Метельский Георгий. Доленго

   - Как это "немного любить царя?" - спросил Сераковский, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
   - Молчать! - крикнул фельдфебель. - Кто лучше знает, что написано в "Солдатской книжке", - солдат или же его командир? Отвечай, Бондарчук!
   - Командир куда как лучше должен знать, чем солдат.
   - Правильно, Бондарчук, садись!.. А тебе, Сераковский, я еще покажу, как встревать! Вот что, скажи, кого мы называем врагами внутренними?
   - Всех тех, кто выступает против своей родины, кто хочет ей зла, ответил Сераковский.
   - Дурак, а еще в ниверситете учился, - насмешливо сказал фельдфебель. - Саенко, отвечай ты.
   - Бунтарей супротив царя, веры и отечества, вроде Стеньки Разина, Пугачева, студентов, жидов и ляхов, - заученно отчеканил Саенко.
   - Слышал, Сераковский? - Фельдфебель самодовольно взглянул на Зыгмунта.
   - Слышал! Однако вот я, например, лях... поляк. А службу несу государеву. Какой же я враг? Врагам оружие не доверяют, а мне ружье дали, штык...
   - Не рассуждать!
   Кто сжавшись комочком, кто раскинув руки, кто ничком - спали на нарах солдаты. Некоторые бормотали во сне что-то непонятное, кто-то стонал. Не спал лишь Сераковский. Сегодня его назначили в наряд дневальным, вне очереди, в наказание за то, что "встревал" - возражал фельдфебелю на занятиях "словесностью".
   Сераковский в полной форме и со штыком у пояса ходил по притихшей казарме. Ему надо было следить за порядком - чтобы ночью не пили водку, не буянили, не отлучались без надобности и чтобы ничего ни у кого не пропало из сундучка. Деревянные самодельные сундучки, в которых солдаты хранили деньги и личные вещи, стояли у каждого под нарами, и лишь у Сераковского и Погорелова было по небольшому дорожному саквояжу.
   Время тянулось медленно. С башенки над батальонной канцелярией часы пробили полночь, потом час. В казарме стало душно, задыхалась без свежего воздуха свеча. Иногда кто-нибудь просыпался, садился, дико оглядывался вокруг и снова валился на бок, погружаясь в тяжелый сон. Иногда кто-либо выходил на минутку. Вышел и Охрименко. Другие солдаты перекидывались с дневальным словечком, а тот прошел молча, словно ничего не видя перед собой, и долго не возвращался. Сераковский забеспокоился - не случилось ли что? - шагнул за порог и услышал глухие судорожные рыдания.
   Ночь была темная, только свет крупных южных звезд лился на остывающую землю Да изредка в западной части неба вспыхивали безмолвные зарницы.
   Сераковский подошел к Охрименко.
   - Что с тобой? - спросил он участливо.
   - Бильш не можу так, не можу. Все бьють, каты проклятущи, измываются над людыной, гирш, чим над собакою. Не можу я бильш так... Убегу, вот те крест, убегу...
   - Ну куда ты убежишь, Охрименко? - ласково сказал Сераковский. - С одной стороны море, с другой - пустыня.
   - В Персию убегу...
   - Ты думаешь, там лучше, в Персии? Чужбина ведь!
   - А бог его знае...
   - Покинуть родину можно только в одном случае - если уверен, что там, на чужбине, будешь бороться за свободу отчизны.
   Охрименко вздохнул.
   - Откуда родом, не с Волыни, часом? - спросил Сераковский, помолчав.
   - Ни. С Чернигивщины. С-пид Козельца. Може, чулы?
   - Как не чув, когда меня через этот город в жандармской бричке провезли!
   - А за что вас?
   - Ни за что в общем... Не понравился царю-батюшке, вот и угодил в солдаты.
   - Дневальный! - раздался громкий окрик унтера Поташева.
   - У-у, звирюга! - Охрименко потряс в воздухе огромным кулачищем. Вот як дам раз в его погану морду!..
   - Здесь дневальный! - откликнулся Сераковский. Скрипнула дверь, и в ее проеме, слабо освещенном изнутри свечой, показалась полуголая, в одних кальсонах, фигура унтера.
   - Так вот как ты дневалишь! Разговорчики!.. Охрименко, ко мне!
   Охрименко не пошевелился.
   Неслышно ступая по земле босыми ногами, Поташев подошел к обоим солдатам. Сераковский невольно отпрянул, но унтер лишь зло сверкнул на него глазами и ударил в скулу Охрименко.
   - Один и другой не в очередь в караул пойдете!
   - За шо? - горько выкрикнул Охрименко.
   - Два раза пойдешь без очереди, хохол проклятый! Я тебя научу разговаривать!
   Степь вся была выжжена солнцем, голая и бесприютная. Став спиной к укреплению, Сераковский видел только однообразную, чуть всхолмленную равнину, на которой не на чем задержаться глазу. Еще с половины апреля начали засыхать на корню травы, от чего степь стала желто-серой. Серый цвет придавала ей полынь, росшая островками. Пропитанный ее запахом воздух казался горьким. Ветер пригибал к земле похожий на седые волосы ковыль; ощетинившись во все стороны иголками, раскачивались кустики верблюжьей колючки.
   Сераковский ходил вдоль крепостной стены, время от времени поглядывая на восток, в безводную мшистую степь, откуда мог внезапно появиться какой-нибудь лазутчик из кокандцев. Все огромное пустынное пространство между Каспийским и Аральским морями жило своей, вольной жизнью. Кочующие здесь адайцы не признавали русского царя, изредка нападали на казачьи разъезды, вырезали принявших русское подданство казахов и были неуловимы. Сразу же за землей адайцев начиналось неприсоединенное к России Хивинское ханство, и это вносило некоторую тревогу в жизнь укрепления.
   Осень здесь наступала довольно рано, и, по мере того как она приближалась, ночи становились холоднее. Сегодня тоже было студено, зябко - Сераковский кутался в шинель, - больно секли лицо острые песчинки, которые нес северный ветер.
   Проехал мимо возвращающийся из степи пикет. Казаки были чем-то возбуждены, громко разговаривали, смеялись, у одного из всадников Сераковский заметил притороченные к седлу полосатый халат и легонькие казахские сапожки. "Опять грабеж", - Сераковский болезненно поморщился. Он не мог понять, как все эти унтеры, фельдфебели и ротные командиры, которые били по лицам солдат за неправильно застегнутую пуговицу или недостаточно затянутый ремень, как эти самые люди могли допускать и прощать тем же солдатам ночные похождения. Он представил себе, как казаки, не заезжая в укрепление, повезут свою добычу в лавку внизу, за что получат от неразборчивого маркитанта четверть водки...
   Ночь наступила быстро, стала невидимой черная полоса моря, погасли оранжевые, предвещавшие и на завтра ветер краски неба, высыпали звезды, они появлялись будто бы из ничего - на пустом месте вдруг проступала яркая светящаяся точка. Взошла луна.
   В укреплении тоже быстро угомонились, не стало слышно громких, рявкающих команд унтеров, солдатских голосов, чьей-то одинокой, грустной песни. Погасли огни, свечи горели лишь в комендантском доме да на квартире у кого-то из офицеров, где, должно быть, снова пили. Ветер дул порывами, и, когда он затихал на несколько секунд, становилось слышно, как за барханами в степи воют волки; их завывания были похожи на стон человека.
   Сераковский посмотрел вдаль и прислушался: в степи кто-то громко и протяжно стонал.
   "Сегодня караульный начальник - Поташев", - мелькнуло в голове Зыгмунта. С минуты на минуту он может прийти проверять пост, вынырнет из черноты и гаркнет: "Часовой Сераковский, ко мне бегом ма-арш!" Зыгмунт напряг слух - не идет ли кто вдоль стены по тропинке? - ничего не услышал и - была не была! - бегом бросился в степь, в ту сторону, откуда доносились стоны.
   Бежать, к счастью, пришлось недолго. Неподалеку в низине лежал ничком полуголый человек. Очевидно, он был избит или ранен, пытался добраться до ближайшей кибитки, но потерял силы и упал. Заметив приближающегося солдата с ружьем, казах попытался приподняться.
   - Не бойся, я тебе друг... друг, - промолвил Зыгмунт.
   Едва ли человек понял русскую речь, но тон, каким были сказаны эти слова, его успокоил, и он невнятно пробормотал что-то по-своему. "Казаки" было единственным словом, которое разобрал Сераковский.
   Раненый дрожал от холода, из рассеченной головы сочилась кровь. Сераковский скинул с себя шинель, китель, рубаху, оторвал от нее широкую полосу снизу и, как мог, перевязал рану.
   Башенные часы в укреплении ударили три четверти второго, вот-вот должна была прийти смена.
   - Возьми... - Сераковский протянул свею рубаху и китель. - Шинель бы дал, да не могу... А теперь иди к своим, не то погибнешь от волков... или еще на один казачий разъезд наткнешься.
   Казах, кажется, понял. Он благодарно дотронулся до руки Зыгмунта, поднялся и с трудом побрел вниз, к морю, где виднелись кибитки кочевников, а Сераковский, натягивая на ходу шинель, отправился на пост.
   Послышались приближающиеся голоса - караульный начальник вел на смену новых часовых.
   - Послушай, Погорелов, - сказал Сераковский, - я познакомился с человеком, который получает газету, кажется "Северную пчелу".
   - Любопытно! И кто этот человек?
   - Некто Зигмунтовский...
   - А, спиртомер!
   - Как, как ты его окрестил? - смеясь, спросил Сераковский.
   - Спиртомер. Это прозвище ему дали солдаты. Сам он себя величает поверенным винной конторы и отставным чиновником двенадцатого класса. Забавный старик.
   - Он поляк, ты знаешь?
   - Знаю. Но что касается меня, то мне в первую очередь важна не национальность, а то, как он настроен - за кого и против кого. Так вот, у этого твоего поляка одна цель - нажива.
   - И все равно у него есть газета, которую можно почитать. Больше в укреплении нет ни у кого.
   Они смогли пойти туда только под вечер, когда закончилось очередное занятие "словесностью" и оставалось два часа до ужина и вечерней молитвы. Сегодня ефрейтор опять повторял солдатам имена и титулы высочайших особ царствующего дома - от государя императора Николая Павловича до четырехлетнего принца Александра Ольденбургского, в день своего рождения зачисленного прапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк. "Сколько же лет мне надо нести солдатскую лямку, чтоб дослужиться хотя бы до подпрапорщика?" - с горечью подумал Сераковский. Солдаты снова заученно твердили скороговоркой "немного любить царя". В "Солдатской книжке" была ошибка, но начальство не допускало и мысли, что в ней можно что-то исправить.
   По дороге в слободку Сераковский вслух вспомнил об этом.
   Погорелов рассмеялся:
   - Можно подумать, что тебе хочется, чтобы солдаты много любили царя! Пусть любят немного. Чем меньше, тем лучше.
   - Тише, нас могут услышать...
   Сераковский не видел газет со времени Оренбурга, Погорелов и того дольше, и оба они стали с жадностью просматривать "Северную пчелу".
   В мире по-прежнему было неспокойно. Итальянцы продолжали бороться за независимость, на страницах газеты часто мелькало имя бунтовщика Гарибальди. Бурлила Франция. Подняли восстание немцы во Франкфурте. Из Соединенных Штатов писали, "что вопрос, наиболее разделяющий разные штаты, состоит в сохранении невольничества негров. Южные штаты не намерены уступить в этом случае ни на волос, хотя бы от этого расторгся союз".
   Сераковского больше всего интересовали "новейшие известия" из Австрии и Венгрии.
   - Слушай, Кошут назначен президентом и все комитеты Венгерского сейма подчинены ему.
   - Однако против Иеллашича ему не устоять, - заметил хозяин.
   - Вы так думаете? Но пока Кошут бьет Иеллашича!
   - А завтра Иеллашич поколотит Кошута, поверьте слову старого политика... Впрочем, сказать откровенно, так мне все равно. Это слишком далеко от Новопетровска...
   - Кошут требует наступления на Вену! - не унимался Сераковский. - В его армии сражаются поляки! И как! Генерал Бем... - Он вдруг погрустнел и задумался. - Ведь я мог быть там, с ними... Ты понимаешь, Погорелов?
   - Ну и слава богу, что вы здесь, а не там, - снова вмешался в разговор Зигмунтовский. - По крайней мере здесь не убивают. И кому только нужны эти войны! Вы не знаете, господа? Лично мне они не нужны!
   Самая свежая газета была трехнедельной давности, но и в тех номерах, которые пришли два месяца назад, нашлось так много новостей, что Сераковский и Погорелов едва успевали громко сообщать их друг ДРУГУ.
   - Кошут преследует Иеллашича с шестьюдесятью тысячами человек!
   - Послушай, а что делается в Вене! Ведь там настоящее восстание! Император бежал в Штейн. "На его лице изображалось страдание", процитировал Сераковский с издевкой в голосе.
   "Северная пчела", в которой все мало-мальски значительные статьи считались исходящими от правительства, была, конечно, целиком на стороне Габсбургов и перепечатывала лишь те заграничные известия, которые исходили от австрийской короны. "Вена предоставлена господству черни". "Жители бегут из города". "К Вене приблизились войска из Богемии, Моравии, Силезии, Кракова..." "Венгерский сейм приказал своему войску вступить в Австрию. Кошут командует этою армиею. Она отправилась из Пресбурга к Вене на осьми пароходах..."
   Это были самые последние сведения, которые удалось вычитать. На Каспии почти все время бушевали осенние штормы, и почтовая лодка не рисковала выйти из Гурьева-городка.
   - Чем же все-таки закончится восстание в Вене?
   - Поживем - увидим... Все, Сераковский. Пошли во дворец, пора... Тем более... - Погорелов напоследок еще раз заглянул в газету, - что Нева уже стала, а "Февральская революция довела все парижские театры до самого бедственного состояния".
   - Что ты говоришь! - Сераковский принял шутку и тоже заглянул в "Северную пчелу". - Надо успеть в Александринский на бенефис Славина. Или в Большой на "Фаворитку" Доницетти. Заметь, ее показывают на русском, а не на итальянском.
   - Ладно, пошли... Большое спасибо вам, господин Зигмунтовский!
   Когда они карабкались вверх по скользкой тропинке, пошел сухой, мелкий снег.
   - Все. Почта больше не придет до весны, - крикнул, оборотясь к Сераковскому Погорелов. - Придется перечитывать старые газеты.
   - И мы не узнаем до весны, чем кончится восстание в Вене.
   Глава третья
   Весна наступила внезапно и стремительно. Еще вчера казалось, что зиме не будет конца, обжигал мороз и леденил ветер, а сегодня вдруг нахлынул теплый пахучий воздух. Он пахнул водорослями, морем в молодой травой. Покрытые изморозью сухие стебли полыни, светившиеся на солнце, оттаяли и потеряли былую красоту. Торопливо оживала степь. Она зазеленела за два дня.
   И сразу же началась жара.
   В Новопетровске с нетерпением ждали парусную лодку - первое за полгода напоминание о внешнем мире. Сераковский тоже ждал - писем от матери, от друзей, от Дубельта; он все еще надеялся, что "Отец-Генерал" поможет ему подтвердить дворянство.
   С тех пор как ветры взломали лед у берегов, Сераковский каждый вечер ходил к высокому мысу и смотрел на море - не покажется ли парусное суденышко. Но море было пустынно и бурно.
   Лодка пришла неожиданно. Прискакал вестовой казак и сказал, что с "маяка" заметили парус. "Маяком" здесь называли вышку на четырех столбах, с мостом наверху и мачтой, обернутой соломой, которую зажигали в случае опасности. Такие "маяки" стояли в степи вдоль всей пограничной линии, но один построили на берегу и оттуда наблюдали за морем.
   Все, кто был свободен, высыпали к дощатому причалу, громко именуемому "пристанью". Сераковский задержался, он только что сдал пост у флага и прибежал на берег, когда парусник уже бросил якорь.
   - Завидую тем, кто не лишен права переписки, - сказал Погорелов, незаметно вздыхая.
   - Еще неизвестно, получу ли я хоть что-нибудь, - ответил Сераковский.
   Почту выдавал в ротной канцелярии писарь Петров, и Зыгмунту пришлось сбегать за штофом водки, иначе письма могли бы пролежать в канцелярии неделю, а то и вовсе "затеряться".
   - Пану Сераковскому от пани Фортунаты Сераковской из Лупка, - сказал наконец писарь, уже успевший приложиться к штофу. - Позвольте полюбопытствовать - жена, сестра, невеста? Ведь католики могут жениться чуть ли не на собственных сестрах...
   - Матушка... Боже мой, дайте же скорее!.. И больше ничего нет? - В голосе Сераковского прозвучало разочарование. - Я жду ответа от генерала Дубельта.
   Писарь захохотал:
   - Ой, не могу!.. Он ждет ответа от начальника корпуса жандармов... Он надеется...
   - Пожалуйста, отдайте мое письмо!
   Это было первое письмо, полученное за время неволи. Матушка, конечно, знала, что оно не минует цензуры, и писала очень сдержанно, сообщала, что, слава богу, здорова, живет по-прежнему, что получила известия от его друзей в Петербурге и теперь хлопочет о восстановлении дворянского звания, писала, чтобы он берег себя и верно служил государю.
   "Может быть, Дубельт прислал письмо Обручеву или сюда, Михайлину? думал Зыгмунт. - Тогда меня должны вызвать..."
   Никто, однако, Сераковского никуда не вызывал.
   Среди запечатанных сургучом служебных пакетов и частных писем, которые привезла почтовая лодка, было одно, адресованное коменданту укрепления. Командир корпуса дружески и строго конфиденциально предупреждал, что в ближайшее время в Новопетровск нагрянет генерал из Петербурга для производства внеочередного инспекторского смотра.
   Такого еще в укреплении не бывало. Приезжали майор, старенький полковник из штаба корпуса, но чтобы сюда, на самый край российской земли, занесло петербургского генерала!
   На следующий день барабанщик поднял батальон, на час раньше обычного. После переклички, когда каждый, вытягиваясь в строю и как бы подрастая от этого, выкрикивал "я!", все громко пропели "Отче наш", оборотясь лицом к церкви и размашисто крестясь в начале и конце молитвы. Затем из флигеля ротной канцелярии вышел майор Михайлин. Раздалась команда: "Смирно! Равнение на середину!" Трусцой бросился навстречу батальонному командиру капитан Земсков, но майор вяло махнул рукой и остановился на крыльце.
   - Здорово, первая! - сказал он, не повышая голоса.
   - Здравия желаем, ваше высокоблагородие! - дружно ответила первая рота.
   - Здорово, вторая!
   Вторая тоже выпалила ответное приветствие, от которого остались слышны лишь две протяжные, долгие гласные - а и о.
   - Солдаты! - сказал батальонный командир. - Скоро к нам должен прибыть генерал, чтобы проверить, как вы несете службу, как охраняете русскую землю от набегов не покорных России киргизов и готовы ли по первому зову государя грудью стать на защиту отечества вашего. Проверка будет строгая, трудная, и к ней надо хорошо подготовиться. Не посрамите своего начальника, покажите, на что способен русский солдат!
   Сераковский слушал майора Михайлина с радостным удивлением. Он впервые видел командира, который обращался к солдатам не как к низшим существам, а как к людям, не рявкал на них, не подкреплял свои слова ругательствами и зуботычинами, а внятно и тихо говорил им, что надо сделать. Только сейчас Сераковский заметил, что майор как-то странно держит голову, если и поворачивает ее, то лишь вместе с корпусом, и вспомнил рассказ Погорелова о том, что их батальонный командир был тяжело ранен во время Хивинского похода генерала Перовского.
   Закончив, Михайлин подошел к унтеру Поташеву и, показывая взглядом на Зыгмунта, спросил:
   - Как его успехи?
   - Обыкновенные, ваше высокоблагородие! - ответил Поташев, пытаясь втянуть перед начальством свой живот.
   - Займись с ним, я посмотрю...
   - Слушаюсь, вашскблагородье!.. Рядовой Сераковский, выйтить из строя!
   Было еще одно место в укреплении, где занимались шагистикой в одиночку - около часового, стоявшего у мачты, на которой висел флаг. Сераковский шел туда, печатая шаг - на счет "два" почти до высоты пояса поднимая ногу с оттянутым вперед носком.
   - На ка-а-раул!
   - Прямо по батарее па-а-льба одиночно, ать-два!
   - Ло-о-жись!
   - Встать!
   Команды следовали одна за другой с какой-то бестолковой суетливостью; казалось, унтер поставил целью замучить Сераковского. Зыгмунт падал на землю, вскакивал, вытягивался в струнку, прикладывая руку к околышу фуражки, целился в воображаемого противника, колол его штыком... Майор Михайлин молча стоял поодаль.
   - Довольно, Поташев, - сказал он наконец. - Если все наши солдаты будут заниматься так же, как Сераковский, нам не будет страшен никакой инспекторский смотр.
   - Благодарю за службу! - сказал он Сераковскому.
   - Рад стараться, ваше высокоблагородие! - Это была стандартная фраза, которой солдаты отвечали офицерам.
   - Я вас попрошу проводить меня... Ты свободен, Поташев, можешь идти, - бросил он через плечо унтеру.
   Унтер опешил. Сам батальонный командир обратился к этому невзрачному полячишке на "вы", невесть за что объявил ему благодарность и повел куда-то с собой, как равного.
   - У меня к вам просьба, господин Сераковский, - говорил тем временем майор. - Не сможете ли вы уделить внимание моему сыну? Почитать с ним книжки, побеседовать о литературе, истории, задачки порешать, коль сами сильны в сей науке...
   - С удовольствием, ваше высокоблагородие, - несколько растерянно пробормотал Сераковский.
   - Вне службы вы можете называть меня Степан Иванович.
   Когда они подошли к дому, на крылечко выскочил шустрый мальчик лет тринадцати, очень похожий на отца, белоголовый, веснушчатый, и, щурясь от яркого солнца, подбежал к майору.
   - А что за солдат с тобой? - спросил мальчик.
   - Это, Коля, Сигизмунд... простите, запамятовал, как вас по батюшке... Сигизмунд Игнатьевич. Он будет с тобой заниматься.
   - Заниматься... - разочарованно протянул Коля.
   - Я постараюсь, чтобы занятия не были скучны, - сказал Сераковский.
   - Заходите, заходите... Муж мне говорил о вас, - послышался женский голос, и в двери показалась опрятно одетая женщина с огромными глазами на смуглом красивом лице. - Здравствуйте! Меня зовут Ольга Васильевна. А вас?
   Майор жил в отдельном небольшом каменном флигеле из пяти комнат, обставленных довольно просто, если не считать великолепных персидских ковров, украшавших пол и стены. На этажерке стояли книги, и это были первые книги, которые увидел Сераковский на Мангышлаке, если не считать церковного Евангелия да "Памятки солдату". На столе валялось несколько номеров "Библиотеки для чтения" и какие-то газеты.
   У мальчика была отдельная комната с жесткой кроватью и мебелью, сделанной, очевидно, кем-то из солдат. На стене висела большая карта Российской империи. Сераковский сразу же отыскал взглядом свою Волынь, Луцкий уезд, а затем полуостров Мангышлак (Новопетровского укрепления на карте не было) и ужаснулся громадности расстояния, которое отделяло его от родных мест.
   - Прошу к столу, Сигизмунд Игнатьевич, - пригласила хозяйка.
   Да, давненько Зыгмунт не сидел за домашним самоваром, не ел теплых, только что из печи домашних булок и не пил ароматного китайского чая с вареньем. Майор расположился напротив и время от времени спрашивал, не хочет ли Сераковский еще "чего-нибудь откушать".
   - У меня совсем нет времени заниматься с ним, - говорил Михайлин, поглаживая сына по стриженой голове, - офицеров просить - неудобно, да и не больно они горазды в науках, а мальчик растет. Будь моя воля, я бы определил его в кадетский корпус, но вот жена не соглашается.
   Батальонный начальник освободил Сераковского от вечерней муштры, взамен которой Зыгмунт должен был приходить к нему домой и заниматься с Колей.
   - Это я делаю на свой страх и риск, вопреки полученному предписанию, - сказал Михайлин. - Только, пожалуйста, не подведите меня во время смотра.
   Сераковский по-прежнему вставал вместе со всеми, по-прежнему вместе со всеми занимался шагистикой, ружейными приемами и "словесностью", но отношение к нему несколько изменилось. Даже Поташев стал говорить ему "вы", и он был единственный солдат, к которому так вежливо обращался грозный унтер.
   К четырем часам пополудни Зыгмунт шел теперь в дом майора Михайлина. Мальчик не знал многого из того, что полагалось знать в тринадцать лет, сведения, полученные от матери и отца, были крайне отрывочны, случайны, учебников, за исключением задачника по арифметике, не было, и Сераковский думал - с чего ему начать, чтобы не отпугнуть, а, напротив, заинтересовать своего маленького воспитанника.
   - О чем же рассказать тебе, Коля? - спрашивал он, обращаясь скорее к самому себе, и вдруг, повинуясь мелькнувшей мысли, сказал мальчику: Закрой глаза, подойди к карте Европы и дотронься рукой. До чего дотронешься, о том я тебе и расскажу.
   Коле затея понравилась. Он зажмурился и, подойдя к карте, ткнул в нее всей ладошкой. Ладошка закрыла восточную часть Австрии.
   - А ты знаешь, Коля, что в этом месте идет жестокая война?
   Мальчик оживился:
   - Русских с турками?
   - Нет, - ответил Зыгмунт. - Бедных с богатыми, справедливых с несправедливыми, добра со злом.
   Говорить такое сыну батальонного начальника было явно рискованно, но Сераковский не мог удержаться, чтобы не вспомнить, о чем он осенью прочел в лавчонке Зигмунтовского.
   - Твой отец, наверное, получает газеты, - сказал Сераковский. - Давай посмотрим их.
   - Они в кабинете у батюшки. Пошли туда!
   - А нам не попадет?
   В доме никого не было, если не считать денщика, рубившего во дворе саксауловые дрова, да кухарки, что-то стряпавшей на кухне к ужину. Коля повел Сераковского в просторную, устланную ковром комнату с письменным столом напротив окна, обитою кожей софою и шкафом, заполненным книгами. За стеклом, на кожаных корешках переплетов поблескивали заголовки, и Сераковский, как зачарованный, долго смотрел на них. "Современник", "Сын отечества", переплетенные "Оренбургские губернские ведомости", сочинения Державина, Жуковского, Пушкина, Вальтера Скотта...
   Газеты лежали аккуратной стопкой на маленьком столике, было видно, что их не только читали, но и берегли.
   - Все же давай-ка мы с тобой воротимся в детскую, - сказал Сераковский озабоченно. - А то как бы нам не попало от твоего батюшки.
   - Не попадет, Сигизмунд Игнатьевич, он добрый...