Страница:
Кроткими становятся при ней и лютые звери:
Ты любишь визги флейт, и грохоты тимпанов,
И волчий вой, и львиное рыканье,
И гор лесных многоголосый отклик.
(Homer. Hymn., cybele. — Lang, Homeric hymns, 225)
Зверя в звере и в человеке укрощает Мать — Мать Золотого века — мира. Вечная война без нее, с нею — вечный мир.
…Шли за нею, ласкаясь,
Волки седые, огненноокие львы и пантеры.
(Homer. Himn., Aphrodite)
XVIII
Мать, зверей Владычицу, изображает и чудная роспись на одной бэотийской амфоре: странное детское личико, треугольное, в виде сердечка или виноградного листика; широко распростертые руки, непомерно длинные, в знак вездесущей благости: всюду достанут, помогут; в воздухе вокруг нее и над нею — угольчатые крестики-свастики; крестным знамением Мать как бы осеняет всю тварь, земную, водяную, воздушную: птицы сидят на руках ее, звери ластятся к ногам, в складках ризы, как вода, струящихся, плавает рыба, — может быть, память черной Матери Земли о синей Матери Воде; а под самую руку благословляющую подсунул голову Бык — кроткий Телец жертвенный, закланный от создания мира, — Сын (Harrison, Prolegomena, 264–265).XIX
Имя ее, Kybele, Kybebe, значит по-фригийски «гора» и «пещера» (Fr. Lenormant, Il mito di-Adone-Tammuz., p. 163). Мать Гора — земля, восходящая к небу, чтобы соединиться с Отцом; Мать Пещера — чрево Земли, рождающей Сына.Земля — Мать не только живых, но и мертвых. «Все отходит в землю и выходит из земли, et recidiunt omnia in terras et oriuntur ex terris» (Cicero, de natura rerum, II, 26). В лоно свое принимает умерших Мать Земля, чтобы воскресить — снова родить в вечную жизнь.
XX
«Мать Кибела любит баюкать младенцев» (Diodor., III, 58). Слабых и больных детей своих матери кладут ей на руки.Так, сквозь каменный ужас Материи, — Неумолимой, Адрастейи, — светится лик милосердной Матери, «теплой Заступницы мира холодного».
«Рода человеческого Спасительница… милость матери нежную всем скорбящим даруешь. Human? generis sospitatrix… dulcem matris affectionem miserorum casibus tribuis» (Apul., Matamorph., XI, 15). Это и значит: «Всех Скорбящих Матерь».
XXI
С Крита в Палестину занесен Крест, а с ним пришла и Мать.Есть в горах Ливана, над цветущей долиной, посвященной некогда Адонису-Таммузу, изваянный в скале образ богини, «скорбящей, с покрывалом на голове, с лицом склоненным на левую руку; кажется, слезы текут по щекам ее» (Macrob., Saturn., I, 21). Роща Таммуза была и у вертепа Вифлеемского, как сообщает бл. Иероним: значит, первая Мать была и здесь, раньше второй, — Матери Господа.
И в Иерусалиме была. «Поднял меня дух… и принес в Иерусалим (во храм), ко входу внутренних врат, обращенных к полуночи, где поставлен был идол ревнования… Там сидят жены, плачущие по Таммузу» (Иез. 8, 3 — 14). В подлиннике — «идол ревности о Потерянном» (Fr. Lenormant, Il mito di Adone Tammuz, 164). Мы знаем, что в Иерусалимском храме находилось изваяние Астарты, внесенное туда, может быть, еще Соломоном, устроителем «высот», богининых рощ, направо от Масличной горы (IV Цар. 23, 6 — 13). «Идол ревности» — любви ревнующей, скорбящей о «потерянном» — умершем Сыне, и есть изваяние Скорбящей Матери, Mater Dolorosa. Глядя на нее, плачут Иерусалимские жены там, откуда начнется путь на Голгофу.
В сердце мечом пронзенная,
Смотришь, Мать сокрушенная,
Как умирает твой Сын.
XXII
Царство Матери — Хеттея. Племя это внезапно и неизвестно откуда появляется, на Малоазийском плоскогорье, в конце III тысячелетия, становится великою державою, борется с Вавилоном и Египтом за мировое владычество и, лет через тысячу, так же внезапно и неизвестно куда, исчезает, сказав миру одно только слово: «Мать», дав миру один только образ — «Великий Образ», Bouiuk-souret, как нынешние турки называют изваяние Матери на Сипилийской скале. Но и этого достаточно, чтобы забытая Хеттея была достойна вечной памяти.Религиозно и социально, географически и хронологически, совпадает Хеттея с баснословным «царством Амазонок» (W. Leonhard. Hettiter und Amazonen, 1911, passim. — Ch. Picard. Ephese, et Claros, 1922, p. 442). Кажется, и здесь, как почти везде у греков, с мифом смешана преистория, как свет с тенью в утренних сумерках, или бывшее с небывшим во сне. Странные люди, с бритыми желтыми лицами, с чубами-косами на бритых головах, в длинных, как бы женских, одеждах, с матриархатом, властью матерей над детьми и жен над мужьями, с теократией скопцов, с женским войском, с двуострою секирою — крито-эгейским, а может быть, и Средиземно-Атлантическим символом двуполости, — хеттеяне могли казаться грекам сказочным племенем женомужчин, андрогинов, или мужеженщин, амазонок.
XXIII
Летопись «Паросского мрамора», Marmor Parium, от 263 г. до Р. X., относит первое явление, «пришествие», Матери-Земли, Деметры, с Крита в Элладу, к 1408 г. (С. Autran. Ph?niciens, 1920, p. 26.) Наше летосчисление начинается с Рождества Сына, «лета Господня», ab anno Domini, а у доисторических греков — с Рождества Матери, ab anno Dominae. 1408 год — «пришествие» Матери, а 1450-й — гибель Кносса. Крит как бы завещает, умирая, свою богиню Мать Хеттее. Царство же Матери и есть «царство Амазонок».Так, во времени, — так, и в пространстве: главный военный путь критян, хеттеян и амазонок — Средиземно-Атлантический (Leonhard, 85).
XXIV
Если амазонки только миф, — что значат женщины воины и матриархат у нынешних берберов, дагомейцев, туарегов, именно в тех частях Северной Африки, откуда, по Диодору, вышли амазонки? что значат мечи Бронзового века, с маленькими, как бы для женских ручек, рукоятьями, найденные в р. Сене, во Франции, земле одного из трех доисторических племен, прошедшего, по мифу Тимогена, «с какого-то далекого, за Океаном, острова, называемого Атлантидой?» (Diodor., III, 53. — Gatefosse. La v?rit? sur l’Atlantide, 96; 113, 116, 117.) «Рядом с атлантами жили амазонки», — по мифу Диодора (Berlioux, Las Atlantes, 128, 132, 137). Если в обоих мифах брезжит темный свет преистории, то здесь еще раз подтверждается связь двух человечеств в Атлантиде-Матери.XXV
Если Атланты — «андрогины», «женомужчины», в смысле не физическом, конечно, а духовном, — сначала в «святой любви», а потом в «разврате», то жены атлантов — «амазонки», «мужеженщины», в той же любви и в том же разврате.Жившие у озера Тритониса, ливийские амазонки, изгнанные оттуда великим землетрясением — может быть, концом Атлантиды, — бежали, под предводительством царицы Мирины (Myrin?), на острова Эгейского моря, завоевали и населили их, — сообщает Диодор свидетельство потерянного для нас, древнейшего историка, Дионисия Скифобрахиона (Diodor., III, 52, 53, 55. — Berlioux, 39). Память о Мирине сохранилась и в «Илиаде»:
Женщине будет Гоморра,
Будет мужчине Содом.
Это значит: так же глубока бездна веков, где погребено царство Амазонок, как бездна Атлантики, где погребена Атлантида. Что напоминает «многопляшущая» амазонка Мирина? Не критских ли акробатов-акробатих, андрогинов-амазонок, пляшущих, скачущих в кносских боях, тавромахиях, через спины священных быков? Если так, то и здесь еще раз подтверждается в мифе-преистории связь Крито-Эгеи, второй Атлантиды в Европе, с первой — в Атлантике.
Есть перед городом Троей великий курган
и высокий…
Смертные с древних времен называют его
Ватиеей,
Но бессмертные боги — могилою быстрой
плясуньи Мирины.
(Homer., Iliad., II, v. v. 811–814)
XXVI
Миф Диодора помнит войну амазонок с атлантами (Diodor., III, 53, 6; 54. — Leonhard, 88). Если же и сами амазонки — из Атлантиды, то эта война — «гражданская», — «революция», хотя и не в нашем смысле, социально-политическом, — война не сословий, а полов. Следствием ее могло быть сначала изгнание или бегство побежденных, но не сдавшихся женщин в Атлантскую колонию, Ливию, а затем — поход на Крито-Эгею — завоевание островов Эгейского моря, по Диодору. Как бы то ни было, такой великий, духовно-плотский переворот, как смена материнства отчеством, женской власти — мужскою, не мог произойти без великих потрясений, внешних и внутренних. Их-то, может быть, и отражает тусклое зеркало мифа об амазонках. Здесь проходит черта, отделяющая два человечества в сфере пола: Мать ушла — пришел Отец; кончился Золотой век мира, Атлантида, — начался Железный век войны, История.XXVII
Кажется, последняя память об этом перевороте сохранилась в «Молящих» Эсхила.Пятьдесят невест, дочерей Даная, бегут от пятидесяти женихов, сынов Египта, в Пелазгийский Аргос, «как стая голубок — от коршунов» (Aeschyl., Suppl., v. 225). Многозначительно связывает Эсхил данаид с амазонками. Греки-пелазги узнают в них, по «одежде варварской, египетской», пришелиц из чужой земли:
Это значит: в Грецию миф о данаидах-амазонках занесен оттуда же, откуда и миф об Атлантиде, — из Египта или, может быть, через Египет, из Ливии, страны амазонок, «Атлантической колонии».
Ливиянкам подобны смуглолицым
Иль амазонкам, девам кровожадным.
(Aeschyl., v. v. 235, 279, 286)
XXVIII
Личность восстает на богов в титане Прометее, а в титанидах амазонках — пол. Hybris, «гордость» — вина того и этих перед новыми богами, Олимпийцами; та же вина и атлантов, по мифу Платона.Дочери Даная, «девственницы неукротимые», ненавидят не только своих женихов, но и самый брак, и если он — воля богов, то и на них восстают. «Мужебоязнью врожденною» гонимые, бегут от брака:
«Мнимая кровожадность» амазонок — клевета мужчин: помнят поклонницы Матери завет ее — мир.
Лучше в петлю, чем на ложе
Ненавистное мужей,
Лучше смерть и ад!
(Aeschyl., v. v. 787–790)
Начали войну мужчины; женщины только защищаются. Молят царя земного:
Без оружья, без насилья,
Легки все дела богов.
(Aeschyl., v. v. 97–98)
и Царя Небесного:
Познай мужей обиду.
Gnothi d’hybrin auer?n, —
(Aeschyl., v. 426)
Молят, но знают, что никто не услышит ни на земле, ни на небе; древнее царство их кончено: новые боги и люди, — все против них.
Зевс, избавь от мужского насилья…
Зевс, подай одоление женам!
(Aeschyl., v. v. 523, 1069)
С ними только Мать. К ней и прибегают с последней мольбой:
На Олимпе Зевс насильем
Стародавние законы
Святотатственно попрал.
(Aeschyl., Prometh., v. v. 149–152)
Нет, не защитит: первая Мать, Атлантида, погребена на дне Океана, а вторая Мать, Деметра, сама, неутешная, бродит по миру, «плачет о своем ребеночке».
О, да избегну я,
Дева безбрачная,
Ига объятий мужских!
Да преклонит же к молящим
Лик свой милостивый Зевса
Целомудренная дочь,
И святым своим покровом,
От бесстыдного насилья,
Дева — деву защитит!
(Aeschyl., Suppl., v. v. 141–150)
Спутницы-рабыни убеждают данаид смириться:
Нет, не будет. В первую брачную ночь, сорок девять невест убивают сорок девять женихов; только одна, Гипермнестра, щадит своего, — «побежденная чад вожделением» (Aeschyl., Prometh., v. 865).
Воли Зевса не преступишь:
После многих дев, о дева,
Будет брак и твой конец!
(Aeschyl., v. v. 1049–1052)
Новый закон воцарился в мире — мужевластье, насилье нового Отца Небесного над древней Матерью Землей. И прокляты святые девы, титаниды, в Олимпийском веке: мучаясь в аду, носят не переносят воду в разбитых сосудах. Так в мифе, но не в мистерии: здесь все еще в сосуды цельные льются живые воды совершенной любви — божественной Двуполости; все еще люди ждут, что «Семя Жены сотрет главу Змия».
XXIX
Мать забыли надолго, но вспомнили.Самое мужское, только мужское, без тени женского, — Рим? Нет, и он, как все на земле великое, — существо мужеженское, человеческий прообраз того, чем будет Андрогин Божественный.
В 204 г., в конце Ганнибаловых войн, римский Сенат, согласно с пророчеством Сибиллиных книг, постановил перевести черный камень-бэтил, мужеженский образ Матери-Сына, Кибелы-Аттиса, из Малой Азии в Рим (Tit. Liv., XXIX, 14, 13. — Hepding, 141). Можно сказать, что на этом камне и воздвигалось римское всемирное владычество. «Римляне, святыню мира приняв, получили власть над миром. Dum universarum sacra suscipiunt, regna meruentur» (Minuc Felix, Octavius. — Ф. Зелинский. Соперники христианства, 53).
Будет и новый христианский Рим под тем же знаком Девы Матери.
XXX
скажет Виргилий почти накануне Рождества Христова (Virgil., Eklog. IV, v. 6), и устами Виргилия, скажет отец Энея, праотец Рима, Анхиз:
Снова и Дева грядет.
Jam redit et Virgo,
Рим свяжет начало с концом, Атлантиду — с Европой, древнюю Матерь — с новою:
Крит, в середине морей, посвященный
Юпитеру остров,
С Идой горой, — колыбель нашего рода святая.
Матерь Кибела оттуда…
Дети, покорствуя воле богов, с благовеющим
ветром,
Кносского царства достигнем…
(Virgil., Aen., III, v. v. 104–120)
Сам Виргилий нашел и познал:
…Матери древней ищите
…И ваши надежды познайте.
(Virgil., Aen., v. v. 97 — 105)
Через сорок лет, в пещере Вифлеемской, Матерь узнал Младенец Иисус.
…Скоро ты будешь прославлен,
Отпрыск любезный богов, великое Зевсово чадо.
Зришь ли, как всей своей тяжестью зыблется
ось мировая,
Недра земные, и волны морей, и глубокое небо?
Зришь ли, как все веселится грядущему Веку
Златому?
О, если бы только последних годов моей
жизни хватило,
Если бы только хватило дыханья воспеть твою
славу!..
…Матерь начни узнавать с первой улыбкой,
Младенец.
XXXI
Чтобы понять догмат Божественной Троицы, надо помнить, что между Матерью-Духом и Матерью Господа, Девой Марией, такое же расстояние, как между Богом и человеком, Творцом и тварью. Слишком часто забывалось это, если не в христианском догмате, то в христианском религиозном опыте, и Третье Лицо Божие, заслоненное лицом человеческим, оставалось невидимым, непознанным и бездейственным. Только Матерью-Духом завершается для нас или завершится когда-нибудь Троица.Это и древние смутно помнят или предчувствуют, как мы увидим в Елевзинских и Самофракийских таинствах — двух последних и ближайших к нам вершинах всего дохристианского человечества. Но уже и в древнейшем явлении, «пришествии» Матери, связана с нею Троица.
молятся три додонские жрицы-голубки, под сенью дремучего дуба, Древа Жизни (Harrison, Prolegomena, 263). Три голубка слетают к голой девочке, богине Матери, на золотой микенской бляхе-брактее; три голубка сидят на трех кносских, соединенных в подножии, глиняных столбиках Кносская трехчастная часовенька; три пары здешних рогов посвящения; три змеи в руках Богини Змей; три на Дереве Жизни прорастающих отпрыска; три чашечки для трех возлияний на стэатитовом жертвеннике: Троица везде на Крите; где только Мать, там и Троица (Evans, The palace of Minos, 222, 234, 366, 508, 632–635).
Зевс был, Зевс есть, Зевс будет…
Плод свой дала Земля; славьте же Землю Мать! —
«Матерь Моя — Дух Святой». — «Ты Сын Мой возлюбленный; Я днесь родила Тебя», — это, может быть, лучше нашего поняли бы критяне.
XXXII
Троичность в Боге начинается и завершается Матерью-Духом; вот почему и в мире тень Матери троична: в царстве Отца, Атлантиде-преистории, — Синяя Мать, Вода; в царстве Сына, истории, — Черная Мать, Земля; в царстве Духа, Апокалипсисе, — Белая Мать, Огонь. Все Три в мире, так же как в Боге, — Одна.XXXIII
Город Эфес, духовная столица Малой Азии, бывшей Хеттеи, есть город богини Артемиды, новой, Олимпийской, эллинской, только по имени, а по духу, древней Титаниды — вавилоно-египетской, крито-хеттейской, а может быть, и Средиземно-Атлантической, Матери. Здесь, в Эфесе, у Артемидина жертвенника, находят «убежище», asylia, еще во дни баснословные или доисторические, накануне Троянской войны, амазонки, потому что здешняя богиня сама — Амазонка, вечная Дева Мать (Tacit., Annal., III 61. — Pausan., VII, 2, 6, 9. — Ch. Picard. Eph?se et Claros, 1922, p. 139). Битвы амазонок изображаются в эфесских ваяньях; лик Амазонки — на монетах города (Picard, 433–435). Здесь же, и во времена исторические, будут находить убежище все мятежники пола, восставшие на закон безличного рода — рождения, смерти; все «скопцы, сами себя сделавшие скопцами ради царства небесного».XXXIV
Матерь богов и Богоматерь: та — лишь тень, эта — тело. Здесь же, в Эфесе, где была та, будет и эта. Храмы Кибелы будут базиликами Девы Марии; куреты и корибанты, спутники той, будут херувимами и серафимами этой (Graillot, 409). Слово нашей Херувимской «Доруносима» — от греческого — doryphoroi, «копьеносцы»: обе Царицы «доруносимы» копьеносным воинством, та — корибантов, эта — архангелов.«Да ведь это Кибела!» — ропщут, соблазняясь, христиане, когда св. Григорий Чудотворец устанавливает в Каппадокии, древней Хеттее, почитание Богоматери; ропщут, потому что не видят, что та ложится к ногам этой, смиренною тенью, так же как эта ляжет тенью к ногам Небесной Матери — Духа.
XXXV
молились первые христиане, должно быть, и здесь, в Эфесе (Actus Thomas, с. 50. — Henneke, Neutestam. Apokryph. 270), и молитва их исполнилась: белая Голубка Матери перелетела с Иордана на Каистр. По церковному преданию, позднему и неверному (но то, чего люди хотят, иногда вернее того, что было), Иоанн, любимый ученик Господа, исполняя завет Его с креста: «Вот, Матерь твоя», — переселившись в Эфес, взял к себе в дом Деву Марию (Picard, 720). Старая старушка, Мирьям из Назарета, — все в морщинах, темное под белым платком, личико, полуслепые от слез глаза, — но для видящих вся осиянна такою славою, какой никогда на земле не было и не будет.
Сниди, Голубица Святая,
Сниди, Матерь Сокровенная! —
«В то время произошел немалый мятеж против пути Господня. Ибо некто серебрянник, именем Димитрий, делавший Артемидины храмики из серебра и доставлявший художникам немалую прибыль, собрав их и других подобных ремесленников, сказал: „Мужи… вы видите, что не только в Эфесе, но и почти по всей Асии, этот Павел своими убеждениями совратил многих людей, говоря, что делаемые руками человеческими не суть боги. А это нам угрожает тем, что не только ремесло наше придет в презрение, но и храм великой богини Артемиды ничего не будет значить, и ниспровергнется величие той, которую почитает вся Асия и вселенная“. Выслушав это, они исполнились ярости и стали кричать: „Велика Артемида Эфесская!“» (Деян. 19, 23–34.)
Слыша эти буйные крики толпы, улыбнулась ли старая Старушка тихой улыбкой, похожей на улыбку Сына? вспомнила ли Кану Галилейскую: «Что Мне и тебе, женщина? Еще не пришел час Мой»? (Ио. 2, 4.)
XXXVI
Mater dolorosa. — Mater gloriosa, повторяют, от начала мира, голоса веков и народов, в божественной симфонии, как трубы органа в соборе. Только в наши дни умолкли, и наступила тишина мертвая, потому что все звуки мира перед этим — ничто. Мир никогда еще не был так далек от Матери, как в наши дни; женское никогда еще не было так попрано мужским; никогда еще так не хотели они разделиться и не смешивались так. Наше мужское без женского — война; наше мужское с женским — Содом: два пути к одному.XXXVII
Может быть, недаром, именно в эти страшные дни нам посланы три великих пророка Матери: Гете, Ибсен и Вл. Соловьев.«Die M?tter, M?tter! Матери, Матери!» — повторял с удивлением Гете, прочитав однажды у Плутарха об Энгийонских Матерях и глубоко задумавшись, как будто вспоминая что-то или прислушиваясь к чему-то внутри себя, точно к замирающему гулу камня, брошенного в бездонный колодезь (Plutarch., Marcel., XXVII. — A. Dietrich, Mutter Erde, 120).
скажет Фауст, перед тем, чтобы «спуститься или подняться», — где низ и верх, неизвестно, — туда, где Матери. Сколько их? Гёте не знает; мы знаем: Три. Но гимном Одной кончается «Фауст»:
Die M?tter! M?tter! — ’s klingt so wunderlich!
Матери! Матери! — как это странно звучит! —
молится, пав лицом на землю, Doctor Marianus, и Chorus Mysticus поет:
Jungfrau, M?tter, K?nigin,
G?ttin, bleibe gn?dig!
Дева, Мать, Царица,
Милостивой будь!—
Все преходящее
Есть только знак;
Ненаходимое
Найдено здесь;
Здесь небывалому
Сказано: будь!
Вечная Женственность —
К этому путь!
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan!
XXXVIII
В 1898 году, в Архипелаге Эгейского моря — там, где было первое явление Матери, возвещает Вл. Соловьев явление последнее:В трех видениях увидел он плотскими очами Бесплотную; три имел свидания с Тою, Кого назвать не смеет:
Знайте же: Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на землю идет!
Подруга вечная, Тебя не назову я…
«Здесь, в шутливых стихах, — самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни», — скажет он, скрывая под смехом самое для него святое и страшное, как это делали древние в таинствах, и все еще делают русские юродивые.
Третье свидание — в Египте, у пирамид, таинственных вех в Атлантиду, совершеннейших кристаллов Божественной Четверицы и Троицы.
Дня, когда сказано: «Семя Жены сотрет главу Змия». Это Вл. Соловьев понял, как никто.
И в пурпуре небесного блистанья,
Очами, полными лазурного огня,
Глядела Ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня…
XXXIX
Мать является умирающему Пэру Гюнту, у Ибсена, в образе двойном — его же собственной, старой, ослепшей от слез, матери и вечно юной возлюбленной — Сольвейг.«Летний день на севере. Избушка в сосновом бору. На пороге сидит женщина со светлым, прекрасным лицом и, глядя на лесную дорогу, поет:
Пэр Гюнт приходит к ней, узнает Невесту-Мать, крепко к ней прижимается, прячет на ее коленях лицо и плачет от радости:
Гореньку к Троице я убрала.
Жду тебя, милый, далекий…
Жду, как ждала.
Труден твой путь одинокий, —
Не торопись, отдохни.
Ждать тебя, друг мой далекий,
Буду я ночи и дни!»
Невеста целует его, баюкает Мать:
Благословенно первое свиданье
И эта наша встреча в Духов День!
Сон — смерть, пробужденье — вечная жизнь!
Спи-усни, ненаглядный ты мой,
Буду сон охранять сладкий твой!
Мать ждет всего человечества, так же как Сольвейг ждет Пэра Гюнта; так же убрала для него «гореньку к Троице», и встреча их будет так же «в Духов день».
XL
И в эти наши последние, самые страшные дни, после первой всемирной войны и, может быть, накануне второй, — вот что сказано о Матери:Если, по слову Достоевского, «красота спасет мир», то это и значит: мир спасет Мать.
Каким мне коснуться словом
Белых одежд Ее?
С каким озарением новым
Слить Ее бытие?
О, ведомы мне земные
Все твои имена:
Сольвейг, Тереза, Мария, —
Все они — ты Одна…
И будут пути иные,
Иной любви пора,
Сольвейг, Тереза, Мария!
Невеста — Мать — Сестра!
(З. Гиппиус. Вечно-женственное, 1928)
10. ЕЛЕВЗИНСКИЕ ТАИНСТВА
I
Номер в плохеньком русском трактире; вид из окон на городскую площадь с желтым губернаторским домом и серой пожарной каланчой; образ с лампадкой в углу; жирные, на красных с золотом обоях, пятна; запах кислых щей и селянки; шмыгающие за дверью шаги половых; стук биллиардных шаров и хриплые звуки органа из общей залы. В номере таком или подобном Митя Карамазов читает Алеше, в одной из тех апокалипсических бесед, какие любят «русские мальчики» у Достоевского, «Елевзинские таинства» Шиллера:«Друг, друг, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть… Когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я — Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так прямо головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что в унизительном таком положении падаю, и считаю это для себя красотой. И вот, в самом этом позоре, я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть!
С Олимпийские вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищ?нной Прозерпины.
Дик лежит пред нею свет…
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит,
В унижении глубоком
Человека всюду зрит…
Кажется, за пятнадцать веков от конца Елевзинских таинств, лучше о них никто никогда не говорил.
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней Матерью Землею
Он вступил в союз навек!»
II
Грешного Митю понял святой Алеша. После «Каны Галилейской» — видения над гробом старца Зосимы, — выйдя из кельи с «тлетворным духом» в звездную ночь, он падает на землю, «целует ее ненасытимо» и плачет от радости: «с древней Матерью Землею он вступил в союз навек».Поняли бы Митю и Лизавета Блаженная, и Марья Тимофеевна Лебядкина, русские пророчицы, познавшие главную из Елевзинских тайн: «великая мать сыра земля — Богородица».
III
Молится ли Достоевский или кощунствует в этом поклонении Земле? Если христианство, действительно, то, чем нынешним христианам кажется, и ничего более, то ответ несомненен: кощунствует.Сколько бы мы (будем говорить «мы» для краткости, потому что все нынешние христиане в этом согласны), сколько бы мы ни верили, что Сын Божий сходил и сойдет на землю, — главное для нас не это, а то, что Он сейчас на небе; сколько бы мы ни повторяли: «да будет воля Твоя и на земле, как на небе», — мы все-таки верим, как верили наши отцы, если не от начала христианства, то от начала монашества, что Божие — небесное, а земное — не-Божие. Действенна в нас только одна половина христианства — анод, «восхождение» к небу от земли, а другая половина — катод, «нисхождение» с неба на землю, — бездейственна; видима нам только небесная половина христианского спектра, а земная — невидима.