Страница:
XVI
После Элагабала, воцарилось над миром, в лице двоюродного, не только по крови, но и по духу, брата его, Александра Севера, бессильное старчество-ребячество. Тот ничтожен в пороке, этот — в добродетели. Бой щенят с поросятами — любимая забава кесаря, а любимый герой его — Александр Великий. Сердцем, однако, чувствителен так, что плачет, начиная войну. Полухристианин, полуязычник. После ночи, проведенной с женой, воздерживается от утренних молитв, «дабы не осквернить святыню». «Терпит христиан», christianos passus est, и даже как будто сочувствует им, но лучше бы гнал. Явно приносит жертвы богам, а потихоньку молится или хотел бы молиться Христу. Лары, домашние, боги или «святые души» в дворцовой молельне его, — Авраам, Орфей, Александр, Аполлоний Тианский и Христос (Lamprid., Alex. Sever., с. XXIX. — Ревилль, 1. с., 291–306).Так, в лице слезливого кесаря, воссела на престол мира сама гостеприимная хозяйка пиршества с несолеными яствами, полубогиня, полумошенница, Теософия. И это, может быть, ужаснее всех Элагабаловых ужасов.
XVII
В век Антонинов, — то, что в святом гнезде их, между Антонином Благочестивым и Марком Аврелием мог родиться злодей, Каракалла, тоже знаменье времени, — в этот «золотой век», многим казалось, что наступило или вот-вот наступит, под сенью вечного Рима, вечного мира, pax romana, царство Божие на земле. «Наших дней Блаженство, Мир, Веселье. Felicitas temprorum, Concordia, Laetitia», — гласит надпись на тогдашних монетах, где изображены, среди высоких колосьев спелой жатвы, жницы, отягченные снопами и кошницами плодов, с детьми на руках (Champagny, 1. с., 11, 225). Вот-вот, казалось, исполнится пожелание Горация в Carmen saeculare:И пророчество Виргилия:
Солнце божественное, пусть ничего ты не узришь могучей
Города Рима!
Стоило, казалось, только убрать со стены Сената подвешенную над самым алтарем Победы картину с изображением черного камня, Бэтиля, — Элагабалову мерзость, — и снова вспыхнет из-под пепла на алтаре чистое пламя, солнце Золотого века засияет снова на безоблачном небе.
Зришь ли, как все веселится грядущему веку Златому?
Медленно шла, наползала с востока черная туча потопа — нашествие варваров, но золотая заря потухала на западе так же медленно, и, казалось, никогда не потухнет. Цел был Остров Блаженных, «пока еще озаряемый солнцем», — вечный Рим.
XVIII
Вдруг кто-то запел:И скучно, страшно стало людям под эту веселую песенку, точно разверзлась под ними, зевая, черная пасть преисподней, и глянул им в очи сам хозяин пира с несолеными яствами, ветхий деньми Сатана, царь скуки.
Душенька сирая, бедная,
Тела гостья недолгая,
Ныне куда убегаешь ты?
Бледная, зябкая, голая,
Больше не будешь играть!
Всякая соль потеряла силу, пресною сделалась всякая пища. «Скука жизни, taedium vitae», сжала горло тошнотою смертною. Как бы жизнь остановилась, нечем было дышать. «Скорей бы нашествие варваров!» — может быть, думали последние римляне, так же как мы, или дети, внуки наши, подумают: «Скорей бы вторая война!» То, что врачи называют facies Hippocratia, лицо смерти, выступило на лице мира.
Но свежее дыхание повеяло в воздухе, как в знойный день, над пыльной дорогой, из грозовой тучи, запах дождя. «Скоро всему конец!» — сказали христиане с радостью, а язычники — с ужасом.
Мир погибал, и погиб бы, если бы не пришел Христос.
XIX
Что было бы с миром, если б Он не пришел? Кажется, с Европой было бы то же, что с древней Америкой.Вспомним бесконечность человеческих жертв в древней Мексике и знак маянских письмен: связанный голый человек, сидя на корточках, поднял колени и опустил на них голову; это — жертва, а рядом — исполинская голова кондора-стервятника — Смерть. Вглядываясь в этот знак, вдруг начинаешь понимать, что он изображает не одного человека, а все человечество. Люди как будто сошли с ума и поверили, поняли, как дважды два четыре, что Бог есть дьявол.
Так, в царстве майя-тольтеков, краснокожих людей Запада, на одном конце рухнувшего моста через Атлантику — исчезнувшего материка; так же, и на другом конце, — в земле «краснокожих» Востока — сначала керетимов-критян, а потом финикийцев (phoinix, «красный»), на Тиро-Сидонском побережье Ханаана и Пуническом — Северной Африки, — может быть, в местах двух атлантских колоний. Вспомним священные ограды Молоха в Гезере, Таанаке, Меггило, — кладбища с обугленными костями новорожденных детей — человеческих жертв (Nieldsen. Der dreieinige Gott, 1922, p. 284); вспомним найденные в Карфагене останки 6000 человеческих жертв, вместе с глыбой полурасплавленной бронзы — вероятно, изваянием карфагенской богини Матери, Танит, которой приносились эти жертвы; вспомним, что при осаде Карфагена греческим полководцем Агафоклом погибло 3000 детей в раскаленном железном чреве Молоха вместе с 300 взрослых, пожелавших быть вольными жертвами (A. Jeremias, 1. с., 185–186).
«Отдавай мне первенцев из сынов твоих, и будешь у Меня народом святым», — вот последняя горсть охладевшего пепла от некогда великого огня в самом Израиле (Исх. 22, 29). Там, на Западе, в древней Америке, огонь разгорелся пожаром; здесь на Востоке, он глухо тлеет под пеплом; но, если бы дать ему разгореться, он вспыхнул бы и здесь, как там.
Тщетно римским законом Адрианова века запрещены человеческие жертвы по всей империи: втайне продолжаются они до конца язычества — до вспыхнувшего на небе крестного знаменья: Сим победиши (Fr. Cumont, 1. c., 176). — Только единою жертвою Голгофскою кончена бесконечность человеческих жертв, и, чтобы возобновить ее, как мы это пытались только что сделать в первой всемирной войне, и, может быть, во второй — попытаемся, нужно отменить Голгофскую жертву, превратить историческую личность Христа в миф, как мы и это пытаемся сделать. Сделаем ли, вот вопрос, которым судьбы нашего второго человечества решатся, может быть, так же грозно, как судьбы первого.
XX
После того как, с явлением Христа, боги Атлантиды вышли из древних таинств, в них вошли ее же демоны. Два главных из них здесь, на Востоке, в Европе, Азии, Африке, — те же, что там, на Западе, в древней Америке: лютый Эрос и Эрис, Содом и Война. Это как бы даже не два демона, а два лица одного: лютое сладострастье, соединенное с лютою жестокостью в одну сатанинскую религию. Очень знаменательно, что зараза начинается по всему Средиземно-Атлантическому пути, у «краснокожих» Востока — людей, чьи лица как бы озарены последним отблеском красного Запада, «Заката всех солнц» — Атлантиды.«Вот жестокость гнуснейшая, turpissima crudelitas!» — «Если это святыня, то где же кощунство?» — скажет бл. Августин об оскверненных таинствах Великой Матери в Карфагенской земле, как бы на стынущем пепле человеческих жертв (Augustin., de civitafe Dei, VII, 26. — II, 4).
XXI
Крест «крещеных» богов Атлантиды явлен в древних таинствах Востока, так же как Запада, но люди сделали орудие спасенья орудием гибели; свет показан во тьме, но люди возлюбили тьму больше света; противоядие дано, но люди выбрали яд.Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол!» — в этом ужасе первохристиан на Востоке и Колумбовых спутников на Западе, что-то верно угадано. Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумии на того бесноватого, что бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир. «Всепрекрасными», «всеблаженными», по слову Платона об Атлантах, считают себя люди, на краю гибели.
Roma meretrix, «Рим-Блудница», сладострастно-кровавая, — великая «культура демонов», как бы черная обедня, сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а всем человечеством, при свете дня. Но вот, «в один день придут на нее казни… и будет сожжена огнем». — «Я повергну тебя на землю… извлеку изнутри тебя огонь и превращу тебя в пепел… Ты сделаешься ужасом, и не будет тебя вовеки».
Рим погиб — спасся мир. Это и значит: участь Европы была бы участью древней Америки и, может быть, Атлантиды древнейшей, если б не пришел Спаситель.
XXII
«Вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и поутру: будет ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать лицо неба вы умеете, а знамений времен — не можете» (Мт. 16, 2–3).Кажется, никогда еще не были так ясны знаменья, и люди так слепы к ним, как в наши дни. Если бы глаза наши открылись, и мы заглянули бы во II–III век христианства, то, может быть, увидели бы в нем себя, как в зеркале, и на своем лице — ту же, как тогда, прозрачную маску, лицо смерти, facies Hippocratica.
Так же и сейчас, как тогда, был Христос, как бы не был; так же историческая личность Его превращается в миф, тело — в тень. Так же люди всеядны и голодны; верят во всех богов и ни в одного; в наших молельнях, как в древних, — Авраам, Орфей, Аполлоний Тианский, Будда и Христос. Так же хочет воцариться над миром полубогиня, полумошенница, Теософия. Так же кто-то поет над нами веселую песенку о голой, зябкой душе, выходящей из тела, и скучно, страшно людям, как будто заглянул им в очи сам древний царь скуки, Сатана. Так же о Конце еще никто не думает, но чувство Конца уже в крови у всех, как медленный яд. Те же два слова начертаны огненными буквами на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей второй Атлантиды — Европы: Содом — Война. Так же вдруг нечем стало дышать, в духоте между двумя грозами, в щели между двумя жерновами, в перемирии между двумя войнами.
Только что десять царей атлантов, сидя на стынущем пепле жертвы, в темном святилище, где все огни потушены, решали: «Мир или война?» и, может быть, снова будут решать, и решат: «Война». Но если найдется среди безумных мудрый, он снова узнает — вспомнит, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида-Европа — пепел и жертва.
XXIII
Тайна таинств — Христос: вот что мы узнали, пройдя весь путь, от начала мира до сегодняшнего дня, увидев всю жизнь человечества в одно мгновение, как умирающий видит всю свою жизнь; вот что мы нашли, опустившись на дно Океана, как водолаз Гильгамеш — за Злаком Жизни.Если не лгут знаменья времени, если небо наше недаром багрово, и вторая война будет концом Атлантиды-Европы, то мы, люди конца, только через Конец можем подойти к Тому, Кто говорит: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец»; только через Него, грядущего, мы можем увидеть Его, пришедшего.
«Иисус Христос вчера и сегодня, и вовеки тот же» (Евр. 13, 8). Но две тысячи лет прошли для человечества недаром; и двести последних лет больше двух тысяч; двадцать последних больше двухсот. Время ускоряется, как течение реки к водопаду; перед самым падением, все тише, глаже водное зеркало, но кое-кто уже слышит приближающийся гул водопада.
XXIV
«Истиной назвал Себя Христос, а не Привычкой», по чудному слову Тертуллиана (O. Pfleiderer. Die Entstehung des Christentums, 1907, p. 247).«Прах и пыль — пища мертвых», в древневавилонском аду. Две тысячи лет привычки сделали то, что нынешним христианам истина Христова — страшно сказать — пища мертвых, пыль и прах.
Пылью становится понятное.
Was man begreift, wird staubig.
Может быть, самое первичное во всякой религии, в христианстве же особенно, — чувство изумления. «Многие народы приведет Он в изумление… ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слышали» (Исх. 52, 15). Это невиданное, неслыханное, неимоверное — «Господи, кто поверил слышанному от нас?» — это изумляющее есть признак того, что мы подходим ко Христу, хотя бы из самой далекой дали к Нему приближаемся. Быть изумленным, значит видеть Его; не изумляться — не видеть. Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний — Он, «вчера и сегодня, и вовеки тот же» — Неизвестный, Изумляющий.
Чувство изумления — новую, неимоверную, для нынешних людей, даже христиан, почти невозможную, но единственно нужную, действенную точку зрения на Христа, — вот что мы нашли в Атлантиде-Апокалипсисе; вот что значит тайна таинств — Христос.
XXV
«Тесными вратами входите, потому что широки врата и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» (Мт. 8, 13–14). В воле, в действии, так было и будет всегда; но, кажется, только сейчас и в мысли, в познании, так же. Не был еще никогда пространнее путь, не были шире врата, ведущие в погибель, и ?же, теснее, — ведущие в жизнь. Прямо, гордо, высоко подняв голову, нельзя сейчас подойти ко Христу; можно, только согнувшись, на коленях, ползком, пролезая сквозь узкую, разверзтую взрывом вулканических сил, в первозданной толще гранита, щель, ведущую к сердцу земли, сердцу морей, где погребена Атлантида, первый мир, и, может быть, будет погребен — второй, наш.XXVI
А что же Церковь, разве не спасала и не спасает мир? В этом вопросе — наша смертная боль, такая рана, что к ней прикасаться, о ней говорить почти нельзя.Есть ли вне церкви спасение? Нет. Мир погибает, потому что вышел или выпал из Церкви. Но, чтобы вернуться в нее, не надо ли миру перестать быть миром, не только в ложном, временном, но и в вечном, истинном смысле? И Церкви, чтобы вместить мир, не надо ли перестать быть Церковью, тоже в смысле вечном, истинном? Миру ответить на этот вопрос, значит сейчас погибнуть или спастись.
Воды жизни в Церкви неиссякаемы, а в миру палящая засуха — те страшные, «Псиные дни», Caniculia, когда звери бесятся от жажды. Нынешнего мира болезнь — Богобоязнь. Сколько сейчас таких больных! Жаждут сегодня, а завтра челюсти сожмутся судорогой бешенства, и жаждущий уже не будет жаждать. Воду жизни предлагать ему из Церкви, все равно что настоящую воду — больному водобоязнью.
В первый раз, накануне первой всемирной войны, ждал голоса Церкви мир, может быть, сам того не зная, как ждет благодатного ливня палимая засухой, издыхающая от жажды земля. Церковь тогда промолчала. Мир ждет и сейчас, может быть, накануне второй всемирной войны, того же голоса, и Церковь снова молчит. Что же значат эти два страшных молчания?
XXVII
Церковь — тело Христово, но, может быть, оно сейчас в гробу, как до воскресения, во время сошествия Господа в ад. А мир — между двумя кругами ада: только что вышел из верхнего — первой всемирной войны, и сходит в нижний — вторую войну. Здесь-то, в аду, может быть, он и будет спасен Сошедшим в ад.XXVIII
Был у старинных писателей добрый обычай обращаться к «друзьям-читателям», как бы за помощью, в самых трудных и важных местах книги. Этого теперь уже никто не делает, потому что это кажется, как многое доброе, смешным. Пусть; я это все-таки сделаю.Друг-читатель, мне хочется напомнить тебе то, что я сказал в «Бесполезном предисловии» к этой, может быть, для нас обоих небесполезной книге. Будет ли новая всемирная война — конец Атлантиды-Европы, мы не знаем, но знаем, что может быть, и что все мы должны что-то сделать или попытаться сделать, чтоб этого не было. Друг, не говори: «Что я могу один?»
«Это „незаписанное“ слово Господне для нас обоих сейчас — самое подлинное, самое нужное. „Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их“» (Мт. 18, 20). А где Он, там и Церковь — будущая, невидимая, Вселенская Единая Церковь — спасение мира. Будущую сделать настоящею, невидимую — видимой, тоже зависит от нас всех — и от тебя, и от меня.
…Если кто один, Я с ним.
…kai hopou heis ?stin monos…
eg? eimi metautou.
(Grenfell and Hunt. The Oxyrhynchus Papyri, 1897, p. 8. — Ephraem Syr.,
Evang. concordant. exposit., c. XIV. — A. Resch. Agrapha, 69, 201)
Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины; будем же строить Ковчег — Церковь.
XXIX
Друг, если ты понял, что книга моя не только о далеком, — о первых и последних днях мира, но и о близком, — о сегодняшнем и завтрашнем дне, ты понял в ней главное.«Заповедь сия, которую Я заповедаю тебе сегодня, говорит Господь, не недоступна для тебя и не далека. Она не на небе, чтобы можно было говорить: кто взошел бы для нас на небо и принес бы ее нам? И не за морем она, чтобы можно было говорить: кто сходил бы для нас за море, и принес бы ее нам?.. Но весьма близко к тебе слово сие: оно в устах твоих и в сердце твоем, чтобы исполнить его… Небо и землю призываю сегодня перед вами во свидетели: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь» (Исх. 30, 11–19). — «Ибо, если устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом, и сердцем веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься» (Римл. 10, 9).
XXX
Что это, сон или явь? Может быть, то и другое вместе: сон действительней, чем явь; явь таинственней, чем сон.Темный свет чуть брезжит откуда-то сверху, как бы в подземном или подводном сумраке. Друг, мы с тобою одни, в самой середине исполинской, как бы из преисподней к небу восходящей, не людьми, а богами и титанами построенной лестницы, между такими же исполинскими стенами, где начертаны святые письмена всех веков и народов, изваяны символы всех таинств, от начала мира до пришествия Христа.
Где мы, откуда и зачем сюда пришли, мы не помним, помним только, что нужно взойти по лестнице, — иначе погибнем. Но так устали, что шагу не можем ступить; покорно ждем гибели. Молчим, но знаем друг о друге все, как будто в сердце друг у друга читаем.
Темный свет, падавший сверху, сделался ярче. Мы оба сразу подняли глаза и видим: сходит по лестнице к нам Человек, так далеко, что лица не видать; видно только, что в белой одежде, — свет от нее, как от солнца. Кто это? Кто это? Страшно. Пали на лица, лежим, как мертвые. Слышим: подошел, стоит, ждет, чтобы взглянули на Него, узнали. Нет, узнать — умереть. Лицами крепче приникли к ступени. Вдруг что-то пронзило сердце, как молния, и, не глядя на Него, узнали по тому, как тихо над нами стоит, ждет, — что это Он:
Иисус Неизвестный.Рождество
1929