Страница:
Плачем этим наполнен весь Ханаан. Семь дней плача, а на восьмой — радостный клич: «Жив Адонис! Адонис воскрес!» (Vellay, 136.)
Тень подобна телу: первый мир крещен водою потопа, второй — Голгофскою Кровью; вот почему кровь в воде, — вечной зари багрянец в небесной лазури средиземно-атлантических волн.
Белой магии магов, волхвов, ведет звезда египетской Изиды, крито-эгейской Ма-Кибелы, вавилонской Иштарь-Мами, а может быть, и юкатанской Майи, — в Вифлеемский вертеп, к Иисусу Младенцу и Матери.
Грешница-жена — вся языческая древность, алавастровый сосуд мира — мистерия, а благоухание на теле Господа — цветы Мирры — Адонис.
6. РАСПЯТЫЙ ЭРОС
Следует читать: Orpheus Bakhikos, «Орфей Вакхический» или «Вакховых таинств Орфей» (Aug. Boulanger, Orph?e, 1925, p. 146–148. — O. Wulff, Altchristliche Bieldwerke, I, 1901, p. 234, pl. 56. — F. Dolger, Der heilige Fisch, 1922, p. 256, pl. 36. — Ot. Kern, Orphika fragmenta, p. 46).
Нам, христианам, это распятье не может не казаться кощунственным. Но, если мы вспомним, что наше распятье появляется на разных печатях-геммах, вероятно, гностических, уже во II веке, а в православно-церковной иконографии не ранее V, то мы поймем, что сознательного кощунства здесь быть не могло. Если же камень все-таки — «магический», как похоже на то, судя по другим подобным камням, то вероятная цель его не «черная», всегда более или менее кощунственная, а «белая магия», теургия. К ней могут привлекаться и силы, действующие в христианстве, как видно по заклятью одного магического папируса, обращенному, должно быть, к языческому богу или демону: «Именем Иисуса, Бога Евреев, заклинаю тебя, orkiz? se kata tou theou t?n Ebrai?n I?sou» (G. Wessely, Pariser Zauberpapirus, lin. 3119 — 20. — Will. Benj. Smith, Der vorchristliche Jesus, 1911, p. 38).
Маг невежествен: кроме чудотворного имени Иисусова, ничего о христианстве не знает. Кажется, несколько больше знают о нем гностики распятого Вакха-Орфея.
Кем же и за что распят Вакх-Орфей?
Orf, urf, кажется, очень древний, может быть, этруропелазгийский корень, тот же, что в греческом слове orphnos, значит «сумеречный», «темный» (Gerhard, 137. — Sal. Reinach, Cultes, Mythes et Religions, 1905, II, 122). Темный Вакх и есть Орфей.
Только что выйдя с Евридикой из ада, снова теряет он ее уже навсегда: не до-верил, не до-любил — усомнился, идет ли за ним, оглянулся, «потемнел» — потерял.
Аттис — Вакх. Это значит: бог оскопленный — тот же, что растерзанный или распятый. Между ними ставится в мистериях знак равенства.
«Бога Диониса, оскопленного, называют иные, не без причины, и Аттисом», — говорит об одном из трех великих Самофракийских божеств, Кабиров, св. Климент Александрийский, хорошо, конечно, зная, что говорит, потому что он сам, до своего обращения в христианство, был посвящен в мистерии Аттиса (Clement Al., Protrept., p. 16. — Fr. Lenormant, Cabiri. — Dict. d. Ant. Daremb. Sagl., I, II, 757. — Euseb., Praepart. evang., II, 2. — H. Graillot, Le culte Cybele, 1912, p. 156). Значит, и здесь опять оскопленный Аттис и распятый Вакх сливаются, как два дополнительных цвета, скажем, голубой — в небесной бесплодной пустыне, и зеленый — в злаках плодородной земли.
«Я — женщина, как ты», — говорит жене своей, в незапамятно древней египетской сказке о «Двух братьях», молодой поселянин, Бата, Хлебный Дух, воплощенный Озирис-девственник, оклеветанный братниной женой, как Иосиф — женою Пентефрия, Ипполит — Федрою, и на глазах брата, чтобы доказать свою невинность, оскопившийся, — тоже небесного Эроса мученик вольный: «он знает день, когда его не будет» (Papyr. d’Orbinii — H. Brugsch, Aus dem Orient, 1864, II, 7 — 21).
Скопческим или девственным бесплодием поражает землю вавилонская богиня Иштар, женский двойник Орфея-Вакха, нисходящая в ад за мужским двойником Евридики, Таммузом: легкими делает такие превращения догмат божественной двуполости, связанный с догматом божественного девства-скопчества (Cuneiform Texts, XV vol. Tabl. 49. — A. Jeremias. Handbuch der altorieutalischen Geisteskultur, 1913, p. 216. — H. Zimmern. Sumerisch-babylonische Tammuzlieder, 242).
В мифе Дамасция, ханаанский бог Эшмун-Адонис, тоже непреклонный девственник, настигаемый в бегстве лютой Афродитой, как зверем — зверолов, чтобы спастись от нее, оскопляется двуострою секирою, labrys — незапамятно-древнем символом бога-жертвы, может быть, дохристианскою тенью Креста (Tiele, La religion des Ph?niciens, 1881, p. 200).
«Ранил я его клыком в бедро нечаянно… хотел поцеловать», — кается у Феокрита, убийца Адониса, вепрь (Theocr., Idyl., XXX). В «пах», а не в бедро, по Овидию (Ovid., Metam., 1. X), или еще точнее, по тайному слову мистерий, — в «стыд», aido?n (Vellay, 90), — то место, о котором говорит Иаков, уснувший на бэтиле, двуполом боге-камне: «Как страшно место сие! Это не иное что, как дом Божий, Врата Небесные!»
Рана Адониса — рана оскопления. Если же Вепрь — бог войны, Эрис-Арей, то Адонис падает вольною жертвою лютого Эроса-Эриса.
Обе язвы — рождения и убийства, пола и войны — соединяются в одну на всех богах Атлантиды, так же как на ней самой.
Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, ради царства небесного, hoitines eunouhisan heautous dia t?n basileian t?n ouran?n. (Мтф. 19, 12.)
Страшное слово для нас, непонятное. Что же делать? Слова из Евангелия не выкинешь. А может быть, и хорошо, что этим «адским камнем» Врача прижигается «стыдная рана» человечества — Пол.
Вот почему, и на том волшебном камне гностиков, с распятым Вакхом-Орфеем-Аттисом, ущербный месяц, образ вечно-умирающего бога-жертвы, — на верхнем конце креста, и над ним — полукруг семизвездия, — должно быть, Млечный Путь, Галаксия, откуда нисходит на землю Аттис, «Пастырь белых звезд», белых коз — душ человеческих. Если так, то, значит, Аттис — тот же бог, что и на Флийской росписи, — окрыленный и седовласый Эрос-Архей, Ветхий деньми, Сын в лоне Отца.
Козий пастушок и Бог надзвездный, — какой неимоверный взлет! Чем же так возвысился Аттис? Девством — «скопчеством».
«Ранами Его мы исцелились» (Ис. 53, 5), в наших человеческих ранах — всех, кроме этой — «стыдной раны» пола? Нет, и в этой, потому что, не исцелив ее, всего человека нельзя исцелить. Вот что, кажется, хочет сказать, — пусть говорит невнятно, лепечет, как будто в бреду, — но все-таки хочет сказать тот магический камень с распятым Вакхом-Эросом.
Может быть, и всякий из нас только чуть-чуть христианин, даже только христианин бывший, глядя на этого распятого, почувствует, как бы слабый в сердце толчок, недоумение, удивление: кто и зачем соединил эти две самые крайние, как будто несоединимейшие, точки в мире, — Пол и Крест? «Маг», «Чародей», «Строитель мостов», по учению Платона, божественный Эрос, — вот кто соединил их, как два полюса единой грозовой силы, для того чтобы воздвигся между ними молнийный мост.
Мифы — древние, из века в век, из рода в род, повторяющиеся сны человечества. Миф, как сон, нельзя рассказать: чтобы понять, что он значит, надо верить в него, видеть его изнутри, а не виденный и сказанный без веры, чужой миф так же нелеп, как чужой сон. Узкие, с тусклыми стеклами, оконца или скважины из дневного сознания в ночное — в то, что мы называем в себе «подсознательным», эти вещие мифы-сны — может быть, единственный путь для нас из этого мира в тот.
Очень поздний христианский писатель Арнобий заимствует незапамятно-древний, может быть, фриго-хеттейский, миф о первом, двуполом Адаме-Агдистис, Agdistis или Agdestis, y Тимофея, из рода Елевзинских жрецов, Евмолпидов, жившего в Египте, при Птоломее I (IV–III век до Р. X.), языческого пророка и теолога, — можно бы сказать, «апостола Павла» всемирной эллинистической религии, сначала предвестницы, а потом и опаснейшей соперницы христианства. «Аттисов миф, — сообщает Арнобий, — извлек Тимофей из сокровенных книг и сокровеннейших мистерий древности; ex reconditis antiquitatum libris et ex intimis mysteriis» (Arnob., adv. nation., V, 5–7. — Umb. Fracassini, II misticismo greco e il christianismo, 1922, p. 124).
Надо помнить, что для христианина Арнобия этот языческий миф — сатанинский соблазн, и что он искажает и огрубляет его, может быть, нарочно, так что изложение его относится к древнему мифу-мистерии, может быть, так же как лубочная картинка к подлиннику великого мастера или «апокриф к Евангелию», сказали бы неверующие. Но и сквозь новую, глуповатую легкость Арнобия чувствуется мудрая тяжесть древнего мифа, подобная тяжести вещего бреда: точно в землетрясении сдвигаются и громоздятся циклопические глыбы гранита.
«Сила его была неукротима, жестокосердие люто и вожделение к обоим полам неистово, furialis libido ex utroque sexu. И начало оно все разрушать, ни людей, ни богов не страшась и думая, что нет никого ни на земле, ни на небе сильнее, чем оно» (Arnob., l. c. — Hepding, 37).
«И боги устрашились», — добавляет Павзаний Арнобия (Pausen., VII, 17). Тот же страх внушают богам андрогины Платона: «Крепки и могучи были тела их, велика отвага; это вселило в них дерзкое желание — (hybris атлантов) — взойти на небо и сразиться с богами». Тот же страх внушает элогимам Адам, после вкушения от Древа Познания: «Вот, Адам стал, как один из Нас; и теперь, как бы не простер он руки своей, и не взял также от Древа Жизни, и не стал жить вечно» (Быт. 3, 22). Тот же страх внушает древнемексиканским богам первый человек: «Боги испугались, что сотворили человека слишком совершенным, и наложили на дух его облако — лицо», смертное лицо Адама (Donelly, 169).
Кажется, ясно, что все эти четыре мифа — древних мексиканцев, Платона, Моисея и Арнобия — восходят к одному источнику — вечно-возвратному сну человечества — свету чуть брезжущему, как сквозь тусклое стекло или скважину, из ночного сознания в дневное, — может быть, из того мира в этот.
Космос не однажды устроен, а всегда устрояется Логосом: «Отец Мой делает доныне, и Я делаю». Это вечное миротворение уподобляется в мистериях зачатию: Бог Отец, сочетаясь с Матерью — Материей, — первою Кибелой Аттисова мифа, довременною (будет и вторая, во времени), оплодотворяет ее семенем Логоса (поздние стоики заимствуют учение о Семени-Логосе у древнейших орфиков, может быть, через Гераклита: «Логос прежде был, чем стать земле» (Heracl., fragm. 31.)). На духу — материя, Логосу хаос противится; дух борется с веществом и побеждает его постепенно, в развитии, «эволюции» космоса. Логос иногда изнемогает в этих любовных борениях, «не достигая желанного», и семя его, не проникнув в глубину материи — «скалы Агдос» в мифе, остается на ее поверхности. Вот почему в устрояемом космосе есть темные части, как бы нерастворенные сгустки Хаоса, выкидыши Логоса. Агдистис — один из них.
Он двупол, потому что, как мы уже видели в мистериях андрогинных Камней, Бэтилей, самое строение материи — «двуполое», или, говоря языком наших физических гипотез: то, что нам кажется материей, есть взаимодействие непротяженных точек — электронов, заряженных полярными силами, как бы мужскою, деятельною, — отталкивания и как бы женскою, страдательною, — притяжения. Эта первичная двуполость Материи, хотя и отражает двуполость божественную — Отца и Духа-Матери — как черная вода колодца отражает и днем звездное небо, — сама в себе остается демоничною, буйною, все вокруг себя и себя самое разрушающею силою — нерастворимейшим, в глубинах Пола, сгустком Хаоса.
Все это происходит еще не здесь, на земле, во времени, а где-то в иных мирах, в каком-то миге вечности, и только что перешло бы оттуда сюда, упало бы с неба на землю молнией, как уничтожило бы мир, испепелило бы его огнем Конца, потому что во всяком живом существе и даже в атоме есть Агдистис — нерастворенный сгусток хаоса, всегда готовый ответить взрывом на взрыв, именно здесь, в незастывающей лаве Пола, больше, чем где-либо.
Выследив, куда чудовище ходит на водопой, Вакх превращает воду в вино. Агдистис пьет, пьянеет и «засыпает крепким сном» (таким же, какой наводит Бог на Адама, чтобы вынуть из ребра его Еву). И вот как над сонным титаном ухитрился Вакх: «Сплетши петлю из волос, привязал одним концом к пяте его, а другим к стыду, aidoion. Когда же тот, протрезвившись, внезапно вскочил и, разогнув ноги, натянул петлю, — острый волос, как ножом, отрезал ему стыд» (Arnob., V, 6. — Alfr. Loisy, Les myst?res des paiens et le myst?re chr?tien, 1919, p. 96. — Fracassini, 125).
В мифе Платона Зевс рассекает андрогинов на мужчин и женщин молнией, «подобно тому, как яйца, когда солят их впрок, разрезают на две равных половины волосом».
Волос этот — миг рождения, молния времени, в вечности — разделяет надвое не только внутреннюю сферу Агдистис на мужскую и женскую, но и внешнюю сферу космоса — на земную и небесную, здешний мир и нездешний. Действие мистерии сходит отныне с неба на землю, как бы из верхнего яруса в нижний: вместе с земным человеком рождается и мир земной.
И еще по другому сказанию о ханаанском Эшмуне-Аттисе: мертвое тело его обнимает и согревает Агдистис-Кибела, мать и возлюбленная вместе: «ризой своей облекала его отрезанный стыд, veste velaret et tegeret», по Тимофею Арнобию (Damasc. aр. Phot., Biblioth., 242. — Fr. Lenormant. Cabiri, 773. — Arnob., V, 14. — Graillot, 297).
XV
Каждую весну, на горных лугах Ливана, цветут подснежники не белые, как наши, а красные, — «кровь Адониса», анемоны; расцветут и на лугах Галилейских, у ног Иисусовых, поцелуют босые ноги Назаретского Плотника. «Царь Соломон, во славе своей, не одевался так, как всякая из них», — сказано не о наших белых, гордых лилиях, а об этих смиренных, красных цветах Адониса.XVI
Каждую весну, к началу «страстной седьмицы» — Адоний, горные потоки Ливана, усиленные таянием снегов и внезапными ливнями, краснеют от размываемой железисто-суриковой глины берегов. Это чудо «Адонисовой крови» означает, что бог убит вепрем в горах. Нынешний Nahr-Ibrahim, древний Ad?nis, горная речка у Библоса, несет красную воду в море, где, смешиваясь с морской водой очень медленно, по причине в эту пору года обычно с моря дующих ветров, оставляет у берега длинную красную в голубой воде, кайму (Е. Renan. Mission en Ph?nicie, 1867, p. 283. — Pseudo-Lue., de Syria, dea).Тень подобна телу: первый мир крещен водою потопа, второй — Голгофскою Кровью; вот почему кровь в воде, — вечной зари багрянец в небесной лазури средиземно-атлантических волн.
XVII
Как в сверкающий под зажигательным стеклом фокус, в одну точку Св. Земли направлены четыре луча с четырех концов света: с юга, из Египта, луч Сына, Озириса; с севера, из Хеттеи, луч Матери, Кибелы; с востока, из Вавилона, луч Отца, Эа; и с запада, из Крито-Эгеи, троичный луч — Отца, Сына и Матери. А зажигаемая точка — Вифлеемская Звезда.XVIII
«Наше и всей земли ныне славнейшее место, Вифлеем, о нем же псалмопевец поет: „Истина возникла из земли“, — осенялось некогда рощей Таммуза-Адониса, и в том самом вертепе, где плакал Младенец Христос, оплакивался Венерин возлюбленный, ubi quondam Christus parvulus vagiit, Veneris amasius plangebatur», — вспоминает бл. Иероним (St. Hieronym., epist. 49, ad Paulin).Белой магии магов, волхвов, ведет звезда египетской Изиды, крито-эгейской Ма-Кибелы, вавилонской Иштарь-Мами, а может быть, и юкатанской Майи, — в Вифлеемский вертеп, к Иисусу Младенцу и Матери.
XIX
«Женщина принесла алавастровый сосуд с миром и, ставши позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и умащала миром». — «И дом наполнился благоуханием». — «Видя это, Фарисей сказал сам в себе: если бы Он был пророк, то знал бы, кто и какая женщина прикасается к нему, ибо она грешница». — «И роптали на нее. Но Иисус сказал: оставьте ее; что ее смущаете? Она сделала, что могла: предварила помазать тело мое к погребению». — «Ей же сказал: прощаются тебе грехи; вера твоя спасла тебя; иди с миром» (Лук. 7, 37–48. — Ио. 12, 3. — Мрк. 12. — Мтф. 26, 6 — 12).Грешница-жена — вся языческая древность, алавастровый сосуд мира — мистерия, а благоухание на теле Господа — цветы Мирры — Адонис.
6. РАСПЯТЫЙ ЭРОС
I
Бог или человек, распятый на кресте, изображен на гематитовой печати перстня — одном из тех «магических» камней, какие употреблялись у гностиков II–III веков по Р. X. Трудно понять по очень смутному облику нагого полудетского, полудевичьего тела, кто это, женщина, мужчина или андрогин. Два огромных гвоздя, не пронзая ног распятого, вбиты, шапками врозь, у подножья креста; семь четырехконечных звезд расположены над ним полукругом; греческая, большими буквами, надпись гласит: Orpheos Bakkikos.Следует читать: Orpheus Bakhikos, «Орфей Вакхический» или «Вакховых таинств Орфей» (Aug. Boulanger, Orph?e, 1925, p. 146–148. — O. Wulff, Altchristliche Bieldwerke, I, 1901, p. 234, pl. 56. — F. Dolger, Der heilige Fisch, 1922, p. 256, pl. 36. — Ot. Kern, Orphika fragmenta, p. 46).
Нам, христианам, это распятье не может не казаться кощунственным. Но, если мы вспомним, что наше распятье появляется на разных печатях-геммах, вероятно, гностических, уже во II веке, а в православно-церковной иконографии не ранее V, то мы поймем, что сознательного кощунства здесь быть не могло. Если же камень все-таки — «магический», как похоже на то, судя по другим подобным камням, то вероятная цель его не «черная», всегда более или менее кощунственная, а «белая магия», теургия. К ней могут привлекаться и силы, действующие в христианстве, как видно по заклятью одного магического папируса, обращенному, должно быть, к языческому богу или демону: «Именем Иисуса, Бога Евреев, заклинаю тебя, orkiz? se kata tou theou t?n Ebrai?n I?sou» (G. Wessely, Pariser Zauberpapirus, lin. 3119 — 20. — Will. Benj. Smith, Der vorchristliche Jesus, 1911, p. 38).
Маг невежествен: кроме чудотворного имени Иисусова, ничего о христианстве не знает. Кажется, несколько больше знают о нем гностики распятого Вакха-Орфея.
II
Маг овладевает «сверхъестественными» силами через «познание», gn?sis. В чем же заключается гнозис этого распятия? Больше, чем пророк и мученик Вакха, растерзанный мэнадами Орфей; это сам воплощенный бог. Между «растерзаньем» Вакха, diaspasmos, и «распятьем Логоса» устанавливают религиозно-возможную, хотя бы только от противного, связь не одни еретики-гностики, но и такой православный учитель церкви, как св. Климент Александрийский: «Вечную истину видит и варварская, и эллинская мудрость в некоем растерзаньи, распятьи, — не в том, о коем повествует баснословье Дионисово, а в том, коему учит богословие вечного Логоса» (Clement Al., Strom., I, 13).Кем же и за что распят Вакх-Орфей?
Orf, urf, кажется, очень древний, может быть, этруропелазгийский корень, тот же, что в греческом слове orphnos, значит «сумеречный», «темный» (Gerhard, 137. — Sal. Reinach, Cultes, Mythes et Religions, 1905, II, 122). Темный Вакх и есть Орфей.
Только что выйдя с Евридикой из ада, снова теряет он ее уже навсегда: не до-верил, не до-любил — усомнился, идет ли за ним, оглянулся, «потемнел» — потерял.
бедный певец, так же как «бедный рыцарь». Мертвой невесты жених, всех жен и дев живых возненавидел. Горько плачет, сладко поет. Камни, воды, звезды, злаки, звери, люди, боги внимают ему, очарованы; так же как он, ради небесной любви забыли земную. Брачные песни умолкли, жены мужьями покинуты, клятвы любви нарушены. Новым духом повеяло в мире, страшным для незнающих, «скопческим», — благодатным, «девственным» для знающих, — духом Эроса небесного — земного Антэроса, как после знойного дня — вечернею свежестью. Вольною жертвою за эту любовь и пал Орфей (Е. Maas, Orpheus, 1895, p. 287).
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел,
«Растерзали» — «распяли».
Презрены им Киконийские жены; но за себя
отомстили…
В таинствах Вакха ночных, в исступленьях
святых, растерзали
Юное тело…
(Virg., Georg., IV)
III
Этот гимн гностиков офитов-наасеян (ophis — по-гречески, nahas, по-еврейски, значит — «змея»), поклонявшихся Змию на райском Древе познания, как воплощению Логоса, сообщает св. Ипполит, епископ II века, в «Опровержении всех ересей» (Hippolit., Refutat. omn. haeres, V, 2. — Reitzenstein, Poimandres, 1904, p. 163).
Аттиса буду я петь…
Не трубным зыком, громовым,
Не пронзительным визгом
Флейт Идейских Куретов,
Но с тихою Фебовой Музой
Согласуя мой голос.
Эвой-эван! о, Пан! о, Вакх!
О, Пастырь белых звезд!
Аттис — Вакх. Это значит: бог оскопленный — тот же, что растерзанный или распятый. Между ними ставится в мистериях знак равенства.
«Бога Диониса, оскопленного, называют иные, не без причины, и Аттисом», — говорит об одном из трех великих Самофракийских божеств, Кабиров, св. Климент Александрийский, хорошо, конечно, зная, что говорит, потому что он сам, до своего обращения в христианство, был посвящен в мистерии Аттиса (Clement Al., Protrept., p. 16. — Fr. Lenormant, Cabiri. — Dict. d. Ant. Daremb. Sagl., I, II, 757. — Euseb., Praepart. evang., II, 2. — H. Graillot, Le culte Cybele, 1912, p. 156). Значит, и здесь опять оскопленный Аттис и распятый Вакх сливаются, как два дополнительных цвета, скажем, голубой — в небесной бесплодной пустыне, и зеленый — в злаках плодородной земли.
IV
Что именно здесь, около Аттиса, бродит и кипит, как нигде, новое вино религиозной всемирности, видно по другому, тоже офитскому, гимну:Здесь, в таинственном «богосмешении», всеми цветами радуги переливается, как луч солнца в капле росы, белый луч мертвого скопчества или бессмертной любви, — это смотря по тому, кто откуда судит.
Кто бы ты ни был, — Крона иль Дия блаженного,
Реи ли великой сын, — радуйся, Аттис таинственный!
Трижды желанным Адонисом тебя называют сирийцы,
Богом Озирисом — египтяне, эллинов мудрость —
Рогом небесного месяца, самофракийцы — великим Адамом,
Гемонийцы — святым Корибантом, а фригийцы — то Папою,
То богом Умершим, то Нерождающим,
То зеленеющим срезанным Колосом…
То юным свирельщиком Аттисом.
(Hippolyt., Refut., V. — Reitzenstein, 163.)
V
Раной оскопления — «стыдною раною» пола — все начинается в жертвенных «страстях» — страданиях бога-человека.«Я — женщина, как ты», — говорит жене своей, в незапамятно древней египетской сказке о «Двух братьях», молодой поселянин, Бата, Хлебный Дух, воплощенный Озирис-девственник, оклеветанный братниной женой, как Иосиф — женою Пентефрия, Ипполит — Федрою, и на глазах брата, чтобы доказать свою невинность, оскопившийся, — тоже небесного Эроса мученик вольный: «он знает день, когда его не будет» (Papyr. d’Orbinii — H. Brugsch, Aus dem Orient, 1864, II, 7 — 21).
Скопческим или девственным бесплодием поражает землю вавилонская богиня Иштар, женский двойник Орфея-Вакха, нисходящая в ад за мужским двойником Евридики, Таммузом: легкими делает такие превращения догмат божественной двуполости, связанный с догматом божественного девства-скопчества (Cuneiform Texts, XV vol. Tabl. 49. — A. Jeremias. Handbuch der altorieutalischen Geisteskultur, 1913, p. 216. — H. Zimmern. Sumerisch-babylonische Tammuzlieder, 242).
В мифе Дамасция, ханаанский бог Эшмун-Адонис, тоже непреклонный девственник, настигаемый в бегстве лютой Афродитой, как зверем — зверолов, чтобы спастись от нее, оскопляется двуострою секирою, labrys — незапамятно-древнем символом бога-жертвы, может быть, дохристианскою тенью Креста (Tiele, La religion des Ph?niciens, 1881, p. 200).
«Ранил я его клыком в бедро нечаянно… хотел поцеловать», — кается у Феокрита, убийца Адониса, вепрь (Theocr., Idyl., XXX). В «пах», а не в бедро, по Овидию (Ovid., Metam., 1. X), или еще точнее, по тайному слову мистерий, — в «стыд», aido?n (Vellay, 90), — то место, о котором говорит Иаков, уснувший на бэтиле, двуполом боге-камне: «Как страшно место сие! Это не иное что, как дом Божий, Врата Небесные!»
Рана Адониса — рана оскопления. Если же Вепрь — бог войны, Эрис-Арей, то Адонис падает вольною жертвою лютого Эроса-Эриса.
Обе язвы — рождения и убийства, пола и войны — соединяются в одну на всех богах Атлантиды, так же как на ней самой.
VI
Что все это должно бы кое-что значить и для нас, мы могли бы понять, если бы вспомнили это, о девстве, конце лютого Эроса, почти так же, как то, о мире, конце лютого Эриса, забытое слово Забытого:Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, ради царства небесного, hoitines eunouhisan heautous dia t?n basileian t?n ouran?n. (Мтф. 19, 12.)
Страшное слово для нас, непонятное. Что же делать? Слова из Евангелия не выкинешь. А может быть, и хорошо, что этим «адским камнем» Врача прижигается «стыдная рана» человечества — Пол.
VII
Козий пастушок, на тучных пастбищах болотистой речки Сангарии, в грустной Азийской пустыне, на грустной свирели играющий, бедный, маленький мальчик, такой же «Пигмей», как боги Крито-Эгейские, все растет, растет, и перерастает, наконец, свою исполинскую Мать, Кибелу. «Богу Aттису, Всевышнему, Вседержителю, Theos Hypsistos Pantokrator», — сказано в одной посвятительной греко-римской надписи. «В свете неприступном живет надо всеми небесами и звездами», — сказано в другой (Graillot, 150–151, 219, 519).Вот почему, и на том волшебном камне гностиков, с распятым Вакхом-Орфеем-Аттисом, ущербный месяц, образ вечно-умирающего бога-жертвы, — на верхнем конце креста, и над ним — полукруг семизвездия, — должно быть, Млечный Путь, Галаксия, откуда нисходит на землю Аттис, «Пастырь белых звезд», белых коз — душ человеческих. Если так, то, значит, Аттис — тот же бог, что и на Флийской росписи, — окрыленный и седовласый Эрос-Архей, Ветхий деньми, Сын в лоне Отца.
Козий пастушок и Бог надзвездный, — какой неимоверный взлет! Чем же так возвысился Аттис? Девством — «скопчеством».
VIII
«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас» (Ио. 13, 34). Заповедь только братской любви — не новая, а древняя, Моисеева: «Люби ближнего твоего, как самого себя». Так и поняли, и, вот уже две тысячи лет, так понимают все, кроме святых; поняли и позабыли слишком древнюю, «ветхую», заповедь. Но если бы св. Климент Александрийский, уже христианин, мог вспомнить, почувствовать себя снова «аттисианином», поклонником Аттиса, каким был в юности, то, может быть, понял бы, что заповедь эта, в самом деле, «новая», связанная с тем, тоже новым и страшным, евангельским словом о скопцах, самих себя сделавших скопцами ради царства небесного, — о явно-ледяном для безумных «скопчестве», тайно-огненном для мудрых девстве братски-брачной любви.IX
Новая заповедь — новая «магия». К ней-то, может быть, и влекутся, ее-то и жаждут «знающие», гностики распятого Эроса, оскопленного Аттиса.«Ранами Его мы исцелились» (Ис. 53, 5), в наших человеческих ранах — всех, кроме этой — «стыдной раны» пола? Нет, и в этой, потому что, не исцелив ее, всего человека нельзя исцелить. Вот что, кажется, хочет сказать, — пусть говорит невнятно, лепечет, как будто в бреду, — но все-таки хочет сказать тот магический камень с распятым Вакхом-Эросом.
Может быть, и всякий из нас только чуть-чуть христианин, даже только христианин бывший, глядя на этого распятого, почувствует, как бы слабый в сердце толчок, недоумение, удивление: кто и зачем соединил эти две самые крайние, как будто несоединимейшие, точки в мире, — Пол и Крест? «Маг», «Чародей», «Строитель мостов», по учению Платона, божественный Эрос, — вот кто соединил их, как два полюса единой грозовой силы, для того чтобы воздвигся между ними молнийный мост.
Х
В очень сильные грозы, иногда образуется в насыщенном электричеством воздухе ослепительный, молнийный шар и, перед тем чтобы разразиться всесокрушающим взрывом, носится вокруг попавшего в такую грозу человека, зажигая у него на самых кончиках пальцев искорки, трещащие, трепещущие ласково-щекотно, как мотыльковые крылышки, но леденящие таким нездешним ужасом, как тот, какой испытал Фауст, когда ему явился великий Дух Земли:Вынести и мы не могли бы, если бы предстал нам иной Великий Дух, — маленький Мальчик с алою струйкою крови на молнийно-белой одежде, пастушьем руне, — оскопленный Аттис, распятый Эрос, — Неузнанного тень.
Weh! ich ertag dich nicht!
Горе! я не могу тебя вынести!
XI
«Бодрствуя, люди живут в одном общем мире; засыпая же, каждый уходит в свой собственный мир», — учит Гераклит (Heracl., fragm. 89). Эти сонные миры несообщаемы, не похожи друг на друга, и еще менее похожи на явь. Вот почему так трудно рассказывать сны: сказанный сон вовсе не то, что виденный. Да и спящий сам, только во сне, помнит, что значит сон, а проснется — забудет.Мифы — древние, из века в век, из рода в род, повторяющиеся сны человечества. Миф, как сон, нельзя рассказать: чтобы понять, что он значит, надо верить в него, видеть его изнутри, а не виденный и сказанный без веры, чужой миф так же нелеп, как чужой сон. Узкие, с тусклыми стеклами, оконца или скважины из дневного сознания в ночное — в то, что мы называем в себе «подсознательным», эти вещие мифы-сны — может быть, единственный путь для нас из этого мира в тот.
XII
Кажется, один из самых вещих и несказанных, вечно повторяющихся снов человечества — миф о сотворении человека.Очень поздний христианский писатель Арнобий заимствует незапамятно-древний, может быть, фриго-хеттейский, миф о первом, двуполом Адаме-Агдистис, Agdistis или Agdestis, y Тимофея, из рода Елевзинских жрецов, Евмолпидов, жившего в Египте, при Птоломее I (IV–III век до Р. X.), языческого пророка и теолога, — можно бы сказать, «апостола Павла» всемирной эллинистической религии, сначала предвестницы, а потом и опаснейшей соперницы христианства. «Аттисов миф, — сообщает Арнобий, — извлек Тимофей из сокровенных книг и сокровеннейших мистерий древности; ex reconditis antiquitatum libris et ex intimis mysteriis» (Arnob., adv. nation., V, 5–7. — Umb. Fracassini, II misticismo greco e il christianismo, 1922, p. 124).
Надо помнить, что для христианина Арнобия этот языческий миф — сатанинский соблазн, и что он искажает и огрубляет его, может быть, нарочно, так что изложение его относится к древнему мифу-мистерии, может быть, так же как лубочная картинка к подлиннику великого мастера или «апокриф к Евангелию», сказали бы неверующие. Но и сквозь новую, глуповатую легкость Арнобия чувствуется мудрая тяжесть древнего мифа, подобная тяжести вещего бреда: точно в землетрясении сдвигаются и громоздятся циклопические глыбы гранита.
XIII
«К Матери богов (Кибеле), уснувшей на склоне горы Агдос, воспылал кровосмесительною похотью Зевс (сын Кибелы), но, после долгого с нею боренья, не мог желанного достичь и, побежденный наконец, излил семя на камень. Камень зачал, и родился от него Агдестис», Agdestis — Agdos-Attis: имя двойное двойного существа, мужеженского.«Сила его была неукротима, жестокосердие люто и вожделение к обоим полам неистово, furialis libido ex utroque sexu. И начало оно все разрушать, ни людей, ни богов не страшась и думая, что нет никого ни на земле, ни на небе сильнее, чем оно» (Arnob., l. c. — Hepding, 37).
«И боги устрашились», — добавляет Павзаний Арнобия (Pausen., VII, 17). Тот же страх внушают богам андрогины Платона: «Крепки и могучи были тела их, велика отвага; это вселило в них дерзкое желание — (hybris атлантов) — взойти на небо и сразиться с богами». Тот же страх внушает элогимам Адам, после вкушения от Древа Познания: «Вот, Адам стал, как один из Нас; и теперь, как бы не простер он руки своей, и не взял также от Древа Жизни, и не стал жить вечно» (Быт. 3, 22). Тот же страх внушает древнемексиканским богам первый человек: «Боги испугались, что сотворили человека слишком совершенным, и наложили на дух его облако — лицо», смертное лицо Адама (Donelly, 169).
Кажется, ясно, что все эти четыре мифа — древних мексиканцев, Платона, Моисея и Арнобия — восходят к одному источнику — вечно-возвратному сну человечества — свету чуть брезжущему, как сквозь тусклое стекло или скважину, из ночного сознания в дневное, — может быть, из того мира в этот.
XIV
Что такое Агдистис?Космос не однажды устроен, а всегда устрояется Логосом: «Отец Мой делает доныне, и Я делаю». Это вечное миротворение уподобляется в мистериях зачатию: Бог Отец, сочетаясь с Матерью — Материей, — первою Кибелой Аттисова мифа, довременною (будет и вторая, во времени), оплодотворяет ее семенем Логоса (поздние стоики заимствуют учение о Семени-Логосе у древнейших орфиков, может быть, через Гераклита: «Логос прежде был, чем стать земле» (Heracl., fragm. 31.)). На духу — материя, Логосу хаос противится; дух борется с веществом и побеждает его постепенно, в развитии, «эволюции» космоса. Логос иногда изнемогает в этих любовных борениях, «не достигая желанного», и семя его, не проникнув в глубину материи — «скалы Агдос» в мифе, остается на ее поверхности. Вот почему в устрояемом космосе есть темные части, как бы нерастворенные сгустки Хаоса, выкидыши Логоса. Агдистис — один из них.
Он двупол, потому что, как мы уже видели в мистериях андрогинных Камней, Бэтилей, самое строение материи — «двуполое», или, говоря языком наших физических гипотез: то, что нам кажется материей, есть взаимодействие непротяженных точек — электронов, заряженных полярными силами, как бы мужскою, деятельною, — отталкивания и как бы женскою, страдательною, — притяжения. Эта первичная двуполость Материи, хотя и отражает двуполость божественную — Отца и Духа-Матери — как черная вода колодца отражает и днем звездное небо, — сама в себе остается демоничною, буйною, все вокруг себя и себя самое разрушающею силою — нерастворимейшим, в глубинах Пола, сгустком Хаоса.
XV
Внутренний смысл Агдос-Аттиса таков; внешний же вид его неясен: миф, как будто не смея заглянуть в лицо страшилища, знает только, что оно человекоподобное, двуполое. Но, судя по Платонову мифу об андрогинах, совершенно-круглых сферах, вращающихся, как солнца или наши монады-электроны, или семенные тельца-шарики, — Андрогин Агдистис — такая же сфера, нечто подобное той «круглой молнии» сильнейших гроз, — в грозе сочетается Зевс Громовержец с Матерью Землей, Кибелой, — молнии, порхающей, как бы ищущей места, где бы упасть, чтобы взорваться всесокрушающим взрывом. Кто посмел бы или только успел бы вглядеться в прозрачное, ослепительно-двуцветным огнем, то красным, как пламя ада, то голубым, как небо, отливающее сердце этого молнийного шара, тот, может быть, увидел бы в нем два детских личика, два голых тельца — Адама и Евы, сплетшихся так, что не различить, где мужское, где женское; два — одно: Агдос-Аттис — Агдистис.Все это происходит еще не здесь, на земле, во времени, а где-то в иных мирах, в каком-то миге вечности, и только что перешло бы оттуда сюда, упало бы с неба на землю молнией, как уничтожило бы мир, испепелило бы его огнем Конца, потому что во всяком живом существе и даже в атоме есть Агдистис — нерастворенный сгусток хаоса, всегда готовый ответить взрывом на взрыв, именно здесь, в незастывающей лаве Пола, больше, чем где-либо.
XVI
Этого-то боги и страшатся и, чтобы укротить гиганта (миф, надо помнить, видя в нем только человекоподобного, так и изображает его в дальнейшем рассказе), прибегают к помощи Вакха-Либера, Освободителя, — того же Аттиса, но еще не рожденного в мир, а сущего в лоне Отца: «Дионис есть Аттис», по Клименту.Выследив, куда чудовище ходит на водопой, Вакх превращает воду в вино. Агдистис пьет, пьянеет и «засыпает крепким сном» (таким же, какой наводит Бог на Адама, чтобы вынуть из ребра его Еву). И вот как над сонным титаном ухитрился Вакх: «Сплетши петлю из волос, привязал одним концом к пяте его, а другим к стыду, aidoion. Когда же тот, протрезвившись, внезапно вскочил и, разогнув ноги, натянул петлю, — острый волос, как ножом, отрезал ему стыд» (Arnob., V, 6. — Alfr. Loisy, Les myst?res des paiens et le myst?re chr?tien, 1919, p. 96. — Fracassini, 125).
В мифе Платона Зевс рассекает андрогинов на мужчин и женщин молнией, «подобно тому, как яйца, когда солят их впрок, разрезают на две равных половины волосом».
Волос этот — миг рождения, молния времени, в вечности — разделяет надвое не только внутреннюю сферу Агдистис на мужскую и женскую, но и внешнюю сферу космоса — на земную и небесную, здешний мир и нездешний. Действие мистерии сходит отныне с неба на землю, как бы из верхнего яруса в нижний: вместе с земным человеком рождается и мир земной.
XVII
Еву извлекают Элогимы, должно быть, тоже «разрезом», из ребра — в подлиннике «стороны» — женской половины, женского пола Адамова; здесь же, наоборот: Вакх извлекает Аттиса из мужского пола Агдистис. Там жена от мужа — царство Отца, патриархат, мужевластие в истории; здесь царство Матери, матриархат, женовластие в преистории — в том, что миф Платона назовет «Атлантидой».XVIII
Райское Дерево Жизни, все в розовом цвету миндаля, с благоуханьем вечной весны — любви нездешней, выросло из земли, напоенной кровью Агдистис. Мимо проходила дочь речного бога Сангария, Нимфа Нана или Мама, сорвала цветущую ветку с дерева и положила себе за пазуху; ветка исчезла, а нимфа понесла и родила младенца Аттиса. Брошенный матерью в поле, он вскормлен козою и, выросши, сделался юношей, прекрасным, как бог. Агдистис-жена — после оскопления, вторая, земная Кибела, — полюбила его и хотела сочетаться с ним. Но родичи, сосватав его за царевнину дочь, отослали в город Пессинунт во Фригии. В царских чертогах шел брачный пир, когда внезапно появилась, среди пирующих, Агдистис, и все обезумели от ужаса: как бы разразилась над ними, в сильнейшей грозе, «круглая молния» — сгусток древнего, уже богами, но еще не людьми, укрощенного Хаоса. И внешнему взрыву ответил внутренний, хаос человеческий — стихийному. Царь, невестин отец, оскопился ножом; ножницами обе груди срезала себе невеста (первая «Амазонка»; a-mazon, значит «безгрудая»: правую грудь Амазонки выжигали себе огнем, чтобы не мешала натягивать лук). Аттис бежал в лес, где тоже оскопился. «Вот тебе, Агдистис, то, чем причинила ты столько безумств и злодейств!» — воскликнул, кидая свой отрезанный стыд к ногам Адрастейи, Неумолимой, — Агдистис, и умер, истекая кровью (Pausan., VII, 17. — Arnob., V, 7. — Fracassini, 125. — Arnob., V, 7).XIX
Так, по одному сказанию, а по другому боги превратили Аттиса в вечнозеленое Дерево Жизни — ель, сосну или кедр («в цвете кедра будет сердце мое», — говорит, умирая, оскопленный Озирис-Бата), а из крови его выросли фиалки, наполнившие мир благоуханием вечной весны — любви нездешней. Fluore de sanguinis viola flos nascitur (Arnob., V, 8–9. — Hepding, 40).И еще по другому сказанию о ханаанском Эшмуне-Аттисе: мертвое тело его обнимает и согревает Агдистис-Кибела, мать и возлюбленная вместе: «ризой своей облекала его отрезанный стыд, veste velaret et tegeret», по Тимофею Арнобию (Damasc. aр. Phot., Biblioth., 242. — Fr. Lenormant. Cabiri, 773. — Arnob., V, 14. — Graillot, 297).