Страница:
Однажды, когда он вот так задремал, его внезапно разбудил шорох одежды. Затаив дыхание, Онофре различил звук шагов – кто-то осторожно спускался вниз. «Наконец-то!» – пронеслось у него в голове. Он сел на корточки, дополз до края лестницы и в нескольких сантиметрах от лица ощутил какое-то движение. В нос ударил резкий, густой запах духов. Ему и в голову не приходило, что Дельфина способна прибегать к такого рода женским ухищрениям, что ради встречи с мужчиной она готова прихорашиваться. «Это и есть любовь!» – подумал Онофре. Он подождал пару секунд и стал спускаться. Плиты из искусственного мрамора, которыми были облицованы ступени, почти полностью поглощали звук шагов преследователя и преследуемой. «Если Дельфина почему-то остановится, между нами произойдет столкновение с непредсказуемыми последствиями», – подумал он и благоразумно замедлил шаг. Однако разделяющая их дистанция стала увеличиваться. «А если я отстану, то потеряю ее из виду. Дельфина знает дом как свои пять пальцев, она сто раз на день проходит тут, а я, дурень, даже не посчитал заранее количество ступеней на пролетах». Каждый раз, ступая на лестничную площадку, он рисковал вывихнуть себе руку или ногу. Раздосадованный этими препятствиями, которые не сумел заранее предусмотреть, Онофре потерял ощущение пространства и времени, не понимая, на каком этаже он находится: на первом или на втором, и сколько времени прошло с тех пор, как он пустился в это бессмысленное преследование: несколько минут или целый час. Тут он услышал, как заскрипели петлицы входной двери. «Святители небесные, она же и впрямь может от меня ускользнуть», – прошептал он в отчаянии, бегом спустился с лестницы, в вестибюле обо что-то споткнулся, упал, ударился об пол коленкой и, хромая, не чувствуя в пылу погони боли, выскочил на улицу. Луны не было, улица, как и пансион, была погружена в абсолютную темноту. На воздухе запах духов уже не ощущался так остро. Он добрался до первого поворота, посмотрел направо, потом налево. Дул влажный восточный ветер. Не было слышно ни звука. Он прошел немного вперед, но скоро понял, что преследование обернулось неудачей, и вернулся домой. Там Онофре снова занял свой наблюдательный пункт и оставался на месте, пока промозглая сырость не проникла до самых костей и он не стал стучать зубами. «Все, что я делаю, не имеет смысла», – пронеслось в голове. У него засвербило в носу, и он еле сдержался, чтобы не чихнуть и тем самым не выдать своего присутствия. Наступил момент, когда силы покинули его, – он закрылся в комнате и начал себя жалеть: «Она надо мной просто издевается. Сейчас она в объятиях мужчины, и оба надо мной смеются, а я сижу тут, на кровати, совсем больной и без сил». Наверное, он уснул, а когда открыл глаза, увидел, что какой-то человек, по виду знакомый, смотрит на него испытующим взглядом.
– Он умер совсем недавно, – услышал Онофре его голос и понял, что сказанное относится к нему. – Запаха пока нет, и суставы еще не одеревенели.
Неизвестно откуда взявшийся луч света оживил сцену, заиграл на стеклах очков пришельца и заставил его тень на стене разрастись до гигантских размеров. «Теперь я знаю, кто это, – сказал себе Онофре. – Но что он здесь делает и с кем разговаривает?» Словно желая ответить на его вопрос, из темноты вышел отец и приблизился к мужчине в очках.
– Вы думаете, с ним все будет в порядке? – спросил он.
Отец был все в том же костюме из белого льна, но без панамы – отдавая дань печальной торжественности случая, он ее снял. Мужчина ответил:
– Не беспокойтесь, сеньор Боувила. Когда мы его препроводим, он будет как новенький, будто мы вовсе его и не теряли.
У Онофре в голове пронеслось: «Без сомнения, я сплю и вижу сон». Какое-то время назад он пережил похожую ситуацию: однажды утром он увидел, что обезьянка, привезенная с Кубы отцом, мертва. Мать, которая всегда вставала раньше, первой обнаружила в клетке скорчившийся в судорожной неподвижности бездыханный комочек. Она никогда не испытывала нежности к этому животному – грязному, истерическому и злобному, так и не привязавшемуся к кормившим его людям, но, увидев его мертвым, не смогла сдержать внезапное чувство жалости, и у нее на глазах выступили слезы.
– Надо было проделать такой путь, чтобы умереть вдали от своих сородичей, – пригорюнилась она. – В таком страшном одиночестве! – Муж нашел ее рассвирепевшей от возмущения. – В этом виноват ты, – кричала мать. – Зачем ты оторвал ее от родной земли? Господь поместил ее там, значит, так ему было угодно. Вот к чему приводят необузданные желания и амбиции, – добавила она без связи с предыдущими словами.
Онофре уже совсем проснулся и слушал разговор между отцом и матерью.
– Поди-ка узнай, что было бы с этой обезьяной, если бы не я, – возразил Американец. – Ба! Да у меня есть идея! – воскликнул он, когда доводы обеих сторон были исчерпаны. – Онофре, – впервые с начала ссоры обратился он к сыну, – не хочешь прокатиться в Бассору?
Жоан Боувила бывал в Бассоре часто; считали, что часть состояния вложена у него там в какое-то дело, а оставшаяся – в банки. Как правило, он отсутствовал не более трех-четырех дней, а воротившись, никогда не рассказывал о том, чем занимался, что видел и слышал, в каком состоянии находятся дела, ради которых он туда ездил. Порой он привозил в подарок какие-нибудь безделицы: несколько лент, сладости, брикет душистого мыла либо иллюстрированный журнал. Иногда приезжал до крайности возбужденный, если не сказать окрыленный, но никогда не объяснял причины. В таких случаях за ужином он бывал гораздо красноречивее обычного, обещал жене, что в следующий раз они обязательно поедут в Бассору вместе, а оттуда, не заезжая домой, отправятся в Барселону или прямо в Париж. Однако эти обещания, расточаемые с таким воодушевлением, быстро забывались и кончались пшиком. Но в тот раз, после смерти обезьянки, он действительно взял с собой Онофре в Бассору. Это случилось в начале зимы, дорога была сносной, однако они добрались до города, когда уже смеркалось. Первым делом отец и сын направились в мастерскую таксидермиста, чей адрес им дал муниципальный полицейский. Там они вытащили мертвую обезьянку из дорожного мешка, вызвав у мастера неподдельный профессиональный интерес:
– Я никогда раньше не делал такой работы, – сказал он, ощупывая бездыханное тело ловкими пальцами.
В мастерской царил полумрак. Онофре увидел несколько прислоненных к стене животных, каждое из которых находилось на определенной стадии препарирования: у одного не хватало глаз, у другого – рогов, у птицы еще не было оперения; и у большинства через отверстие в животе виднелся каркас, сплетенный из стеблей тростника. Он заменял скелет, и из него торчала солома вперемешку с клочьями ваты. Таксидермист извинился за темноту в мастерской.
– Мне приходится наглухо закрывать окна и двери, чтобы, не дай бог, не залетели мясные мухи или моль, – объяснил он.
Прощаясь с таксидермистом, Американец вручил ему задаток, а взамен получил квитанцию. Мастер предупредил, что не сможет закончить работу до праздника Поклонения волхвов.
– Сейчас самый разгар охотничьего сезона, и пошла мода делать чучела из трофеев, чтобы украшать ими столовые и гостиные, – сказал он извиняющимся тоном и добавил: – Жители Бассоры обладают изысканным вкусом.
Меж тем Онофре захотелось еще раз взглянуть на обезьянку. От стола, куда ее положили, шел сильный запах формалина. Онофре смотрел на брюшко, на скрученные ножки и ручки, и обезьянка показалось ему совсем крошечной. Откуда-то потянуло сырым сквозняком, и ветер тихонько вспушил сероватую шерстку на мордочке бедного животного.
– Пошли, Онофре! – позвал отец.
Когда они вышли на улицу, уже стемнело и небо пылало кроваво-красным закатом, совсем как геенна огненная на одной из картинок в учебнике по Закону Божьему, который ему иногда показывал священник, чтобы внушить трепет перед Господом.
– Это отсвет от дыма, его выбрасывают в атмосферу плавильные печи, – объяснил ему отец. – Видишь ли, сынок, это и есть прогресс, – продолжил он и рассказал, как в Америке видел настолько задымленные города, что в них не мог прорваться даже маленький лучик солнечного света.
В тот год, когда из-за смерти обезьянки отец взял его с собой в Бассору, ему только что исполнилось двенадцать лет. Они прошлись по центру, освещенному газовыми фонарями. Было много народу: кто-то шел на работу, кто-то уже возвращался домой, к своему очагу. Со стороны фабрик слышались протяжные гудки, зовущие ко второй смене. Прямо по улице по узкоколейке двигался поезд, от локомотива сыпались искры, которые разносились по воздуху, падали на прохожих и, затухая, оседали черной копотью на стенах домов. Лица людей тоже были вымазаны сажей. Туда-сюда сновали велосипеды, подпрыгивая на брусчатке, громыхали экипажи, переваливаясь через ухабы, тряслись телеги, запряженные тяжело дышащими клячами. Они вышли на главную улицу, где освещение было более ярким и прохожие, в основном мужчины, были лучше одеты. Час прогулок миновал, и женщины разошлись по домам. Тротуары были узки, отчасти изза ресторанов и многочисленных уличных кафе под навесами; через окна виднелись силуэты сидящих за столами людей, у входа – суета, смех. Онофре с отцом вошли в один из ресторанов. Мальчик заметил, что посетители кидали на отца насмешливые взгляды: его костюм из белого льна, панама, плед, в который он закутался от холода, – все это странное для провинциалов в разгар зимы одеяние привлекало их внимание. Отец напустил на себя равнодушный вид, словно ничего не замечал. Повязав на шею салфетку и сдвинув брови, он спокойно изучал меню, потом заказал лапшу, запеченную в духовке рыбу, жареного гуся с грушами, салат, фрукты и взбитые сливки. У Онофре даже скулы свело: ему еще никогда в жизни не приходилось пробовать таких яств. А сейчас приятные воспоминания обернулись жутким сном, и он проснулся весь в холодном поту. Поначалу Онофре не сообразил, где находится, и его обуял необъяснимый страх. Потом он узнал комнату, понял, что это пансион, и услышал, как на Введенской церкви зазвонили часы. Эти привычные детали вернули его к жизни. Кошмар с таксидермистом кончился, но на смену пришла смутная мысль о том, что он стал жертвой чудовищного обмана. Эта мысль навязчиво вертелась в голове, а он не понимал, откуда она взялась и почему так прочно засела в мозгу. Он снова и снова возвращался к событиям этой ночи, и с каждым разом подозрение об обмане все глубже проникало в его душу: «Могу поклясться, что я стал свидетелем бегства Дельфины. Но во всем этом есть что-то странное, из-за чего я никак не могу свести концы с концами; одно из двух: или я сильно заблуждаюсь, или за всем этим кроется какая-то тайна». Ему хотелось спокойно поразмышлять, но голова кружилась, в висках стучала кровь, его бросало то в жар, то в холод, и бил такой озноб, что лязгали зубы. Когда удавалось ненадолго задремать, вновь появлялся таксидермист, и он опять с болью в сердце переживал те обстоятельства, при которых совершил свое первое путешествие в Бассору. А просыпаясь, тут же погружался в недавние ночные перипетии. Казалось, оба события были между собой чем-то связаны. «Что же произошло на самом деле? Что случилось тогда, и какой ключ может это мне дать для разгадки ночного происшествия? – Вопросы следовали чередой и не давали ему заснуть. – Надо отложить до утра, когда у меня прояснится голова», – убеждал он себя, но мозг упрямо продолжал выполнять бесплодную изнурительную работу, и каждый час был нескончаемой пыткой.
– Сынок, не бойся, это я, – произнес тот самый голос, который он слышал во сне.
Он проснулся, или ему так показалось, когда в нескольких сантиметрах от своего лица увидел незнакомца, смотревшего на него с нескрываемой тревогой. Он хотел закричать, но не издал ни звука – настолько ослабел. Незнакомец поморщился и продолжал тихим голосом, каким обычно разговаривают с детьми и щенятами.
– На, выпей – это хина. Она снимет жар, и тебе сразу станет легче. Он поднес к губам Онофре дымящуюся чашку, и тот с жадностью стал пить. – Эй, потише! Не спеши, малыш, а то поперхнешься.
Онофре узнал мосена Бисансио. Священник, видя, что больной мало-помалу приходит в себя, добавил:
– У тебя высокая температура, но думаю, ничего серьезного, обойдется. Просто последнее время ты слишком много работал, мало спал и в довершение всего подхватил сильную простуду, поэтому не волнуйся. Болезни ниспосланы нам Богом, и мы должны принимать их с терпением и даже благодарностью, поскольку это все равно, как если бы сам Господь говорил с нами устами микробов – тоже Божьих тварей, чтобы преподать нам урок смирения. Я сам, хотя и не жалуюсь особенно на здоровье, за что благодарю Всевышнего, тоже не обойден старческими болячками и считаю это нормальным для моего возраста. Каждую ночь по три, а то и по четыре раза хожу в уборную умиротворить, так сказать, мой мочевой пузырь – он у меня последнее время пошаливает. Да и пищеварение неважное – с трудом справляю большую нужду, а когда меняется погода, то болит позвоночник. И ничего – живу помаленьку.
– Который теперь час? – спросил Онофре.
– Половина шестого или около того, – ответил священник. – Эй, парень! Ты что это надумал? – спросил он, видя, как Онофре пытается подняться.
– Мне надо идти на выставку, – ответил тот.
– Забудь про свою выставку. Она и без тебя обойдется, – сказал мосен Бисансио. – Ты не в состоянии встать, тем более выйти на улицу. Кроме того, сейчас полшестого вечера, а не утра. Ты весь день был в горячке и разговаривал в бреду.
– Разговаривал? – испугался Онофре. – И что я говорил, падре?
– Обычные в таких случаях вещи, сынок, – ответил священник. – Ничего существенного. По крайней мере, я ничего не понял. А теперь успокойся и усни.
Когда Онофре, придя немного в себя, смог наконец доплестись до выставки со своим взрывоопасным грузом брошюр, этот пыльный грохочущий мир показался ему таким чужим и далеким, словно он вернулся из длительного путешествия, хотя отсутствовал всего пару дней. «Здесь я, как последний идиот, только время даром теряю», – упрекал он себя. Ему пришло в голову серьезно поговорить с Пабло, попросить поручить ему какое-нибудь более сложное задание и таким путем сделать стремительную карьеру в сфере революционной деятельности. Однако он быстро сообразил: ни Пабло, ни другие приверженцы Идеи просто не поймут ход его мысли, не говоря уже о том, чтобы оценить разумность и целесообразность его претензий. Дело, которому они так истово служили, нельзя было приравнять к предприятию, куда поступают на работу для продвижения по службе или личного обогащения. Ради него они были готовы пожертвовать всем, ничего не требуя взамен. «Под прикрытием этих мнимых идеалов, – размышлял Онофре Боувила, – они используют людей в своих целях, не давая себе труда подумать об их законных интересах или позаботиться об их нуждах. Во имя революции эти фанатики не задумываясь пойдут по трупам». Придя к такому выводу, он мысленно поклялся сделать все от него зависящее, чтобы при первом же удобном случае покончить с анархистами. Эта ненависть и жажда мести не позволяли ему понять, какое сильное влияние оказало учение анархистов на него самого, насколько глубоко он оказался втянутым в болото их бредовых фантазий, выдаваемых за самобытность. И хотя впоследствии Онофре ставил перед собой диаметрально противоположные цели, он совпадал с ними в том, что касалось ультраиндивидуалистических взглядов, жажды прямых действий, тяготения к риску, немедленным результатам, упрощенному пониманию всего и вся. У него, как и у анархистов, был болезненно обострен инстинкт убийства. Но об этом он никогда не узнает. Напротив, он всегда считал анархистов своими непримиримыми противниками, самыми злейшими врагами. Его душа негодовала: «Эти людишки взывают к справедливости, а на самом деле без малейших колебаний ежеминутно подвергают меня смертельному риску, беззастенчиво эксплуатируют. Э нет! Хозяева поступают гораздо честнее: конечно, они используют чужой труд, но делают это открыто и притом платят звонкой монетой, позволяя рабочим, пусть ценой больших усилий, добиться благополучия. Да к тому же выслушивают их требования, хотя и с фигой в кармане». Последнее замечание относилось к каменщикам, работавшим на выставке, среди которых уже давно зрело недовольство. Теперь они требовали увеличения сдельной оплаты на 0,5 песеты в день либо уменьшения на час продолжительности рабочего дня. Хунта ответила отказом, ссылаясь на уже утвержденные сметы:
– Не в наших силах что-либо изменить.
Это был избитый, банальный ответ. Ходили слухи о забастовке, что сильно беспокоило власти. Дела шли со скрипом: фонды иссякали с быстротой, значительно опережавшей темпы строительства. Из восьми миллионов песет, обещанных правительством в качестве субсидий, были выделены только два. В октябре 1887 года барселонский муниципалитет выпустил заемные облигации на сумму в три миллиона песет, чтобы покрыть дефицит бюджета, выделенного на строительство выставки. К этой дате почти закончили отделку кафе-ресторана, существенно продвинулось строительство Дворца промышленности, и уже приступили к возведению того, что в скором времени должно было стать Триумфальной аркой. В этом же месяце одна барселонская газета опубликовала следующую новость: На обсуждение Исполнительной хунты представлен проект здания в форме собора для организации в нем выставки, посвященной предметам католического культа. Проект выполнен под руководством парижского архитектора торгового дома «Шарло и компания» М. Эмиля Жюифа и отличается необыкновенной изысканностьюформ. Предположительно эта компания и возьмет на себя все расходы по строительству. Несколькими днями позже появилась другая новость: Из достоверных источников мы узнали, что известный промышленник нашего города, имеющий патент на изобретение очищенной соли, Д. Онофре Каба, чья продукция выпускается под маркой «Ла Палома», готовит к ближайшему конкурсу в Барселоне изумительное сооружение. Оно представляет собой точную копию, десяти пядей в высоту, фонтана Геркулеса, расположенного на старом бульваре Сан-Хуан, и выполнено из той самой соли, которой торгует сеньор Каба. К концу ноября температура резко упала. Эта волна небывалого холода продолжалась недолго, всего несколько дней, однако послужила предвестником суровой зимы, уже дышавшей в спину ледяным ветром. Онофре, не совсем оправившийся от лихорадки, но уже находившийся на пути к выздоровлению, сильно страдал от этих холодов. Впервые за все время своей жизни в Барселоне он вдруг затосковал по зеленой долине, родным горам, по дому. Вот уже шесть месяцев, как он оставил этот мир. Непрерывное состояние тревоги, в которое, сама того не ведая, ввергла его Дельфина, лишь усугубляло эту ностальгию. «Надо срочно что-то делать, – твердил он, – или я повешусь на первом же суку».
Как всегда, Онофре пришел на выставку очень рано. Но в это ноябрьское утро, кроме привычного уже пакета с брошюрами, у него с собой был увесистый холстяной мешок. Первый час он посвятил тому, чтобы прошвырнуться по территории и покалякать о том о сем с людьми. Ему рассказали о требованиях каменщиков, о готовившейся забастовке, об острых расхождениях с администрацией.
– На этот раз мы доведем дело до конца, – говорили рабочие, – и уж будьте уверены, прищемим коту хвост.
Онофре тут же подумал о коте Дельфины. Все увиденное или услышанное тут же наводило его на мысль о девушке или о чем-то непосредственно ее касавшемся, словно его мозг был привязан к ее сознанию резинкой, и эта резинка растягивалась до известного предела, а потом сжималась, восстанавливая первоначальную форму одним рывком. Но он продолжал слушать и сочувственно кивал. У него успела выработаться привычка, которую он не потеряет уже никогда: привычка внешне со всем соглашаться, в то время как внутри него происходила напряженная работа по обдумыванию грязных махинаций и вероломных предательств. Когда солнце поднялось высоко и холод ослаб, он собрал группу рабочих и начал, по обыкновению, разглагольствовать. Люди устали от физического труда и были рады любому развлечению, поэтому они обступили его тесным кольцом и приготовились слушать. Надо было действовать быстро, пока не появился бригадир и не позвал жандармов, заподозрив неладное.
– Нет, не об этом, – произнес он таким тоном, словно продолжал прерванную речь. – Сегодня мне хотелось бы поговорить о другом. Я созвал вас сюда, чтобы сделать соучастниками потрясающего открытия. Оно может в корне изменить вашу жизнь и сделать это не в пример быстрее и решительнее, чем уничтожение всех форм государства, о чем я вам толковал несколько дней назад.
Он нагнулся, вынул из мешка флакончик с мутной жидкостью и показал его слушателям.
– Это средство для ращения волос, подтвердившее свою эффективность и надежность; я продаю его не за песету, не за два реала, даже не за один – так начал он свой путь в мир бизнеса.
Через несколько лет одной только смены его настроения, пустякового каприза будет достаточно, чтобы вызвать потрясение на всех европейских биржах и обрушить курс мировых валют. А сейчас он торговал флаконами с жидкостью против облысения, которые стянул прошлой ночью из ларька цирюльника Мариано. Онофре много раз слышал, как это делали уличные торговцы и мошенники, орудовавшие в районе Пуэрта-де-ла-Пас, и сейчас старательно копировал их стиль. Когда он кончил говорить, воцарилась мертвая тишина. «Боюсь, что я зарвался и зашел слишком далеко. Поставил на карту единственный источник, дающий мне средства к существованию, и проиграл. Анархисты ни за что не простят мне этого поступка, да и рабочие наверняка почувствуют себя оскорбленными и переломают мне ребра, потом выдадут жандармам, а те не моргнув глазом упекут в замок Монжуик», – думал он в эти секунды напряженного молчания. Неожиданно раздался громкий возглас:
– Он умер совсем недавно, – услышал Онофре его голос и понял, что сказанное относится к нему. – Запаха пока нет, и суставы еще не одеревенели.
Неизвестно откуда взявшийся луч света оживил сцену, заиграл на стеклах очков пришельца и заставил его тень на стене разрастись до гигантских размеров. «Теперь я знаю, кто это, – сказал себе Онофре. – Но что он здесь делает и с кем разговаривает?» Словно желая ответить на его вопрос, из темноты вышел отец и приблизился к мужчине в очках.
– Вы думаете, с ним все будет в порядке? – спросил он.
Отец был все в том же костюме из белого льна, но без панамы – отдавая дань печальной торжественности случая, он ее снял. Мужчина ответил:
– Не беспокойтесь, сеньор Боувила. Когда мы его препроводим, он будет как новенький, будто мы вовсе его и не теряли.
У Онофре в голове пронеслось: «Без сомнения, я сплю и вижу сон». Какое-то время назад он пережил похожую ситуацию: однажды утром он увидел, что обезьянка, привезенная с Кубы отцом, мертва. Мать, которая всегда вставала раньше, первой обнаружила в клетке скорчившийся в судорожной неподвижности бездыханный комочек. Она никогда не испытывала нежности к этому животному – грязному, истерическому и злобному, так и не привязавшемуся к кормившим его людям, но, увидев его мертвым, не смогла сдержать внезапное чувство жалости, и у нее на глазах выступили слезы.
– Надо было проделать такой путь, чтобы умереть вдали от своих сородичей, – пригорюнилась она. – В таком страшном одиночестве! – Муж нашел ее рассвирепевшей от возмущения. – В этом виноват ты, – кричала мать. – Зачем ты оторвал ее от родной земли? Господь поместил ее там, значит, так ему было угодно. Вот к чему приводят необузданные желания и амбиции, – добавила она без связи с предыдущими словами.
Онофре уже совсем проснулся и слушал разговор между отцом и матерью.
– Поди-ка узнай, что было бы с этой обезьяной, если бы не я, – возразил Американец. – Ба! Да у меня есть идея! – воскликнул он, когда доводы обеих сторон были исчерпаны. – Онофре, – впервые с начала ссоры обратился он к сыну, – не хочешь прокатиться в Бассору?
Жоан Боувила бывал в Бассоре часто; считали, что часть состояния вложена у него там в какое-то дело, а оставшаяся – в банки. Как правило, он отсутствовал не более трех-четырех дней, а воротившись, никогда не рассказывал о том, чем занимался, что видел и слышал, в каком состоянии находятся дела, ради которых он туда ездил. Порой он привозил в подарок какие-нибудь безделицы: несколько лент, сладости, брикет душистого мыла либо иллюстрированный журнал. Иногда приезжал до крайности возбужденный, если не сказать окрыленный, но никогда не объяснял причины. В таких случаях за ужином он бывал гораздо красноречивее обычного, обещал жене, что в следующий раз они обязательно поедут в Бассору вместе, а оттуда, не заезжая домой, отправятся в Барселону или прямо в Париж. Однако эти обещания, расточаемые с таким воодушевлением, быстро забывались и кончались пшиком. Но в тот раз, после смерти обезьянки, он действительно взял с собой Онофре в Бассору. Это случилось в начале зимы, дорога была сносной, однако они добрались до города, когда уже смеркалось. Первым делом отец и сын направились в мастерскую таксидермиста, чей адрес им дал муниципальный полицейский. Там они вытащили мертвую обезьянку из дорожного мешка, вызвав у мастера неподдельный профессиональный интерес:
– Я никогда раньше не делал такой работы, – сказал он, ощупывая бездыханное тело ловкими пальцами.
В мастерской царил полумрак. Онофре увидел несколько прислоненных к стене животных, каждое из которых находилось на определенной стадии препарирования: у одного не хватало глаз, у другого – рогов, у птицы еще не было оперения; и у большинства через отверстие в животе виднелся каркас, сплетенный из стеблей тростника. Он заменял скелет, и из него торчала солома вперемешку с клочьями ваты. Таксидермист извинился за темноту в мастерской.
– Мне приходится наглухо закрывать окна и двери, чтобы, не дай бог, не залетели мясные мухи или моль, – объяснил он.
Прощаясь с таксидермистом, Американец вручил ему задаток, а взамен получил квитанцию. Мастер предупредил, что не сможет закончить работу до праздника Поклонения волхвов.
– Сейчас самый разгар охотничьего сезона, и пошла мода делать чучела из трофеев, чтобы украшать ими столовые и гостиные, – сказал он извиняющимся тоном и добавил: – Жители Бассоры обладают изысканным вкусом.
Меж тем Онофре захотелось еще раз взглянуть на обезьянку. От стола, куда ее положили, шел сильный запах формалина. Онофре смотрел на брюшко, на скрученные ножки и ручки, и обезьянка показалось ему совсем крошечной. Откуда-то потянуло сырым сквозняком, и ветер тихонько вспушил сероватую шерстку на мордочке бедного животного.
– Пошли, Онофре! – позвал отец.
Когда они вышли на улицу, уже стемнело и небо пылало кроваво-красным закатом, совсем как геенна огненная на одной из картинок в учебнике по Закону Божьему, который ему иногда показывал священник, чтобы внушить трепет перед Господом.
– Это отсвет от дыма, его выбрасывают в атмосферу плавильные печи, – объяснил ему отец. – Видишь ли, сынок, это и есть прогресс, – продолжил он и рассказал, как в Америке видел настолько задымленные города, что в них не мог прорваться даже маленький лучик солнечного света.
В тот год, когда из-за смерти обезьянки отец взял его с собой в Бассору, ему только что исполнилось двенадцать лет. Они прошлись по центру, освещенному газовыми фонарями. Было много народу: кто-то шел на работу, кто-то уже возвращался домой, к своему очагу. Со стороны фабрик слышались протяжные гудки, зовущие ко второй смене. Прямо по улице по узкоколейке двигался поезд, от локомотива сыпались искры, которые разносились по воздуху, падали на прохожих и, затухая, оседали черной копотью на стенах домов. Лица людей тоже были вымазаны сажей. Туда-сюда сновали велосипеды, подпрыгивая на брусчатке, громыхали экипажи, переваливаясь через ухабы, тряслись телеги, запряженные тяжело дышащими клячами. Они вышли на главную улицу, где освещение было более ярким и прохожие, в основном мужчины, были лучше одеты. Час прогулок миновал, и женщины разошлись по домам. Тротуары были узки, отчасти изза ресторанов и многочисленных уличных кафе под навесами; через окна виднелись силуэты сидящих за столами людей, у входа – суета, смех. Онофре с отцом вошли в один из ресторанов. Мальчик заметил, что посетители кидали на отца насмешливые взгляды: его костюм из белого льна, панама, плед, в который он закутался от холода, – все это странное для провинциалов в разгар зимы одеяние привлекало их внимание. Отец напустил на себя равнодушный вид, словно ничего не замечал. Повязав на шею салфетку и сдвинув брови, он спокойно изучал меню, потом заказал лапшу, запеченную в духовке рыбу, жареного гуся с грушами, салат, фрукты и взбитые сливки. У Онофре даже скулы свело: ему еще никогда в жизни не приходилось пробовать таких яств. А сейчас приятные воспоминания обернулись жутким сном, и он проснулся весь в холодном поту. Поначалу Онофре не сообразил, где находится, и его обуял необъяснимый страх. Потом он узнал комнату, понял, что это пансион, и услышал, как на Введенской церкви зазвонили часы. Эти привычные детали вернули его к жизни. Кошмар с таксидермистом кончился, но на смену пришла смутная мысль о том, что он стал жертвой чудовищного обмана. Эта мысль навязчиво вертелась в голове, а он не понимал, откуда она взялась и почему так прочно засела в мозгу. Он снова и снова возвращался к событиям этой ночи, и с каждым разом подозрение об обмане все глубже проникало в его душу: «Могу поклясться, что я стал свидетелем бегства Дельфины. Но во всем этом есть что-то странное, из-за чего я никак не могу свести концы с концами; одно из двух: или я сильно заблуждаюсь, или за всем этим кроется какая-то тайна». Ему хотелось спокойно поразмышлять, но голова кружилась, в висках стучала кровь, его бросало то в жар, то в холод, и бил такой озноб, что лязгали зубы. Когда удавалось ненадолго задремать, вновь появлялся таксидермист, и он опять с болью в сердце переживал те обстоятельства, при которых совершил свое первое путешествие в Бассору. А просыпаясь, тут же погружался в недавние ночные перипетии. Казалось, оба события были между собой чем-то связаны. «Что же произошло на самом деле? Что случилось тогда, и какой ключ может это мне дать для разгадки ночного происшествия? – Вопросы следовали чередой и не давали ему заснуть. – Надо отложить до утра, когда у меня прояснится голова», – убеждал он себя, но мозг упрямо продолжал выполнять бесплодную изнурительную работу, и каждый час был нескончаемой пыткой.
– Сынок, не бойся, это я, – произнес тот самый голос, который он слышал во сне.
Он проснулся, или ему так показалось, когда в нескольких сантиметрах от своего лица увидел незнакомца, смотревшего на него с нескрываемой тревогой. Он хотел закричать, но не издал ни звука – настолько ослабел. Незнакомец поморщился и продолжал тихим голосом, каким обычно разговаривают с детьми и щенятами.
– На, выпей – это хина. Она снимет жар, и тебе сразу станет легче. Он поднес к губам Онофре дымящуюся чашку, и тот с жадностью стал пить. – Эй, потише! Не спеши, малыш, а то поперхнешься.
Онофре узнал мосена Бисансио. Священник, видя, что больной мало-помалу приходит в себя, добавил:
– У тебя высокая температура, но думаю, ничего серьезного, обойдется. Просто последнее время ты слишком много работал, мало спал и в довершение всего подхватил сильную простуду, поэтому не волнуйся. Болезни ниспосланы нам Богом, и мы должны принимать их с терпением и даже благодарностью, поскольку это все равно, как если бы сам Господь говорил с нами устами микробов – тоже Божьих тварей, чтобы преподать нам урок смирения. Я сам, хотя и не жалуюсь особенно на здоровье, за что благодарю Всевышнего, тоже не обойден старческими болячками и считаю это нормальным для моего возраста. Каждую ночь по три, а то и по четыре раза хожу в уборную умиротворить, так сказать, мой мочевой пузырь – он у меня последнее время пошаливает. Да и пищеварение неважное – с трудом справляю большую нужду, а когда меняется погода, то болит позвоночник. И ничего – живу помаленьку.
– Который теперь час? – спросил Онофре.
– Половина шестого или около того, – ответил священник. – Эй, парень! Ты что это надумал? – спросил он, видя, как Онофре пытается подняться.
– Мне надо идти на выставку, – ответил тот.
– Забудь про свою выставку. Она и без тебя обойдется, – сказал мосен Бисансио. – Ты не в состоянии встать, тем более выйти на улицу. Кроме того, сейчас полшестого вечера, а не утра. Ты весь день был в горячке и разговаривал в бреду.
– Разговаривал? – испугался Онофре. – И что я говорил, падре?
– Обычные в таких случаях вещи, сынок, – ответил священник. – Ничего существенного. По крайней мере, я ничего не понял. А теперь успокойся и усни.
Когда Онофре, придя немного в себя, смог наконец доплестись до выставки со своим взрывоопасным грузом брошюр, этот пыльный грохочущий мир показался ему таким чужим и далеким, словно он вернулся из длительного путешествия, хотя отсутствовал всего пару дней. «Здесь я, как последний идиот, только время даром теряю», – упрекал он себя. Ему пришло в голову серьезно поговорить с Пабло, попросить поручить ему какое-нибудь более сложное задание и таким путем сделать стремительную карьеру в сфере революционной деятельности. Однако он быстро сообразил: ни Пабло, ни другие приверженцы Идеи просто не поймут ход его мысли, не говоря уже о том, чтобы оценить разумность и целесообразность его претензий. Дело, которому они так истово служили, нельзя было приравнять к предприятию, куда поступают на работу для продвижения по службе или личного обогащения. Ради него они были готовы пожертвовать всем, ничего не требуя взамен. «Под прикрытием этих мнимых идеалов, – размышлял Онофре Боувила, – они используют людей в своих целях, не давая себе труда подумать об их законных интересах или позаботиться об их нуждах. Во имя революции эти фанатики не задумываясь пойдут по трупам». Придя к такому выводу, он мысленно поклялся сделать все от него зависящее, чтобы при первом же удобном случае покончить с анархистами. Эта ненависть и жажда мести не позволяли ему понять, какое сильное влияние оказало учение анархистов на него самого, насколько глубоко он оказался втянутым в болото их бредовых фантазий, выдаваемых за самобытность. И хотя впоследствии Онофре ставил перед собой диаметрально противоположные цели, он совпадал с ними в том, что касалось ультраиндивидуалистических взглядов, жажды прямых действий, тяготения к риску, немедленным результатам, упрощенному пониманию всего и вся. У него, как и у анархистов, был болезненно обострен инстинкт убийства. Но об этом он никогда не узнает. Напротив, он всегда считал анархистов своими непримиримыми противниками, самыми злейшими врагами. Его душа негодовала: «Эти людишки взывают к справедливости, а на самом деле без малейших колебаний ежеминутно подвергают меня смертельному риску, беззастенчиво эксплуатируют. Э нет! Хозяева поступают гораздо честнее: конечно, они используют чужой труд, но делают это открыто и притом платят звонкой монетой, позволяя рабочим, пусть ценой больших усилий, добиться благополучия. Да к тому же выслушивают их требования, хотя и с фигой в кармане». Последнее замечание относилось к каменщикам, работавшим на выставке, среди которых уже давно зрело недовольство. Теперь они требовали увеличения сдельной оплаты на 0,5 песеты в день либо уменьшения на час продолжительности рабочего дня. Хунта ответила отказом, ссылаясь на уже утвержденные сметы:
– Не в наших силах что-либо изменить.
Это был избитый, банальный ответ. Ходили слухи о забастовке, что сильно беспокоило власти. Дела шли со скрипом: фонды иссякали с быстротой, значительно опережавшей темпы строительства. Из восьми миллионов песет, обещанных правительством в качестве субсидий, были выделены только два. В октябре 1887 года барселонский муниципалитет выпустил заемные облигации на сумму в три миллиона песет, чтобы покрыть дефицит бюджета, выделенного на строительство выставки. К этой дате почти закончили отделку кафе-ресторана, существенно продвинулось строительство Дворца промышленности, и уже приступили к возведению того, что в скором времени должно было стать Триумфальной аркой. В этом же месяце одна барселонская газета опубликовала следующую новость: На обсуждение Исполнительной хунты представлен проект здания в форме собора для организации в нем выставки, посвященной предметам католического культа. Проект выполнен под руководством парижского архитектора торгового дома «Шарло и компания» М. Эмиля Жюифа и отличается необыкновенной изысканностьюформ. Предположительно эта компания и возьмет на себя все расходы по строительству. Несколькими днями позже появилась другая новость: Из достоверных источников мы узнали, что известный промышленник нашего города, имеющий патент на изобретение очищенной соли, Д. Онофре Каба, чья продукция выпускается под маркой «Ла Палома», готовит к ближайшему конкурсу в Барселоне изумительное сооружение. Оно представляет собой точную копию, десяти пядей в высоту, фонтана Геркулеса, расположенного на старом бульваре Сан-Хуан, и выполнено из той самой соли, которой торгует сеньор Каба. К концу ноября температура резко упала. Эта волна небывалого холода продолжалась недолго, всего несколько дней, однако послужила предвестником суровой зимы, уже дышавшей в спину ледяным ветром. Онофре, не совсем оправившийся от лихорадки, но уже находившийся на пути к выздоровлению, сильно страдал от этих холодов. Впервые за все время своей жизни в Барселоне он вдруг затосковал по зеленой долине, родным горам, по дому. Вот уже шесть месяцев, как он оставил этот мир. Непрерывное состояние тревоги, в которое, сама того не ведая, ввергла его Дельфина, лишь усугубляло эту ностальгию. «Надо срочно что-то делать, – твердил он, – или я повешусь на первом же суку».
Как всегда, Онофре пришел на выставку очень рано. Но в это ноябрьское утро, кроме привычного уже пакета с брошюрами, у него с собой был увесистый холстяной мешок. Первый час он посвятил тому, чтобы прошвырнуться по территории и покалякать о том о сем с людьми. Ему рассказали о требованиях каменщиков, о готовившейся забастовке, об острых расхождениях с администрацией.
– На этот раз мы доведем дело до конца, – говорили рабочие, – и уж будьте уверены, прищемим коту хвост.
Онофре тут же подумал о коте Дельфины. Все увиденное или услышанное тут же наводило его на мысль о девушке или о чем-то непосредственно ее касавшемся, словно его мозг был привязан к ее сознанию резинкой, и эта резинка растягивалась до известного предела, а потом сжималась, восстанавливая первоначальную форму одним рывком. Но он продолжал слушать и сочувственно кивал. У него успела выработаться привычка, которую он не потеряет уже никогда: привычка внешне со всем соглашаться, в то время как внутри него происходила напряженная работа по обдумыванию грязных махинаций и вероломных предательств. Когда солнце поднялось высоко и холод ослаб, он собрал группу рабочих и начал, по обыкновению, разглагольствовать. Люди устали от физического труда и были рады любому развлечению, поэтому они обступили его тесным кольцом и приготовились слушать. Надо было действовать быстро, пока не появился бригадир и не позвал жандармов, заподозрив неладное.
– Нет, не об этом, – произнес он таким тоном, словно продолжал прерванную речь. – Сегодня мне хотелось бы поговорить о другом. Я созвал вас сюда, чтобы сделать соучастниками потрясающего открытия. Оно может в корне изменить вашу жизнь и сделать это не в пример быстрее и решительнее, чем уничтожение всех форм государства, о чем я вам толковал несколько дней назад.
Он нагнулся, вынул из мешка флакончик с мутной жидкостью и показал его слушателям.
– Это средство для ращения волос, подтвердившее свою эффективность и надежность; я продаю его не за песету, не за два реала, даже не за один – так начал он свой путь в мир бизнеса.
Через несколько лет одной только смены его настроения, пустякового каприза будет достаточно, чтобы вызвать потрясение на всех европейских биржах и обрушить курс мировых валют. А сейчас он торговал флаконами с жидкостью против облысения, которые стянул прошлой ночью из ларька цирюльника Мариано. Онофре много раз слышал, как это делали уличные торговцы и мошенники, орудовавшие в районе Пуэрта-де-ла-Пас, и сейчас старательно копировал их стиль. Когда он кончил говорить, воцарилась мертвая тишина. «Боюсь, что я зарвался и зашел слишком далеко. Поставил на карту единственный источник, дающий мне средства к существованию, и проиграл. Анархисты ни за что не простят мне этого поступка, да и рабочие наверняка почувствуют себя оскорбленными и переломают мне ребра, потом выдадут жандармам, а те не моргнув глазом упекут в замок Монжуик», – думал он в эти секунды напряженного молчания. Неожиданно раздался громкий возглас: