Метельский Георгий. Доленго

   - Он ранен и, как мне сказали, находится в тяжелом состоянии.
   Муравьев задумался.
   - В тяжелом состоянии? В таком случае надлежит особо поторопиться. Преступник может умереть, а нам с вами надо его повесить.
   В десять часов утра начался прием, который Муравьев устраивал по поводу вступления в должность. В зале находились представители всех властей и сословий - военные, чиновники, духовенство, включая раввинов и магометанского муллу, обслуживавшего проживавших в Вильно татар.
   Появление генерал-губернатора было встречено громкими приветственными возгласами гвардейцев, собравшихся в гостиной.
   - Рад сообщить, - сказал Муравьев, дождавшись тишины, - что государь повелел передать вам свою монаршую благодарность за решительные действия, которые вы проявили в боях с мятежниками.
   Он не торопился уходить из гостиной, как бы подчеркивая этим, что главной силой общества он считает военных, боевых гвардейцев Финляндского полка, пленивших Доленго, а не напыщенных, надменных, гоноровых, как он звал шляхтичей, нацепивших на грудь бог знает за что пожалованные ордена.
   Войдя затем в залу, он некоторое время исподлобья, по-бычьи наклоня голову, смотрел на собравшихся, словно собираясь броситься на них и, лишь насмотревшись вдоволь, насладившись произведенным впечатлением, заметив страх в устремленных на него глазах, промолвил, отчетливо выговаривая слова:
   - Господа! Я не оратор, а солдат и долго говорить не намерен. Скажу только, что чаша долготерпения, кротости и вразумления испита до конца. Государь император вверил мне охваченные мятежом губернии и повелел от слов перейти к делу. Я полагаю, что найду в вашем лице усердных помощников, которые употребят всю свою энергию и все свое влияние на искоренение крамолы и усмирение бунтовщиков.
   Легкая усмешка пробежала по губам католического епископа, и это не ускользнуло от Муравьева.
   - Кажется, ваше преосвященство придерживается особого мнения? спросил он. - Или вы покровительствуете мятежу?
   Епископ выдержал взгляд Муравьева и пожал узкими плечами.
   - Какие там бунтовщики, ваше высокопревосходительство! - сказал он тихо. - Просто несколько несчастных повстанцев, за которыми, как за зайцами, гоняются в лесах войска.
   Глядя на епископа, Муравьев вдруг вспомнил, что за хлопотами, за суетой и делами, навалившимися на него, так и не выполнил своего решения сразу же по приезде в Вильно расстрелять ксендза. Едва дождавшись окончания приема, он поспешил в следственную комиссию, помещавшуюся рядом с дворцом, в каменном флигеле. Комнаты были еще пусты, лишь в одной из них он застал единственного на весь дом человека - Николая Валериановича Гогеля.
   - Ценю ваше усердие, поручик, - сказал Муравьев.
   Гогель молодцевато щелкнул каблуками начищенных до блеска сапог. У него было длинное бледное лицо с покрасневшими, старавшимися смотреть преданно глазами чуть навыкате. Сам он тоже был длинен и к тому же худ, белокур.
   - Вчера я просил генерала Цылова привести в порядок все следственные дела, - сказал Муравьев. - Это сделано?
   - Так точно, ваше высокопревосходительство!
   - Дайте мне, пожалуйста, дела римско-католического духовенства.
   Гогель подошел к шкафу и выложил оттуда на стол несколько десятков синих папок.
   - Ну что ж, да падет возмездие на того, кто виновен больше всех, сказал Муравьев и, не глядя, на ощупь взял одну из папок. На ней было написано: "Станислав Ишора".
   Губернатор вяло полистал дело.
   - Этого викария Залудского костела придется для примера другим расстрелять.
   Он попросил перо и наложил резолюцию.
   Двадцать второго мая, в восемь часов утра, из тюрьмы, размещавшейся в бывшем францисканском монастыре, вывели молодого высокого ксендза. Раздалась барабанная дробь, уныло и скорбно заиграла труба. Казаки и жандармы громкими окриками оттеснили толпу, собравшуюся у тюремных ворот. Процессия тронулась. Рядом с Ишорой шел духовник.
   На узких улочках Вильно толпа растянулась чуть не на версту. Слышались громкие рыдания, крики, возгласы. Люди не хотели верить в реальность происходящего. Какой-то пожилой поляк уверял женщину в черном траурном платье, что казнь не состоится, что царь не отважится на расстрел служителя католической церкви, ибо это явится неслыханным вызовом Ватикану, папе, который считает Польшу одним из самых драгоценных камней в своей короне.
   - Если казнь все же свершится, - говорил кто-то другой, - вся латинская Европа вторгнется в пределы России искать возмездия.
   Огромная Торговая площадь на окраине, окруженная поросшими травой холмами, тоже была заполнена народом.
   - Пани, смотрите смело, казни не будет... Сейчас ему развяжут руки...
   На это надеялись до последней минуты, до ружейного залпа, до того момента, пока Ишора упал, сраженный пулями.
   На следующий день, как обычно, дежурный ординарец по штабу принес Муравьеву свежую корреспонденцию. Письма тут же распечатывал и зачитывал вслух главный правитель дел генерал-майор Лошкарев. На одном из них он запнулся.
   - Что там? - поинтересовался начальник края.
   - Вашу голову, Михаил Николаевич, Жонд народовый оценил в двадцать пять тысяч рублей.
   - Ничего. - Муравьев усмехнулся. - Немного погодя больше дадут...
   Через два дня после казни Ишоры он приказал расстрелять еще одного ксендза - Земацкого. За Земацким был казнен молодой шляхтич Лясковский.
   Только в начале июня Муравьев выбрал время, чтобы написать письма. Одно из них он отправил министру внутренних дел.
   "По-видимому, начинают смиряться непокорные, - писал Муравьев. Несколько примеров смертных казней произвели желаемое действие. Я полагаю, что теперь можно будет на некоторое время приостановиться с исполнением подобных приговоров. Признаюсь, что крепко тяжело и грустно быть вынужденным утверждать смертные приговоры, как бы нарочно оставленные без разрешения в продолжение почти шести месяцев".
   Сераковский был ранен в спину пулей навылет. Осмотревший его госпитальный врач сказал, что раздроблены ребра и нужна срочная операция, которую, однако, пришлось отложить из-за тяжелого состояния раненого.
   Зыгмунта поместили на первом этаже в отдельной палате с окном на улицу. В минуты, когда к нему возвращалось сознание, он видел немощеную, поросшую травой дорогу и цветущий сад на той стороне. Это было на воле, здесь же стоял маленький белый столик, два тоже белых стула, а возле двери ходил часовой, получивший приказ никого не впускать к Сераковскому без письменного разрешения самого генерал-губернатора.
   Хирург Ляхович сделал Сераковскому операцию - вынул остатки раздробленного пулей ребра.
   - Никто от такой раны, голубчик, еще не умирал, - утешил он Зыгмунта.
   - Доктор полагает, что мне предстоит умереть от чего-то другого? спросил Сераковский.
   - Что вы, что вы, голубчик? - Ляхович понял, что допустил бестактность.
   Следователи пока не трогали Зыгмунта: запретили врачи, хотя их торопил член следственной комиссии Гогель. Он был чрезвычайно горд тем, что именно ему, правда в числе других, Муравьев поручил вести дело такого важного государственного преступника. Первый раз он пришел в госпиталь сразу же по приезде в Вильно и, несмотря на то что врач не рекомендовал беспокоить раненого, все же зашел в палату.
   - Назначенный по вашему делу следователь поручик Гогель, отрекомендовался он. - Но сегодня я пришел как частное лицо, просто чтобы узнать о вашем здоровье и по-дружески побеседовать с вами. Человек, которому грозит вскоре переселиться в иной мир, нуждается в участии, не так ли?
   Назавтра после обхода в палате появился еще один посетитель. На нем был сшитый у лучшего портного мундир капитана Генерального штаба, начищенные до сияния аксельбанты и такие блестящие ботинки, что в них можно было смотреться, как в зеркало.
   - Боже мой, князь Шаховской! - пробормотал Зыгмунт.
   На первых порах он обрадовался. С Шаховским он вместе учился в академии, знал его как ловеласа и любителя выпить, а подвыпив, поговорить о свободе и даже слегка пожурить сильных мира сего.
   - Услышал о твоей беде и сразу же поехал тебя навестить, - сказал Шаховской, усаживаясь на стул. - Ну как ты? Хотя не рассказывай, тебе ведь нельзя напрягаться, а я уже все узнал от дядюшки.
   - От какого дядюшки? - слабо удивился Зыгмунт.
   - О святая простота, он не знает! Ведь твой покорный слуга - родной племянник генерал-губернатора Муравьева. А посему, - Шаховской поднес палец к губам, - могу тебе быть кое в чем полезным.
   И он принялся распространяться о том, какой у него справедливый, хотя и строгий, родственник, что он, родственник, всего больше ценит в людях искренность и неизменно прощает тем, кто чистосердечно раскаивается в своих преступлениях.
   Шаховской суетился, то и дело вскакивал со стула, мерял шагами палату, а сейчас остановился у окна.
   - Смотри, как невысоко! - сказал он. - Даже совсем немощный человек может без труда выпрыгнуть отсюда... Может быть, ты воспользуешься? Шаховской дружески подмигнул Зыгмунту.
   - Да, я мог бы бежать. Но ты представляешь, сколько невинных душ пострадает из-за того, что спасется один?
   - Ты прав, Сераковский, - ответил Шаховской. - Еще поймают, тогда совсем твое дело труба. А пока все идет не так плохо, старина. Дядюшка с нетерпением ждет твоего выздоровления. Между прочим, он относится к тебе с известным уважением. Гордись!
   Вечером Сераковского перевели на второй этаж, а перед дверью поставили шесть солдат. Другая шестерка солдат дежурила на лестнице.
   Теперь каждый день к нему приходил кто-либо "оттуда". Чаще всего это был все тот же Гогель, от одного вида которого Сераковскому делалось хуже. Он возненавидел его длинное, землистого цвета лицо, длинные руки с цепкими бескровными пальцами и особенно - холодные и жесткие глаза. Говорил Гогель тихо, вкрадчиво, но за этой вкрадчивостью слышалось изуверство.
   - Да, Сераковский, интереснейшая новость! Вы знали графа Леона Плятера, который пытался достать оружие, напав на транспорт? - Прежде чем сесть на стул, Гогель смахнул с него воображаемую пыль надушенным носовым платком. - Так вот, этого Плятера вчера наконец-то расстреляли в Динабурге... Ведь это абсурдно - идти на Россию с косами и охотничьими ружьями! На что вы надеялись, Сераковский? - Он обратил к Зыгмунту свое постное, вытянувшееся еще больше лицо. - На пароход "Уорд Джексон"? (Зыгмунт вздрогнул: "Неужели и здесь неудача?") Так его капитан был подкуплен еще в Лондоне, и русские военные корабли просто не пустили этот ваш пароход дальше Швеции!
   На следующий день:
   - К глубокому сожалению, вынужден огорчить вас, господин Сераковский. - Гогель притворно вздохнул. - Вчера повешен ваш соратник и друг Болеслав Колышко. Подумать только, раньше вас!
   Сераковскому стало плохо, и он больше не слышал, о чем еще говорил Гогель.
   Почтил своим присутствием опасного преступника и жандармский полковник Лосев, назначенный начальником особой следственной комиссии, образованной Муравьевым независимо от высочайше утвержденной просто следственной комиссии. Эта особая комиссия занималась делами, которые особенно интересовали генерал-губернатора. Заявлялись в палату и другие военные следователи. Все они чем-то были противно похожи друг на друга, все заговаривали с Зыгмунтом о его здоровье и задавали провокационные вопросы, на которые надо было отвечать очень осторожно.
   На фоне этих людей князь Шаховской выглядел чуть ли не другом. Сегодня он явился с поручением от Муравьева передать Сераковскому нечто весьма важное.
   Шаховской стал в позу и начал вспоминать, что именно велел передать его высокопревосходительство.
   - Слушай!.. "Если господин Сераковский любит свою родину, если он хочет быть ей полезным, если он хочет предотвратить несчастье, резню, которая разрушает как Польшу, так и Россию, то пусть он напишет памятную записку о положении в стране и о том, что следует предпринять. Я прочту эту записку и передам ее императору".
   - Но ведь у меня уже есть такая записка, - сказал Сераковский. - Она называется "Вопрос польский" и находится в Петербурге. Жена может достать ее.
   - Это надо сделать как можно скорее. Дядюшка очень торопится...
   - Меня повесить?
   - Не говори ерунды, Сераковский! Он все делает по справедливости, и если ты будешь вести себя хорошо...
   - То есть если я стану предателем?! - Сераковский покраснел от гнева.
   - Ладно, перестань дурить! Тебе это вредно... Пиши записку, и я передам ее твоей жене... Да, еще новость. В Вильно граф Шувалов. Инкогнито! - Он поднял кверху палец.
   Несмотря на усиленную охрану, Сераковскому удавалось иногда передавать и получать письма. Сначала помог служитель, бородатый русский старик Васильев. Однажды, войдя в палату, он молча сунул что-то Зыгмунту под подушку и, ни слова не говоря, торопливо вышел. Под подушкой оказалась записка от Аполонии... Боже мой, она утешала его и признавалась в такой любви, что он чуть не задохнулся от слез, от жалости и нежности к пей... Теперь он мог написать ей несколько слов.
   - Вот бумага и карандаш, - сказал Шаховской.
   Сераковский написал Аполонии, что надо немедленно ехать в Петербург и побывать у Милютина и секретаря английского посольства Нитчела. "Помни, говори им не только обо мне, но и о том, что несколько сот человек находятся в том же, что и я, положении... Меня убьют, но возможно ли, чтобы убивали всех?"
   Перед отъездом в Петербург Сераковская зашла к Гейштору, который встретил ее с притворным отчаянием на лице.
   - Какое горе, какое горе, пани Аполония!.. Но чем я могу помочь несчастному Зыгмунту?! Видит бог, как мы были с ним дружны. - Он помолчал. - Между прочим, во всем прежде всего виноват сам Зыгмунт. Он не захотел иметь дела с помещиками, вооружил их против себя, и это повлияло на ход восстания. Хотя другого от Зыгмунта и нельзя было ожидать. Вы не обижайтесь на меня, пани Аполония, но он поляк только по крови. По духу он русский, москаль. Родился на Украине, кончил русскую гимназию, учился в Петербургском университете... - Гейштор загибал на руке пальцы, - восемь лет провел вообще где-то в Оренбургской губернии, затем опять Петербург, потом поездки за границу. Можно по пальцам подсчитать, сколько не месяцев, а дней он жил в самой Польше. Только наездами, уверяю вас, пани Аполония, наездами после заграничных командировок. В Вильно мы его тоже почти не видели. Приехал в конце марта, а в конце апреля уже... - он запнулся, уже отошел от дел...
   - Как вам не совестно, пан Гейштор! Как у вас поворачивается язык говорить такое! - Аполония едва сдержала слезы.
   Восьмого июня Сераковский почувствовал себя хуже. Рана заживала трудно, медленно, к тому же опять начались сильные боли, и осмотр показал, что раздроблено еще одно, третье ребро. Снова началась горячка.
   - Завтра вас будут смотреть военные врачи, приехавшие из Петербурга, - сказал доктор Ляхович.
   Сераковский встретил эту новость равнодушно, ему было безразлично, кто его будет смотреть.
   Наступило утро. Всю ночь он провел без сна, лежа на спине, с открытыми глазами и думал об Аполонии, о своих "детях", как он мысленно называл повстанцев. Что с ними? Выстояли они или нет? Гогель хвастался, что начальник кавалерии Лобановский сдался в плен, что в Вильно Ганецкий устроил военный парад по поводу "разгрома шаек" и шел через весь город "с развернутым знаменем литовского воеводы". "Господи, неужели это правда?"
   Врачей в палату вошло сразу четверо: надутый надворный советник Стакман, Ляхович и еще двое в военных мундирах, видневшихся из-под халатов. Сераковскому стоило немалого труда, чтобы совладать с собой и не выдать охватившего его волнения: перед ним были Погорелов и Городков, тот самый доктор, которого он встречал у Чернышевского. Как и Сераковский, оба они не подали виду, что знают Зыгмунта.
   - Нужна повторная операция, - буркнул Стакман. - Есть приказ генерал-губернатора скорее поставить на ноги этого больного.
   Он сразу же удалился, за ним ушел Ляхович. Теперь можно было дать волю чувствам.
   - Здравствуйте, Сигизмунд Игнатьевич! - тихонько сказал Городков, протягивая руку. - Ваш новый ординатор.
   - Здравствуйте, Гавриил Родионович... Вот где нам довелось встретиться...
   - Дай я тебя обниму... очень осторожно, чтобы не потревожить рану. Оказывается, я все-таки сентиментален. Сераковский... - Погорелов тщетно пытался скрыть, как его растревожила встреча с другом.
   - Теперь слушайте! - Городков покосился на дверь и понизил голос до шепота. - О вас хлопочут очень влиятельные лица. Есть ходатайство перед государем графа Суворова. Из достоверных источников известно, что английский посол направил письмо Милютину...
   - Неужели им всем так нужна моя жизнь? Странно... - Сераковский попробовал пожать плечами и поморщился от боли.
   - Друг мой, что за разница, какие политические или другие цели преследуют сии важные особы. Важно, что они хлопочут о вас.
   - А я предлагаю другое, более радикальное средство - побег. Погорелов наклонился к Зыгмунту. - Переоденем тебя в солдатскую форму, выведем на улицу...
   - Милый Погорелов, я не могу даже сесть в постели.
   - Ничего, вылечим! - Он не сдавался. - Сделаем операцию... Ты знаешь, какой Городков доктор! Кудесник! Через неделю не то что сидеть - прыгать на одной ноге будешь!
   - Если успеете вылечить. - Зыгмунт грустно улыбнулся. - Следователи очень торопятся. Им не терпится меня скорее повесить.
   Теперь он мог наконец послать записки на волю, не беспокоясь об их судьбе. Погорелов дал ему карандаш и бумагу, а сам вышел в коридор, на случай, если покажется непрошеный гость. Сераковский написал два коротеньких письма. Первое было Аполонии: "Ангел мой! - начиналось оно. Сегодня у меня великий, святой день - я увидел друзей. Ты тоже увидишь их, и они тебе все расскажут обо мне". Второе - друзьям: "Берегитесь - граф Шувалов, в настоящее время шеф III отделения, находится в Вильно, он осуществляет верховный полицейский надзор". И дальше: "Напишите мне, где Антось? Где Игнась? Где дети мои жмудские?"
   Операцию сделали десятого июня. Она прошла успешно, но через несколько часов началось кровотечение, которое удалось остановить с большим трудом. Сераковский страшно ослабел, и Городков начал опасаться за его жизнь.
   Через два дня в госпиталь пришли все члены военно-судной комиссии. Генерал-губернатор Муравьев приказал немедленно начать над Сераковским полевой военный суд и закончить его возможно быстрее, не дожидаясь запрошенных из Петербурга справок и рукописи "Вопрос польский".
   - Я как врач категорически протестую, - заявил Городков, узнав об этом. - Нужно обождать по крайней мере три недели. Больному нужен абсолютный покой.
   Полковник Лосев недобро усмехнулся:
   - Покой он скоро получит, доктор.
   Члены комиссии и медик Стакман вошли в палату Сераковского, служитель принес недостающие стулья, и они расселись.
   - Подсудимый Сераковский, - сказал Лосев. - По решению генерал-губернатора Муравьева мы начинаем следствие и военно-полевой суд над вами. Имеете ли вы подозрение на кого-либо из судей?
   Сераковский ответил едва слышно:
   - Два дня назад я перенес повторную операцию... я слишком слаб. Не спал несколько ночей...
   - Сие нам известно от докторов. Постарайтесь ответить на заданный вам вопрос, - повторил Лосев.
   - От слабости я не могу мыслить логично... очень болит голова...
   - Однако, вопреки этому утверждению, больной как раз мыслит логично, - вмешался доктор Стакман, - а посему... - Он даже не пощупал пульс у Зыгмунта, а сел за стол и написал справку о том, что подсудимый находится в здравом уме и со стороны медицины нет причин, препятствующих к началу следствия.
   Следствие началось.
   - Признаете ли себя виновным?.. Добровольно ли вы остались в лагере инсургентов или же по принуждению?.. Какое вы принимали участие в восстании?..
   Вопросы следовали быстро, как бы нарочно для того, чтобы сбить Сераковского с толку.
   Зыгмунт отвечал, едва шевеля губами. Страшная боль мешала сосредоточиться, но мысль работала беспощадно ясно. Он знал свою участь, и не было смысла отпираться, а тем более заискивать перед этими инквизиторами в судейских мундирах.
   - Раскаиваетесь ли вы в совершенных вами преступлениях?
   - Никаких преступлений я не совершал, ибо действовал на благо народов Польши и России. Все, что я делал, я делал в согласии со своей совестью, по глубокому убеждению, а не ради личной выгоды...
   - Ах, Сераковский, Сераковский! - Гогель вздохнул и изобразил на своем лице сожаление. - Сколько людей, которым угрожала казнь, остались живы благодаря чистосердечному раскаянию. А вы не хотите воспользоваться этой последней возможностью! Удивительно, право...
   Сераковский ничего не ответил.
   - Попрошу вас откровенно рассказать все, что вы знаете о других главарях шаек, - сказал Лосев. - Какие злодеяния они совершили?
   - Я не знаю об этом.
   - В таком случае я вам подскажу, Сераковский, и это будет записано в протоколе как ваши слова.
   - Это нечестно и гнусно, полковник!
   Лосев зло посмотрел на Зыгмунта.
   - А вы думали, что мы будем поднимать и облагораживать вас и вам подобных в мнении общества? О нет, господин Сераковский! Наша задача - не только получить от вас нужные показания, но и выпустить всех вас из наших рук такими черными, чтоб и матери ваши вас не узнали!
   Судилище продолжалось до вечера и было перенесено на завтра. Городков смог повидать Сераковского только ночью.
   - А где же Погорелов? - спросил Зыгмунт.
   - К сожалению, ему запретили бывать в госпитале... Он просил кланяться вам и передать, чтобы вы надеялись на лучшее. Только на лучшее, Сигизмунд Игнатьевич!
   Зыгмунт слабо улыбнулся.
   - Жаль, что мне не удастся проститься с ним... Пожалуйста, передайте это жене. - Он протянул записку. - Наверное, это мое последнее письмо к ней.
   "Полька моя! - писал Сераковский. - Узнал вчера, что жить и быть свободным могу под одним условием - выдачи лиц, руководящих движением. Не знаю никого, но гневно ответил, что если б и знал, то и тогда не сказал бы. Дано мне понять, что подписал свой смертный приговор. Если надо умереть - умру чистым и незапятнанным... Скажи же мне ты, Ангел, разве я мог ответить иначе?"
   На следующее утро комиссия явилась снова.
   - Последний раз обращаюсь к вам, Сераковский, - сказал полковник Лосев. - Имею честь сообщить вам, что августейший государь готов всемилостивейше возвратить вам свою милость, чины, почести и посты, которые вы занимали, при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым, а именно: вы должны открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству, а также главарей шаек.
   - Я отклоняю монаршую милость, - отчетливо ответил Сераковский.
   Через два часа аудитор военно-судной комиссии Федоров зачитал приговор: бывший Генерального штаба капитан Сигизмунд Сераковский был лишен всех прав состояния и приговорен к смертной казни.
   Генерал Ганецкий был в числе тех военных, которые могли заходить к Муравьеву запросто, без доклада и приглашения. Сегодня он пришел в послеобеденный, неурочный час, зная, что генерал-губернатор никогда не отдыхает днем, и действительно застал его в кабинете. Муравьев сидел в глубоком кожаном кресле и, попыхивая длинным дымящимся чубуком, разбирал бумаги.
   - А, Иван Степанович, заходи, - сказал он, с усилием приподнимаясь с кресла. - Зачем пожаловал?
   - Получил я, Михайло Николаевич, письмецо из Петербурга. Там, оказывается, была недавно жена этого Сераковского. Хлопочет о помиловании. Сейчас там его мать; говорят, что дошла до самого государя. К тому же английский посол с супругой тоже ходатайствуют перед императрицей. Чего доброго, их усилия могут увенчаться успехом?
   Муравьев молчал, продолжая сосать трубку.
   - Что ж это получается, Михайло Николаевич! - Ганецкий возмущенно крякнул. - Неужели офицер, изменивший присяге, главный руководитель мятежа, вовлекший в шайки тысячи людей, получит прощение? После этого как мы будем наказывать людей, менее его виновных?
   Муравьев долго не отвечал. Его скуластое лицо было непроницаемым. Он поднес руку к голове, к редкой пряди волос, прикрывавшей лысину, и стал теребить ее, а затем приглаживать. Это означало, что Муравьев принял какое-то решение.
   - Не беспокойтесь, Иван Степанович, ничего у ходатаев не выйдет, сказал он.
   Пятнадцатого июня Муравьев, как всегда, встал вместе с петухами. Знавший его привычки дежурный ординарец поручик Морозов к этому времени уже приготовил всю корреспонденцию, которая пришла ночным поездом из Петербурга. Как обычно, в то серое утро было много пакетов, телеграмм, писем. Муравьев взял эту груду своими пухлыми короткими пальцами и как бы просеял через них все бумаги. На одной телеграмме он задержался, повертел ее в руках, не распечатывая, отложил в сторону, а затем долго смотрел на нее, прищуря правый глаз.
   - Вот что, поручик, - сказал Муравьев, оторвавшись наконец от телеграммы и переведя взгляд на Морозова. - Я вам сейчас дам пакет, отвезете его в военный госпиталь генерал-майору Шамшеву. Подождете там сколько потребуется, а потом явитесь мне доложить.
   На площади у дворца всегда дежурили казаки, и один из них подвел поручику коня. Ехать было недалеко, и через пятнадцать минут ординарец вручил пакет по назначению.
   - Приказано исполнить и доложить!
   Генерал вскрыл пакет, прочел письмо Муравьева и покачал головой.
   - Да, тяжкое дело поручил мне Михайло Николаевич... Вы где будете ждать ответа, поручик? - спросил генерал.
   - Если я не нужен вашему превосходительству, то предпочел бы остаться здесь... Спать хочется, - доверительно признался Морозов.
   - Что ж, оставайтесь. Зрелище будет не из приятных.
   Поручик был молод, и он не придал значения этим не совсем понятным словам.
   Генерал Шамшин вернулся через час. Он был бледен, и рука его чуть дрожала, когда он что-то писал на записке Муравьева.
   - Доложите Михаилу Николаевичу, что его распоряжение выполнено.
   Поручик взял ответный пакет и, вскочив на коня, поскакал во дворец генерал-губернатора. Муравьев принял его вне очереди. Он вскрыл конверт и прочел записку генерала Шамшева.
   - А теперь можно заняться и той телеграммой, - сказал Муравьев.
   Толстыми, негнущимися пальцами он разорвал бумажную ленточку и углубился в чтение. Лицо его, по обыкновению, оставалось бесстрастным.
   - Садитесь и пишите, поручик, - промолвил Муравьев, шагая по кабинету. - Пишите, - повторил он. - "Повеление вашего величества о том, что дело должно идти своим порядком, получил. Сераковский уже повешен".