Страница:
– Купчины бы богатели да бояре, что дружбу с орденом водят, а простому люду от того какая польза?! Да и немцы за мир большую плату хотят – на колени поставить господина Великого! Все верно Ярославич творил!
– Долой Александра!
– Не слушай Пустобреха, люд честной!
Страсти накалялись. Спорили до хрипоты. Но замелькали дубинки – и сторонников князя слышно не стало.
– А пошто князь при себе чернокнижника Ваську, незнамо откуда взявшегося, держи-и-ит?! – вопил Мишка Пустобрех. – Пошто возвысил его-о-о?! Пошто воеводой постави-и-ил?!
Возгласы одобрения, согласный гомон... Нового княжеского воеводу тут побаивались даже больше, чем Арапшу, а потому и недолюбливали больше. Но все же и этого оказалось мало, чтобы окончательно всколыхнуть народ. И Мишка добавил:
– Так я вам сам скажу пошто, братия-а-а! Да за ради того, чтоб колдовством бесовским и балвохвальством вольного нашего господина Великого Новогорода под себя подмять, аки какую-нибудь «свинью» ливонскую-у-у!
А вот это уже серьезное обвинение. Мишка Пустобрех высказал вслух то, что подспудно давно уж терзало многих.
– Не люб нам такой кня-а-азь! – У конопатого от натуги аж глаза на лоб полезли. – Не лю-у-уб, братия-а-а!
– Не лю-у-уб! – вторили купеческие глоткодеры. – Во-о-он!
– Так нет же князя в городе! – пытался кто-то образумить баламутов. – Обождать надоть, браты! Пускай вернется спервоначалу Александр Ярославич, а уж после держит ответ перед вече, коли виновен.
– Не надо-о-о нам князя-а-а! Не пущать более Александра в Новогоро-о-од! Смерть княжьим людя-а-ам! Смерть бесермена-а-ам! Смерть Ваське чернокнижнику-у-у!
Оратору Ивановской ста еще пытались перечить из толпы, но десятки луженых глоток ладными выкриками заглушали отдельные разрозненные голоса. А где криков было недостаточно, в ход снова шли дубинки. Приготовленные загодя ослопы быстро утихомиривали недовольных. Пару раз уже сверкнула на солнце и обнаженная сталь. Оно и понятно: какое ж вече без доброй драки-то? Но в этот раз до массового мордобоя дело не дошло. Проворные купеческие наймиты шустро валили с ног самых голосистых оппонентов. Те же, что горлом не вышли, перекричать Мишку со товарищи уже не могли.
Через четверть часа Пустобрех и его многочисленные припевалы полностью заправляли вечем. Весьма кстати какие-то веселые краснорожие парни с шутками-прибаутками выкатили на площадь невесть чьи бочки с крепкой брагой. Крики у Никольского собора стали радостными, после – хмельными. И живой котел в конце концов взорвался. Сначала площадь вобрала в себя людей, толпившихся на прилегающих к Ярославову дворищу улочках и прослышавших о дармовом угощении, а затем выплеснула шумную человеческую массу к Волхову.
Разгоряченная, нетрезвая толпа направлялась на Софийскую сторону. Толпа валила на детинец. С окрестных улиц подтягивались, сбегались опоздавшие. Вливались, присоединялись, даже не разобрав, в чем дело. По привычному разумению «куда все, туда и я» – лишь бы не стоять в стороне. Людей с дрекольем стало заметно больше. Заточенной стали – тоже.
– Порешить насильников и бесерменов княжьи-и-их! – Мишка Пустобрех вел народ, упиваясь собственной значимостью. Где-то и он тоже раздобыл себе узловатую дубинку, коей размахивал сейчас воинственно и яростно. – В Волх-реку балвохвало-о-ов! Ваську – на косте-е-ер!
– А-а-а! О-о-о! – вторили сотни пьяных глоток.
– Торговая сторона Софийских бить идет! – визжали от восторга мальчишки, облепившие крыши и деревья.
На вечевой площади остались немногие. В сторонке – за Никольским собором под охраной гридей – с довольными улыбками перешептывалась группка богатых новгородцев. За бронями и шеломами плечистых телохранителей виднелись дорогие купеческие кафтаны. Да пара-тройка высоких боярских шапок. Да мозолило глаз черное пятно – ряса странствующего монаха. Что за монах, какой, откуда – и не разглядишь. Огромный капюшон полностью закрывал и лицо, и выбритую на католический манер тонзуру.
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
– Долой Александра!
– Не слушай Пустобреха, люд честной!
Страсти накалялись. Спорили до хрипоты. Но замелькали дубинки – и сторонников князя слышно не стало.
– А пошто князь при себе чернокнижника Ваську, незнамо откуда взявшегося, держи-и-ит?! – вопил Мишка Пустобрех. – Пошто возвысил его-о-о?! Пошто воеводой постави-и-ил?!
Возгласы одобрения, согласный гомон... Нового княжеского воеводу тут побаивались даже больше, чем Арапшу, а потому и недолюбливали больше. Но все же и этого оказалось мало, чтобы окончательно всколыхнуть народ. И Мишка добавил:
– Так я вам сам скажу пошто, братия-а-а! Да за ради того, чтоб колдовством бесовским и балвохвальством вольного нашего господина Великого Новогорода под себя подмять, аки какую-нибудь «свинью» ливонскую-у-у!
А вот это уже серьезное обвинение. Мишка Пустобрех высказал вслух то, что подспудно давно уж терзало многих.
– Не люб нам такой кня-а-азь! – У конопатого от натуги аж глаза на лоб полезли. – Не лю-у-уб, братия-а-а!
– Не лю-у-уб! – вторили купеческие глоткодеры. – Во-о-он!
– Так нет же князя в городе! – пытался кто-то образумить баламутов. – Обождать надоть, браты! Пускай вернется спервоначалу Александр Ярославич, а уж после держит ответ перед вече, коли виновен.
– Не надо-о-о нам князя-а-а! Не пущать более Александра в Новогоро-о-од! Смерть княжьим людя-а-ам! Смерть бесермена-а-ам! Смерть Ваське чернокнижнику-у-у!
Оратору Ивановской ста еще пытались перечить из толпы, но десятки луженых глоток ладными выкриками заглушали отдельные разрозненные голоса. А где криков было недостаточно, в ход снова шли дубинки. Приготовленные загодя ослопы быстро утихомиривали недовольных. Пару раз уже сверкнула на солнце и обнаженная сталь. Оно и понятно: какое ж вече без доброй драки-то? Но в этот раз до массового мордобоя дело не дошло. Проворные купеческие наймиты шустро валили с ног самых голосистых оппонентов. Те же, что горлом не вышли, перекричать Мишку со товарищи уже не могли.
Через четверть часа Пустобрех и его многочисленные припевалы полностью заправляли вечем. Весьма кстати какие-то веселые краснорожие парни с шутками-прибаутками выкатили на площадь невесть чьи бочки с крепкой брагой. Крики у Никольского собора стали радостными, после – хмельными. И живой котел в конце концов взорвался. Сначала площадь вобрала в себя людей, толпившихся на прилегающих к Ярославову дворищу улочках и прослышавших о дармовом угощении, а затем выплеснула шумную человеческую массу к Волхову.
Разгоряченная, нетрезвая толпа направлялась на Софийскую сторону. Толпа валила на детинец. С окрестных улиц подтягивались, сбегались опоздавшие. Вливались, присоединялись, даже не разобрав, в чем дело. По привычному разумению «куда все, туда и я» – лишь бы не стоять в стороне. Людей с дрекольем стало заметно больше. Заточенной стали – тоже.
– Порешить насильников и бесерменов княжьи-и-их! – Мишка Пустобрех вел народ, упиваясь собственной значимостью. Где-то и он тоже раздобыл себе узловатую дубинку, коей размахивал сейчас воинственно и яростно. – В Волх-реку балвохвало-о-ов! Ваську – на косте-е-ер!
– А-а-а! О-о-о! – вторили сотни пьяных глоток.
– Торговая сторона Софийских бить идет! – визжали от восторга мальчишки, облепившие крыши и деревья.
На вечевой площади остались немногие. В сторонке – за Никольским собором под охраной гридей – с довольными улыбками перешептывалась группка богатых новгородцев. За бронями и шеломами плечистых телохранителей виднелись дорогие купеческие кафтаны. Да пара-тройка высоких боярских шапок. Да мозолило глаз черное пятно – ряса странствующего монаха. Что за монах, какой, откуда – и не разглядишь. Огромный капюшон полностью закрывал и лицо, и выбритую на католический манер тонзуру.
Глава 3
В горнице больше не молчали. Кричали, шумели, спорили. Бурцев слушал. Пока только слушал...
– Свое вече скликать надобно, Василь! – наседал Дмитрий. – Собрать народ перед Софией, объяснить... Чтоб супротив Торговой стороны было с кем выступить.
Ага, это для новгородцев обычное дело: созвать два вече перед Софийским да Никольским соборами, а после – на Волхов и стенка на стенку... Кто победит – тот и прав. Только не для того ведь его князь оставил, чтоб бойню кровавую устраивать. Да и нет времени затеваться с альтернативным вече. Если на Торговой за дело взялись предприимчивые ребятки из Ивановской ста, значит, у них там все уж схвачено. Вечевой колокол Николы – это последняя точка. Гудел он больше для порядка, традиции ради. Так что скоро... скоро уж повалит народ через Волхов.
– Дружину на мост выводи, Вацлав, – горячился пан Освальд. – Всю дружину до единого ратника. Стеной встанем, не пропустим бунтовщиков!
И это тоже не вариант. Дружины-то той – кот наплакал. Может ведь и не устоять перед разгоряченной толпой. А если заговорщики еще и на Софийской стороне народ баламутят, если вдруг ударят в тыл – тогда точно конец. Нет, нельзя выводить единственную сотню из детинца – сомнут мужики Новгородские, массой возьмут, задавят, затопчут.
– Гонца слать нужно за князем, а пуще – за владыкою, – заметил писец Данила.
Дело говорит ученый муж: был бы в городе Спиридон, может, и утихомирил бы толпу. Архиепископа-то своего новгородцы уважают. Не одно междоусобное побоище уж предотвращал владыка. Но когда еще тот Спиридон доберется до Новгорода?
За окном застучали копыта. Пронзительный крик ворвался в горницу:
– Идут, воевода!
Так... Вернулся еще один отрок, посланный наблюдателем на Торговую сторону. Парень не из пугливых – понапрасну орать не станет. Раз кричит «идут», значит, в самом деле, катится разгоряченная толпа к Волхову. Эх, революционеры хреновы!..
Совет загалдел с новой силой. Всяк доказывал свою правду. И тут, блин, вече базарное устроили!
– Хва-тит! – Бурцев грохнул кулаком о дубовые доски стола.
Стало тихо. Воевода поднялся. Глянул вокруг хмуро, зло. Все, демократия кончилась. Чрезвычайное положение в городе. Время отдавать приказы и приказы исполнять.
– Гаврила, снаряди двух гонцов к князю и владыке. Пусть выезжают с Загородского конца. Там сейчас должно быть безопаснее всего. Дмитрий, выводи дружинников на стены. И стойте там, покуда весь детинец не разнесут по бревнышку. И после – стойте. Бурангул, на тебе – лучники. Сыма Цзян, ты – в резерве. Жди в оружейной. В моей личной оружейной. Поможешь, если совсем туго будет. Ключ я тебе выдам...
– Моя понялася, Васлав, – кивнул китаец. На княжьей службе Сыма Цзян уже выучился сносно говорить по-русски. – Моя все понялася...
– Данила, ты собирай слуг, смердов и холопов княжьих – всех, кого найдешь в детинце. Пусть дружинникам подсобят – камни и стрелы подносят да готовят котлы с варом. Освальд, Збыслав, дядька Адам, баб и детишек гоните в княжий терем. Там стражу нести будете. Головой за них отвечаете.
Гордый шляхтич Освальд Добжиньский заартачился:
– Не прятаться нам надобно, не ждать бунтовщиков, а самим выходить навстречу, пока не обложили крепость со всех сторон.
– Ты отсюда никуда не выйдешь, пан Освальд, – жестко оборвал Бурцев. – Останешься в детинце. Вместе со всеми.
– Да почему, пся крев?!
– А потому что! Здесь семья князя. Здесь дети и жены княжьих людей. Здесь твоя Ядвига, в конце концов!
«И моя Аделаидка тоже здесь», – чуть не выкрикнул он.
– Если нас перебьют под стенами детинца, то и тех, кто за стенами остался, не пощадят.
Освальд в ответ лишь злобно сверкнул очами. Но ничего не сказал. Дошло вроде до рыцаря, чем чревата геройская смерть малой княжеской дружины.
– Обороните детинец, во что бы то ни стало, други, – не приказал уже – попросил Бурцев. – Алексич останется за старшего. Подчиняться ему беспрекословно, как мне.
– А ты?! – спросили все разом.
– Я? – Бурцев немного помедлил с ответом, оглядывая лица соратников. – Я – на мост.
– Как на мост?! Один?!
– Один.
– Зачем?!
– Образумить попробую мужиков новгородских. Поговорить. Для начала...
– А после? – по глазам видно: в благополучный исход переговоров не верил никто.
– После видно будет, – буркнул он.
– Но воевода...
– Это приказ! Ворота детинца за мной закроете сразу. Кто сунется следом – утоплю в Волхове собственноручно.
Приказ есть приказ – к этому Бурцев свою дружину приучил давно. Провожать его не стали. Это тоже был приказ. И без того сейчас дел невпроворот. Каждая пара рук и каждая минута дорога. Но у стены детинца чуть ли не под копыта бросилась женская фигура.
Аделаидка?! Откуда прознала?
– Возвращайся, Вацлав... – Любимые, полные неизлитых слез глаза смотрели снизу вверх.
– Ну, конечно, милая.
– Возвращайся, возвращайся, возвращайся, – как заклинание, твердила она.
Малопольская княжна шла рядом, держалась за стремя, до самых ворот шла.
– Обязательно, слышишь, обязательно возвращайся. Ты должен! Мы с тобой еще многого не сделали. Главного с тобой мы не сделали в этой жизни.
Он улыбался, кивал. Он не слушал. Думал, как бы не ломанулась дочь Лешко Белого за ним в ворота. Обошлось... Дружинники из привратной стражи бережно и деликатно отцепили Аделаидку от стремени, оттерли в сторонку. Хорошо – не выла, не плакала, не причитала, милая, хороня заживо, как иные бабы неразумные. Нет, правда, – спасибо на том. С жениным воем в спину уезжать было бы вдвойне тяжелее.
Ворота закрылись, едва конь вышел из-под низкой арки. Глухо стукнули обитые медью дубовые створки. Заворочался в смазанных пазах тяжелый засов. На мост через Волхов Бурцев въехал в гордом одиночестве. В пугающе гордом... Спешился, привязал коня к толстым жердям ограждения – темным, сухим, потрескавшимся от солнца и времени. Шагнул вперед...
– Свое вече скликать надобно, Василь! – наседал Дмитрий. – Собрать народ перед Софией, объяснить... Чтоб супротив Торговой стороны было с кем выступить.
Ага, это для новгородцев обычное дело: созвать два вече перед Софийским да Никольским соборами, а после – на Волхов и стенка на стенку... Кто победит – тот и прав. Только не для того ведь его князь оставил, чтоб бойню кровавую устраивать. Да и нет времени затеваться с альтернативным вече. Если на Торговой за дело взялись предприимчивые ребятки из Ивановской ста, значит, у них там все уж схвачено. Вечевой колокол Николы – это последняя точка. Гудел он больше для порядка, традиции ради. Так что скоро... скоро уж повалит народ через Волхов.
– Дружину на мост выводи, Вацлав, – горячился пан Освальд. – Всю дружину до единого ратника. Стеной встанем, не пропустим бунтовщиков!
И это тоже не вариант. Дружины-то той – кот наплакал. Может ведь и не устоять перед разгоряченной толпой. А если заговорщики еще и на Софийской стороне народ баламутят, если вдруг ударят в тыл – тогда точно конец. Нет, нельзя выводить единственную сотню из детинца – сомнут мужики Новгородские, массой возьмут, задавят, затопчут.
– Гонца слать нужно за князем, а пуще – за владыкою, – заметил писец Данила.
Дело говорит ученый муж: был бы в городе Спиридон, может, и утихомирил бы толпу. Архиепископа-то своего новгородцы уважают. Не одно междоусобное побоище уж предотвращал владыка. Но когда еще тот Спиридон доберется до Новгорода?
За окном застучали копыта. Пронзительный крик ворвался в горницу:
– Идут, воевода!
Так... Вернулся еще один отрок, посланный наблюдателем на Торговую сторону. Парень не из пугливых – понапрасну орать не станет. Раз кричит «идут», значит, в самом деле, катится разгоряченная толпа к Волхову. Эх, революционеры хреновы!..
Совет загалдел с новой силой. Всяк доказывал свою правду. И тут, блин, вече базарное устроили!
– Хва-тит! – Бурцев грохнул кулаком о дубовые доски стола.
Стало тихо. Воевода поднялся. Глянул вокруг хмуро, зло. Все, демократия кончилась. Чрезвычайное положение в городе. Время отдавать приказы и приказы исполнять.
– Гаврила, снаряди двух гонцов к князю и владыке. Пусть выезжают с Загородского конца. Там сейчас должно быть безопаснее всего. Дмитрий, выводи дружинников на стены. И стойте там, покуда весь детинец не разнесут по бревнышку. И после – стойте. Бурангул, на тебе – лучники. Сыма Цзян, ты – в резерве. Жди в оружейной. В моей личной оружейной. Поможешь, если совсем туго будет. Ключ я тебе выдам...
– Моя понялася, Васлав, – кивнул китаец. На княжьей службе Сыма Цзян уже выучился сносно говорить по-русски. – Моя все понялася...
– Данила, ты собирай слуг, смердов и холопов княжьих – всех, кого найдешь в детинце. Пусть дружинникам подсобят – камни и стрелы подносят да готовят котлы с варом. Освальд, Збыслав, дядька Адам, баб и детишек гоните в княжий терем. Там стражу нести будете. Головой за них отвечаете.
Гордый шляхтич Освальд Добжиньский заартачился:
– Не прятаться нам надобно, не ждать бунтовщиков, а самим выходить навстречу, пока не обложили крепость со всех сторон.
– Ты отсюда никуда не выйдешь, пан Освальд, – жестко оборвал Бурцев. – Останешься в детинце. Вместе со всеми.
– Да почему, пся крев?!
– А потому что! Здесь семья князя. Здесь дети и жены княжьих людей. Здесь твоя Ядвига, в конце концов!
«И моя Аделаидка тоже здесь», – чуть не выкрикнул он.
– Если нас перебьют под стенами детинца, то и тех, кто за стенами остался, не пощадят.
Освальд в ответ лишь злобно сверкнул очами. Но ничего не сказал. Дошло вроде до рыцаря, чем чревата геройская смерть малой княжеской дружины.
– Обороните детинец, во что бы то ни стало, други, – не приказал уже – попросил Бурцев. – Алексич останется за старшего. Подчиняться ему беспрекословно, как мне.
– А ты?! – спросили все разом.
– Я? – Бурцев немного помедлил с ответом, оглядывая лица соратников. – Я – на мост.
– Как на мост?! Один?!
– Один.
– Зачем?!
– Образумить попробую мужиков новгородских. Поговорить. Для начала...
– А после? – по глазам видно: в благополучный исход переговоров не верил никто.
– После видно будет, – буркнул он.
– Но воевода...
– Это приказ! Ворота детинца за мной закроете сразу. Кто сунется следом – утоплю в Волхове собственноручно.
Приказ есть приказ – к этому Бурцев свою дружину приучил давно. Провожать его не стали. Это тоже был приказ. И без того сейчас дел невпроворот. Каждая пара рук и каждая минута дорога. Но у стены детинца чуть ли не под копыта бросилась женская фигура.
Аделаидка?! Откуда прознала?
– Возвращайся, Вацлав... – Любимые, полные неизлитых слез глаза смотрели снизу вверх.
– Ну, конечно, милая.
– Возвращайся, возвращайся, возвращайся, – как заклинание, твердила она.
Малопольская княжна шла рядом, держалась за стремя, до самых ворот шла.
– Обязательно, слышишь, обязательно возвращайся. Ты должен! Мы с тобой еще многого не сделали. Главного с тобой мы не сделали в этой жизни.
Он улыбался, кивал. Он не слушал. Думал, как бы не ломанулась дочь Лешко Белого за ним в ворота. Обошлось... Дружинники из привратной стражи бережно и деликатно отцепили Аделаидку от стремени, оттерли в сторонку. Хорошо – не выла, не плакала, не причитала, милая, хороня заживо, как иные бабы неразумные. Нет, правда, – спасибо на том. С жениным воем в спину уезжать было бы вдвойне тяжелее.
Ворота закрылись, едва конь вышел из-под низкой арки. Глухо стукнули обитые медью дубовые створки. Заворочался в смазанных пазах тяжелый засов. На мост через Волхов Бурцев въехал в гордом одиночестве. В пугающе гордом... Спешился, привязал коня к толстым жердям ограждения – темным, сухим, потрескавшимся от солнца и времени. Шагнул вперед...
Глава 4
Впереди – на удивление безлюдно. Ни души на том берегу. Внизу, под ногами – ленивые воды Волхова. Вверху, над головой – ясное, безоблачное небо. Мост, на котором стоял Бурцев, – длинный, широкий, прочный. Как и подобало мосту, нависавшему над большой рекой и связывавшему две части великого града. Немало злых бунтов, жестоких баталий не на живот, а на смерть, немало кровавых кулачных да палочных потех повидал этот мостик. Сегодня вот тоже намечалась неслабая разборка.
На Торговой стороне загудело, загомонило приближающееся людское многоголосье... Берег быстро оживал, заполнялся народом. Разношерстная человеческая масса лавиной валила к мосту из тесных, бедняцких и широких, зажиточных улочек и была подобна второму Волхову, пущенному поперек реки.
Толпа вступила на мост. Бревна и дощатый настил отозвались испуганной дрожью. Да уж, господа новгородцы... Рожи – красные, пьяные. Глаза – осоловелые. В руках – палки, а кое у кого и сталь обнаженная. Впереди – конопатый заводила с дубинкой. Никак Мишка Пустобрех?! А и в самом деле – он! Ну, теперь и дурному ясно, чьи уши торчат за бунтом. Точно, купчишки Ивановской ста, стонущие без прибыльной торговли с немчурой, народ на князя натравливают. Тех самых мужиков, что в ополчении на Чудском льду вместе с Ярославичем ливонцев били! Ох, и непостоянен же ты, господин Великий Новгород! Как девка капризная...
Толпа приближалась. Конь позади всхрапнул, начал рваться с привязи. Оборвет повод – пиши пропало. Там ведь, у седла, приторочено оружие. В руках у Бурцева оружия не было. Потому что не должно быть. На переговоры ведь вроде как вышел. Для начала... Оружие в руках оппонента – оно всегда нервирует, толкает на необдуманные, необратимые поступки, а тут нужно постараться решить дело миром. По возможности.
Шлем свой с забралом-личиной одевать Бурцев тоже не стал: пусть открытое лицо видят новгородцы. Авось так доверия больше будет. На нем позвякивала лишь трофейная кольчуга, штандартенфюрера СС Фридриха фон Берберга. Хорошая такая кольчужка, надежная, оружейниками Третьего Рейха выкованная, не поддающаяся ни мечу, ни копью, ни стреле. Хотя с другой стороны... Положительной плавучестью фашистская чудо-бронь не обладает. Так что если сбросят с моста – это верная смерть. Как скоро идут на дно люди в доспехах, Бурцев уже видел. На Чудском озере.
Разгоряченная людская масса перла вперед, а ему полагалось стоять. А невесело стоять одному, да супротив пьяной толпы... Толпа – сила дурная, беспощадная. Захочет – враз затопчет, задавит, заглотит вместе с кольчугой и не подавится. Мост ходил ходуном, скрипел и пошатывался. Новгородцы были уже близко и останавливаться не собирались.
Бурцев поднял руку, рявкнул хорошо поставленным воеводским голосом:
– Сто-о-оять! Вашу мать!
«…Ать! ...ать!» – разнеслось над Волховом.
Как ни странно, но они остановились. Наверное, от удивления, что вот он, один-одинешенек, пеший, неоружный, кричит на них и еще на что-то смеет надеяться. Однако гомон стих. Залитые глаза выражали интерес. Что ж, уже лучше – можно начинать переговоры.
– Что нужно, новгородцы?! – Тут главное давить до конца и ни в коем разе не выказывать своего страха.
Бурцев страха не выказывал'. Бурцев сам пошел на толпу. Поджилки, правда, тряслись, но со стороны заметно не было. Шаг был твердым, решительным. Раз, два, три шага... Хватит.
После недолгой заминки навстречу выступил Мишка. Ухмыляется Пустобрех, чувствуя за спиной безликую, безвольную силу, поигрывает дубинушкой, тоже идет уверенно, вразвалочку. Но глазенки все ж-таки бегают...
– С князем Александром говорить хоти-и-им! Пусть ответ держи-и-ит!
Пустобрех повернулся к толпе, призывно взмахнул дубинкой, будто дирижерской палочкой.
– Пущай ответит князь! – раздались зычные голоса.
– Пу-щай!
Ага, у конопатого тут еще и группа поддержки имеется! Это хуже...
– Нету князя! – во весь голос гаркнул Бурцев. – Я за него!
– А кто ж ты таков? – недобро сощурил глаз Мишка Пустобрех. Дубинка в его руках так и ходила из ладони в ладонь. Руки у парня, видать, здорово чесались.
– А то не знаешь, Пустобрех? Воевода княжий. Василием кличут.
– Это-то нам ведомо. А вот откуда ты взялся на наши головы, воевода Василий? Кто твои отец-мать? Иль ты бесов сын, как о тебе люди говорят?
– Откуда взялся? Отец-мать? – Бурцев хмыкнул. Ага, так вам и выложи о себе всю подноготную...
Ни к месту, ни ко времени вспомнилась былина о Ваське Буслаеве. Зачин сказания так и рвался с языка. А что? Чем не легенда для нездешнего чужака. Бурцев не удержался – продекламировал насмешливо, глядя прямо в глаза Мишке:
– В славном великом Нове-граде, а и жил Буслай до девяноста лет... То мой отец, Пустобрех. Ну, а мать – Амелфа Тимофеевна. Доволен теперь?
– Брехня! – пьяно вскричал кто-то.
В передние ряды протолкался лохматенький, щупленький – соплей перешибить можно – нетрезвый человечек с изъеденной оспой лицом и оттопыренными ушами.
– Это я! Я Васька, Буслаев сын! Это мою маманьку Амелфой Тимофеевной кличут! Что же такое деется, люди добрые?!
Крикнул – и юркнул обратно в толпу. Вот блин! Васька Буслаев! И смех и грех! Да и ты тоже, Васек, хорош! Сглупил, сглупил. Былинок в детстве перечитал...
Толпа недовольно ворчала: самозванцев здесь не жаловали. Значит, один-ноль в пользу Мишки Пустобреха. Нужно срочно набирать очки.
– Хватит лясы точить, новгородцы! – рявкнул Бурцев. – Говорите, чего надо, и разойдемся подобру-поздорову!
– Подобру-поздорову – это уж навряд ли, – осклабился Мишка. – А для начала нам надобен бесерменин княжий Арапша!
– Зачем?
– А живота его лишить хотим. Дабы впредь девок новгородских не портил.
Бурцев нахмурился. Что еще за чушь?! За княжьими дружинниками никогда подобного беспредела не водилось, а за татарскими союзниками Ярославича – и подавно. Жесткая школа ханских туменов, где казнят за малейшую провинность, не проходит даром: дисциплины в степняцких отрядах будет поболее, чем в разбитных новгородских ватагах.
– Где та девка? Покажите ее! – потребовал Бурцев. – Устроим разбирательство по всей строгости. Кто виновен – накажем.
Мишка замялся. Ясное ведь дело: никакой девки нет и в помине. Есть провокация. Дешевая и безграмотная притом! Но Пустобрех-то этого нипочем не признает. Тем более прилюдно.
– Отдавай Арапшу! – завопили из толпы.
– Он снасильничал!
– Точно знаем!
Крикуны-заводилы не зевали – волновали толпу.
– Когда?! – рыкнул Бурцев. – Когда снасильничал?
– Сегодня, – не подумав, брякнул Мишка Пустобрех. – Утром.
Что и требовалось доказать!
Бурцев отвесил пьяной толпе земной поклон, чем немало удивил и озадачил новгородцев. А главное – заставил умолкнуть купеческих наймитов. Затем провозгласил в наступившей тишине – громко и торжественно:
– Так пусть знает честной новгородский люд, что Арапша отбыл вчера вместе с князем, а посему никак не мог сотворить того, в чем его обвиняют.
В толпе загомонили, заволновались. Воинственный пыл спадал, недоумение росло. Если проблема только в Арапше – то она решена. Увы, все оказалось не так просто.
– Колдун Васька татарина-балвохвала защищает! – снова выкрикнули откуда-то из задних рядов. – На костер чернокнижника! Бе-е-ей!
На Торговой стороне загудело, загомонило приближающееся людское многоголосье... Берег быстро оживал, заполнялся народом. Разношерстная человеческая масса лавиной валила к мосту из тесных, бедняцких и широких, зажиточных улочек и была подобна второму Волхову, пущенному поперек реки.
Толпа вступила на мост. Бревна и дощатый настил отозвались испуганной дрожью. Да уж, господа новгородцы... Рожи – красные, пьяные. Глаза – осоловелые. В руках – палки, а кое у кого и сталь обнаженная. Впереди – конопатый заводила с дубинкой. Никак Мишка Пустобрех?! А и в самом деле – он! Ну, теперь и дурному ясно, чьи уши торчат за бунтом. Точно, купчишки Ивановской ста, стонущие без прибыльной торговли с немчурой, народ на князя натравливают. Тех самых мужиков, что в ополчении на Чудском льду вместе с Ярославичем ливонцев били! Ох, и непостоянен же ты, господин Великий Новгород! Как девка капризная...
Толпа приближалась. Конь позади всхрапнул, начал рваться с привязи. Оборвет повод – пиши пропало. Там ведь, у седла, приторочено оружие. В руках у Бурцева оружия не было. Потому что не должно быть. На переговоры ведь вроде как вышел. Для начала... Оружие в руках оппонента – оно всегда нервирует, толкает на необдуманные, необратимые поступки, а тут нужно постараться решить дело миром. По возможности.
Шлем свой с забралом-личиной одевать Бурцев тоже не стал: пусть открытое лицо видят новгородцы. Авось так доверия больше будет. На нем позвякивала лишь трофейная кольчуга, штандартенфюрера СС Фридриха фон Берберга. Хорошая такая кольчужка, надежная, оружейниками Третьего Рейха выкованная, не поддающаяся ни мечу, ни копью, ни стреле. Хотя с другой стороны... Положительной плавучестью фашистская чудо-бронь не обладает. Так что если сбросят с моста – это верная смерть. Как скоро идут на дно люди в доспехах, Бурцев уже видел. На Чудском озере.
Разгоряченная людская масса перла вперед, а ему полагалось стоять. А невесело стоять одному, да супротив пьяной толпы... Толпа – сила дурная, беспощадная. Захочет – враз затопчет, задавит, заглотит вместе с кольчугой и не подавится. Мост ходил ходуном, скрипел и пошатывался. Новгородцы были уже близко и останавливаться не собирались.
Бурцев поднял руку, рявкнул хорошо поставленным воеводским голосом:
– Сто-о-оять! Вашу мать!
«…Ать! ...ать!» – разнеслось над Волховом.
Как ни странно, но они остановились. Наверное, от удивления, что вот он, один-одинешенек, пеший, неоружный, кричит на них и еще на что-то смеет надеяться. Однако гомон стих. Залитые глаза выражали интерес. Что ж, уже лучше – можно начинать переговоры.
– Что нужно, новгородцы?! – Тут главное давить до конца и ни в коем разе не выказывать своего страха.
Бурцев страха не выказывал'. Бурцев сам пошел на толпу. Поджилки, правда, тряслись, но со стороны заметно не было. Шаг был твердым, решительным. Раз, два, три шага... Хватит.
После недолгой заминки навстречу выступил Мишка. Ухмыляется Пустобрех, чувствуя за спиной безликую, безвольную силу, поигрывает дубинушкой, тоже идет уверенно, вразвалочку. Но глазенки все ж-таки бегают...
– С князем Александром говорить хоти-и-им! Пусть ответ держи-и-ит!
Пустобрех повернулся к толпе, призывно взмахнул дубинкой, будто дирижерской палочкой.
– Пущай ответит князь! – раздались зычные голоса.
– Пу-щай!
Ага, у конопатого тут еще и группа поддержки имеется! Это хуже...
– Нету князя! – во весь голос гаркнул Бурцев. – Я за него!
– А кто ж ты таков? – недобро сощурил глаз Мишка Пустобрех. Дубинка в его руках так и ходила из ладони в ладонь. Руки у парня, видать, здорово чесались.
– А то не знаешь, Пустобрех? Воевода княжий. Василием кличут.
– Это-то нам ведомо. А вот откуда ты взялся на наши головы, воевода Василий? Кто твои отец-мать? Иль ты бесов сын, как о тебе люди говорят?
– Откуда взялся? Отец-мать? – Бурцев хмыкнул. Ага, так вам и выложи о себе всю подноготную...
Ни к месту, ни ко времени вспомнилась былина о Ваське Буслаеве. Зачин сказания так и рвался с языка. А что? Чем не легенда для нездешнего чужака. Бурцев не удержался – продекламировал насмешливо, глядя прямо в глаза Мишке:
– В славном великом Нове-граде, а и жил Буслай до девяноста лет... То мой отец, Пустобрех. Ну, а мать – Амелфа Тимофеевна. Доволен теперь?
– Брехня! – пьяно вскричал кто-то.
В передние ряды протолкался лохматенький, щупленький – соплей перешибить можно – нетрезвый человечек с изъеденной оспой лицом и оттопыренными ушами.
– Это я! Я Васька, Буслаев сын! Это мою маманьку Амелфой Тимофеевной кличут! Что же такое деется, люди добрые?!
Крикнул – и юркнул обратно в толпу. Вот блин! Васька Буслаев! И смех и грех! Да и ты тоже, Васек, хорош! Сглупил, сглупил. Былинок в детстве перечитал...
Толпа недовольно ворчала: самозванцев здесь не жаловали. Значит, один-ноль в пользу Мишки Пустобреха. Нужно срочно набирать очки.
– Хватит лясы точить, новгородцы! – рявкнул Бурцев. – Говорите, чего надо, и разойдемся подобру-поздорову!
– Подобру-поздорову – это уж навряд ли, – осклабился Мишка. – А для начала нам надобен бесерменин княжий Арапша!
– Зачем?
– А живота его лишить хотим. Дабы впредь девок новгородских не портил.
Бурцев нахмурился. Что еще за чушь?! За княжьими дружинниками никогда подобного беспредела не водилось, а за татарскими союзниками Ярославича – и подавно. Жесткая школа ханских туменов, где казнят за малейшую провинность, не проходит даром: дисциплины в степняцких отрядах будет поболее, чем в разбитных новгородских ватагах.
– Где та девка? Покажите ее! – потребовал Бурцев. – Устроим разбирательство по всей строгости. Кто виновен – накажем.
Мишка замялся. Ясное ведь дело: никакой девки нет и в помине. Есть провокация. Дешевая и безграмотная притом! Но Пустобрех-то этого нипочем не признает. Тем более прилюдно.
– Отдавай Арапшу! – завопили из толпы.
– Он снасильничал!
– Точно знаем!
Крикуны-заводилы не зевали – волновали толпу.
– Когда?! – рыкнул Бурцев. – Когда снасильничал?
– Сегодня, – не подумав, брякнул Мишка Пустобрех. – Утром.
Что и требовалось доказать!
Бурцев отвесил пьяной толпе земной поклон, чем немало удивил и озадачил новгородцев. А главное – заставил умолкнуть купеческих наймитов. Затем провозгласил в наступившей тишине – громко и торжественно:
– Так пусть знает честной новгородский люд, что Арапша отбыл вчера вместе с князем, а посему никак не мог сотворить того, в чем его обвиняют.
В толпе загомонили, заволновались. Воинственный пыл спадал, недоумение росло. Если проблема только в Арапше – то она решена. Увы, все оказалось не так просто.
– Колдун Васька татарина-балвохвала защищает! – снова выкрикнули откуда-то из задних рядов. – На костер чернокнижника! Бе-е-ей!
Глава 5
Мишка напал первым. Пустобрех подошел уже достаточно близко и только выжидал подходящего момента, чтобы пустить дубинку в ход. И видимо, подходящим счел кульминацию переговорного процесса. Подбодренный крикунами-зачинщиками, Мишка перехватил свое оружие двумя руками, размахнулся с плеча, ухнул...
Слишком долгие приготовления – Бурцев отреагировал быстрее. Разворот, уход с линии атаки...
Дубинка Мишки – небольшая, но увесистая вязовая палица – ударила сверху вниз, прогудела в воздухе, стукнулась толстым концом о дощатый настыл моста, отскочила от сухого дерева. Когда Пустобрех размахивался второй раз, Бурцев вспомнил рукопашное прошлое. Тренированное, не скучающее без учебных спаррингов на дружинном дворе тело вспомнило само... И тело ответило. Бурцев достал конопатого здоровяка ногой. Легко да с подскоком.
Позиция – лучше не придумаешь! Противник беззащитен: обе руки с дубинкой задраны вверх, позвоночник выгнут, корпус откинут назад. Тут и просто толкнуть его достаточно, чтоб опрокинуть. Но толкаться в бою Бурцев не привык. В бою он бил сильно и жестко. Как правило... Мишка Пустобрех исключением из правил не был.
Удар в челюсть. Пяткой. А на пяточке – каблучок тяжелого сапожка. А на каблучке – стальная подковка. В общем, вышло неслабо: сильнее вышло, чем кастетом. Мишка не успел ничего предпринять. И понять, вероятно, тоже. Высокие удары с ноги непривычны здешним кулачным бойцам. Ногами новгородцы разве что добивали или, точнее, дотаптывали павшего противника в лютом бою стенка на стенку. А чтоб вот этак – в морду да в нокаут... Здесь такое еще было в диковинку.
Пустобрех грохнулся на мост. Упал навзничь – всей хребтиной о доски. Да так и застыл. Надолго, судя по всему. Выроненная палица откатилась в сторону. Бурцев поднял дубинку. Хотел зашвырнуть подальше в Волхов, да передумал. Замершая было толпа уже выплевывала, одного за другим, новых крепких ребятушек с дрекольем. Тоже, видать, зачинщики – из тех, что заодно с Пустобрехом были.
– Колдовством Мишку одолели! – орали парни в голос, заводя хмельной люд. – Истинно, колдовством! Не задрать православному христианину ноги выше головы! Балвохвальские то штучки!
Толпа волновалась. Крикуны с дубьем наступали. Бурцев пятился, подняв трофейную палицу. Приходилось ему однажды участвовать в палочном бою. Со Збыславом в Силезии дрался по польской правде. Но тогда бились один на один. И щит тогда на левой руке висел. Сейчас противников было больше, а щита – нема. Один пропущенный удар – и хана! От богатырского удара богатырским ослопом, наверное, даже чудо-кольчуга не спасет – сшибут, блин, с ног на раз-два. А уж если шарахнут по черепу...
– Навалимся всем миром, правослывны-я! Хватай Ваську-чернокнижника-а!
«Мир», однако, медлил. «Мир» хотел вначале посмотреть на палочную потеху.
В этот раз напали сразу двое. Одного Бурцев уложил на подходе – вмазал Мишкиной палицей в голову – новгородец свалился, не пикнув. А вот от дубинки второго мужичка едва успел прикрыться. И, не мешкая, хорошенько засадил подъемом сапога противнику промеж ног.
Крикун-зачинщик согнулся в три погибели, упал в корчах. Отполз, причитая:
– Пошто по срамному месту бьешь, Васька, ирод-нечестивец?!
Бурцев добавил. Дубинкой по макушке. Тоже, блин, рыцари выискались! Сначала прут вдвоем на одного, а потом упрекают, что бой не по правилам.
А к нему уже подскочили еще трое.
Ну что сказать... Любили в Новограде палочные бои, Перуном еще завещанные[19]. Однако в боях этих, как и в сшибке на кулачках, ставка делалась прежде всего на силу и удаль молодецкую, а не на ловкость или мастерство.
Мужики просто хватали дубье за один конец и били другим. Грубо, сильно, без затей и хитростей. Сверху да сбоку – наискось. Сбоку да сверху. Мешая друг другу, а то и задевая ненароком в горячке сражения собственных товарищей. Защиты или тычковых ударов в палочном бою эти ребята не знали. Бурцев знал. И то знал, и другое. И кое-что еще. И дрался в иной манере. Как когда-то лупил скинов резиновой дубинкой в ОМОНе, как рубился мечом в Польше, Пруссии и на льду Чудского озера. А еще... Перехватив палку посередке, он ловко орудовал ею, как автоматом в рукопашной. С прикладом и с примкнутым штыком. Пока это помогало.
Из толпы выскакивали все новые и новые крикуны с дрекольем. Но все – не профессиональные бойцы, а так – пропойцы-наймиты, шумливая вечевая дружина с пудовыми кулаками и усохшими мозгами, привыкшая брать числом и горлом. Бурцев вертелся, крутился как белка в колесе. Уклонялся, парировал, отбивался, сам наносил удары – благо ширина моста не позволяла противникам зайти в тыл. И отступал к лошади, оставляя на мосту побитых и калечных.
От него отстали. Получив неожиданно жесткий отпор от одиночки, вечевые костоломы чесали репы, хорохорились, однако сызнова лезть под палку Бурцева не спешили. Бойцы пятились. Стонали раненые, возбуждено шумела хмельная толпа.
– Народ честной, да что же такое деется?! – громко и отчетливо возопил кто-то. Кажется, это был тот самый Василий Буслаев в засушенном виде. – Приблудный Васька-чернокнижник, самозванец бесов, наших бьет, новогородских!
– У-у-у! А-а-а! – возмущение и негодование.
А вперед уже проталкивались купеческие вояки. При броне и шеломах. С щитами, мечами, копьями...
«От этих ребяток палочкой уже не отмахнешься!» – подумал Бурцев.
...И с луками.
Стрела с тяжелым граненым наконечником нежданно-негаданно вылетела из толпы, ударила в плечо. Сильно ударила – едва не опрокинула. А вот это уже грубеж! Если б не трофейная кольчужка Фридриха фон Берберга, было бы хреново. Любую другую кольчугу бронебойная стрела, пущенная почти в упор, продырявила б в два счета.
– Кол-дов-ство! – заорали в толпе.
– Броня, от стрел заговоренная, на Ваське!
– Хватай его-о-о! В костер его-о-о!
И тут толпа подалась. Заревела многоголосым пьяным басом, хлынула на бойца-одиночку.
Сомнут! Сметут! Снесут! Это было ясно, как божий день. Им всем было ясно. Бурцев досадливо сплюнул. Эх, мужики новогородские, вот ведь доверчивый и склочный народец! Ладно, палку – в Волхов. Пришла пора пускать в ход тяжелую артиллерию, а за неимением оной, придется воспользоваться...
Бурцев нырнул под брюхо лошади. Там, с другой стороны к седлу приторочен «MG-42», отбитый у цайткоманды СС на Чудском озере. Ручной пулемет со сложенными сошками готов к бою. Коробка барабанного магазина на полсотни патронов топорщится слева. Первый патрон ленты – в патроннике. Взята эта бандура вообще-то на крайний случай. Но уж куда крайнее-то?! Бурцев выругался: он так надеялся договориться без пулемета! Ан не дают...
Слишком долгие приготовления – Бурцев отреагировал быстрее. Разворот, уход с линии атаки...
Дубинка Мишки – небольшая, но увесистая вязовая палица – ударила сверху вниз, прогудела в воздухе, стукнулась толстым концом о дощатый настыл моста, отскочила от сухого дерева. Когда Пустобрех размахивался второй раз, Бурцев вспомнил рукопашное прошлое. Тренированное, не скучающее без учебных спаррингов на дружинном дворе тело вспомнило само... И тело ответило. Бурцев достал конопатого здоровяка ногой. Легко да с подскоком.
Позиция – лучше не придумаешь! Противник беззащитен: обе руки с дубинкой задраны вверх, позвоночник выгнут, корпус откинут назад. Тут и просто толкнуть его достаточно, чтоб опрокинуть. Но толкаться в бою Бурцев не привык. В бою он бил сильно и жестко. Как правило... Мишка Пустобрех исключением из правил не был.
Удар в челюсть. Пяткой. А на пяточке – каблучок тяжелого сапожка. А на каблучке – стальная подковка. В общем, вышло неслабо: сильнее вышло, чем кастетом. Мишка не успел ничего предпринять. И понять, вероятно, тоже. Высокие удары с ноги непривычны здешним кулачным бойцам. Ногами новгородцы разве что добивали или, точнее, дотаптывали павшего противника в лютом бою стенка на стенку. А чтоб вот этак – в морду да в нокаут... Здесь такое еще было в диковинку.
Пустобрех грохнулся на мост. Упал навзничь – всей хребтиной о доски. Да так и застыл. Надолго, судя по всему. Выроненная палица откатилась в сторону. Бурцев поднял дубинку. Хотел зашвырнуть подальше в Волхов, да передумал. Замершая было толпа уже выплевывала, одного за другим, новых крепких ребятушек с дрекольем. Тоже, видать, зачинщики – из тех, что заодно с Пустобрехом были.
– Колдовством Мишку одолели! – орали парни в голос, заводя хмельной люд. – Истинно, колдовством! Не задрать православному христианину ноги выше головы! Балвохвальские то штучки!
Толпа волновалась. Крикуны с дубьем наступали. Бурцев пятился, подняв трофейную палицу. Приходилось ему однажды участвовать в палочном бою. Со Збыславом в Силезии дрался по польской правде. Но тогда бились один на один. И щит тогда на левой руке висел. Сейчас противников было больше, а щита – нема. Один пропущенный удар – и хана! От богатырского удара богатырским ослопом, наверное, даже чудо-кольчуга не спасет – сшибут, блин, с ног на раз-два. А уж если шарахнут по черепу...
– Навалимся всем миром, правослывны-я! Хватай Ваську-чернокнижника-а!
«Мир», однако, медлил. «Мир» хотел вначале посмотреть на палочную потеху.
В этот раз напали сразу двое. Одного Бурцев уложил на подходе – вмазал Мишкиной палицей в голову – новгородец свалился, не пикнув. А вот от дубинки второго мужичка едва успел прикрыться. И, не мешкая, хорошенько засадил подъемом сапога противнику промеж ног.
Крикун-зачинщик согнулся в три погибели, упал в корчах. Отполз, причитая:
– Пошто по срамному месту бьешь, Васька, ирод-нечестивец?!
Бурцев добавил. Дубинкой по макушке. Тоже, блин, рыцари выискались! Сначала прут вдвоем на одного, а потом упрекают, что бой не по правилам.
А к нему уже подскочили еще трое.
Ну что сказать... Любили в Новограде палочные бои, Перуном еще завещанные[19]. Однако в боях этих, как и в сшибке на кулачках, ставка делалась прежде всего на силу и удаль молодецкую, а не на ловкость или мастерство.
Мужики просто хватали дубье за один конец и били другим. Грубо, сильно, без затей и хитростей. Сверху да сбоку – наискось. Сбоку да сверху. Мешая друг другу, а то и задевая ненароком в горячке сражения собственных товарищей. Защиты или тычковых ударов в палочном бою эти ребята не знали. Бурцев знал. И то знал, и другое. И кое-что еще. И дрался в иной манере. Как когда-то лупил скинов резиновой дубинкой в ОМОНе, как рубился мечом в Польше, Пруссии и на льду Чудского озера. А еще... Перехватив палку посередке, он ловко орудовал ею, как автоматом в рукопашной. С прикладом и с примкнутым штыком. Пока это помогало.
Из толпы выскакивали все новые и новые крикуны с дрекольем. Но все – не профессиональные бойцы, а так – пропойцы-наймиты, шумливая вечевая дружина с пудовыми кулаками и усохшими мозгами, привыкшая брать числом и горлом. Бурцев вертелся, крутился как белка в колесе. Уклонялся, парировал, отбивался, сам наносил удары – благо ширина моста не позволяла противникам зайти в тыл. И отступал к лошади, оставляя на мосту побитых и калечных.
От него отстали. Получив неожиданно жесткий отпор от одиночки, вечевые костоломы чесали репы, хорохорились, однако сызнова лезть под палку Бурцева не спешили. Бойцы пятились. Стонали раненые, возбуждено шумела хмельная толпа.
– Народ честной, да что же такое деется?! – громко и отчетливо возопил кто-то. Кажется, это был тот самый Василий Буслаев в засушенном виде. – Приблудный Васька-чернокнижник, самозванец бесов, наших бьет, новогородских!
– У-у-у! А-а-а! – возмущение и негодование.
А вперед уже проталкивались купеческие вояки. При броне и шеломах. С щитами, мечами, копьями...
«От этих ребяток палочкой уже не отмахнешься!» – подумал Бурцев.
...И с луками.
Стрела с тяжелым граненым наконечником нежданно-негаданно вылетела из толпы, ударила в плечо. Сильно ударила – едва не опрокинула. А вот это уже грубеж! Если б не трофейная кольчужка Фридриха фон Берберга, было бы хреново. Любую другую кольчугу бронебойная стрела, пущенная почти в упор, продырявила б в два счета.
– Кол-дов-ство! – заорали в толпе.
– Броня, от стрел заговоренная, на Ваське!
– Хватай его-о-о! В костер его-о-о!
И тут толпа подалась. Заревела многоголосым пьяным басом, хлынула на бойца-одиночку.
Сомнут! Сметут! Снесут! Это было ясно, как божий день. Им всем было ясно. Бурцев досадливо сплюнул. Эх, мужики новогородские, вот ведь доверчивый и склочный народец! Ладно, палку – в Волхов. Пришла пора пускать в ход тяжелую артиллерию, а за неимением оной, придется воспользоваться...
Бурцев нырнул под брюхо лошади. Там, с другой стороны к седлу приторочен «MG-42», отбитый у цайткоманды СС на Чудском озере. Ручной пулемет со сложенными сошками готов к бою. Коробка барабанного магазина на полсотни патронов топорщится слева. Первый патрон ленты – в патроннике. Взята эта бандура вообще-то на крайний случай. Но уж куда крайнее-то?! Бурцев выругался: он так надеялся договориться без пулемета! Ан не дают...
Глава 6
Пьяная орущая толпа ничего не видела. Или не желала видеть. Или не желала понимать. Толпа не остановилась, когда Бурцев выступил из-за лошади с 11-килограммовым «MG-42» наперевес. Пулеметный ремень давил плечо, зато руки почти не ощущали веса оружия. А толпа надвигалась. Метров двадцать уже осталось. Или пятнадцать. Бей хоть прямо с рук – не промахнешься. Но нельзя же вот так сразу устраивать расстрел демонстрантов!
Первую очередь Бурцев пустил поверх голов – в белый свет, как в копеечку. Грохот и раскаты затяжного эха над Волховом... Бьющаяся от ужаса лошадь на привязи. И многоголосый нечеловеческий вопль...
– Гро-мо-мет! У него громомет!
Толпа встала. Как вкопанная. В каком-то десятке метров. Ага, проняло?!
– Расходились бы вы по домам, гой еси, люди добрые! Мля!
«Добрые люди» с дурными глазами и красными испуганно-злыми лицами тормозили. Он поторопил: вторая очередь прочертила неровную границу между Бурцевым и толпой. Пули застучали о мост под ногами новгородцев. С дощатого настила полетела щепа. Пунктир пулевых отверстий отчетливо обозначился на затоптанном до черноты дереве.
Первую очередь Бурцев пустил поверх голов – в белый свет, как в копеечку. Грохот и раскаты затяжного эха над Волховом... Бьющаяся от ужаса лошадь на привязи. И многоголосый нечеловеческий вопль...
– Гро-мо-мет! У него громомет!
Толпа встала. Как вкопанная. В каком-то десятке метров. Ага, проняло?!
– Расходились бы вы по домам, гой еси, люди добрые! Мля!
«Добрые люди» с дурными глазами и красными испуганно-злыми лицами тормозили. Он поторопил: вторая очередь прочертила неровную границу между Бурцевым и толпой. Пули застучали о мост под ногами новгородцев. С дощатого настила полетела щепа. Пунктир пулевых отверстий отчетливо обозначился на затоптанном до черноты дереве.