Страница:
Пусть Россия наживет другого Суворина - и тогда почувствует, кого она сегодня хоронит.
14 августа
ФАЛЬШЬ ТОЛСТОВЩИНЫ
1913 год
ЗАВЕТЫ ВЕКОВ
14 августа
ФАЛЬШЬ ТОЛСТОВЩИНЫ
По случаю второй годовщины смерти Л. Н. Толстого в разных городах была устроена вошедшая в обычай толстовская ярмарка, то есть в течение нескольких дней шла усиленная торговля кое-какими рукописями покойного, брошюрами, воспоминаниями о нем, и выставка разного домашнего хлама, называемого почему-то "музеем" имени великого романиста. Не обошлось без некоторых свойственных ярмарке полицейских беспорядков. Как мне приходилось писать, Толстой еще при его жизни был захвачен в плен жидорадикальной партией, которая сделала анархизм знаменитого старца предметом широчайшей аферы - политической и отчасти коммерческой. Помимо неустанной со стороны евреев борьбы с Церковью и государством, на их рынке сложился чисто коммерческий интерес "издавать Толстого". Ожесточенное столкновение двух издательских "прав", на сочинения Толстого отчасти и создало ту темную драму отношений, в которой запутался и погиб последний наш великий беллетрист. Перед самой смертью его заставили-таки изменить основной сущности учения, которым он так гордился, заставили признать частную собственность, заставили написать завещание для предъявления в государственном суде, то есть признать суд и государство, - заставили, таким образом, признать насилие государственное, что в самом фундаменте взрывает все здание его знаменитой доктрины. В водовороте двух издательских аппетитов сложилась довольно безобразная картина дележа знаменитого наследства: публичный скандал, где мать судится с родной дочерью, поездки родственников в Америку продавать усадьбу великого покойника, с его могилой и костями, хлопоты о государственной пенсии вдове анархиста - если нельзя оставшееся имение навязать втридорога государственной казне... Ни один из замечательных русских людей не умирал как Толстой - в столь невзрачной обстановке, устроенной родными, поклонниками и друзьями. Что касается официальных поклонников, так называемых толстовцев, то незначительная группа их (незначительная и количественно, и качественно), пользуясь поддержкой жидокадетского лагеря, продолжает и после смерти спекулировать анархизмом своего учителя. Толстой был очень крупной единицей в русской изящной литературе. Этим он поддерживал и свое значение как философа-анархиста, и значение кучки нулей, жавшихся около него сбоку. Эта кучка нулей изо всех сил старается теперь вербовать другие нули, чтобы правдой или неправдой сколотить своего рода капитал анархии. Основатель фирмы умер, но фирма, видите ли, осталась под той же вывеской, причем преемники рекламируют себя с отсутствием уже всякой церемонности, к которой обязывали покойного писателя его воспитанность и литературный талант.
На толстовской "ярмарке" в этом году особенно любопытным предметом явилась впервые напечатанная в газете "Речь" статья Толстого "Благо любви". Статья написана 21 августа 1908 года, в один из тех довольно частых дней, когда Толстому казалось, что он находится накануне смерти. Ему хотелось оставить прощальное слово, завершающее его учение. Так как это слово написано за два года с небольшим до его смерти, то оно любопытно как идейный итог толстовского учения. Грубейший отрицатель церковной веры, государства, собственности и культуры вообще, не жалевший бранных, полных ненависти слов по адресу отрицаемой им жизни, Толстой впадал, как известно, в слезоточивую сентиментальность, когда говорил о любви. Подобно Н. Н. Неплюеву, Толстой думал, что, предлагая людям полюбить друг друга, он сразу разрешает всю бесконечно сложную формулу человеческого бытия. Прочтя названное прощальное слово Толстого, еще раз спрашиваешь: действителен ли его рецепт счастья? И проверен ли он сколько-нибудь Толстым на самом себе? Увы, если он проверен, то именно на Толстом дал совершенно обратные результаты.
"Милые братья, - пишет Толстой, - особенно те, кто теперь у нас в России борется за такое или иное никому не нужное государственное устройство (курсив везде мой. - М. М.). Нужно тебе, милый брат, кто бы ты ни был: царь, министр, работник, крестьянин, - нужно тебе одно. Это одно - прожить тот неопределенно короткий миг жизни так, как этого хочет от тебя Тот, Кто послал тебя в жизнь... Мне и страшно, и, главное, странно думать о той ужасной, ненавистнической жизни, которой живет теперь большинство людей, рожденных для любви и блага".
В чем же видит Толстой это "ужасное ненавистничество", отравляющее будто бы большинство людей? В том, прежде всего, что мы работаем, строим дома и выделываем разные товары. "Мы, - пишет он, - не находим ничего лучшего, как то, чтобы этот короткий, неопределенный, каждую минуту могущий прерваться миг жизни отдавать на то, чтобы, изуродовав (его) двадцатиэтажными домами, мостовыми, дымом, копотью, зарыться в эти трущобы, лезть под землю добывать камни, железо для того, чтобы строить железные дороги, развозящие по всему миру не нужных никому людей и ненужные товары, и главное, вместо радостной жизни, жизни любви, ненавидеть, бояться, мучить, мучиться, убивать, запирать, казнить, учиться убивать и убивать друг друга. Ведь это ужасно!"
Вот главное, что казалось "ужасным" Толстому накануне смерти: во-первых, "никому не нужное государственное устройство", во-вторых, уродливые будто бы двадцатиэтажные дома, мостовые, дым, копоть и лазанье под землю, чтобы добыть железо, нужное для постройки железных дорог, развозящих по всему миру будто бы "никому не нужных людей" и ненужные "товары".
Прав ли, однако, Толстой, что государственное устройство никому не нужно? Не говоря о странности того, что эта будто бы никому не нужная вещь принята всем человечеством с незапамятных времен, мы знаем одного знаменитого человека, который, написав целые томы о ненужности государства, почти тотчас же за этим обратился к этому государству со своим духовным завещанием... А до этого всю свою долгую жизнь Толстой носил графский титул, оберегаемый государством, жил в своем имении, оберегаемом государством, пользовался собственностью, оберегаемой государством, и многими государственными учреждениями, каковы почта, телеграф, денежные знаки и пр., и пр.
Прав ли Толстой, что "двадцатиэтажные дома" и "мостовые" заслуживают, чтобы ими ужасаться? Хотя Толстому не приходилось видеть подобных домов в России и этажей десяток с лишком он накинул для красоты слога - но неужели многоэтажные дома и городские мостовые, вообще говоря, хуже отсутствия всяких домов и всяких мостовых? Неужели жизнь человеческая была бы радостнее в пещерах и землянках, в невыразимой загаженности наших крестьянских изб, дворов и улиц?
"Дым и копоть" городов, конечно, скверная вещь, особенно для обоняния большого барина, родившегося в княжеской усадьбе своего деда и почти не выезжавшего из нее. Но статистика смертности говорит, что дымный Лондон вдвое более здоровый город, чем средняя русская деревня, - несмотря на густейшую копоть! Прав ли наш яснополянский пророк, будто никому не нужно лазание под землю за железом, никому не нужны железные дороги, никому не нужны развозимые ими люди и товары? Но мы знаем одного знаменитого философа, который, написав о ненужности железных дорог и наконец решившись уйти из мира (или пойти в мир - до сих пор об этом спорят), прежде всего отправился на станцию железной дороги и купил билеты для себя и для своего спутника. По иронии судьбы, даже смерть пришлось ему встретить на железной же дороге, в комнате начальника одной отдаленной станции. Отрицается железо, но неужели каменный век, когда люди не лазили под землю за железом, был любовнее и радостнее нынешнего железного? Обработка каменных инструментов была гораздо тяжелее обработки теперешних железных, и люди гораздо чаще дробили друг другу черепа кремневыми топорами, чем железными. Прав ли также Толстой, что железные дороги развозят будто бы никому не нужных людей и ненужные товары? Скажи подобную сентенцию какой-нибудь безграмотный крестьянин, ее назвали бы просто глупостью; сказанная же знаменитым человеком, она готова сойти за особенную мудрость. Но что же, однако, тут мудрого - утверждать, будто пассажиры никому не нужны и что "товары" тоже сплошь не нужны? Самая значительная часть товаров у нас - сырье, и в особенности зерновой хлеб. Умно ли утверждать, что и хлеб, наконец, никому не нужен?
Прав ли Толстой, будто бы его "милые братья", то есть все люди, кроме него, только тем и занимаются, что ненавидят, боятся, мучат, мучатся, убивают, запирают, казнят, учатся убивать и убивают друг друга? Если бы это было так, то это было бы действительно ужасно, - но на самом деле ведь ничего подобного нет в натуре. Загляните в любую семью, в любую артель, корпорацию, в любую клетку общественности, и вы увидите, кроме известного процента преступных и вздорных людей, подавляющее большинство не преступных. Их трудовая жизнь движется с утра до вечера вовсе не ненавистью и не заботой о том, как бы убить друг друга, а, напротив, любовью к своим ребятишкам, привязанностью к родным и друзьям, чувством долга в отношении родины и вообще добропорядочными чувствами. "Милые братья, - вопит Толстой, - опомнитесь, оглянитесь, подумайте о своей слабости, мгновенности, о том, что в этот неопределенный короткий срок жизни между двумя вечностями или, скорее, - безвременностями жизни, не знающей высшего блага, чем любовь, подумайте о том, как безумно не делать, что вам свойственно делать, а делать то, что вы делаете". На это подавляющее большинство трудящихся и кормящих свои семьи людей справедливо ответят, что они делают именно то, что им свойственно, и сколько в силах облегчают этим трудом жизнь и свою, и ближних, а вот философы-миллионеры, проповедующие в родовых усадьбах "неделание" и "непротивление", едва ли могут похвастаться даже этим скромным результатом трудовой жизни.
Раз навсегда надев черные очки и утратив, подобно всем анархическим отрицателям, способность видеть здоровое и прекрасное в жизни, Толстой сам глядит на мир крайне мрачно и умоляет всех смотреть такими же отравленными глазами. "Жизнь мира, человечества всего, как она идет теперь, - внушает он, - требует от вас злобы, участия в делах нелюбви к одним братьям ради других, не дает блага ни другим, ни вам". Но так ли это? Не есть ли это клевета на Создателя, сотворившего мир и человечество будто бы совсем уж скверно? "Об одном, - вопит Толстой, - об одном прошу вас, милые братья: усомнитесь в том, что та жизнь, которая сложилась среди нас, есть та, какая должна быть... Усомнитесь в той кажущейся вам столь важной внешней жизни, которой вы живете... все те воображаемые вами устройства общественной жизни миллионов и миллионов людей, все это ничтожные и жалкие пустяки в сравнении с той душой, которую вы сознаете в себе". На эти вполне бессодержательные и бездоказательные призывы "усомниться", то есть потерять остатки веры в жизнь как она есть, здравомыслящий читатель скажет: но что же, однако, делать после того, как признаешь жизнь отвратительной и нелепой? Вешаться, что ли? О нет, Толстой с величайшим пафосом против всех зол рекомендует любовь. "Поверьте, - говорит он, - что любовь, только любовь выше всего: любовь есть назначение, сущность, благо нашей жизни" и пр., и пр. "Милые братья, не смею говорить: "поверьте, поверьте мне", - не верьте, но проверьте хоть один день. Хоть один день, оставаясь в тех условиях, в которых застал вас день, поставьте себе задачей во всяком деле этого дня руководиться одной любовью. И я знаю, что, сделай вы это, вы уже не вернетесь к старому, ужасному, губительному заблуждению".
Вот спасительный рецепт Толстого - любовь. Правда, рецепт не нов, на нем лежит штемпель тысячелетий. Но если Толстой с таким жаром навязывает любовь, любовь, одну любовь вместо всякого государственного устройства, домов, мостовых, железных дорог и движения людей и товаров, если он уверен, что это единственный рецепт счастья, каждому доступный в любых обстоятельствах, то естествен вопрос: достигли сам Толстой счастья, применяя к себе этот рецепт? Великие праведники, начиная с Будды и Сократа и кончая Серафимом Саровским, сами достигали блаженства, применяя к себе свое учение. Спрашивается, счастлив ли был Толстой в те годы и те дни, когда он писал свое прощальное слово о любви как единственном секрете счастья? Ближайший друг Толстого В. Г. Чертков дает к статье "примечание", чрезвычайно важное, в котором с головой выдает и самого пророка, и всю обстановку, в которой он умирал. Оказывается, когда Толстой писал о "Благе любви", он был "тяжко болен", а "болезнь эта, как и все почти серьезные заболевания в течение последнего десятилетия его жизни, явилась прямым последствием потрясения... в связи с мучительно-тяжелыми условиями его семейной жизни и окружавшей его обстановки. Условия эти... по временам так усложнялись и обострялись, что становились ему почти невмоготу". Толстой много раз порывался бежать из семейного ада, но, желая быть праведным, "оставался на своем посту и продолжал нести свой крест". "Но, оставаясь дома, в той же гнетущей обстановке, он все больше и больше убеждался в невозможности малейшей перемены к лучшему... Тогда под влиянием почти полного истощения сил он начинал мечтать о смерти как единственном доступном для него избавлении, а телом его, изнуренным от нервного и сердечного переутомления, овладевала болезнь..." Именно в 1908 году, по свидетельству г-на Черткова, он "переживал период особенно острых душевных страданий".
Но, может быть, г-н Чертков преувеличивает семейную неурядицу в семье Толстых из издательской вражды к Софье Андреевне? Нет, им приводится подлинная выдержка из дневника Толстого за 1908 год: "Все так же мучительно, жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена... Все делается хуже и хуже, тяжелее и тяжелее. Не могу забыть, не видеть... Я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения. Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду..." И такое отравленное, "вполне отравленное" состояние тянулось, если верить г-ну Черткову, не годами, а десятилетиями, именно "в течение последних десятилетий его жизни", когда он выступил с учением любви. Тогда-то именно его жизнь и сделалась "вполне отравленной", до нервного истощения, до болезней, до отчаяния, до желания смерти как единственного выхода, до беспорядочного бегства, наконец, зимней ночью тайком от семьи куда глаза глядят. Спрашивается, если рецепт любви так легко осуществим и чудотворен, то почему Толстой не применил этого спасительного средства к своей ближайшей обстановке? А если он применял, что несомненно, то почему же результаты получились вполне отрицательные?
Вопрос этот я считаю роковым для толстовской проповеди как пророческой. Это та ледяная глыба, на которой идет ко дну своего рода "Титаник" современного христианского анархизма. Всякий честный человек воочию видит, что пророк, метавший громы на государство, Церковь, цивилизацию, семью, брак, собственность, науку, искусство и пр., и пр., не мог устроиться сколько-нибудь покойно даже в своей родной семье, в родовом имении предков. Пророк, проповедовавший один рецепт - любовь, у себя же дома был отравлен такой враждой, которая его, 80-летнего старца, заставляла мечтать о смерти. Это было как раз за неделю до пышного толстовского юбилея, когда реклама, пущенная евреями на весь свет, рисовала нашего философа блаженствующим в кругу любимой семьи, под охраной ангела-хранителя, когда-то воспетой им очаровательной "Кити"... Взвесив все это, не кажется ли вам, что Толстой не имел права говорить о всемогуществе любви, когда целыми десятилетиями убедился на себе же в бессилии этого средства? Именно тут, мне кажется, фальшь толстовщины бьет в глаза с особенной силой. Основная фальшь здесь в том, что любви нельзя учить, как бесполезно вообще "проповедовать" силу, ум, здоровье, красоту. Эти прекрасные состояния - большая роскошь природы, они достигаются долгой культурой и совокупными усилиями всего рода человеческого. Именно для достижения когда-нибудь общей любви, гениальности, здоровья, красоты и т. п. и служат великие отрицаемые Толстым учреждения - государство и Церковь. Именно любовь или, по крайней мере, мир и есть цель отрицаемой Толстым трудовой цивилизации. Сделаться любящим (то есть святым) столько же в нашей власти, сколько сделаться красивым, если вы уродились безобразным. Здание человеческого счастья, мне кажется, дается лишь рождением, - нам лично доступен только кое-какой ремонт. Вся драма Толстого в том, что, не будучи от природы добрым, он хотел во что бы то ни стало сделаться добрым. Крайне нетерпимый, гордый, раздражительный, способный ненавидеть, как и любить, от всего сердца, он связал свою судьбу с людьми такого же приблизительно характера, и в результате кроме многого счастья пережил все больше дрязг. Вот отчего роль пророческая ему не удалась: он не родился пророком.
10 ноября
На толстовской "ярмарке" в этом году особенно любопытным предметом явилась впервые напечатанная в газете "Речь" статья Толстого "Благо любви". Статья написана 21 августа 1908 года, в один из тех довольно частых дней, когда Толстому казалось, что он находится накануне смерти. Ему хотелось оставить прощальное слово, завершающее его учение. Так как это слово написано за два года с небольшим до его смерти, то оно любопытно как идейный итог толстовского учения. Грубейший отрицатель церковной веры, государства, собственности и культуры вообще, не жалевший бранных, полных ненависти слов по адресу отрицаемой им жизни, Толстой впадал, как известно, в слезоточивую сентиментальность, когда говорил о любви. Подобно Н. Н. Неплюеву, Толстой думал, что, предлагая людям полюбить друг друга, он сразу разрешает всю бесконечно сложную формулу человеческого бытия. Прочтя названное прощальное слово Толстого, еще раз спрашиваешь: действителен ли его рецепт счастья? И проверен ли он сколько-нибудь Толстым на самом себе? Увы, если он проверен, то именно на Толстом дал совершенно обратные результаты.
"Милые братья, - пишет Толстой, - особенно те, кто теперь у нас в России борется за такое или иное никому не нужное государственное устройство (курсив везде мой. - М. М.). Нужно тебе, милый брат, кто бы ты ни был: царь, министр, работник, крестьянин, - нужно тебе одно. Это одно - прожить тот неопределенно короткий миг жизни так, как этого хочет от тебя Тот, Кто послал тебя в жизнь... Мне и страшно, и, главное, странно думать о той ужасной, ненавистнической жизни, которой живет теперь большинство людей, рожденных для любви и блага".
В чем же видит Толстой это "ужасное ненавистничество", отравляющее будто бы большинство людей? В том, прежде всего, что мы работаем, строим дома и выделываем разные товары. "Мы, - пишет он, - не находим ничего лучшего, как то, чтобы этот короткий, неопределенный, каждую минуту могущий прерваться миг жизни отдавать на то, чтобы, изуродовав (его) двадцатиэтажными домами, мостовыми, дымом, копотью, зарыться в эти трущобы, лезть под землю добывать камни, железо для того, чтобы строить железные дороги, развозящие по всему миру не нужных никому людей и ненужные товары, и главное, вместо радостной жизни, жизни любви, ненавидеть, бояться, мучить, мучиться, убивать, запирать, казнить, учиться убивать и убивать друг друга. Ведь это ужасно!"
Вот главное, что казалось "ужасным" Толстому накануне смерти: во-первых, "никому не нужное государственное устройство", во-вторых, уродливые будто бы двадцатиэтажные дома, мостовые, дым, копоть и лазанье под землю, чтобы добыть железо, нужное для постройки железных дорог, развозящих по всему миру будто бы "никому не нужных людей" и ненужные "товары".
Прав ли, однако, Толстой, что государственное устройство никому не нужно? Не говоря о странности того, что эта будто бы никому не нужная вещь принята всем человечеством с незапамятных времен, мы знаем одного знаменитого человека, который, написав целые томы о ненужности государства, почти тотчас же за этим обратился к этому государству со своим духовным завещанием... А до этого всю свою долгую жизнь Толстой носил графский титул, оберегаемый государством, жил в своем имении, оберегаемом государством, пользовался собственностью, оберегаемой государством, и многими государственными учреждениями, каковы почта, телеграф, денежные знаки и пр., и пр.
Прав ли Толстой, что "двадцатиэтажные дома" и "мостовые" заслуживают, чтобы ими ужасаться? Хотя Толстому не приходилось видеть подобных домов в России и этажей десяток с лишком он накинул для красоты слога - но неужели многоэтажные дома и городские мостовые, вообще говоря, хуже отсутствия всяких домов и всяких мостовых? Неужели жизнь человеческая была бы радостнее в пещерах и землянках, в невыразимой загаженности наших крестьянских изб, дворов и улиц?
"Дым и копоть" городов, конечно, скверная вещь, особенно для обоняния большого барина, родившегося в княжеской усадьбе своего деда и почти не выезжавшего из нее. Но статистика смертности говорит, что дымный Лондон вдвое более здоровый город, чем средняя русская деревня, - несмотря на густейшую копоть! Прав ли наш яснополянский пророк, будто никому не нужно лазание под землю за железом, никому не нужны железные дороги, никому не нужны развозимые ими люди и товары? Но мы знаем одного знаменитого философа, который, написав о ненужности железных дорог и наконец решившись уйти из мира (или пойти в мир - до сих пор об этом спорят), прежде всего отправился на станцию железной дороги и купил билеты для себя и для своего спутника. По иронии судьбы, даже смерть пришлось ему встретить на железной же дороге, в комнате начальника одной отдаленной станции. Отрицается железо, но неужели каменный век, когда люди не лазили под землю за железом, был любовнее и радостнее нынешнего железного? Обработка каменных инструментов была гораздо тяжелее обработки теперешних железных, и люди гораздо чаще дробили друг другу черепа кремневыми топорами, чем железными. Прав ли также Толстой, что железные дороги развозят будто бы никому не нужных людей и ненужные товары? Скажи подобную сентенцию какой-нибудь безграмотный крестьянин, ее назвали бы просто глупостью; сказанная же знаменитым человеком, она готова сойти за особенную мудрость. Но что же, однако, тут мудрого - утверждать, будто пассажиры никому не нужны и что "товары" тоже сплошь не нужны? Самая значительная часть товаров у нас - сырье, и в особенности зерновой хлеб. Умно ли утверждать, что и хлеб, наконец, никому не нужен?
Прав ли Толстой, будто бы его "милые братья", то есть все люди, кроме него, только тем и занимаются, что ненавидят, боятся, мучат, мучатся, убивают, запирают, казнят, учатся убивать и убивают друг друга? Если бы это было так, то это было бы действительно ужасно, - но на самом деле ведь ничего подобного нет в натуре. Загляните в любую семью, в любую артель, корпорацию, в любую клетку общественности, и вы увидите, кроме известного процента преступных и вздорных людей, подавляющее большинство не преступных. Их трудовая жизнь движется с утра до вечера вовсе не ненавистью и не заботой о том, как бы убить друг друга, а, напротив, любовью к своим ребятишкам, привязанностью к родным и друзьям, чувством долга в отношении родины и вообще добропорядочными чувствами. "Милые братья, - вопит Толстой, - опомнитесь, оглянитесь, подумайте о своей слабости, мгновенности, о том, что в этот неопределенный короткий срок жизни между двумя вечностями или, скорее, - безвременностями жизни, не знающей высшего блага, чем любовь, подумайте о том, как безумно не делать, что вам свойственно делать, а делать то, что вы делаете". На это подавляющее большинство трудящихся и кормящих свои семьи людей справедливо ответят, что они делают именно то, что им свойственно, и сколько в силах облегчают этим трудом жизнь и свою, и ближних, а вот философы-миллионеры, проповедующие в родовых усадьбах "неделание" и "непротивление", едва ли могут похвастаться даже этим скромным результатом трудовой жизни.
Раз навсегда надев черные очки и утратив, подобно всем анархическим отрицателям, способность видеть здоровое и прекрасное в жизни, Толстой сам глядит на мир крайне мрачно и умоляет всех смотреть такими же отравленными глазами. "Жизнь мира, человечества всего, как она идет теперь, - внушает он, - требует от вас злобы, участия в делах нелюбви к одним братьям ради других, не дает блага ни другим, ни вам". Но так ли это? Не есть ли это клевета на Создателя, сотворившего мир и человечество будто бы совсем уж скверно? "Об одном, - вопит Толстой, - об одном прошу вас, милые братья: усомнитесь в том, что та жизнь, которая сложилась среди нас, есть та, какая должна быть... Усомнитесь в той кажущейся вам столь важной внешней жизни, которой вы живете... все те воображаемые вами устройства общественной жизни миллионов и миллионов людей, все это ничтожные и жалкие пустяки в сравнении с той душой, которую вы сознаете в себе". На эти вполне бессодержательные и бездоказательные призывы "усомниться", то есть потерять остатки веры в жизнь как она есть, здравомыслящий читатель скажет: но что же, однако, делать после того, как признаешь жизнь отвратительной и нелепой? Вешаться, что ли? О нет, Толстой с величайшим пафосом против всех зол рекомендует любовь. "Поверьте, - говорит он, - что любовь, только любовь выше всего: любовь есть назначение, сущность, благо нашей жизни" и пр., и пр. "Милые братья, не смею говорить: "поверьте, поверьте мне", - не верьте, но проверьте хоть один день. Хоть один день, оставаясь в тех условиях, в которых застал вас день, поставьте себе задачей во всяком деле этого дня руководиться одной любовью. И я знаю, что, сделай вы это, вы уже не вернетесь к старому, ужасному, губительному заблуждению".
Вот спасительный рецепт Толстого - любовь. Правда, рецепт не нов, на нем лежит штемпель тысячелетий. Но если Толстой с таким жаром навязывает любовь, любовь, одну любовь вместо всякого государственного устройства, домов, мостовых, железных дорог и движения людей и товаров, если он уверен, что это единственный рецепт счастья, каждому доступный в любых обстоятельствах, то естествен вопрос: достигли сам Толстой счастья, применяя к себе этот рецепт? Великие праведники, начиная с Будды и Сократа и кончая Серафимом Саровским, сами достигали блаженства, применяя к себе свое учение. Спрашивается, счастлив ли был Толстой в те годы и те дни, когда он писал свое прощальное слово о любви как единственном секрете счастья? Ближайший друг Толстого В. Г. Чертков дает к статье "примечание", чрезвычайно важное, в котором с головой выдает и самого пророка, и всю обстановку, в которой он умирал. Оказывается, когда Толстой писал о "Благе любви", он был "тяжко болен", а "болезнь эта, как и все почти серьезные заболевания в течение последнего десятилетия его жизни, явилась прямым последствием потрясения... в связи с мучительно-тяжелыми условиями его семейной жизни и окружавшей его обстановки. Условия эти... по временам так усложнялись и обострялись, что становились ему почти невмоготу". Толстой много раз порывался бежать из семейного ада, но, желая быть праведным, "оставался на своем посту и продолжал нести свой крест". "Но, оставаясь дома, в той же гнетущей обстановке, он все больше и больше убеждался в невозможности малейшей перемены к лучшему... Тогда под влиянием почти полного истощения сил он начинал мечтать о смерти как единственном доступном для него избавлении, а телом его, изнуренным от нервного и сердечного переутомления, овладевала болезнь..." Именно в 1908 году, по свидетельству г-на Черткова, он "переживал период особенно острых душевных страданий".
Но, может быть, г-н Чертков преувеличивает семейную неурядицу в семье Толстых из издательской вражды к Софье Андреевне? Нет, им приводится подлинная выдержка из дневника Толстого за 1908 год: "Все так же мучительно, жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена... Все делается хуже и хуже, тяжелее и тяжелее. Не могу забыть, не видеть... Я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения. Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду..." И такое отравленное, "вполне отравленное" состояние тянулось, если верить г-ну Черткову, не годами, а десятилетиями, именно "в течение последних десятилетий его жизни", когда он выступил с учением любви. Тогда-то именно его жизнь и сделалась "вполне отравленной", до нервного истощения, до болезней, до отчаяния, до желания смерти как единственного выхода, до беспорядочного бегства, наконец, зимней ночью тайком от семьи куда глаза глядят. Спрашивается, если рецепт любви так легко осуществим и чудотворен, то почему Толстой не применил этого спасительного средства к своей ближайшей обстановке? А если он применял, что несомненно, то почему же результаты получились вполне отрицательные?
Вопрос этот я считаю роковым для толстовской проповеди как пророческой. Это та ледяная глыба, на которой идет ко дну своего рода "Титаник" современного христианского анархизма. Всякий честный человек воочию видит, что пророк, метавший громы на государство, Церковь, цивилизацию, семью, брак, собственность, науку, искусство и пр., и пр., не мог устроиться сколько-нибудь покойно даже в своей родной семье, в родовом имении предков. Пророк, проповедовавший один рецепт - любовь, у себя же дома был отравлен такой враждой, которая его, 80-летнего старца, заставляла мечтать о смерти. Это было как раз за неделю до пышного толстовского юбилея, когда реклама, пущенная евреями на весь свет, рисовала нашего философа блаженствующим в кругу любимой семьи, под охраной ангела-хранителя, когда-то воспетой им очаровательной "Кити"... Взвесив все это, не кажется ли вам, что Толстой не имел права говорить о всемогуществе любви, когда целыми десятилетиями убедился на себе же в бессилии этого средства? Именно тут, мне кажется, фальшь толстовщины бьет в глаза с особенной силой. Основная фальшь здесь в том, что любви нельзя учить, как бесполезно вообще "проповедовать" силу, ум, здоровье, красоту. Эти прекрасные состояния - большая роскошь природы, они достигаются долгой культурой и совокупными усилиями всего рода человеческого. Именно для достижения когда-нибудь общей любви, гениальности, здоровья, красоты и т. п. и служат великие отрицаемые Толстым учреждения - государство и Церковь. Именно любовь или, по крайней мере, мир и есть цель отрицаемой Толстым трудовой цивилизации. Сделаться любящим (то есть святым) столько же в нашей власти, сколько сделаться красивым, если вы уродились безобразным. Здание человеческого счастья, мне кажется, дается лишь рождением, - нам лично доступен только кое-какой ремонт. Вся драма Толстого в том, что, не будучи от природы добрым, он хотел во что бы то ни стало сделаться добрым. Крайне нетерпимый, гордый, раздражительный, способный ненавидеть, как и любить, от всего сердца, он связал свою судьбу с людьми такого же приблизительно характера, и в результате кроме многого счастья пережил все больше дрязг. Вот отчего роль пророческая ему не удалась: он не родился пророком.
10 ноября
1913 год
ЗАВЕТЫ ВЕКОВ
Сегодня Россия поздравляет Государя своего и себя с большой исторической победой: победой времени. Прожить три столетия даже для великого государства не шутка. Три столетия – почти целая треть нашей истории народной. За эти три века исчезло немало тысячелетних родов, развенчано немало династий, наконец, некоторые большие народы сошли со сцены или отступили на задний план. Россия же милостию Божией и благородством предков, отстаивавших мужественно свою родину, не только держится, но за эти три столетия возросла и возвеличилась, заняла положение одной из немногих на земле великих держав.
Милость Божия обеспечена каждому народу, достойному этой милости. Что касается блага и долголетия на земле, то в древней заповеди указано вполне определенное условие их достижения: «Чти отца твоего и матерь твою». Это значит: уважай предков своих, дорожи их наследием – нравственным и материальным, относись с священным чувством к разуму, накопленному в веках, – и наградой за все это явится счастье и долголетие на земле. В торжественный день, который мы переживаем, нелишне вдуматься в эту заповедь консерватизма, указанную в качестве разгадки счастья и долголетия. Именно в этой заповеди таится секрет государственного и национального могущества и залог достижимого на земле бессмертия.
Что повергло Московскую Русь в ужасы междуцарствия и самозванщины? Слишком заметное отступничество от некоторых заветов предков. Что спасло Россию и возвеличило? Возвращение к этим заветам. Напрасно думают, что эпоха Ивана Грозного была глубоко консервативной, а век Петра Великого ~ ярко прогрессивным. Это совершенно неверно, если оценивать тогдашнюю жизнь по существу. <…>
Избрание Романовых потому и оказалось спасительным для России, что с ними вернулись древнее единение и древние начала власти – власти благочестивой и с народом согласной. Опять, как при святом Владимире и святом Александре Невском, около любимых монархов видим собор лучших стихий государственных – духовенство, бояр и земских выборных. Никогда в истории не бывает так, чтобы в одну эпоху действовали только созидательные начала, а в другую – только разрушительные. Всегда действуют и те и другие, но в один период преобладает творчество, в другой – разрушение. И в XVI столетии Русь одновременно крепла и разрушалась, но последний процесс возобладал. Он привел к анархии Ивана Грозного и самозванщине (самозванцами, строго говоря, следует считать не одних «воров» Лжедмитриев, но и Бориса Годунова, и Василия Шуйского, и Владислава). То же и при царях Романовых – не сразу возобладали устроительные начала. Чрезвычайно сильными оказались семена смуты. Злой рост их мы видим поднявшимся при Алексее (в разных мятежах и расколах), при Петре и его преемниках. Но важного, что творческие начала все-таки стали перевешивать анархические и государство продолжало – хоть и не слишком быстро – возрастать.
Петра Великого справедливо считают душой новой династии, раскрывшей главную необходимость народную – в культурной реформе. Была ли эта реформа отступничеством от заветов предков? В некоторых отношениях – да, в других – нет. Несомненно, Петр Великий напрасно пожертвовал многим великим, что заключала в себе наша средневековая старина, – патриаршеством, боярством, земским собором и пр. Но, с другой стороны, общий дух его реформы отвечал главному завету предков – величию России. Нельзя было считать истинным консерватизмом то, что наши предки коснели в невежестве. Наоборот, следовало счесть, как это и сделал Петр Великий, не невежество, а просвещение главным заветом предков, наиболее обязательным для потомства. Подобно святой Ольге и святому Владимиру, которые некогда приобщили новгородско-киевскую Русь к современной им христианской цивилизации, Петр Великий и Екатерина II приобщили Россию к неохристианской культуре. Последняя основана на эпохе Возрождения, на развитии наук и искусств, на утверждении идеи права и закона. Самые отдаленные предки – и святая Ольга, и святой Владимир, и Ярослав Мудрый, и Александр Невский – благословили бы культурную реформу Петра, если бы они были в живых, и не сочли бы ее нарушением своих заветов. Как принятие артиллерии и ружей не было антинациональным еще и за триста лет до Петра, так и заведение им флота и регулярной армии. <…>Михаил и Алексей с трудом собрали русское царство из развалин, Петр Великий дал ему культурную душу и поставил на великодержавное место в мире. Но, к сожалению, некоторые древние заветы при этом были пренебрежены, и вследствие этого снова Русская земля, хотя и возрожденная, омрачилась отсталостью и смутами, до сих пор не перестающими терзать Россию.
Вступая в четвертое столетие династии Романовых, Россия имеет случай торжественно повторить свои благословения и заветы, данные три века тому назад. Если три века назад вся земля добровольно и единодушно призвала к правлению благочестивый род, то необходимо и теперь столь же искреннее и свободное в этом единодушие. Если тогда во главе народа шла Церковь с патриаршеством и освященным собором, то хорошо будет, если и теперь права Церкви будут поставлены на прежнюю верховную высоту. Если тогда боярство и земщина входили в систему, на которую опиралось самодержавие монарха, то хорошо будет, чтобы на тех же основаниях это было продолжено и в глубь веков. Нет сомнения, что тогдашние и теперешние условия чрезвычайно различны – они резко изменились и к худшему, и к лучшему. Эти изменения должны быть непременно приняты в расчет, ибо действительность должна быть основой факта, – тем не менее и в действительности ведь есть две стороны: хорошая и дурная. Нельзя строить возрождение Церкви на современном неверии и агностицизме. И патриаршество, и церковный собор возымеют действие лишь при условии той свободы проповеди, которая когда-то превратила языческий народ в православный, назвавший себя Святою Русью. Без свободы проповеди, без апостольского подвига и мученичества невозможно восстановление народной веры. Точно так же нельзя строить возрождение аристократии на развалинах бюрократического класса, традиции которого потеряли и феодальную, и культурную почву. Очевидно, необходимо оживить те способы, какими когда-то в древности создавалась аристократия, то есть способы не служения только и не породы, а действительного отличия. Нельзя так же строить восстановление народного совета на отживших московских началах. Теперь у нас другая земля и другая земщина; другими должны быть и принципы народного представительства.
Милость Божия обеспечена каждому народу, достойному этой милости. Что касается блага и долголетия на земле, то в древней заповеди указано вполне определенное условие их достижения: «Чти отца твоего и матерь твою». Это значит: уважай предков своих, дорожи их наследием – нравственным и материальным, относись с священным чувством к разуму, накопленному в веках, – и наградой за все это явится счастье и долголетие на земле. В торжественный день, который мы переживаем, нелишне вдуматься в эту заповедь консерватизма, указанную в качестве разгадки счастья и долголетия. Именно в этой заповеди таится секрет государственного и национального могущества и залог достижимого на земле бессмертия.
Что повергло Московскую Русь в ужасы междуцарствия и самозванщины? Слишком заметное отступничество от некоторых заветов предков. Что спасло Россию и возвеличило? Возвращение к этим заветам. Напрасно думают, что эпоха Ивана Грозного была глубоко консервативной, а век Петра Великого ~ ярко прогрессивным. Это совершенно неверно, если оценивать тогдашнюю жизнь по существу. <…>
Избрание Романовых потому и оказалось спасительным для России, что с ними вернулись древнее единение и древние начала власти – власти благочестивой и с народом согласной. Опять, как при святом Владимире и святом Александре Невском, около любимых монархов видим собор лучших стихий государственных – духовенство, бояр и земских выборных. Никогда в истории не бывает так, чтобы в одну эпоху действовали только созидательные начала, а в другую – только разрушительные. Всегда действуют и те и другие, но в один период преобладает творчество, в другой – разрушение. И в XVI столетии Русь одновременно крепла и разрушалась, но последний процесс возобладал. Он привел к анархии Ивана Грозного и самозванщине (самозванцами, строго говоря, следует считать не одних «воров» Лжедмитриев, но и Бориса Годунова, и Василия Шуйского, и Владислава). То же и при царях Романовых – не сразу возобладали устроительные начала. Чрезвычайно сильными оказались семена смуты. Злой рост их мы видим поднявшимся при Алексее (в разных мятежах и расколах), при Петре и его преемниках. Но важного, что творческие начала все-таки стали перевешивать анархические и государство продолжало – хоть и не слишком быстро – возрастать.
Петра Великого справедливо считают душой новой династии, раскрывшей главную необходимость народную – в культурной реформе. Была ли эта реформа отступничеством от заветов предков? В некоторых отношениях – да, в других – нет. Несомненно, Петр Великий напрасно пожертвовал многим великим, что заключала в себе наша средневековая старина, – патриаршеством, боярством, земским собором и пр. Но, с другой стороны, общий дух его реформы отвечал главному завету предков – величию России. Нельзя было считать истинным консерватизмом то, что наши предки коснели в невежестве. Наоборот, следовало счесть, как это и сделал Петр Великий, не невежество, а просвещение главным заветом предков, наиболее обязательным для потомства. Подобно святой Ольге и святому Владимиру, которые некогда приобщили новгородско-киевскую Русь к современной им христианской цивилизации, Петр Великий и Екатерина II приобщили Россию к неохристианской культуре. Последняя основана на эпохе Возрождения, на развитии наук и искусств, на утверждении идеи права и закона. Самые отдаленные предки – и святая Ольга, и святой Владимир, и Ярослав Мудрый, и Александр Невский – благословили бы культурную реформу Петра, если бы они были в живых, и не сочли бы ее нарушением своих заветов. Как принятие артиллерии и ружей не было антинациональным еще и за триста лет до Петра, так и заведение им флота и регулярной армии. <…>Михаил и Алексей с трудом собрали русское царство из развалин, Петр Великий дал ему культурную душу и поставил на великодержавное место в мире. Но, к сожалению, некоторые древние заветы при этом были пренебрежены, и вследствие этого снова Русская земля, хотя и возрожденная, омрачилась отсталостью и смутами, до сих пор не перестающими терзать Россию.
Вступая в четвертое столетие династии Романовых, Россия имеет случай торжественно повторить свои благословения и заветы, данные три века тому назад. Если три века назад вся земля добровольно и единодушно призвала к правлению благочестивый род, то необходимо и теперь столь же искреннее и свободное в этом единодушие. Если тогда во главе народа шла Церковь с патриаршеством и освященным собором, то хорошо будет, если и теперь права Церкви будут поставлены на прежнюю верховную высоту. Если тогда боярство и земщина входили в систему, на которую опиралось самодержавие монарха, то хорошо будет, чтобы на тех же основаниях это было продолжено и в глубь веков. Нет сомнения, что тогдашние и теперешние условия чрезвычайно различны – они резко изменились и к худшему, и к лучшему. Эти изменения должны быть непременно приняты в расчет, ибо действительность должна быть основой факта, – тем не менее и в действительности ведь есть две стороны: хорошая и дурная. Нельзя строить возрождение Церкви на современном неверии и агностицизме. И патриаршество, и церковный собор возымеют действие лишь при условии той свободы проповеди, которая когда-то превратила языческий народ в православный, назвавший себя Святою Русью. Без свободы проповеди, без апостольского подвига и мученичества невозможно восстановление народной веры. Точно так же нельзя строить возрождение аристократии на развалинах бюрократического класса, традиции которого потеряли и феодальную, и культурную почву. Очевидно, необходимо оживить те способы, какими когда-то в древности создавалась аристократия, то есть способы не служения только и не породы, а действительного отличия. Нельзя так же строить восстановление народного совета на отживших московских началах. Теперь у нас другая земля и другая земщина; другими должны быть и принципы народного представительства.