Она была босиком. За столом у стены напротив нее сидел кто-то, похожий на монаха; на голову был накинут капюшон, так что из всего лица виден был только кончик носа – лицо состояло из темноты и теней. Перед ним лежали листы пергамента, некоторые из которых были развернуты, другие скручены в свиток и перевязаны черной лентой. Рядом лежали письменные принадлежности.
– Я привел к тебе друга, – сказал тихо человек по имени фра Томазо.
Госпожа Лаура чуть приподняла голову и посмотрела на меня совершенно безо всякого выражения.
– Я его не знаю, – сказала она. – Вы, должно быть, ошиблись.
– Но он утверждает, что знает вас.
У меня душа ушла в пятки.
– Да. Кажется, мы покупаем у него вино. Я не смотрю на каждого убогого, который предлагает товары у нашей двери.
Одно мгновение – даже меньше, чем мгновение! – мне показалось… я даже знал точно, что эти прекрасные глаза посмотрели на меня с безмерной нежностью, с глубокой меланхолией, прося у меня прощения. Я попытался, поймав этот взгляд и удержав его, пока он еще не исчез, как кусочек льда, брошенный в пламя, сказать ей, что я понял.
– Он говорит, что вы должны ему деньги за вино.
– Правда? Как странно. Я не знала. Всеми домашними счетами занимается мой отец вместе с Лукой, нашим дворецким.
– Твоего отца нет в Риме, – сказал доминиканец, – Его нет здесь уже шесть лет. Кажется, он совсем оставил этот город.
– Только поэтому вы и осмелились привести меня сюда! – сказала госпожа Лаура вдруг с гневом и презрением. – Если бы отец был здесь…
– Но его ведь здесь нет. И тебе лучше не изображать передо мной оскорбленную дочь патриция. Еретичка не имеет никаких прав. Еретичка не может позволить себе роскошь возмущаться из-за оскорбления достоинства.
– Кто называет меня еретичкой?
– Это не имеет отношения к следствию. Допрашивают тебя и никого другого. Кроме разве что твоего друга-уродца.
Он обратился к монаху за столом.
– Зачитай обвинение, – сказал он.
Голова под капюшоном кивнула, и голос монаха, тонкий и резкий от злобы фанатичной набожности, начал вслух зачитывать анонимное обвинение:
– «Что в седьмой день календарного месяца июня тысяча четыреста девяносто шестого года от Рождества Христова, ты, Лаура Франческа Беатриче де Коллини, а также каждый седьмой день в течение некоторого периода времени, как до, так и после вышеупомянутого седьмого дня календарного месяца июня, в доме Андреа де Коллини, римского патриция, со злым умыслом преподавала доктрину, противную истине, открытой нам Господом нашим и Спасителем Иисусом Христом и данной нашей Святой Матери Церкви через Римского понтифика, наместника Христа на земле и последователя князя апостолов, а именно тому, что Бог Отец наш – не Творец мира, что мир сотворен демоном и что сотворенное вышеупомянутым демоном есть по своей природе зло пред лицом Бога Отца нашего. Далее, что в вышеупомянутых случаях, в присутствии некоторых неизвестных лиц, ты отрицала доктрину о Воплощении Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, что ты сравнивала его земное тело с бестелесным призраком и что с вышеупомянутыми неизвестными лицами ты со злым умыслом отрицала светскую и духовную власть, данную Папе, Римскому понтифику, а также всем его последователям, Господом нашим и Спасителем Иисусом Христом через святого апостола Петра».