Он долго глядел на нее, потом сглотнул.
- Руфь, - снова сказал он.
Так они и стояли, двое, глядя друг на друга, мужчина и женщина, посреди
огромного поля, разогретого солнцем.
Она спала в его кровати. Была половина пятого, и день клонился к
закату. Раз двадцать по крайней мере Нэвилль заглядывал в спальню, чтобы
посмотреть и проверить, не проснулась ли она. Сидя в кухне с чашкой кофе,
он нервничал.
- А что, если она все-таки больна? - спорил он сам с собой.
Эта тревога пришла несколько часов назад, когда она не проснулась в
положенное время, а продолжала спать. И теперь он не мог избавиться от
опасений. Как он ни уговаривал себя, ничего не помогало. Тревога, словно
заноза, накрепко засела в нем. Да, она была загорелой и ходила днем. Но
пес тоже ходил днем.
Нэвилль нервно барабанил пальцами по столу.
Простота испарилась. Мечты угасли, обернувшись тревожной реальностью.
Не было чарующих объятий, и не было волшебных речей. Кроме имени, он
ничего от нее не добился. Скольких усилий ему стоило дотащить ее до дома.
А заставить войти - и того хуже. Она плакала и умоляла его сжалиться и не
убивать ее. Что бы он ни говорил ей, она лишь плакала, рыдала и просила
пощадить.
Этот эпизод раньше представлялся ему в духе продукции Голливуда: с
влажным блеском в глазах, нежно обнявшись, они входят в дом - и кадр
постепенно меркнет. Вместо этого ему пришлось тянуть и уговаривать,
браниться, убеждать и упрашивать, а она - ни в какую. О романтике
оставалось только мечтать. В конце концов пришлось затащить ее силой.
Оказавшись в доме, она дичилась ничуть не меньше, и, как он ни старался
ей угодить, она забилась в угол, съежившись точь-в-точь как тот пес, и
больше от нее было ничего не добиться. Она не стала ни есть, ни пить то,
что он предлагал ей. В конце концов ему пришлось загнать ее в спальню и
там запереть. И теперь она спала.
Он тяжело вздохнул и поправил на блюдце чашку с кофе.
Все эти годы, - думал он, - мечтать о напарнике, и теперь - встретить и
сразу подозревать ее... Так жестоко и бесцеремонно обходиться...
И все же ничего другого ему не оставалось. Слишком долго он жил,
полагая, что он - последний человек, оставшийся на земле. Последний из
обычных, настоящих людей. И то, что она выглядела настоящей, не имело
значения. Слишком много видал он таких, как она, здоровых на вид,
сморенных дневной комой. Но все они были больны, он знал это. Одного
только факта, что она прогуливалась ярким солнечным днем по полю, было
недостаточно, чтобы перевесить в сторону безоговорочного приятия и
искреннего доверия: на другой чаше весов были три года, в течение которых
он убеждал себя в невозможности этого. Его представления о мире окрепли и
выкристаллизовались. Существование других таких, подобных ему, казалось
невозможным. И после того, как поутихло первое потрясение, все его
догматы, выдержанные и апробированные за эти годы, вновь заняли свои
позиции.
С тяжелым вздохом он встал и снова отправился в спальню. Она была все
там же, в той же позе. Может быть, она снова впала в кому.
Он стоял и глядел на нее, раскинувшуюся перед ним на кровати.
Руфь. Ах, как много он хотел бы знать про нее - но эта возможность
вселяла в него панический страх. Ведь если она была такой же, как и
остальные, - выход был только один. А если убивать, то лучше уж не знать
ничего.
Он стоял, впившись взглядом в ее лицо - голубые глаза широко раскрыты,
руки свисают вдоль туловища, кисти нервозно подергиваются.
А что, если это была случайность? Может быть, она чисто случайно выпала
из своего коматозного дневного сна и отправилась бродить? Вполне возможно.
И все же, насколько ему было известно, дневной свет был тем единственным
фактором, который этот микроб не переносил. Почему же это не убеждало его
в том, что с ней все в порядке?
Что ж, был только один способ удостовериться.
Он нагнулся над ней и потряс за плечо.
- Проснись, - сказал он.
Она не реагировала.
Его лицо окаменело и пальцы крепко впились в ее расслабленное плечо.
Вдруг он заметил тонкую золотую цепочку, ниткой вьющуюся вокруг шеи.
Дотянувшись своими грубыми неуклюжими пальцами, он вытащил цепочку из
разреза ее платья и увидел крохотный золотой крестик - и в этот момент она
проснулась и отпрянула от него, вжавшись в подушки.
Это не кома, - единственное, что промелькнуло в его мозгу.
- Ч-что... тебе надо? - едва слышно прошептала она.
Когда она заговорила, сомневаться стало значительно труднее. Звук
человеческого голоса был так непривычен, что подчинял его себе как никогда
ранее.
- Я... Ничего, - сказал он.
Неловко попятившись, он прислонился спиной к стене. Продолжая глядеть
на нее, он, после минутного молчания, спросил:
- Ты откуда?
Она лежала, глядя на него абсолютно пустым взглядом.
- Я спрашиваю, откуда ты, - повторил он.
Она промолчала.
Не отрывая взгляда от ее лица, он отделился от стены и сделал шаг
вперед...
- Ин... Инглвуд, - неотчетливо проговорила она.
Мгновение он разглядывал ее - взгляд его был холоден, как лезвие
бритвы, - затем снова прислонился к стене.
- Понятно, - отозвался он. - Ты... Ты жила одна?
- Я была замужем.
- Где твой муж?
Она напряженно сглотнула.
- Он умер.
- Давно?
- На прошлой неделе.
- И что ты делала с тех пор?
- Я убежала. - Она прикусила нижнюю губу. - Я убежала прочь оттуда...
- Не хочешь ли ты сказать... Что с тех пор ты бродила - все это
время?..
- Д-да.
Он разглядывал ее молча. Затем вдруг, не говоря ни слова, развернулся и
вышел в кухню, тяжело грохоча своими огромными башмаками. Он зачерпнул в
кладовке пригоршню чеснока, всыпал зубки на тарелку, поломал их на кусочки
и раздавил в кашу - резкий запах защекотал в носу. Когда он вернулся, она
полулежала, приподнявшись на локте. Он беспардонно сунул тарелку ей прямо
в лицо, и она отвернулась со слабым возгласом.
- Что ты делаешь? - спросила она и кашлянула.
- Почему ты отворачиваешься?
- Пожалуйста...
- Почему ты отворачиваешься?!
- Оно так пахнет, - ее голос сорвался на всхлипывания, - не надо, мне
плохо от этого.
Он еще ближе придвинул тарелку. Всхлипывая, словно задыхаясь, она
отодвинулась, прижавшись спиной к стене, и из-под одеяла показались ее
обнаженные ноги.
- Пожалуйста, перестань, - попросила она.
Он забрал тарелку, продолжая наблюдать за ней. Она была вся напряжена,
мышцы подрагивали, живот конвульсивно дергался.
- Ты - одна из них, - злобно сказал он. Голос его звучал глухо и
бесцветно.
Вдруг выпрямившись, она села на кровати, вскочила и мимо него пробежала
в ванную. Дверь захлопнулась за ней, но он все равно слышал, как ее рвало.
Долго и мучительно.
Напряженно сглотнув, он поставил тарелку на столик рядом с кроватью. Он
был бледен.
Инфицирована. Это было совершенно ясно. Еще год назад, и даже раньше,
он установил, что чеснок является сильным аллергеном для любого организма,
инфицированного микробом vampiris. Под действием чеснока клетки любых
тканей приобретали свойство аномальной реакции на чеснок при любом
последующем воздействии. Именно поэтому внутренняя инъекция действовала
слабо: специфические вещества не достигали тканей. А действие запаха было
весьма эффективно.
Он тяжело опустился на кровать. Реакция этой женщины была явно не
нормальной.
Новая мысль заставила Нэвилля задуматься. Если она говорила правду, она
бродила уже около недели. В таком случае - усталость и истощение - в ее
состоянии такое количество чеснока могло вызвать рвоту.
Он сжал кулаки и медленно, с силой, вдавил их в матрас. Значит, он
ничего не мог сказать наверняка. И, кроме того, он знал, что даже то, что
кажется очевидным, не всегда оказывается правдой, если тому нет адекватных
доказательств. Эта истина далась ему трудом и кровью, и он верил в нее
больше, нежели в самого себя.
Он все еще сидел, когда она открыла дверь ванной и вышла. Мгновение она
задержалась в холле, глядя на него, и прошла в гостиную. Он поднялся и
последовал за ней. Когда он вошел, она сидела в кресле.
- Ты доволен? - спросила она.
- Не твое дело, - ответил он, - здесь спрашиваю я, а не ты.
Она зло взглянула на него, словно собираясь сказать что-то, но вдруг
сникла и покачала головой. На какое-то мгновение прилив симпатии
захлестнул его: так беспомощно она выглядела, сложив тонкие руки на
исцарапанных коленках. Похоже, что рваное платье ее вовсе не заботило. Он
смотрел, как вздымается ее грудь, в такт дыханию. Она была стройной,
худой, линии ее тела были почти прямыми. Никакого сходства с теми
женщинами, которых он грезил себе иногда...
Не бери в голову, - сказал он себе. - Теперь это не имеет никакого
значения.
Он сел в кресло напротив и посмотрел на нее. Она не встретила его
взгляда.
- Послушай, - сказал он, - у меня есть все основания считать, что ты
больна. Особенно после того, как ты реагировала на чеснок.
Она не ответила.
- Ты можешь сказать что-нибудь? - спросил он.
Она подняла взгляд на него.
- Ты считаешь, что я - одна из них, - сказала она.
- Я предполагаю это.
- А как насчет этого? - спросила она, приподнимая свой крестик.
- Это ничего не значит, - сказал он.
- День, а я не сплю, - сказала она, - не впадаю в кому.
Он промолчал. Возразить было нечего. Это было так, хоть и не утоляло
его сомнений.
- Я часто бывал в Инглвуде, - наконец проговорил он, - ты ни разу не
слышала шум мотора?
- Инглвуд не такой уж маленький, - сказала она.
Он внимательно посмотрел на нее, отстукивая пальцами по подлокотнику.
- Хотелось бы... Хотелось бы верить, - сказал он.
- В самом деле? - спросила она.
Живот ее снова схватило судорогой, она застонала и, скрипнув зубами,
сложилась пополам.
Роберт Нэвилль сидел, пытаясь понять, почему его больше нисколько не
влечет к ней. Чувство - это такая штука, которая, однажды умерев, навряд
ли воскреснет, - подумал он, не ощущая в себе ничего, кроме пустоты. Все
прошло, и ничего, абсолютно ничего не осталось, только пустота.
Когда она вновь взглянула на него, ее взгляд было трудно выдержать.
- У меня с животом всю жизнь были неприятности, - проговорила она. -
Неделю назад убили моего мужа. Прямо на моих глазах. Его разорвали на
куски. Двое моих детей погибли во время эпидемии. А последнюю неделю я
скиталась, приходилось прятаться по ночам, мне едва удалось несколько раз
подкрепиться. Я так перебоялась, что не могла спать, и просыпалась каждый
раз, не проспав и часа. И вдруг этот страшный крик - а потом ты
преследовал меня, бил. Затащил к себе в дом. И теперь ты суешь мне в лицо
эту вонючую тарелку с чесноком, мне становится дурно, и ты заявляешь, что
я больна!
Она обхватила руками колени.
- Как ты думаешь, что будет дальше? - зло спросила она.
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Нервным движением
попыталась поправить болтающийся лоскут платья, приладить его на место, но
он не держался, и она сердито всхлипнула.
Он наклонился вперед. Чувство вины овладело им, безотносительно всех
его сомнений и подозрений. С этим невозможно было бороться. Но женские
всхлипывания ничуть не трогали его. Он поднял руку и стал сконфуженно
приглаживать свою бороду, не сводя с нее глаз.
- Позволь, - начал он, но замолчал, сглотнул. - Позволь мне взять твою
кровь для анализа. Я бы...
Она внезапно встала и направилась к двери. Он вскочил следом.
- Что ты хочешь сделать? - спросил он.
Она не отвечала. Ее руки беспорядочно пытались совладать с замком.
- Тебе нельзя туда, - сказал он удивленно, - еще немного, и они
заполонят все улицы.
- Я не останусь, - всхлипнула она, - какая разница. Пусть лучше они
убьют меня...
Он крепко взял ее за руку. Она попыталась освободиться.
- Оставь меня, - закричала она, - я не просила тебя затаскивать меня в
этот дом. Отпусти меня. Оставь меня в покое. Чего тебе надо?..
Он растерянно стоял, не зная, что ответить.
- Тебе нельзя туда, - повторил он. Он отвел ее в кресло, затем сходил к
бару и налил ей рюмочку виски.
Выбрось из головы, - приказал он себе, - инфицированная она или нет, -
выбрось из головы.
Он протянул ей виски. Она отрицательно покачала головой.
- Выпей, - сказал он, - тебе станет легче.
Она сердито взглянула на него.
- ...И ты снова сможешь сунуть мне в лицо чеснок?!
Он покачал головой.
- Выпей это, - сказал он.
После короткой паузы она взяла рюмку и пригубила виски, закашлялась.
Она отставила виски на подлокотник и, чуть вздрогнув, глубоко вздохнула.
- Зачем ты меня не отпустишь? - горько спросила она.
Он вглядывался в ее лицо и долго не мог ничего ответить. Затем сказал:
- Даже если ты и больна, я не могу тебя отпустить. Ты не представляешь,
что они с тобой сделают.
Она закрыла глаза.
- Какая разница, - сказала она.
- Вот чего я не могу понять, - говорил он ей за ужином. - Прошло уже
почти три года, а они все еще живы. Не все, конечно. Некоторые. Запасы
продовольствия кончились. И, насколько я знаю, днем они по-прежнему
впадают в кому, - он покачал головой, - но они не вымирают. Вот уже три
года - они не вымерли. Что-то их поддерживает, но что?
Она была в его банном халате. Около пяти часов пополудни она
смягчилась, приняла душ и словно переменилась. Ее худенькая фигурка
терялась в объемистых складках тяжелой махровой ткани. Она взяла его
гребень, зачесала волосы назад и стянула их бечевкой, так что получился
лошадиный хвост.
Руфь задумчиво поворачивала на блюдечке чашку с кофе.
- Мы иногда подглядывали за ними, - сказала она. - Правда, мы боялись
подойти близко. Мы думали, что к ним опасно прикасаться.
- А вы знали, что после смерти они возвращаются?
Она покачала головой.
- Нет.
- И вас ни разу не заинтересовали эти люди, атаковавшие ваш дом по
ночам?
- Нам никогда не приходило в голову, что они... - она медленно покачала
головой. - Трудно в это поверить.
- Разумеется, - сказал он.
Они ели молча, и он время от времени поглядывал на нее. Так же трудно
было поверить в то, что перед ним - настоящая, живая женщина; трудно было
поверить, что после всего, что было за эти годы, у него появился напарник.
Он сомневался, пожалуй, даже не в ней самой: сомнительно было, что в
этом потерянном, забытом богом мире могло произойти нечто подобное,
воистину замечательное.
- Расскажи мне о них еще что-нибудь, - попросила Руфь.
Он поднялся, снял с плиты кофейник, подлил в чашку сначала ей, потом
себе, отставил кофейник и снова сел.
- Как ты себя чувствуешь?
- Лучше, спасибо.
Он удовлетворенно кивнул и потянулся за сахарницей. Размешивая сахар,
он почувствовал на себе ее взгляд. О чем она думает? Он глубоко вздохнул,
пытаясь понять, почему он так скован. В какой-то момент он решил, что ей
можно доверять, но теперь он снова сомневался.
- И все же, ты мне не веришь, - сказала она, словно читая его мысли.
Он быстро взглянул на нее и пожал плечами.
- Да нет... Не в этом дело.
- Конечно, в этом, - спокойно сказала она и вздохнула. - Что ж, хорошо.
Если тебе надо проверить мою кровь - проверь.
Он подозрительно посмотрел на нее, недоумевая. Что это? Уловка? Он едва
не поперхнулся кофе. Глупо, - подумал он, - быть таким подозрительным.
Он отставил чашку.
- Хорошо", - сказал он. - Это хорошо.
Он глядел на нее, а она - в свою чашку.
- Если ты все-таки заражена, - сказал он, - я сделаю все, что смогу,
чтобы вылечить тебя.
Она встретилась с ним взглядом.
- А если не сможешь? - спросила она.
Он замешкался с ответом.
- Там видно будет, - наконец сказал он.
Некоторое время они пили кофе молча. Наконец он спросил:
- Так как, сделаем это сейчас?
- Пожалуй, - сказала она, - лучше утром. А то... Я себя все еще неважно
чувствую.
- Ладно, утром, - кивнул он.
Трапеза закончилась в полном молчании. Нэвилль лишь отчасти был
удовлетворен тем, что она согласилась позволить ему проверить кровь.
Больше всего его путала возможность обнаружить, что она действительно
инфицирована. Теперь ему предстояло провести с ней вечер и ночь и, может
быть, узнать ее жизнь, увлечься ею, а утром ему придется...
Затем они сидели в гостиной, разглядывали фальшивую фреску, пили
понемногу портвейн и слушали Шуберта. Четвертую симфонию.
- Я бы ни за что не поверила, - она, похоже, совсем пришла в себя и
выглядела вполне веселой, - никогда бы не подумала, что снова буду слушать
музыку. Пить вино.
Она оглядела комнату.
- Да, ты неплохо потрудился, - сказала она.
- А как было у вас? - спросил он.
- Совсем по-другому, - сказала она, - у нас не было...
- Как вы защищали свой дом? - прервал он.
- О! - Она на мгновенье задумалась. - Мы обшили его, разумеется. И
полагались на кресты.
- Это не всегда действует, - спокойно сказал он, некоторое время
понаблюдав за ее лицом.
Это озадачило ее.
- Не действует?
- Отчего же иудею бояться креста? - сказал он. - Почему же вампир, при
жизни бывший иудеем, должен бояться креста? Дело здесь в том, что
большинство людей боялись превращения в вампиров. Поэтому большинство из
них страдали истерической слепотой к собственному отражению в зеркале. Но
крест - лишь постольку, поскольку - в общем, ни иудей, ни индуист, ни
магометанин, ни атеист не подвержены действию креста.
Она сидела с бокалом в руке, глядя на него без всякого выражения.
- Поэтому крест действует отнюдь не всегда, - сказал он.
- Ты не дал мне закончить, - сказала она, - мы еще использовали чеснок.
- Я полагал, что тебе от него дурно.
- Просто я нездорова. Раньше я весила сто двадцать, а теперь только
девяносто восемь фунтов.
Он согласно кивнул. Но, выходя в кухню за новой бутылкой вина, он
подумал, что за это время она должна была привыкнуть - все-таки три года.
И все же могла не привыкнуть. Что толку сейчас сомневаться или не
сомневаться - она же согласилась проверить кровь. Есть ли смысл ее
опасаться? Ерунда, это просто мои заскоки, - подумал он, - я слишком долго
оставался наедине сам с собой. Мне никогда уже ни во что не поверить, если
это нельзя разглядеть в микроскоп. Снова торжествует наследственность, и
снова я только лишь сын своего отца, еди его черви!
Стоя в темной кухне, Роберт Нэвилль пытался подколупнуть ногтем обертку
на горлышке бутылки - и подглядывал в гостиную, где сидела Руфь.
Он внимательно разглядывал ее - складки ткани, спадающие вдоль тела,
чуть намеченную выпуклость груди, икры и лодыжки, бронзовые от загара, и
торчащие из-под халата узенькие гладкие коленки. Ее девичье тело
определенно отрицало наличие двух детей. И что самое странное, подумал он,
что он не чувствовал к ней никакого физического влечения. Если бы она
пришла два года назад или немного позже, возможно, что он изнасиловал бы
ее. Были такие ужасные дни. Были у него такие моменты, когда он в попытках
найти выход своей жажде решался на невообразимое, и жил с этим в себе,
доходя почти до безумия. Но затем он взялся за эксперименты. Бросил
курить, перестал срываться в запои. Медленно и вдумчиво он занял себя
исследованиями, и результат оказался поразительным: сексуальность
безумствующей плоти утихла, почти что растворилась. Исцеление монаха, -
думал он. Так и должно быть, иначе никакой нормальный человек не смог бы
исключить секс из своей жизни - а были занятия, которые требовали этого.
И теперь, почти ничего не ощущая, он был счастлив. Разве что где-то в
глубине, под каменным гнетом многолетнего воздержания, рождалось едва
заметное, непривычное волнение. Он был даже доволен, что мог оставить его
без внимания. В особенности потому, что не было уверенности в том, что
Руфь - тот напарник, о котором он мечтал. Как не было уверенности в том,
что ей можно будет сохранить жизнь дольше завтрашнего утра. Лечить?
Вылечить - маловероятно.
Он вернулся в гостиную с откупоренной бутылкой. Она сдержанно
улыбнулась ему, когда он добавил ей в бокал вина.
- Восхитительная фреска, - сказала она, - она мне нравится все больше и
больше. Если пристально вглядеться в нее, то словно оказываешься в лесу.
Он хмыкнул.
- Должно быть, это стоило большого труда, так наладить все в доме, -
сказала она.
- Что говорить, - сказал он, - да вы и сами через все это прошли.
- У нас не было ничего подобного, - сказала она. - Наш дом был совсем
маленьким. И морозильник у нас был раза в два меньше.
- У вас должны были кончиться продукты, - сказал он, внимательно
разглядывая ее.
- Замороженные, - поправила она, - мы питались в основном консервами.
Он кивнул. Логично, нечего возразить. Но что-то не удовлетворяло его.
Это было чисто интуитивное чувство, но что-то ему не нравилось.
- А как с водой? - наконец спросил он.
Она молча изучала его некоторое время.
- Ты ведь не веришь ни единому моему слову, правда? - спросила она.
- Не в этом дело, - сказал он, - просто мне интересно, как вы жили.
- Твой голос тебя выдает, - сказала она. - Ты так долго жил один, что
утратил всякую способность притворяться.
Он хмыкнул. Было такое ощущение, что она играет с ним, и он
почувствовал себя неуютно. Но это же забавно, - возразил он себе. - Все
может быть. Она - женщина, у нее свой взгляд на вещи. Может быть, она и
права. Наверное, он и есть грубый, безнадежно испорченный отшельничеством
брюзга. Ну и что?
- Расскажи мне про своего мужа, - резко сказал он.
Что-то промелькнуло в ее лице, словно тень воспоминания. Она подняла к
губам бокал, наполненный темным вином.
- Не сейчас, - сказала она, - пожалуйста"
Он откинулся на спинку кресла, пытаясь проанализировать владевшее им
неясное чувство неудовлетворенности. "Все, что она говорила и делала,
могло быть следствием того, через что она прошла; а могло быть и ложью.
Но зачем ей лгать? - спрашивал он себя. - Ведь утром он проверит ее
кровь. Какой может быть прок с того, что она солжет ему сейчас, если
утром, всего через несколько часов, он все равно узнает правду?
- Знаешь, - сказал он, пытаясь смягчить паузу, - вот о чем я подумал.
Если эту эпидемию пережили трое, то, может быть, где-то есть и еще?
- Ты полагаешь, это возможно? - спросила она.
- А почему нет? Наверное, по той или иной причине у людей мог
сформироваться иммунитет, И тогда...
- Расскажи мне еще про этих микробов, - сказала она.
Он на мгновение задумался, аккуратно поставил бокал. Рассказать ей все?
Или не стоит? А что, если она сбежит? И после смерти вернется, обладая
всем тем знанием, которым он теперь обладал?
- Неохота пускаться в подробности, - сказал он. - Чертовски много
всего.
- Ты перед этим что-то говорил про крест, - напомнила она, - как ты до
этого дошел? Ты уверен?
- Помнишь, я говорил тебе про Бена Кортмана? - он обрадовался
возможности пересказать то, что она уже знала, не вскрывая новых пластов
информации.
- Это тот человек, который...
Он кивнул.
- Ага. Пойдем, - сказал он, поднимаясь, - я сейчас его тебе покажу.
Она глядела в глазок, и он, стоя за ее спиной, почувствовал запах ее
тела, запах ее волос - и чуть-чуть отстранился. В этом что-то есть, -
подумал он. - Мне не нравится этот запах. Как Гулливеру, вернувшемуся из
страны ученых лошадей, этот человеческий запах мне отвратителен.
- Тот, что стоит у фонарного столба, - сказал он.
Определив, о ком идет речь, она утвердительно кивнула. Затем сказала:
- Их здесь совсем мало. С чего бы это?
- Я их истребляю, - сказал он, - но они не дают расслабиться. И всех
никак не одолеть.
- Откуда там лампочка? - спросила она. - Я полагала, что вся
электросеть разрушена.
- Она подключена к моему генератору специально для того, чтобы можно
было за ними наблюдать.
- И они до сих пор не разбили ее?
- Там поставлен очень крепкий колпак.
- Они не пытались взобраться на столб и разбить?..
- Весь столб увешан чесноком.
Она покачала головой.
- У тебя все продумано до мелочей.
Отступив на шаг, он снова оглядел ее. Как она могла так мягко говорить
и смотреть на них, - недоумевал он, - задавать вопросы, обсуждать, если
всего неделю назад такие же существа разорвали в клочья ее мужа.
Опять сомнения, - одернул он себя, - может, хватит?
Он знал, что конец этому теперь может положить только абсолютная
уверенность.
Она прикрыла окошечко и обернулась.
- Прошу меня извинить, я на минуточку, - сказала она и проскользнула в
ванную.
Он глядел ей вслед - дверь закрылась за ней, и щелкнула задвижка. Он
аккуратно запер дверцу глазка и отправился к своему креслу. Ироничная
усмешка играла на его губах. Он заглянул в глубину бокала, таинственную
глубину темного коричневатого вина, и стал растерянно теребить свою
бороду.
В ее последней фразе было что-то чарующее. Слова ее казались гротескным
пережитком прошлой жизни, эпохи, которая давно закончилась. Он представил
себе Эмили Пост, чопорно семенящую по кладбищенской дорожке. Следующая
книга - "Правила этикета для молодых вампиров".
Улыбка сошла с его лица.
И что теперь? Что уготовило ему будущее? Что будет через неделю? Будет
ли она все еще здесь, или же будет сожжена на вечном погребальном костре?
Он понимал, что если она инфицирована, то он должен будет сделать все
возможное, чтобы вылечить ее, вне зависимости от результата. А что, если
этих бацилл у нее не окажется? Эта возможность, пожалуй, сулила не меньшую
нервотрепку. Так бы он жил себе и жил, следуя своему обычному
распорядку... Но если она останется... Если придется устанавливать с ней
какие-то отношения... Может быть, стать мужем и женой, рожать детей...
Такая возможность, пожалуй, пугала его гораздо больше. Он вдруг ощутил
в себе болезненно раздражительного, косного мещанина, упрямого холостяка.
Он и думать уже позабыл про жену и ребенка, оставшихся в прошлой его
жизни, и настоящего ему было вполне достаточно. Он испугался, что ему
снова придется жертвовать и нести ответственность, и не хотел, боялся
разделить свое сердце - с кем бы то ни было, не хотел снимать с себя те
- Руфь, - снова сказал он.
Так они и стояли, двое, глядя друг на друга, мужчина и женщина, посреди
огромного поля, разогретого солнцем.
Она спала в его кровати. Была половина пятого, и день клонился к
закату. Раз двадцать по крайней мере Нэвилль заглядывал в спальню, чтобы
посмотреть и проверить, не проснулась ли она. Сидя в кухне с чашкой кофе,
он нервничал.
- А что, если она все-таки больна? - спорил он сам с собой.
Эта тревога пришла несколько часов назад, когда она не проснулась в
положенное время, а продолжала спать. И теперь он не мог избавиться от
опасений. Как он ни уговаривал себя, ничего не помогало. Тревога, словно
заноза, накрепко засела в нем. Да, она была загорелой и ходила днем. Но
пес тоже ходил днем.
Нэвилль нервно барабанил пальцами по столу.
Простота испарилась. Мечты угасли, обернувшись тревожной реальностью.
Не было чарующих объятий, и не было волшебных речей. Кроме имени, он
ничего от нее не добился. Скольких усилий ему стоило дотащить ее до дома.
А заставить войти - и того хуже. Она плакала и умоляла его сжалиться и не
убивать ее. Что бы он ни говорил ей, она лишь плакала, рыдала и просила
пощадить.
Этот эпизод раньше представлялся ему в духе продукции Голливуда: с
влажным блеском в глазах, нежно обнявшись, они входят в дом - и кадр
постепенно меркнет. Вместо этого ему пришлось тянуть и уговаривать,
браниться, убеждать и упрашивать, а она - ни в какую. О романтике
оставалось только мечтать. В конце концов пришлось затащить ее силой.
Оказавшись в доме, она дичилась ничуть не меньше, и, как он ни старался
ей угодить, она забилась в угол, съежившись точь-в-точь как тот пес, и
больше от нее было ничего не добиться. Она не стала ни есть, ни пить то,
что он предлагал ей. В конце концов ему пришлось загнать ее в спальню и
там запереть. И теперь она спала.
Он тяжело вздохнул и поправил на блюдце чашку с кофе.
Все эти годы, - думал он, - мечтать о напарнике, и теперь - встретить и
сразу подозревать ее... Так жестоко и бесцеремонно обходиться...
И все же ничего другого ему не оставалось. Слишком долго он жил,
полагая, что он - последний человек, оставшийся на земле. Последний из
обычных, настоящих людей. И то, что она выглядела настоящей, не имело
значения. Слишком много видал он таких, как она, здоровых на вид,
сморенных дневной комой. Но все они были больны, он знал это. Одного
только факта, что она прогуливалась ярким солнечным днем по полю, было
недостаточно, чтобы перевесить в сторону безоговорочного приятия и
искреннего доверия: на другой чаше весов были три года, в течение которых
он убеждал себя в невозможности этого. Его представления о мире окрепли и
выкристаллизовались. Существование других таких, подобных ему, казалось
невозможным. И после того, как поутихло первое потрясение, все его
догматы, выдержанные и апробированные за эти годы, вновь заняли свои
позиции.
С тяжелым вздохом он встал и снова отправился в спальню. Она была все
там же, в той же позе. Может быть, она снова впала в кому.
Он стоял и глядел на нее, раскинувшуюся перед ним на кровати.
Руфь. Ах, как много он хотел бы знать про нее - но эта возможность
вселяла в него панический страх. Ведь если она была такой же, как и
остальные, - выход был только один. А если убивать, то лучше уж не знать
ничего.
Он стоял, впившись взглядом в ее лицо - голубые глаза широко раскрыты,
руки свисают вдоль туловища, кисти нервозно подергиваются.
А что, если это была случайность? Может быть, она чисто случайно выпала
из своего коматозного дневного сна и отправилась бродить? Вполне возможно.
И все же, насколько ему было известно, дневной свет был тем единственным
фактором, который этот микроб не переносил. Почему же это не убеждало его
в том, что с ней все в порядке?
Что ж, был только один способ удостовериться.
Он нагнулся над ней и потряс за плечо.
- Проснись, - сказал он.
Она не реагировала.
Его лицо окаменело и пальцы крепко впились в ее расслабленное плечо.
Вдруг он заметил тонкую золотую цепочку, ниткой вьющуюся вокруг шеи.
Дотянувшись своими грубыми неуклюжими пальцами, он вытащил цепочку из
разреза ее платья и увидел крохотный золотой крестик - и в этот момент она
проснулась и отпрянула от него, вжавшись в подушки.
Это не кома, - единственное, что промелькнуло в его мозгу.
- Ч-что... тебе надо? - едва слышно прошептала она.
Когда она заговорила, сомневаться стало значительно труднее. Звук
человеческого голоса был так непривычен, что подчинял его себе как никогда
ранее.
- Я... Ничего, - сказал он.
Неловко попятившись, он прислонился спиной к стене. Продолжая глядеть
на нее, он, после минутного молчания, спросил:
- Ты откуда?
Она лежала, глядя на него абсолютно пустым взглядом.
- Я спрашиваю, откуда ты, - повторил он.
Она промолчала.
Не отрывая взгляда от ее лица, он отделился от стены и сделал шаг
вперед...
- Ин... Инглвуд, - неотчетливо проговорила она.
Мгновение он разглядывал ее - взгляд его был холоден, как лезвие
бритвы, - затем снова прислонился к стене.
- Понятно, - отозвался он. - Ты... Ты жила одна?
- Я была замужем.
- Где твой муж?
Она напряженно сглотнула.
- Он умер.
- Давно?
- На прошлой неделе.
- И что ты делала с тех пор?
- Я убежала. - Она прикусила нижнюю губу. - Я убежала прочь оттуда...
- Не хочешь ли ты сказать... Что с тех пор ты бродила - все это
время?..
- Д-да.
Он разглядывал ее молча. Затем вдруг, не говоря ни слова, развернулся и
вышел в кухню, тяжело грохоча своими огромными башмаками. Он зачерпнул в
кладовке пригоршню чеснока, всыпал зубки на тарелку, поломал их на кусочки
и раздавил в кашу - резкий запах защекотал в носу. Когда он вернулся, она
полулежала, приподнявшись на локте. Он беспардонно сунул тарелку ей прямо
в лицо, и она отвернулась со слабым возгласом.
- Что ты делаешь? - спросила она и кашлянула.
- Почему ты отворачиваешься?
- Пожалуйста...
- Почему ты отворачиваешься?!
- Оно так пахнет, - ее голос сорвался на всхлипывания, - не надо, мне
плохо от этого.
Он еще ближе придвинул тарелку. Всхлипывая, словно задыхаясь, она
отодвинулась, прижавшись спиной к стене, и из-под одеяла показались ее
обнаженные ноги.
- Пожалуйста, перестань, - попросила она.
Он забрал тарелку, продолжая наблюдать за ней. Она была вся напряжена,
мышцы подрагивали, живот конвульсивно дергался.
- Ты - одна из них, - злобно сказал он. Голос его звучал глухо и
бесцветно.
Вдруг выпрямившись, она села на кровати, вскочила и мимо него пробежала
в ванную. Дверь захлопнулась за ней, но он все равно слышал, как ее рвало.
Долго и мучительно.
Напряженно сглотнув, он поставил тарелку на столик рядом с кроватью. Он
был бледен.
Инфицирована. Это было совершенно ясно. Еще год назад, и даже раньше,
он установил, что чеснок является сильным аллергеном для любого организма,
инфицированного микробом vampiris. Под действием чеснока клетки любых
тканей приобретали свойство аномальной реакции на чеснок при любом
последующем воздействии. Именно поэтому внутренняя инъекция действовала
слабо: специфические вещества не достигали тканей. А действие запаха было
весьма эффективно.
Он тяжело опустился на кровать. Реакция этой женщины была явно не
нормальной.
Новая мысль заставила Нэвилля задуматься. Если она говорила правду, она
бродила уже около недели. В таком случае - усталость и истощение - в ее
состоянии такое количество чеснока могло вызвать рвоту.
Он сжал кулаки и медленно, с силой, вдавил их в матрас. Значит, он
ничего не мог сказать наверняка. И, кроме того, он знал, что даже то, что
кажется очевидным, не всегда оказывается правдой, если тому нет адекватных
доказательств. Эта истина далась ему трудом и кровью, и он верил в нее
больше, нежели в самого себя.
Он все еще сидел, когда она открыла дверь ванной и вышла. Мгновение она
задержалась в холле, глядя на него, и прошла в гостиную. Он поднялся и
последовал за ней. Когда он вошел, она сидела в кресле.
- Ты доволен? - спросила она.
- Не твое дело, - ответил он, - здесь спрашиваю я, а не ты.
Она зло взглянула на него, словно собираясь сказать что-то, но вдруг
сникла и покачала головой. На какое-то мгновение прилив симпатии
захлестнул его: так беспомощно она выглядела, сложив тонкие руки на
исцарапанных коленках. Похоже, что рваное платье ее вовсе не заботило. Он
смотрел, как вздымается ее грудь, в такт дыханию. Она была стройной,
худой, линии ее тела были почти прямыми. Никакого сходства с теми
женщинами, которых он грезил себе иногда...
Не бери в голову, - сказал он себе. - Теперь это не имеет никакого
значения.
Он сел в кресло напротив и посмотрел на нее. Она не встретила его
взгляда.
- Послушай, - сказал он, - у меня есть все основания считать, что ты
больна. Особенно после того, как ты реагировала на чеснок.
Она не ответила.
- Ты можешь сказать что-нибудь? - спросил он.
Она подняла взгляд на него.
- Ты считаешь, что я - одна из них, - сказала она.
- Я предполагаю это.
- А как насчет этого? - спросила она, приподнимая свой крестик.
- Это ничего не значит, - сказал он.
- День, а я не сплю, - сказала она, - не впадаю в кому.
Он промолчал. Возразить было нечего. Это было так, хоть и не утоляло
его сомнений.
- Я часто бывал в Инглвуде, - наконец проговорил он, - ты ни разу не
слышала шум мотора?
- Инглвуд не такой уж маленький, - сказала она.
Он внимательно посмотрел на нее, отстукивая пальцами по подлокотнику.
- Хотелось бы... Хотелось бы верить, - сказал он.
- В самом деле? - спросила она.
Живот ее снова схватило судорогой, она застонала и, скрипнув зубами,
сложилась пополам.
Роберт Нэвилль сидел, пытаясь понять, почему его больше нисколько не
влечет к ней. Чувство - это такая штука, которая, однажды умерев, навряд
ли воскреснет, - подумал он, не ощущая в себе ничего, кроме пустоты. Все
прошло, и ничего, абсолютно ничего не осталось, только пустота.
Когда она вновь взглянула на него, ее взгляд было трудно выдержать.
- У меня с животом всю жизнь были неприятности, - проговорила она. -
Неделю назад убили моего мужа. Прямо на моих глазах. Его разорвали на
куски. Двое моих детей погибли во время эпидемии. А последнюю неделю я
скиталась, приходилось прятаться по ночам, мне едва удалось несколько раз
подкрепиться. Я так перебоялась, что не могла спать, и просыпалась каждый
раз, не проспав и часа. И вдруг этот страшный крик - а потом ты
преследовал меня, бил. Затащил к себе в дом. И теперь ты суешь мне в лицо
эту вонючую тарелку с чесноком, мне становится дурно, и ты заявляешь, что
я больна!
Она обхватила руками колени.
- Как ты думаешь, что будет дальше? - зло спросила она.
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Нервным движением
попыталась поправить болтающийся лоскут платья, приладить его на место, но
он не держался, и она сердито всхлипнула.
Он наклонился вперед. Чувство вины овладело им, безотносительно всех
его сомнений и подозрений. С этим невозможно было бороться. Но женские
всхлипывания ничуть не трогали его. Он поднял руку и стал сконфуженно
приглаживать свою бороду, не сводя с нее глаз.
- Позволь, - начал он, но замолчал, сглотнул. - Позволь мне взять твою
кровь для анализа. Я бы...
Она внезапно встала и направилась к двери. Он вскочил следом.
- Что ты хочешь сделать? - спросил он.
Она не отвечала. Ее руки беспорядочно пытались совладать с замком.
- Тебе нельзя туда, - сказал он удивленно, - еще немного, и они
заполонят все улицы.
- Я не останусь, - всхлипнула она, - какая разница. Пусть лучше они
убьют меня...
Он крепко взял ее за руку. Она попыталась освободиться.
- Оставь меня, - закричала она, - я не просила тебя затаскивать меня в
этот дом. Отпусти меня. Оставь меня в покое. Чего тебе надо?..
Он растерянно стоял, не зная, что ответить.
- Тебе нельзя туда, - повторил он. Он отвел ее в кресло, затем сходил к
бару и налил ей рюмочку виски.
Выбрось из головы, - приказал он себе, - инфицированная она или нет, -
выбрось из головы.
Он протянул ей виски. Она отрицательно покачала головой.
- Выпей, - сказал он, - тебе станет легче.
Она сердито взглянула на него.
- ...И ты снова сможешь сунуть мне в лицо чеснок?!
Он покачал головой.
- Выпей это, - сказал он.
После короткой паузы она взяла рюмку и пригубила виски, закашлялась.
Она отставила виски на подлокотник и, чуть вздрогнув, глубоко вздохнула.
- Зачем ты меня не отпустишь? - горько спросила она.
Он вглядывался в ее лицо и долго не мог ничего ответить. Затем сказал:
- Даже если ты и больна, я не могу тебя отпустить. Ты не представляешь,
что они с тобой сделают.
Она закрыла глаза.
- Какая разница, - сказала она.
- Вот чего я не могу понять, - говорил он ей за ужином. - Прошло уже
почти три года, а они все еще живы. Не все, конечно. Некоторые. Запасы
продовольствия кончились. И, насколько я знаю, днем они по-прежнему
впадают в кому, - он покачал головой, - но они не вымирают. Вот уже три
года - они не вымерли. Что-то их поддерживает, но что?
Она была в его банном халате. Около пяти часов пополудни она
смягчилась, приняла душ и словно переменилась. Ее худенькая фигурка
терялась в объемистых складках тяжелой махровой ткани. Она взяла его
гребень, зачесала волосы назад и стянула их бечевкой, так что получился
лошадиный хвост.
Руфь задумчиво поворачивала на блюдечке чашку с кофе.
- Мы иногда подглядывали за ними, - сказала она. - Правда, мы боялись
подойти близко. Мы думали, что к ним опасно прикасаться.
- А вы знали, что после смерти они возвращаются?
Она покачала головой.
- Нет.
- И вас ни разу не заинтересовали эти люди, атаковавшие ваш дом по
ночам?
- Нам никогда не приходило в голову, что они... - она медленно покачала
головой. - Трудно в это поверить.
- Разумеется, - сказал он.
Они ели молча, и он время от времени поглядывал на нее. Так же трудно
было поверить в то, что перед ним - настоящая, живая женщина; трудно было
поверить, что после всего, что было за эти годы, у него появился напарник.
Он сомневался, пожалуй, даже не в ней самой: сомнительно было, что в
этом потерянном, забытом богом мире могло произойти нечто подобное,
воистину замечательное.
- Расскажи мне о них еще что-нибудь, - попросила Руфь.
Он поднялся, снял с плиты кофейник, подлил в чашку сначала ей, потом
себе, отставил кофейник и снова сел.
- Как ты себя чувствуешь?
- Лучше, спасибо.
Он удовлетворенно кивнул и потянулся за сахарницей. Размешивая сахар,
он почувствовал на себе ее взгляд. О чем она думает? Он глубоко вздохнул,
пытаясь понять, почему он так скован. В какой-то момент он решил, что ей
можно доверять, но теперь он снова сомневался.
- И все же, ты мне не веришь, - сказала она, словно читая его мысли.
Он быстро взглянул на нее и пожал плечами.
- Да нет... Не в этом дело.
- Конечно, в этом, - спокойно сказала она и вздохнула. - Что ж, хорошо.
Если тебе надо проверить мою кровь - проверь.
Он подозрительно посмотрел на нее, недоумевая. Что это? Уловка? Он едва
не поперхнулся кофе. Глупо, - подумал он, - быть таким подозрительным.
Он отставил чашку.
- Хорошо", - сказал он. - Это хорошо.
Он глядел на нее, а она - в свою чашку.
- Если ты все-таки заражена, - сказал он, - я сделаю все, что смогу,
чтобы вылечить тебя.
Она встретилась с ним взглядом.
- А если не сможешь? - спросила она.
Он замешкался с ответом.
- Там видно будет, - наконец сказал он.
Некоторое время они пили кофе молча. Наконец он спросил:
- Так как, сделаем это сейчас?
- Пожалуй, - сказала она, - лучше утром. А то... Я себя все еще неважно
чувствую.
- Ладно, утром, - кивнул он.
Трапеза закончилась в полном молчании. Нэвилль лишь отчасти был
удовлетворен тем, что она согласилась позволить ему проверить кровь.
Больше всего его путала возможность обнаружить, что она действительно
инфицирована. Теперь ему предстояло провести с ней вечер и ночь и, может
быть, узнать ее жизнь, увлечься ею, а утром ему придется...
Затем они сидели в гостиной, разглядывали фальшивую фреску, пили
понемногу портвейн и слушали Шуберта. Четвертую симфонию.
- Я бы ни за что не поверила, - она, похоже, совсем пришла в себя и
выглядела вполне веселой, - никогда бы не подумала, что снова буду слушать
музыку. Пить вино.
Она оглядела комнату.
- Да, ты неплохо потрудился, - сказала она.
- А как было у вас? - спросил он.
- Совсем по-другому, - сказала она, - у нас не было...
- Как вы защищали свой дом? - прервал он.
- О! - Она на мгновенье задумалась. - Мы обшили его, разумеется. И
полагались на кресты.
- Это не всегда действует, - спокойно сказал он, некоторое время
понаблюдав за ее лицом.
Это озадачило ее.
- Не действует?
- Отчего же иудею бояться креста? - сказал он. - Почему же вампир, при
жизни бывший иудеем, должен бояться креста? Дело здесь в том, что
большинство людей боялись превращения в вампиров. Поэтому большинство из
них страдали истерической слепотой к собственному отражению в зеркале. Но
крест - лишь постольку, поскольку - в общем, ни иудей, ни индуист, ни
магометанин, ни атеист не подвержены действию креста.
Она сидела с бокалом в руке, глядя на него без всякого выражения.
- Поэтому крест действует отнюдь не всегда, - сказал он.
- Ты не дал мне закончить, - сказала она, - мы еще использовали чеснок.
- Я полагал, что тебе от него дурно.
- Просто я нездорова. Раньше я весила сто двадцать, а теперь только
девяносто восемь фунтов.
Он согласно кивнул. Но, выходя в кухню за новой бутылкой вина, он
подумал, что за это время она должна была привыкнуть - все-таки три года.
И все же могла не привыкнуть. Что толку сейчас сомневаться или не
сомневаться - она же согласилась проверить кровь. Есть ли смысл ее
опасаться? Ерунда, это просто мои заскоки, - подумал он, - я слишком долго
оставался наедине сам с собой. Мне никогда уже ни во что не поверить, если
это нельзя разглядеть в микроскоп. Снова торжествует наследственность, и
снова я только лишь сын своего отца, еди его черви!
Стоя в темной кухне, Роберт Нэвилль пытался подколупнуть ногтем обертку
на горлышке бутылки - и подглядывал в гостиную, где сидела Руфь.
Он внимательно разглядывал ее - складки ткани, спадающие вдоль тела,
чуть намеченную выпуклость груди, икры и лодыжки, бронзовые от загара, и
торчащие из-под халата узенькие гладкие коленки. Ее девичье тело
определенно отрицало наличие двух детей. И что самое странное, подумал он,
что он не чувствовал к ней никакого физического влечения. Если бы она
пришла два года назад или немного позже, возможно, что он изнасиловал бы
ее. Были такие ужасные дни. Были у него такие моменты, когда он в попытках
найти выход своей жажде решался на невообразимое, и жил с этим в себе,
доходя почти до безумия. Но затем он взялся за эксперименты. Бросил
курить, перестал срываться в запои. Медленно и вдумчиво он занял себя
исследованиями, и результат оказался поразительным: сексуальность
безумствующей плоти утихла, почти что растворилась. Исцеление монаха, -
думал он. Так и должно быть, иначе никакой нормальный человек не смог бы
исключить секс из своей жизни - а были занятия, которые требовали этого.
И теперь, почти ничего не ощущая, он был счастлив. Разве что где-то в
глубине, под каменным гнетом многолетнего воздержания, рождалось едва
заметное, непривычное волнение. Он был даже доволен, что мог оставить его
без внимания. В особенности потому, что не было уверенности в том, что
Руфь - тот напарник, о котором он мечтал. Как не было уверенности в том,
что ей можно будет сохранить жизнь дольше завтрашнего утра. Лечить?
Вылечить - маловероятно.
Он вернулся в гостиную с откупоренной бутылкой. Она сдержанно
улыбнулась ему, когда он добавил ей в бокал вина.
- Восхитительная фреска, - сказала она, - она мне нравится все больше и
больше. Если пристально вглядеться в нее, то словно оказываешься в лесу.
Он хмыкнул.
- Должно быть, это стоило большого труда, так наладить все в доме, -
сказала она.
- Что говорить, - сказал он, - да вы и сами через все это прошли.
- У нас не было ничего подобного, - сказала она. - Наш дом был совсем
маленьким. И морозильник у нас был раза в два меньше.
- У вас должны были кончиться продукты, - сказал он, внимательно
разглядывая ее.
- Замороженные, - поправила она, - мы питались в основном консервами.
Он кивнул. Логично, нечего возразить. Но что-то не удовлетворяло его.
Это было чисто интуитивное чувство, но что-то ему не нравилось.
- А как с водой? - наконец спросил он.
Она молча изучала его некоторое время.
- Ты ведь не веришь ни единому моему слову, правда? - спросила она.
- Не в этом дело, - сказал он, - просто мне интересно, как вы жили.
- Твой голос тебя выдает, - сказала она. - Ты так долго жил один, что
утратил всякую способность притворяться.
Он хмыкнул. Было такое ощущение, что она играет с ним, и он
почувствовал себя неуютно. Но это же забавно, - возразил он себе. - Все
может быть. Она - женщина, у нее свой взгляд на вещи. Может быть, она и
права. Наверное, он и есть грубый, безнадежно испорченный отшельничеством
брюзга. Ну и что?
- Расскажи мне про своего мужа, - резко сказал он.
Что-то промелькнуло в ее лице, словно тень воспоминания. Она подняла к
губам бокал, наполненный темным вином.
- Не сейчас, - сказала она, - пожалуйста"
Он откинулся на спинку кресла, пытаясь проанализировать владевшее им
неясное чувство неудовлетворенности. "Все, что она говорила и делала,
могло быть следствием того, через что она прошла; а могло быть и ложью.
Но зачем ей лгать? - спрашивал он себя. - Ведь утром он проверит ее
кровь. Какой может быть прок с того, что она солжет ему сейчас, если
утром, всего через несколько часов, он все равно узнает правду?
- Знаешь, - сказал он, пытаясь смягчить паузу, - вот о чем я подумал.
Если эту эпидемию пережили трое, то, может быть, где-то есть и еще?
- Ты полагаешь, это возможно? - спросила она.
- А почему нет? Наверное, по той или иной причине у людей мог
сформироваться иммунитет, И тогда...
- Расскажи мне еще про этих микробов, - сказала она.
Он на мгновение задумался, аккуратно поставил бокал. Рассказать ей все?
Или не стоит? А что, если она сбежит? И после смерти вернется, обладая
всем тем знанием, которым он теперь обладал?
- Неохота пускаться в подробности, - сказал он. - Чертовски много
всего.
- Ты перед этим что-то говорил про крест, - напомнила она, - как ты до
этого дошел? Ты уверен?
- Помнишь, я говорил тебе про Бена Кортмана? - он обрадовался
возможности пересказать то, что она уже знала, не вскрывая новых пластов
информации.
- Это тот человек, который...
Он кивнул.
- Ага. Пойдем, - сказал он, поднимаясь, - я сейчас его тебе покажу.
Она глядела в глазок, и он, стоя за ее спиной, почувствовал запах ее
тела, запах ее волос - и чуть-чуть отстранился. В этом что-то есть, -
подумал он. - Мне не нравится этот запах. Как Гулливеру, вернувшемуся из
страны ученых лошадей, этот человеческий запах мне отвратителен.
- Тот, что стоит у фонарного столба, - сказал он.
Определив, о ком идет речь, она утвердительно кивнула. Затем сказала:
- Их здесь совсем мало. С чего бы это?
- Я их истребляю, - сказал он, - но они не дают расслабиться. И всех
никак не одолеть.
- Откуда там лампочка? - спросила она. - Я полагала, что вся
электросеть разрушена.
- Она подключена к моему генератору специально для того, чтобы можно
было за ними наблюдать.
- И они до сих пор не разбили ее?
- Там поставлен очень крепкий колпак.
- Они не пытались взобраться на столб и разбить?..
- Весь столб увешан чесноком.
Она покачала головой.
- У тебя все продумано до мелочей.
Отступив на шаг, он снова оглядел ее. Как она могла так мягко говорить
и смотреть на них, - недоумевал он, - задавать вопросы, обсуждать, если
всего неделю назад такие же существа разорвали в клочья ее мужа.
Опять сомнения, - одернул он себя, - может, хватит?
Он знал, что конец этому теперь может положить только абсолютная
уверенность.
Она прикрыла окошечко и обернулась.
- Прошу меня извинить, я на минуточку, - сказала она и проскользнула в
ванную.
Он глядел ей вслед - дверь закрылась за ней, и щелкнула задвижка. Он
аккуратно запер дверцу глазка и отправился к своему креслу. Ироничная
усмешка играла на его губах. Он заглянул в глубину бокала, таинственную
глубину темного коричневатого вина, и стал растерянно теребить свою
бороду.
В ее последней фразе было что-то чарующее. Слова ее казались гротескным
пережитком прошлой жизни, эпохи, которая давно закончилась. Он представил
себе Эмили Пост, чопорно семенящую по кладбищенской дорожке. Следующая
книга - "Правила этикета для молодых вампиров".
Улыбка сошла с его лица.
И что теперь? Что уготовило ему будущее? Что будет через неделю? Будет
ли она все еще здесь, или же будет сожжена на вечном погребальном костре?
Он понимал, что если она инфицирована, то он должен будет сделать все
возможное, чтобы вылечить ее, вне зависимости от результата. А что, если
этих бацилл у нее не окажется? Эта возможность, пожалуй, сулила не меньшую
нервотрепку. Так бы он жил себе и жил, следуя своему обычному
распорядку... Но если она останется... Если придется устанавливать с ней
какие-то отношения... Может быть, стать мужем и женой, рожать детей...
Такая возможность, пожалуй, пугала его гораздо больше. Он вдруг ощутил
в себе болезненно раздражительного, косного мещанина, упрямого холостяка.
Он и думать уже позабыл про жену и ребенка, оставшихся в прошлой его
жизни, и настоящего ему было вполне достаточно. Он испугался, что ему
снова придется жертвовать и нести ответственность, и не хотел, боялся
разделить свое сердце - с кем бы то ни было, не хотел снимать с себя те