оковы одиночества, к которым он вполне привык. Уж лучше оставаться
узником, чем снова полюбить и стать рабом женщины...
Когда она вышла из ванной, он все еще сидел в задумчивости. Он даже не
заметил, что на проигрывателе крутилась отыгравшая пластинка и игла с
легким треском скоблила ее.
Руфь сняла пластинку с диска, перевернула и вновь поставила ее - третью
часть симфонии.
- Ну, так что про Кортмана? - спросила она, усаживаясь.
Он озадаченно посмотрел на нее.
- Кортман?
- Ты собирался рассказать что-то про него. И про крест.
- О, конечно. Видишь ли, однажды мне удалось заманить его сюда и
показать ему крест.
- И что же случилось?
Убить ее сейчас? Может быть, не проверять, а просто убить и сжечь? -
его кадык натужно дернулся. Эти мысли были данью его внутреннему миру -
тому миру, который он для себя принял, миру, в котором было легче убить,
чем надеяться.
Нет, все не так уж скверно, - подумал он. - Я все же человек, а не
палач.
- Что-то случилось? - нервно спросила она.
- Что?
- Ты так смотрел на меня.
- Извини, - холодно сказал он. - Я... Я просто задумался.
Она ничего не сказала. Просто пила вино, но он видел, как дрожит в ее
руке бокал. Он не хотел, чтобы она разгадала его мысли, и попытался
вернуть разговор в прежнее русло.
- Когда я показал ему крест, он просто рассмеялся мне в лицо.
Она кивнула.
- Но когда я показал ему Тору, реакция была такая, как я и ожидал.
- Что-что показал?
- Тору. Пятикнижие. Свод законов, Талмуд.
- И что? Подействовало?
- Да. Он был связан, но при виде Торы он взбесился, перегрыз веревку и
напал на меня.
- И что дальше? - похоже, ее страх снова прошел.
- Он чем-то ударил меня по голове, не помню даже чем, и я почти что
выключился, но не выпустил из рук Тору, и благодаря этому мне удалось
оттеснить его к двери и выгнать.
- О-о.
- Так что крест вовсе не обладает той силой, что приписывает ему
легенда. Моя версия такова: поскольку легенда как таковая циркулировала в
основном в Европе, а Европа в основном заселена католиками, то именно
крест оказался в ней символом защиты от нечистой силы, от всякого
мракобесия.
- Ты не пытался пристрелить его, Кортмана?
- Откуда ты знаешь, что у меня есть оружие?
- Я... Я просто так подумала, - сказала она. - У нас были пистолеты.
- Тогда ты должна знать, что пули на вампиров не действуют.
- Мы... Мы не были в этом уверены, - сказала она и поспешно продолжала:
- А ты не знаешь, почему? Почему пули не действуют?
Он покачал головой.
- Я не знаю, - сказал он.
В наступившем молчании они сидели, словно сосредоточенно слушая музыку.
Он знал, но сомнения снова взяли верх, и он не стал говорить ей.
Экспериментируя на мертвых вампирах, он обнаружил, что одним из
факторов жизнедеятельности бактерий является великолепный физиологический
клей, который практически моментально заклеивает пулевое отверстие. Рана
мгновенно затягивается, и пуля обволакивается этим клеем, так что
организм, уже поддерживаемый в основном бактериями, почти не замечает
этого. Число пуль в организме могло быть практически неограниченным;
стрелять в вампира было все равно что кидать камешки в бочку с дегтем.
Он молча сидел и разглядывал ее. Она поправила фалды халата, так что на
мгновение обнажилось загорелое бедро. Не то чтобы очень взволновав его,
внезапно открывшийся ему вид вызвал у него раздражение. Типично женский
ход, - подумал он. - Хорошо отработанный жест. Демонстрация.
С каждой минутой он чувствовал, что все более удаляется от нее. Он был
уже близок к тому, чтобы пожалеть, что подобрал ее. Столько лет он боролся
за свое умиротворение, привыкал к одиночеству, свыкался с необходимым. Все
оказалось не так уж плохо. И теперь... Все насмарку.
Пытаясь заполнить паузу, он потянулся за трубкой и достал кисет. Набил
трубку и прикурил. Лишь мельком он задумался, должен ли он спросить ее
разрешения, - и не спросил.
Музыка умолкла. Она стала перебирать пластинки, и он снова получил
возможность понаблюдать за ней. Худая и стройная, она казалась совсем
молоденькой девочкой. Кто она? - думал он. - Кто она на самом деле?
- Может быть, поставить вот это? - она показала ему альбом.
Он даже не взглянул.
- Как хочешь, - сказал он.
Она поставила пластинку и села. Это оказался Второй фортепьянный
концерт Рахманинова. Не очень изысканные у нее вкусы, - подумал он, глядя
на нее безо всякого выражения на лице.
- Расскажи мне о себе, - попросила она.
Опять стандартный женский вопрос, - подумал он, но одернул себя -
перестань цепляться к каждому слову. Сидеть и изводить себя сомнениями -
что толку.
- Нечего рассказывать, - сказал он.
Она снова улыбнулась.
Что во мне смешного? - раздраженно подумал он.
- У меня просто душа ушла в пятки, когда я увидела твою лохматую
бороду. И этот дикий взгляд.
Он выпустил струю дыма. Дикий взгляд? Забавно. Чего она добивается?
Хочет взять его остроумием?
- Скажи, а как ты выглядишь, когда бритый? - спросила она.
Он хотел улыбнуться ее вопросу, но у него ничего не вышло.
- Ничего особенного, - сказал он. - Самое обычное лицо.
- Сколько тебе, Роберт?
От неожиданности он чуть не поперхнулся. Она первый раз назвала его по
имени. Странное, беспокойное ощущение овладело им. Он так давно уже не
слышал своего имени из уст женщины, что чуть было не сказал ей: не зови
меня так. Он не хотел, чтобы дистанция между ними сокращалась. Если она
инфицирована и если ее не удастся вылечить, - то пусть лучше она останется
чужой. Так от нее легче будет избавиться.
- Если ты не хочешь разговаривать со мной - не надо, - спокойно сказала
она. - Не хочу тебе досаждать. Завтра я уйду.
Он весь напрягся.
- Но...
- Не хочу портить твою жизнь, - сказала она. - Пожалуйста, не думай,
что ты мне чем-то обязан только потому... что нас осталось всего двое.
Он мрачно посмотрел на нее долгим, холодным взглядом, и где-то в
глубине его души шевельнулось чувство вины. Почему я подозреваю ее? Почему
не доверяю? Почему сомневаюсь? Если она инфицирована - ей все равно живой
отсюда не выйти. Тогда чего опасаться?
- Извини, - сказал он, - я слишком долго жил один.
Но она не ответила. Даже не взглянула.
- Если хочешь поговорить, - продолжал он, - я буду рад... Расскажу
тебе... Что могу.
Она, видимо, сомневалась. Потом взглянула на него. В глазах ее не было
ни капли доверия.
- Конечно, мне интересно знать про эту болезнь, - сказала она. - От
этого у меня погибли две дочери, и из-за нее же погиб мой муж.
Он некоторое время смотрел на нее. Потом заговорил.
- Это бацилла, - сказал он. - Цилиндрическая бактерия. Она образует в
крови изотонический раствор. Циркуляция крови несколько замедляется,
однако физиологические процессы продолжаются. Бактерия питается чистой
кровью и снабжает организм энергией. В отсутствие крови производит
бактериофагов, или же спорулирует.
Она тупо уставилась на него. Он сообразил, что говорит непонятно.
Слова, которые стали для него абсолютно привычными, для нее могли звучать
абракадаброй.
- М-м-да, - сказал он, - в общем, все это не так уж важно.
Спорулировать - это значит образовать такое продолговатое тельце, в
котором, однако, содержатся все необходимые компоненты для возрождения
бактерии. Микроб поступает таким образом, если в пределах досягаемости не
оказывается живой крови. Тогда, как только тело-хозяин, как раз и
являющееся вампиром, погибает и разлагается, эти споры разлетаются в
поисках нового хозяина. А когда находят - то вирулируют. Таким образом и
распространяется инфекция.
Она недоверчиво покачала головой.
- А бактериофаги - это неживые протеины. Белковые макромолекулы,
которые тоже могут производиться при отсутствии крови. В отличие от спор,
их появление способствует аномальному метаболизму, в результате чего
происходит быстрый распад тканей.
Он вкратце рассказал ей о нарушении функций лимфатической системы, о
том, что чеснок, являясь аллергеном, вызывает анафилаксию, и о различных
симптомах заболевания.
- А как объяснить наш иммунитет? - спросила она.
Он довольно долго глядел на нее, воздерживаясь от ответа. Потом пожал
плечами и сказал:
- Про тебя я не знаю, а что касается меня, то я был в Панаме во время
войны. И там на меня однажды напала летучая мышь. Я не могу этого ни
доказать, ни проверить, но я подозреваю, что эта летучая мышь где-то
подхватила этого микроба, vampiris, тогда можно объяснить, почему она
напала на человека, обычно они этого не делают. Однако микроб почему-то
оказался ослабленным в ее организме, и произошло нечто вроде вакцинации.
Я, правда, тяжело болел, меня едва выходили. Но в результате получил
иммунитет. Во всяком случае, это моя версия. Лучшего объяснения мне найти
не удалось.
- А как... Как остальные, кто там был с тобой? С ними тоже такое
случалось?
- Не знаю, - медленно проговорил он. - Я убил эту летучую мышь, - он
пожал плечами, - возможно, я был первым, на кого она напала.
Она молча глядела на него. Ее внимание подхлестнуло в Нэвилле какое-то
упрямство, и, сознавая краешком разума, что его уже понесло, он продолжал
и продолжал говорить.
Он коротко обрисовал главный камень преткновения его исследований.
- Сначала я думал, что колышек должен пронзить сердце, - говорил он. -
Я верил в легенду. Но потом я убедился, что это не так. Я вколачивал
колышек в любые части тела - и они все равно погибали. Так я пришел к
выводу, что они умирают просто от кровотечения, от потери крови. Но
однажды...
И он рассказал ей о той женщине, распавшейся у него прямо на глазах.
- Я понял тогда, что есть что-то еще, вовсе не потеря крови, - он
продолжал, словно наслаждаясь, декламируя свои открытия. - Я долгое время
не знал, что делать. Буквально не находил себе места. Но потом до меня
дошло.
- Что? - спросила она.
- Я раздобыл мертвого вампира и поместил его руку в искусственный
вакуум. И под вакуумом вскрыл ему вены. И оттуда брызнула кровь. - Он
замолчал на время. - Вот и все.
Она уставилась на него.
- Не понимаешь, - сказал он.
- Я... Нет, - призналась она.
- А когда я впустил туда воздух, все мгновенно распалось.
Она продолжала смотреть на него.
- Видишь ли, - пояснил он, - этот микроб является факультативным
сапрофитом. Он может существовать как при наличии кислорода, так и без
него. Но есть большая разница. Внутри организма он является анаэробом, и в
этой форме он поддерживает симбиоз с организмом. Вампир-хозяин поставляет
бациллам кровь, а они снабжают организм энергией и стимулируют
жизнедеятельность. Могу, кстати, добавить, что именно благодаря этой
инфекции начинают расти клыки, похожие на волчьи.
- О?!
- А когда попадает воздух, - продолжал он, - ситуация изменяется
стремительно. Микроб переходит в аэробную форму. И тогда, вместо
симбиотического поведения, резко переходит к вирулентному паразитированию.
- Он сделал паузу и добавил: - Он просто съедает хозяина.
- Значит, колышек... - начала она...
- Просто проделывает отверстие для воздуха. Разумеется. Впускает воздух
и не дает клею возможности залатать отверстие - дырка должна быть
достаточно большой. В общем, сердце тут ни при чем. Теперь я просто
вскрываю им запястья достаточно глубоко, чтобы клей не сработал, или
отрубаю кисть. - Он усмехнулся. - Страшно даже вспомнить, сколько времени
я тратил на то, чтобы настрогать этих колышков!..
Она кивнула и, заметив в своей руке пустой бокал, поставила его на
стол.
- Вот почему та женщина так стремительно распалась, - сказал он, - она
была мертва уже задолго до того. И, как только воздух проник в организм,
микроб мгновенно пожрал все останки.
Она тяжело сглотнула, и ее словно передернуло.
- Это ужасно, - сказала она.
Он удивленно взглянул на нее. Ужасно? Какое странное слово. Он не
слышал его уже несколько лет. Слово "ужас" давно уже стало для него
бесцветным пережитком прошлого. Избыток ужаса, постоянный ужас - все это
стало привычно, и на этом фоне мало что поднималось выше среднего уровня.
Роберт Нэвилль принимал сложившуюся ситуацию как непреложный факт.
Дополнительные определения, прилагательные утратили свой смысл.
- А как же... Как же те, что еще живы?..
- Видишь ли, у них то же самое. Когда отрубаешь кисть, микроб
становится паразитным. Но они в основном умирают просто от кровотечения.
- Просто...
Она отвернулась, но он успел заметить, как сжались и побледнели ее
губы.
- Что-то случилось? - спросил он.
- Н-ничего. Ничего, - сказала она.
Он усмехнулся.
- К этому привыкаешь со временем, - сказал он. - Приходится.
Ее опять передернуло, и словно что-то застряло у нее в горле.
- Тебе не по душе мои заповеди, - сказал он. - Законы Роберта - это
законы джунглей. Поверь мне, я делаю только то, что могу, ничего другого
не остается. Что толку - оставлять их больными, пока они не умрут и не
возродятся - в новом, чудовищном обличье?
Она сцепила руки.
- Но ты говорил, что очень многие из них все еще живы, - нервно
проговорила она, - почему ты считаешь, что они умрут? Может быть, им
удастся выжить?
- Я знаю наверняка, - сказал он. - Я знаю этого микроба. Знаю, как он
размножается. Неважно, как долго организм будет сопротивляться, микроб все
равно победит. Я готовил антибиотики и колол их дюжинами. Но это не
действует. Не может действовать. Вакцины бесполезны, потому что
заболевание уже идет полным ходом. Их организм уже не может производить
антитела, потому что его жизнедеятельность уже поддерживает сам микроб.
Это невозможно, поверь мне. Это засада. Если я не убью их, то рано или
поздно они умрут - и придут к моему дому. У меня нет выбора. Никакого
выбора.
Оба молчали, и только треск умолкшей пластинки, продолжавшей крутиться
на диске проигрывателя, нарушал тягостную тишину.
Она не глядела на него, внимательно уставившись в пол, и взгляд ее был
пуст и холоден. Она явно не хотела встретиться с его взглядом. Как
странно, - думал он, - мне приходится искать аргументы в защиту того, что
еще вчера было необходимостью и казалось единственно возможным. За
прошедшие годы он ни разу не усомнился в своей правоте. И только теперь,
под ее давлением, такие мысли закопошились в его сознании. И мысли эти
казались чужими, странными и враждебными.
- Ты в самом деле полагаешь, что я не прав? - недоверчиво переспросил
он.
Она прикусила нижнюю губу.
- Руфь? - спросил он.
- Не мне это решать, - ответила она.
- Вирджи!
Темная фигура отпрянула к стене, словно отброшенная хриплым воплем
Нэвилля, рассекшим ночную тишину. Он вскочил с кресла и уставился в
темноту. Глаза его еще не расклеились ото сна, но сердце колотилось в
груди как маньяк, который лупит в стены своей темницы, требуя свободы.
Вскочив на ноги, он судорожно пытался понять, где он и что с ним
происходит. В мозгах царила полная неразбериха.
- Вирджи? - снова осторожно спросил он. - Вирджи?..
- Это... Это я... - произнес в темноте срывающийся голос.
Он неуверенно шагнул в сторону тонкого луча света, пробивающегося через
открытый дверной глазок. Он тупо моргал, медленно вникая в происходящее.
Она вздрогнула, когда он положил руку ей на плечо и крепко сжал.
- Это Руфь. Руфь, - сказала она перепуганным шепотом.
Он стоял, медленно покачиваясь в темноте, абсолютно не понимая, что это
за тень маячит перед ним.
- Это Руфь, - сказала она чуть громче.
Пробуждение обрушилось на него словно поток ледяной воды из
брандспойта. Его мгновенно скрутило всего, словно от холода, в животе и в
груди заныло, мышцы болезненно напряглись. Это была не Вирджи. Он помотал
головой и протер глаза. Руки еще плохо слушались его.
Взвешенное состояние, подобное неожиданной глубокой депрессии, охватило
его, и он стоял на месте, глядя перед собой и слабо бормоча. Он
чувствовал, что его слегка покачивает, вокруг царила темнота, и туман
медленно освобождал его сознание.
Он перевел взгляд на открытый глазок, затем снова на нее.
- Что ты здесь делаешь? - спросил он. В голосе его слышны были остатки
сна.
- Н-ничего, - сказала она. - Я... просто мне не спалось.
Лампочка зажглась неожиданно, и он на мгновение зажмурился. Затем снял
руку с выключателя и обернулся. Она все еще стояла, прижавшись к стене и
моргая от внезапного яркого света. Руки ее были опущены вдоль туловища и
сжаты в кулаки.
- Почему ты одета? - удивленно спросил он.
Она напряженно глядела на него. Дыхание было тяжелым. Он снова протер
глаза и откинул назад длинные волосы, спутавшиеся с бакенбардами.
- Я... просто смотрела, что там делается, - она кивнула в сторону
входной двери.
- Но почему ты одета?..
- Мне не спалось. Я никак не могла заснуть.
Он стоял, глядя на нее, все еще чуть покачиваясь, чувствуя, как
постепенно успокаивается сердцебиение. Через открытый глазок снаружи
доносились крики, и он различил привычный вопль Кортмана:
- Выходи, Нэвилль!
Подойдя к глазку, он захлопнул его и обернулся.
- Я хочу знать, почему ты одета, - снова сказал он.
- Нипочему.
- Ты собиралась уйти, пока я сплю?
- Да нет, я...
- Я тебя спрашиваю! - он схватил ее за запястье, и она вскрикнула.
- Нет, нет, что ты, - торопливо проговорила она, - как можно, когда они
все там?
Он стоял и, тяжело дыша, вглядывался в ее испуганное лицо. Он чуть
вздрогнул, вспомнив свое пробуждение - состояние шока, когда ему
показалось, что это Вирджи.
Он отбросил ее руку и отвернулся. Он полагал, что прошлое уже давно
умерло, - но нет. Сколько же времени для этого нужно?
Он молча налил себе рюмку виски и торопливо, судорожно заглотил.
Вирджи, Вирджи, - горестно звучало в его мозгу, - ты все еще со мной. Он
закрыл глаза и с силой стиснул зубы.
- Ее так звали? - услышал он голос Руфи.
Мышцы его напряглись, но лишь на мгновение; он чувствовал себя
разбитым.
- Все в порядке, - голос его звучал глухо и потерянно, - иди спать.
Она сделала шаг в сторону.
- Извини, - проговорила она, - я не хотела...
Внезапно он почувствовал, что не хочет отпускать ее. Он хотел, чтобы
она осталась. Без всякой причины, только бы снова не остаться в
одиночестве.
- Мне показалось, что ты - моя жена, - услышал он собственный голос. -
Я проснулся и решил...
Он как следует хлебнул виски и, поперхнувшись, закашлялся. Руфь
терпеливо ждала продолжения, лицо ее находилось в тени.
- ...Решил, что она вернулась, понимаешь ли... - медленно продолжал он,
с трудом отыскивая слова. - Я похоронил ее, но однажды ночью она
вернулась. И я тогда увидел - тень, силуэт - это было похоже на тебя. Да.
Она вернулась. Мертвая. И я хотел ее оставить с собой. Да, хотел. Но она
уже была не той, что была прежде. Видишь ли, она хотела только одного...
Он подавил спазм в горле.
- Моя собственная жена, - голос его задрожал, - вернулась, чтобы пить
мою кровь...
Он швырнул свой бокал о крышку бара, развернулся и зашагал: дошел до
входной двери, развернулся, снова вернулся к бару и уставился в одну
точку. Руфь молчала. Она стояла все там же, прислонившись к стене, и
слушала.
- Я избавился от нее, - наконец сказал он. - Мне пришлось сделать с ней
то же самое, что и с остальными. С моей собственной женой. - Какое-то
клокотанье в горле мешало ему говорить. - Колышек. - Его голос был ужасен.
- Я вколотил в нее... А что еще я мог сделать. Я ничего больше не мог.
Я...
Он не мог продолжать. Его трясло. Он долго стоял так, плотно закрыв
глаза...
Потом снова заговорил:
- Это было почти три года назад. И до сих пор я помню... Это сидит во
мне, и я ничего не могу с этим поделать. Что делать. Что делать?! - Боль
воспоминаний снова захлестнула его и он обрушил свой кулак на крышку бара.
- Как ты ни старайся, этого не забыть. Никогда не забыть... И не загладить
- и не избавиться от этого! - Он запустил трясущиеся пальцы в свою
шевелюру... - Я знаю, что ты думаешь. Я знаю. Я не верил. Я сначала не
верил тебе. Мне было тихо и спокойно в своем маленьком и крепком панцире.
А теперь, - он медленно помотал головой, и в его жесте сквозило поражение,
- в одно мгновение исчезло все... Уверенность, покой, безопасность. Все
пропало...
- Роберт...
В ее голосе что-то надломилось.
- За что нам это наказание? - спросила она.
- Не знаю, - с горечью сказал он. - Нет причины. Нет объяснения. - Он с
трудом подбирал слова. - Просто так все устроено... Так все и есть.
Она приблизилась к нему. И вдруг - он не отстранился и, не колеблясь,
привлек ее к себе. И они остались вдвоем - два человека в объятиях друг
друга, песчинкой затерянные среди безмерной, бескрайней темноты ночи...
- Роберт, Роберт.
Она гладила его по спине, руки ее были ласковыми и родными, и он крепко
обнимал ее, закрыв глаза и уткнувшись в ее теплые, мягкие волосы. Их губы
нашли друг друга и долго не расставались, и она, отчаянно боясь выпустить
его, крепко обняла его за шею...
Потом они сидели в темноте, плотно прижавшись друг к другу, словно им
теперь принадлежало последнее, ускользающее тепло этого угасающего мира, и
они щедро делились им друг с другом.
Он чувствовал ее горячее дыхание, как вздымалась и опадала ее грудь;
она спрятала лицо у него на плече, там, куда скрипач прячет свою скрипку,
он чувствовал запах ее волос, гладил и ласкал шелковистые пряди, а она все
крепче обнимала его.
- Прости меня, Руфь.
- Простить? За что?
- Я был резок с тобой. Не верил, подозревал.
Она промолчала, не выпуская его из объятий.
- Ох, Роберт, - наконец сказала она, - как это несправедливо. Как
несправедливо. Почему мы еще живы? Почему не умерли, как все? Это было бы
лучше - умереть вместе со всеми.
- Тсс-с, тс-с, - сказал он, чувствуя, как какое-то новое чувство
разливается в нем: и сердце и разум его источали любовь, проникающую во
все поры и невидимым сиянием исходящую из него, - все будет хорошо.
Он почувствовал, что она слабо покачала головой.
- Будет. Будет, - сказал он.
- Разве это возможно?
- Будет, - сказал он, хотя чувствовал, что ему самому трудно поверить в
это, хотя понимал, что в нем говорит сейчас не разум, а это новое,
освобожденное, всепроникающее чувство.
- Нет, - сказала она. - Нет.
- Будет, Руфь, обязательно будет.
Сколько они просидели так, обнявшись и прижавшись друг к другу? Он
потерял счет времени. Все вокруг потеряло значение, их было только двое, и
они были нужны друг другу - и поэтому они выжили и встретились, чтобы
сплести свои руки и на мгновение забыть об ужасной гибели всего былого
мира...
Он отчаянно хотел сделать что-нибудь для нее, помочь ей...
- Пойдем, - сказал он, - проверим твою кровь.
Она сразу стала чужой, их объятия распались.
- Нет, нет, - торопливо сказал он, - не бойся. Я уверен, что там ничего
нет. А если и есть, то я вылечу тебя. Клянусь, я тебя вылечу, Руфь.
Она молчала. Она глядела на него, но в темноте не было видно ее глаз.
Он встал и повлек ее за собой. Возбуждение, какого он не чувствовал все
эти годы, овладело им: вылечить ее, помочь ей - он был словно в горячке.
- Позволь, - сказал он, - я не причиню тебе вреда. Клянусь тебе. Ведь
надо знать, надо выяснить наверняка. Тогда будет ясно, что и как делать, и
я займусь этим - я спасу тебя, Руфь, спасу. Или умру сам.
Но она не повиновалась, не хотела идти за ним, тянула назад.
- Пойдем со мной, Руфь.
Он исчерпал все запасы своего резонерства, все барьеры в нем рухнули,
нервы были на пределе, он трясся словно эпилептик.
В спальне он зажег свет и увидел, как она перепугана. Он привлек ее к
себе и погладил по волосам.
- Все хорошо, - сказал он, - все хорошо, Руфь. Неважно, что там будет,
все будет хорошо. Ты мне веришь?
Он усадил ее на табуретку. Ее лицо побледнело, когда он зажег горелку и
стал прокаливать перышко. Она начала дрожать. Он нагнулся к ней и
поцеловал в щеку.
- Все хорошо, - ласково сказал он, - все будет хорошо.
Он проколол ей палец - она закрыла глаза, чтобы не смотреть, - и
выдавил капельку крови. Он чувствовал боль, словно брал не ее, а свою
кровь. Руки его дрожали.
- Вот так. Так, - заботливо сказал он, прижимая к проколу на ее пальце
кусочек ваты. Его колотила неуемная дрожь, он боялся, что препарат не
получится, руки не повиновались ему. Он старался смотреть на Руфь и
улыбаться ей, ему хотелось согнать маску испуга с ее лица.
- Не бойся, - сказал он, - прошу тебя, не бойся. Я вылечу тебя, если ты
больна. Вылечу, Руфь, вылечу.
Она сидела, не проронив ни слова, безразлично наблюдая за его возней.
Только руки ее, не находившие себе покоя, выдавали ее волнение.
- Что ты будешь делать, если... Если найдешь?..
- Точно не знаю, - сказал он. - Пока не знаю. Но мы обязательно
что-нибудь придумаем.
- Что?
- Ну, например, можно вакцины...
- Ты же говорил, что вакцины не действуют, - сказала она, и голос ее
дрогнул.
- Да. Но, видишь ли, - он умолк, положив стеклышко на столик, прижав
его зажимом и склоняясь к окуляру.
- Что ты сможешь сделать, Роберт?
Он наводил на резкость.
Она соскользнула с табурета и вдруг взмолилась:
- Роберт, не смотри!
Но он уже увидел. Он побледнел и, не отдавая себе отчета в том, что
перестал дышать, медленно повернулся к ней.
- Руфь... - в ужасе прошептал он, задыхаясь...
...Удар киянкой пришелся ему чуть выше лба, сознание его взорвалось
болью, и Роберт Нэвилль почувствовал, что половина тела отказала ему. Он
упал набок, роняя за собой микроскоп, - упал на одно колено, с изумлением
глядя на нее, на ее лицо, искаженное ужасом, попытался встать, но она
ударила его еще раз, и он закричал, снова упал на колени, пытаясь
упереться руками в пол - но руки были чужими, и он растянулся ничком.
Где-то за тысячи миль от него слышались ее всхлипывания: рыдания душили
ее.
- Руфь, - пробормотал он.
- Я же говорила тебе, не смотри! - кричала она, размазывая по лицу
слезы.
Он дотянулся до ее ног и вцепился в нее. Она ударила в третий раз - и
узником, чем снова полюбить и стать рабом женщины...
Когда она вышла из ванной, он все еще сидел в задумчивости. Он даже не
заметил, что на проигрывателе крутилась отыгравшая пластинка и игла с
легким треском скоблила ее.
Руфь сняла пластинку с диска, перевернула и вновь поставила ее - третью
часть симфонии.
- Ну, так что про Кортмана? - спросила она, усаживаясь.
Он озадаченно посмотрел на нее.
- Кортман?
- Ты собирался рассказать что-то про него. И про крест.
- О, конечно. Видишь ли, однажды мне удалось заманить его сюда и
показать ему крест.
- И что же случилось?
Убить ее сейчас? Может быть, не проверять, а просто убить и сжечь? -
его кадык натужно дернулся. Эти мысли были данью его внутреннему миру -
тому миру, который он для себя принял, миру, в котором было легче убить,
чем надеяться.
Нет, все не так уж скверно, - подумал он. - Я все же человек, а не
палач.
- Что-то случилось? - нервно спросила она.
- Что?
- Ты так смотрел на меня.
- Извини, - холодно сказал он. - Я... Я просто задумался.
Она ничего не сказала. Просто пила вино, но он видел, как дрожит в ее
руке бокал. Он не хотел, чтобы она разгадала его мысли, и попытался
вернуть разговор в прежнее русло.
- Когда я показал ему крест, он просто рассмеялся мне в лицо.
Она кивнула.
- Но когда я показал ему Тору, реакция была такая, как я и ожидал.
- Что-что показал?
- Тору. Пятикнижие. Свод законов, Талмуд.
- И что? Подействовало?
- Да. Он был связан, но при виде Торы он взбесился, перегрыз веревку и
напал на меня.
- И что дальше? - похоже, ее страх снова прошел.
- Он чем-то ударил меня по голове, не помню даже чем, и я почти что
выключился, но не выпустил из рук Тору, и благодаря этому мне удалось
оттеснить его к двери и выгнать.
- О-о.
- Так что крест вовсе не обладает той силой, что приписывает ему
легенда. Моя версия такова: поскольку легенда как таковая циркулировала в
основном в Европе, а Европа в основном заселена католиками, то именно
крест оказался в ней символом защиты от нечистой силы, от всякого
мракобесия.
- Ты не пытался пристрелить его, Кортмана?
- Откуда ты знаешь, что у меня есть оружие?
- Я... Я просто так подумала, - сказала она. - У нас были пистолеты.
- Тогда ты должна знать, что пули на вампиров не действуют.
- Мы... Мы не были в этом уверены, - сказала она и поспешно продолжала:
- А ты не знаешь, почему? Почему пули не действуют?
Он покачал головой.
- Я не знаю, - сказал он.
В наступившем молчании они сидели, словно сосредоточенно слушая музыку.
Он знал, но сомнения снова взяли верх, и он не стал говорить ей.
Экспериментируя на мертвых вампирах, он обнаружил, что одним из
факторов жизнедеятельности бактерий является великолепный физиологический
клей, который практически моментально заклеивает пулевое отверстие. Рана
мгновенно затягивается, и пуля обволакивается этим клеем, так что
организм, уже поддерживаемый в основном бактериями, почти не замечает
этого. Число пуль в организме могло быть практически неограниченным;
стрелять в вампира было все равно что кидать камешки в бочку с дегтем.
Он молча сидел и разглядывал ее. Она поправила фалды халата, так что на
мгновение обнажилось загорелое бедро. Не то чтобы очень взволновав его,
внезапно открывшийся ему вид вызвал у него раздражение. Типично женский
ход, - подумал он. - Хорошо отработанный жест. Демонстрация.
С каждой минутой он чувствовал, что все более удаляется от нее. Он был
уже близок к тому, чтобы пожалеть, что подобрал ее. Столько лет он боролся
за свое умиротворение, привыкал к одиночеству, свыкался с необходимым. Все
оказалось не так уж плохо. И теперь... Все насмарку.
Пытаясь заполнить паузу, он потянулся за трубкой и достал кисет. Набил
трубку и прикурил. Лишь мельком он задумался, должен ли он спросить ее
разрешения, - и не спросил.
Музыка умолкла. Она стала перебирать пластинки, и он снова получил
возможность понаблюдать за ней. Худая и стройная, она казалась совсем
молоденькой девочкой. Кто она? - думал он. - Кто она на самом деле?
- Может быть, поставить вот это? - она показала ему альбом.
Он даже не взглянул.
- Как хочешь, - сказал он.
Она поставила пластинку и села. Это оказался Второй фортепьянный
концерт Рахманинова. Не очень изысканные у нее вкусы, - подумал он, глядя
на нее безо всякого выражения на лице.
- Расскажи мне о себе, - попросила она.
Опять стандартный женский вопрос, - подумал он, но одернул себя -
перестань цепляться к каждому слову. Сидеть и изводить себя сомнениями -
что толку.
- Нечего рассказывать, - сказал он.
Она снова улыбнулась.
Что во мне смешного? - раздраженно подумал он.
- У меня просто душа ушла в пятки, когда я увидела твою лохматую
бороду. И этот дикий взгляд.
Он выпустил струю дыма. Дикий взгляд? Забавно. Чего она добивается?
Хочет взять его остроумием?
- Скажи, а как ты выглядишь, когда бритый? - спросила она.
Он хотел улыбнуться ее вопросу, но у него ничего не вышло.
- Ничего особенного, - сказал он. - Самое обычное лицо.
- Сколько тебе, Роберт?
От неожиданности он чуть не поперхнулся. Она первый раз назвала его по
имени. Странное, беспокойное ощущение овладело им. Он так давно уже не
слышал своего имени из уст женщины, что чуть было не сказал ей: не зови
меня так. Он не хотел, чтобы дистанция между ними сокращалась. Если она
инфицирована и если ее не удастся вылечить, - то пусть лучше она останется
чужой. Так от нее легче будет избавиться.
- Если ты не хочешь разговаривать со мной - не надо, - спокойно сказала
она. - Не хочу тебе досаждать. Завтра я уйду.
Он весь напрягся.
- Но...
- Не хочу портить твою жизнь, - сказала она. - Пожалуйста, не думай,
что ты мне чем-то обязан только потому... что нас осталось всего двое.
Он мрачно посмотрел на нее долгим, холодным взглядом, и где-то в
глубине его души шевельнулось чувство вины. Почему я подозреваю ее? Почему
не доверяю? Почему сомневаюсь? Если она инфицирована - ей все равно живой
отсюда не выйти. Тогда чего опасаться?
- Извини, - сказал он, - я слишком долго жил один.
Но она не ответила. Даже не взглянула.
- Если хочешь поговорить, - продолжал он, - я буду рад... Расскажу
тебе... Что могу.
Она, видимо, сомневалась. Потом взглянула на него. В глазах ее не было
ни капли доверия.
- Конечно, мне интересно знать про эту болезнь, - сказала она. - От
этого у меня погибли две дочери, и из-за нее же погиб мой муж.
Он некоторое время смотрел на нее. Потом заговорил.
- Это бацилла, - сказал он. - Цилиндрическая бактерия. Она образует в
крови изотонический раствор. Циркуляция крови несколько замедляется,
однако физиологические процессы продолжаются. Бактерия питается чистой
кровью и снабжает организм энергией. В отсутствие крови производит
бактериофагов, или же спорулирует.
Она тупо уставилась на него. Он сообразил, что говорит непонятно.
Слова, которые стали для него абсолютно привычными, для нее могли звучать
абракадаброй.
- М-м-да, - сказал он, - в общем, все это не так уж важно.
Спорулировать - это значит образовать такое продолговатое тельце, в
котором, однако, содержатся все необходимые компоненты для возрождения
бактерии. Микроб поступает таким образом, если в пределах досягаемости не
оказывается живой крови. Тогда, как только тело-хозяин, как раз и
являющееся вампиром, погибает и разлагается, эти споры разлетаются в
поисках нового хозяина. А когда находят - то вирулируют. Таким образом и
распространяется инфекция.
Она недоверчиво покачала головой.
- А бактериофаги - это неживые протеины. Белковые макромолекулы,
которые тоже могут производиться при отсутствии крови. В отличие от спор,
их появление способствует аномальному метаболизму, в результате чего
происходит быстрый распад тканей.
Он вкратце рассказал ей о нарушении функций лимфатической системы, о
том, что чеснок, являясь аллергеном, вызывает анафилаксию, и о различных
симптомах заболевания.
- А как объяснить наш иммунитет? - спросила она.
Он довольно долго глядел на нее, воздерживаясь от ответа. Потом пожал
плечами и сказал:
- Про тебя я не знаю, а что касается меня, то я был в Панаме во время
войны. И там на меня однажды напала летучая мышь. Я не могу этого ни
доказать, ни проверить, но я подозреваю, что эта летучая мышь где-то
подхватила этого микроба, vampiris, тогда можно объяснить, почему она
напала на человека, обычно они этого не делают. Однако микроб почему-то
оказался ослабленным в ее организме, и произошло нечто вроде вакцинации.
Я, правда, тяжело болел, меня едва выходили. Но в результате получил
иммунитет. Во всяком случае, это моя версия. Лучшего объяснения мне найти
не удалось.
- А как... Как остальные, кто там был с тобой? С ними тоже такое
случалось?
- Не знаю, - медленно проговорил он. - Я убил эту летучую мышь, - он
пожал плечами, - возможно, я был первым, на кого она напала.
Она молча глядела на него. Ее внимание подхлестнуло в Нэвилле какое-то
упрямство, и, сознавая краешком разума, что его уже понесло, он продолжал
и продолжал говорить.
Он коротко обрисовал главный камень преткновения его исследований.
- Сначала я думал, что колышек должен пронзить сердце, - говорил он. -
Я верил в легенду. Но потом я убедился, что это не так. Я вколачивал
колышек в любые части тела - и они все равно погибали. Так я пришел к
выводу, что они умирают просто от кровотечения, от потери крови. Но
однажды...
И он рассказал ей о той женщине, распавшейся у него прямо на глазах.
- Я понял тогда, что есть что-то еще, вовсе не потеря крови, - он
продолжал, словно наслаждаясь, декламируя свои открытия. - Я долгое время
не знал, что делать. Буквально не находил себе места. Но потом до меня
дошло.
- Что? - спросила она.
- Я раздобыл мертвого вампира и поместил его руку в искусственный
вакуум. И под вакуумом вскрыл ему вены. И оттуда брызнула кровь. - Он
замолчал на время. - Вот и все.
Она уставилась на него.
- Не понимаешь, - сказал он.
- Я... Нет, - призналась она.
- А когда я впустил туда воздух, все мгновенно распалось.
Она продолжала смотреть на него.
- Видишь ли, - пояснил он, - этот микроб является факультативным
сапрофитом. Он может существовать как при наличии кислорода, так и без
него. Но есть большая разница. Внутри организма он является анаэробом, и в
этой форме он поддерживает симбиоз с организмом. Вампир-хозяин поставляет
бациллам кровь, а они снабжают организм энергией и стимулируют
жизнедеятельность. Могу, кстати, добавить, что именно благодаря этой
инфекции начинают расти клыки, похожие на волчьи.
- О?!
- А когда попадает воздух, - продолжал он, - ситуация изменяется
стремительно. Микроб переходит в аэробную форму. И тогда, вместо
симбиотического поведения, резко переходит к вирулентному паразитированию.
- Он сделал паузу и добавил: - Он просто съедает хозяина.
- Значит, колышек... - начала она...
- Просто проделывает отверстие для воздуха. Разумеется. Впускает воздух
и не дает клею возможности залатать отверстие - дырка должна быть
достаточно большой. В общем, сердце тут ни при чем. Теперь я просто
вскрываю им запястья достаточно глубоко, чтобы клей не сработал, или
отрубаю кисть. - Он усмехнулся. - Страшно даже вспомнить, сколько времени
я тратил на то, чтобы настрогать этих колышков!..
Она кивнула и, заметив в своей руке пустой бокал, поставила его на
стол.
- Вот почему та женщина так стремительно распалась, - сказал он, - она
была мертва уже задолго до того. И, как только воздух проник в организм,
микроб мгновенно пожрал все останки.
Она тяжело сглотнула, и ее словно передернуло.
- Это ужасно, - сказала она.
Он удивленно взглянул на нее. Ужасно? Какое странное слово. Он не
слышал его уже несколько лет. Слово "ужас" давно уже стало для него
бесцветным пережитком прошлого. Избыток ужаса, постоянный ужас - все это
стало привычно, и на этом фоне мало что поднималось выше среднего уровня.
Роберт Нэвилль принимал сложившуюся ситуацию как непреложный факт.
Дополнительные определения, прилагательные утратили свой смысл.
- А как же... Как же те, что еще живы?..
- Видишь ли, у них то же самое. Когда отрубаешь кисть, микроб
становится паразитным. Но они в основном умирают просто от кровотечения.
- Просто...
Она отвернулась, но он успел заметить, как сжались и побледнели ее
губы.
- Что-то случилось? - спросил он.
- Н-ничего. Ничего, - сказала она.
Он усмехнулся.
- К этому привыкаешь со временем, - сказал он. - Приходится.
Ее опять передернуло, и словно что-то застряло у нее в горле.
- Тебе не по душе мои заповеди, - сказал он. - Законы Роберта - это
законы джунглей. Поверь мне, я делаю только то, что могу, ничего другого
не остается. Что толку - оставлять их больными, пока они не умрут и не
возродятся - в новом, чудовищном обличье?
Она сцепила руки.
- Но ты говорил, что очень многие из них все еще живы, - нервно
проговорила она, - почему ты считаешь, что они умрут? Может быть, им
удастся выжить?
- Я знаю наверняка, - сказал он. - Я знаю этого микроба. Знаю, как он
размножается. Неважно, как долго организм будет сопротивляться, микроб все
равно победит. Я готовил антибиотики и колол их дюжинами. Но это не
действует. Не может действовать. Вакцины бесполезны, потому что
заболевание уже идет полным ходом. Их организм уже не может производить
антитела, потому что его жизнедеятельность уже поддерживает сам микроб.
Это невозможно, поверь мне. Это засада. Если я не убью их, то рано или
поздно они умрут - и придут к моему дому. У меня нет выбора. Никакого
выбора.
Оба молчали, и только треск умолкшей пластинки, продолжавшей крутиться
на диске проигрывателя, нарушал тягостную тишину.
Она не глядела на него, внимательно уставившись в пол, и взгляд ее был
пуст и холоден. Она явно не хотела встретиться с его взглядом. Как
странно, - думал он, - мне приходится искать аргументы в защиту того, что
еще вчера было необходимостью и казалось единственно возможным. За
прошедшие годы он ни разу не усомнился в своей правоте. И только теперь,
под ее давлением, такие мысли закопошились в его сознании. И мысли эти
казались чужими, странными и враждебными.
- Ты в самом деле полагаешь, что я не прав? - недоверчиво переспросил
он.
Она прикусила нижнюю губу.
- Руфь? - спросил он.
- Не мне это решать, - ответила она.
- Вирджи!
Темная фигура отпрянула к стене, словно отброшенная хриплым воплем
Нэвилля, рассекшим ночную тишину. Он вскочил с кресла и уставился в
темноту. Глаза его еще не расклеились ото сна, но сердце колотилось в
груди как маньяк, который лупит в стены своей темницы, требуя свободы.
Вскочив на ноги, он судорожно пытался понять, где он и что с ним
происходит. В мозгах царила полная неразбериха.
- Вирджи? - снова осторожно спросил он. - Вирджи?..
- Это... Это я... - произнес в темноте срывающийся голос.
Он неуверенно шагнул в сторону тонкого луча света, пробивающегося через
открытый дверной глазок. Он тупо моргал, медленно вникая в происходящее.
Она вздрогнула, когда он положил руку ей на плечо и крепко сжал.
- Это Руфь. Руфь, - сказала она перепуганным шепотом.
Он стоял, медленно покачиваясь в темноте, абсолютно не понимая, что это
за тень маячит перед ним.
- Это Руфь, - сказала она чуть громче.
Пробуждение обрушилось на него словно поток ледяной воды из
брандспойта. Его мгновенно скрутило всего, словно от холода, в животе и в
груди заныло, мышцы болезненно напряглись. Это была не Вирджи. Он помотал
головой и протер глаза. Руки еще плохо слушались его.
Взвешенное состояние, подобное неожиданной глубокой депрессии, охватило
его, и он стоял на месте, глядя перед собой и слабо бормоча. Он
чувствовал, что его слегка покачивает, вокруг царила темнота, и туман
медленно освобождал его сознание.
Он перевел взгляд на открытый глазок, затем снова на нее.
- Что ты здесь делаешь? - спросил он. В голосе его слышны были остатки
сна.
- Н-ничего, - сказала она. - Я... просто мне не спалось.
Лампочка зажглась неожиданно, и он на мгновение зажмурился. Затем снял
руку с выключателя и обернулся. Она все еще стояла, прижавшись к стене и
моргая от внезапного яркого света. Руки ее были опущены вдоль туловища и
сжаты в кулаки.
- Почему ты одета? - удивленно спросил он.
Она напряженно глядела на него. Дыхание было тяжелым. Он снова протер
глаза и откинул назад длинные волосы, спутавшиеся с бакенбардами.
- Я... просто смотрела, что там делается, - она кивнула в сторону
входной двери.
- Но почему ты одета?..
- Мне не спалось. Я никак не могла заснуть.
Он стоял, глядя на нее, все еще чуть покачиваясь, чувствуя, как
постепенно успокаивается сердцебиение. Через открытый глазок снаружи
доносились крики, и он различил привычный вопль Кортмана:
- Выходи, Нэвилль!
Подойдя к глазку, он захлопнул его и обернулся.
- Я хочу знать, почему ты одета, - снова сказал он.
- Нипочему.
- Ты собиралась уйти, пока я сплю?
- Да нет, я...
- Я тебя спрашиваю! - он схватил ее за запястье, и она вскрикнула.
- Нет, нет, что ты, - торопливо проговорила она, - как можно, когда они
все там?
Он стоял и, тяжело дыша, вглядывался в ее испуганное лицо. Он чуть
вздрогнул, вспомнив свое пробуждение - состояние шока, когда ему
показалось, что это Вирджи.
Он отбросил ее руку и отвернулся. Он полагал, что прошлое уже давно
умерло, - но нет. Сколько же времени для этого нужно?
Он молча налил себе рюмку виски и торопливо, судорожно заглотил.
Вирджи, Вирджи, - горестно звучало в его мозгу, - ты все еще со мной. Он
закрыл глаза и с силой стиснул зубы.
- Ее так звали? - услышал он голос Руфи.
Мышцы его напряглись, но лишь на мгновение; он чувствовал себя
разбитым.
- Все в порядке, - голос его звучал глухо и потерянно, - иди спать.
Она сделала шаг в сторону.
- Извини, - проговорила она, - я не хотела...
Внезапно он почувствовал, что не хочет отпускать ее. Он хотел, чтобы
она осталась. Без всякой причины, только бы снова не остаться в
одиночестве.
- Мне показалось, что ты - моя жена, - услышал он собственный голос. -
Я проснулся и решил...
Он как следует хлебнул виски и, поперхнувшись, закашлялся. Руфь
терпеливо ждала продолжения, лицо ее находилось в тени.
- ...Решил, что она вернулась, понимаешь ли... - медленно продолжал он,
с трудом отыскивая слова. - Я похоронил ее, но однажды ночью она
вернулась. И я тогда увидел - тень, силуэт - это было похоже на тебя. Да.
Она вернулась. Мертвая. И я хотел ее оставить с собой. Да, хотел. Но она
уже была не той, что была прежде. Видишь ли, она хотела только одного...
Он подавил спазм в горле.
- Моя собственная жена, - голос его задрожал, - вернулась, чтобы пить
мою кровь...
Он швырнул свой бокал о крышку бара, развернулся и зашагал: дошел до
входной двери, развернулся, снова вернулся к бару и уставился в одну
точку. Руфь молчала. Она стояла все там же, прислонившись к стене, и
слушала.
- Я избавился от нее, - наконец сказал он. - Мне пришлось сделать с ней
то же самое, что и с остальными. С моей собственной женой. - Какое-то
клокотанье в горле мешало ему говорить. - Колышек. - Его голос был ужасен.
- Я вколотил в нее... А что еще я мог сделать. Я ничего больше не мог.
Я...
Он не мог продолжать. Его трясло. Он долго стоял так, плотно закрыв
глаза...
Потом снова заговорил:
- Это было почти три года назад. И до сих пор я помню... Это сидит во
мне, и я ничего не могу с этим поделать. Что делать. Что делать?! - Боль
воспоминаний снова захлестнула его и он обрушил свой кулак на крышку бара.
- Как ты ни старайся, этого не забыть. Никогда не забыть... И не загладить
- и не избавиться от этого! - Он запустил трясущиеся пальцы в свою
шевелюру... - Я знаю, что ты думаешь. Я знаю. Я не верил. Я сначала не
верил тебе. Мне было тихо и спокойно в своем маленьком и крепком панцире.
А теперь, - он медленно помотал головой, и в его жесте сквозило поражение,
- в одно мгновение исчезло все... Уверенность, покой, безопасность. Все
пропало...
- Роберт...
В ее голосе что-то надломилось.
- За что нам это наказание? - спросила она.
- Не знаю, - с горечью сказал он. - Нет причины. Нет объяснения. - Он с
трудом подбирал слова. - Просто так все устроено... Так все и есть.
Она приблизилась к нему. И вдруг - он не отстранился и, не колеблясь,
привлек ее к себе. И они остались вдвоем - два человека в объятиях друг
друга, песчинкой затерянные среди безмерной, бескрайней темноты ночи...
- Роберт, Роберт.
Она гладила его по спине, руки ее были ласковыми и родными, и он крепко
обнимал ее, закрыв глаза и уткнувшись в ее теплые, мягкие волосы. Их губы
нашли друг друга и долго не расставались, и она, отчаянно боясь выпустить
его, крепко обняла его за шею...
Потом они сидели в темноте, плотно прижавшись друг к другу, словно им
теперь принадлежало последнее, ускользающее тепло этого угасающего мира, и
они щедро делились им друг с другом.
Он чувствовал ее горячее дыхание, как вздымалась и опадала ее грудь;
она спрятала лицо у него на плече, там, куда скрипач прячет свою скрипку,
он чувствовал запах ее волос, гладил и ласкал шелковистые пряди, а она все
крепче обнимала его.
- Прости меня, Руфь.
- Простить? За что?
- Я был резок с тобой. Не верил, подозревал.
Она промолчала, не выпуская его из объятий.
- Ох, Роберт, - наконец сказала она, - как это несправедливо. Как
несправедливо. Почему мы еще живы? Почему не умерли, как все? Это было бы
лучше - умереть вместе со всеми.
- Тсс-с, тс-с, - сказал он, чувствуя, как какое-то новое чувство
разливается в нем: и сердце и разум его источали любовь, проникающую во
все поры и невидимым сиянием исходящую из него, - все будет хорошо.
Он почувствовал, что она слабо покачала головой.
- Будет. Будет, - сказал он.
- Разве это возможно?
- Будет, - сказал он, хотя чувствовал, что ему самому трудно поверить в
это, хотя понимал, что в нем говорит сейчас не разум, а это новое,
освобожденное, всепроникающее чувство.
- Нет, - сказала она. - Нет.
- Будет, Руфь, обязательно будет.
Сколько они просидели так, обнявшись и прижавшись друг к другу? Он
потерял счет времени. Все вокруг потеряло значение, их было только двое, и
они были нужны друг другу - и поэтому они выжили и встретились, чтобы
сплести свои руки и на мгновение забыть об ужасной гибели всего былого
мира...
Он отчаянно хотел сделать что-нибудь для нее, помочь ей...
- Пойдем, - сказал он, - проверим твою кровь.
Она сразу стала чужой, их объятия распались.
- Нет, нет, - торопливо сказал он, - не бойся. Я уверен, что там ничего
нет. А если и есть, то я вылечу тебя. Клянусь, я тебя вылечу, Руфь.
Она молчала. Она глядела на него, но в темноте не было видно ее глаз.
Он встал и повлек ее за собой. Возбуждение, какого он не чувствовал все
эти годы, овладело им: вылечить ее, помочь ей - он был словно в горячке.
- Позволь, - сказал он, - я не причиню тебе вреда. Клянусь тебе. Ведь
надо знать, надо выяснить наверняка. Тогда будет ясно, что и как делать, и
я займусь этим - я спасу тебя, Руфь, спасу. Или умру сам.
Но она не повиновалась, не хотела идти за ним, тянула назад.
- Пойдем со мной, Руфь.
Он исчерпал все запасы своего резонерства, все барьеры в нем рухнули,
нервы были на пределе, он трясся словно эпилептик.
В спальне он зажег свет и увидел, как она перепугана. Он привлек ее к
себе и погладил по волосам.
- Все хорошо, - сказал он, - все хорошо, Руфь. Неважно, что там будет,
все будет хорошо. Ты мне веришь?
Он усадил ее на табуретку. Ее лицо побледнело, когда он зажег горелку и
стал прокаливать перышко. Она начала дрожать. Он нагнулся к ней и
поцеловал в щеку.
- Все хорошо, - ласково сказал он, - все будет хорошо.
Он проколол ей палец - она закрыла глаза, чтобы не смотреть, - и
выдавил капельку крови. Он чувствовал боль, словно брал не ее, а свою
кровь. Руки его дрожали.
- Вот так. Так, - заботливо сказал он, прижимая к проколу на ее пальце
кусочек ваты. Его колотила неуемная дрожь, он боялся, что препарат не
получится, руки не повиновались ему. Он старался смотреть на Руфь и
улыбаться ей, ему хотелось согнать маску испуга с ее лица.
- Не бойся, - сказал он, - прошу тебя, не бойся. Я вылечу тебя, если ты
больна. Вылечу, Руфь, вылечу.
Она сидела, не проронив ни слова, безразлично наблюдая за его возней.
Только руки ее, не находившие себе покоя, выдавали ее волнение.
- Что ты будешь делать, если... Если найдешь?..
- Точно не знаю, - сказал он. - Пока не знаю. Но мы обязательно
что-нибудь придумаем.
- Что?
- Ну, например, можно вакцины...
- Ты же говорил, что вакцины не действуют, - сказала она, и голос ее
дрогнул.
- Да. Но, видишь ли, - он умолк, положив стеклышко на столик, прижав
его зажимом и склоняясь к окуляру.
- Что ты сможешь сделать, Роберт?
Он наводил на резкость.
Она соскользнула с табурета и вдруг взмолилась:
- Роберт, не смотри!
Но он уже увидел. Он побледнел и, не отдавая себе отчета в том, что
перестал дышать, медленно повернулся к ней.
- Руфь... - в ужасе прошептал он, задыхаясь...
...Удар киянкой пришелся ему чуть выше лба, сознание его взорвалось
болью, и Роберт Нэвилль почувствовал, что половина тела отказала ему. Он
упал набок, роняя за собой микроскоп, - упал на одно колено, с изумлением
глядя на нее, на ее лицо, искаженное ужасом, попытался встать, но она
ударила его еще раз, и он закричал, снова упал на колени, пытаясь
упереться руками в пол - но руки были чужими, и он растянулся ничком.
Где-то за тысячи миль от него слышались ее всхлипывания: рыдания душили
ее.
- Руфь, - пробормотал он.
- Я же говорила тебе, не смотри! - кричала она, размазывая по лицу
слезы.
Он дотянулся до ее ног и вцепился в нее. Она ударила в третий раз - и