киянка едва не проломила ему затылок.
- Руфь!..
Руки его ослабли и соскользнули с ее лодыжек, соскребая загар и
оставляя на обнажившейся белесой коже неглубокие ссадины. Он уткнулся
лицом в пол и конвульсивно дернулся - ночь поглотила его разум, и мир
померк...
Когда он пришел в себя, в доме стояла полная тишина. Ни звука.
Он открыл глаза и сначала не мог понять, где он и что с ним. Затем со
стоном оторвал лицо от пола, тяжело приподнялся и сел. Боль в его голове
взорвалась миллионом горячих игл, и он снова повалился на пол, обхватив
голову руками: казалось, она раскалывается на куски. Булькающий стон
вырвался из его груди, и он замер, то ли снова потеряв сознание, то ли
пытаясь уговорить свою боль.
Через некоторое время он снова шевельнулся. Медленно перехватывая
руками, добрался до края верстака и помог себе встать. Казалось, что пол
вздыбливается под его ногами. Он закрыл глаза и попытался зафиксироваться,
держась за верстак обеими руками, но ноги все равно ходили ходуном.
С минуту постояв, решился дойти до ванной. Там он плеснул себе в лицо
водой и присел на край ванной, прижимая ко лбу мокрое полотенце.
Что произошло? Он недоуменно уставился в белые кафельные плитки пола.
Тяжело поднявшись, он прошел в гостиную. Никого. Входная дверь была
приоткрыта, и за ней просматривалась серая утренняя мгла.
- Сбежала, - вспомнил он.
Он взялся за стену и, придерживаясь, медленно добрался до спальни.
На верстаке рядом с перевернутым микроскопом лежала записка. Он с
трудом взял в руки этот листок бумаги - пальцы плохо слушались, движения
были неуклюжими - и дошел до кровати. Со стоном опустившись на край
кровати, он уставился в письмо, но читать не смог. Буквы прыгали и
расплывались. Он покачал головой и закрыл глаза. Посидев так с минуту,
снова попытался читать:
"Роберт!
Теперь ты все знаешь. Знаешь, что я была подослана к тебе, чтобы
шпионить. Знаешь, что я все время лгала тебе.
Но я пишу эту записку только потому, что хочу тебя спасти, если только
это окажется в моих силах.
Сначала, когда мне поручили это задание, меня твоя жизнь абсолютно не
тревожила. Потому что, Роберт, у меня действительно был муж. И ты убил
его.
Но теперь что-то переменилось. Теперь я понимаю, что твое положение
такое же вынужденное, как и наше. Ты знаешь, что мы все инфицированы. Да,
это так. Но ты не знаешь, что мы не собираемся умирать. Мы уже нашли
способ и собираемся понемногу восстанавливать и налаживать жизнь в стране.
Собираемся устранить всех тех, кто уже мертв. Они действительно жалкие
существа. И, хотя я молюсь, чтобы этого не случилось, вероятно, будет
решено уничтожить тебя и всех тебе подобных".
Подобных мне? - эти слова странным образом откликнулись в его мозгу, но
он продолжал читать.
"Но я попытаюсь спасти тебя. Я скажу, что ты слишком хорошо вооружен,
что нападать на тебя опасно. Тогда у тебя будет некоторое время, чтобы
бежать.
Роберт, прошу тебя, уходи из своего дома в горы. Там ты сможешь
спастись. Нас пока еще совсем немного. Но рано или поздно эта организация
окрепнет, и мои слова уже не будут играть никакой роли. Они уничтожат
тебя.
Ради Бога, Роберт, беги теперь, пока это возможно.
Я знаю, что ты можешь мне не поверить. Можешь не поверить, что мы можем
некоторое время находиться на солнце. Можешь не поверить, что мой загар
был не настоящим, это была косметика. Ты можешь не поверить, что мы
приспособились жить с микробом внутри.
Поэтому я оставляю тебе одну таблетку. Я все время принимаю их и
принимала, пока жила у тебя. Они хранятся у меня в поясе. Ты можешь
проверить: это смесь очищенной крови с каким-то наркотиком. Я точно не
знаю, может быть, что-то еще. Эта таблетка подкармливает микроба и
останавливает его размножение. Теперь у нас есть шанс выжить и возродить
страну.
Верь мне, Роберт, это правда. Тебе надо бежать.
Прости меня за то, что я с тобой сделала. Я не хотела этого, я сама
чуть не умерла. Но я была до смерти напугана тем, что ты мог бы сделать со
мной, когда узнал.
Прости меня, что пришлось так много лгать тебе. Прошу тебя, поверь лишь
в одно: когда мы были вдвоем в темноте, когда мы были вместе, это не было
моим заданием. Я любила тебя.
Руфь".
Он еще раз перечитал письмо.
Руки его безвольно опустились, и он долго разглядывал паркет. Взгляд
его был пуст. Он никак не мог стряхнуть с себя оцепенение. Не мог
свыкнуться, понять и принять все произошедшее. Сомнения не давали ему
покоя.
Он подошел к верстаку, взял там маленькую таблетку и положил ее себе на
ладонь. Таблетка была янтарного цвета. Он понюхал ее, попробовал на вкус.
Он почувствовал, что храм его логических построений начинает рушиться. Его
мотивировки оказались зыбкими, и он словно потерял опору. Смысл, которым
он наполнил свою жизнь, вмиг растворился в утренней дымке. Его мир начинал
коллапсировать. Он вдруг испугался.
Но нельзя же отрицать очевидное.
Таблетка. Загар, сходящий слоем с ее лодыжки. Ее устойчивость к солнцу.
Ее реакция на чеснок.
Он опустился на табурет и заметил валяющуюся на полу киянку.
Медленно, болезненно он перебирал в голове события предыдущего дня, и
все постепенно вставало на свои места.
Когда он впервые увидел ее, она бросилась бежать прочь. Что это? Ловкая
игра? Нет. Она действительно была смертельно перепугана. Она испугалась
его внезапного окрика, хотя и ждала его. Она сорвалась и бросилась наутек,
напрочь позабыв про свое задание. Но потом она взяла себя в руки. Она
ловко надула его, объяснив реакцию на чеснок слабостью желудка. Она с
улыбкой лгала ему, разыгрывая смирение и беспомощность, и понемногу
выудила из него все, что ей поручили. А когда она хотела сбежать, ей
помешали. Кортман и прочие. И тогда он проснулся.
И они обнимались. Они...
Он ударил кулаком по верстаку. Костяшки его побелели.
"Я любила тебя". Ложь. Ложь! Он скомкал письмо и с досадой отшвырнул
его прочь.
Ярость разжигала в голове пульсирующую боль, он со стоном схватился за
виски и закрыл глаза. Наконец боль немного отошла. Он соскользнул с
табурета и задумчиво поставил на место микроскоп.
Он понимал, что все остальное в этом письме было правдой.
Даже без таблетки, и без тех доказательств, что доставляла ему память,
и без всяких прочих объяснений он знал это. Он знал, пожалуй, даже то,
чего не знали ни Руфь, ни кто-либо из тех, кто ее послал.
Он надолго приник к окуляру. Да, он определенно знал. И признание того,
что он сейчас видел, переворачивало весь его мир. О, каким глупым и
бездарным он себя чувствовал! Ни разу - до сих пор - не догадаться. А ведь
это можно было предвидеть. Ведь он читал эту фразу десятки, а может быть,
сотни раз. Но - увы - ее значение он мог полностью осознать только теперь.
Так коротка была эта фраза и так много она значила.
Бактерии легко мутируют.
Они появились ночью. В черных автомобилях с прожекторами, с ружьями и
автоматами, с пиками и топорами. Ночную тишину разорвал рев моторов, из-за
угла словно длинные белые руки показались лучи прожекторов и сомкнулись на
Симаррон-стрит.
Услышав шум, Роберт Нэвилль отложил книгу и присел к глазку. Он
безучастно наблюдал мятущуюся толпу вампиров перед домом - лучи вырвали из
темноты их бледные бескровные лица, и они заголосили, ослепленные
прожекторами, тупо уставясь своим темным животным взглядом навстречу
слепящему свету.
Вдруг Нэвилля словно подбросило, и он отскочил от глазка. Сердце бешено
заколотилось, и по телу пробежала паническая дрожь. Он застыл посреди
комнаты, не зная, что предпринять. Горло перехватило спазмом, и рев
моторов, проникающий даже через звукоизоляцию, парализовал его разум.
Мелькнула мысль о пистолетах в ящике стола, о полуавтоматическом ружье,
лежащем на верстаке, о том, как он будет оборонять дом.
Он сжал руки в кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Нет. Он уже
сделал свой выбор. Он все тщательно обдумал за последние месяцы. Он не
будет сопротивляться.
С тяжелым ощущением пустоты, словно что-то оборвалось в нем, он снова
приблизился к глазку и выглянул на улицу.
Перед ним развернулась сцена побоища. Массовка. Жестокая бойня,
освещенная бесстрастными лучами прожекторов. Люди преследовали людей. По
мостовой тяжело грохотали сапоги. Ударил выстрел. Еще не затихло его
глуховатое эхо, как выстрелы захлопали один за другим.
Два вампира-мужчины упали и принялись кататься по земле. Четверо
подбежали к ним, схватили и скрутили, заломив руки за спину. Еще двое
вонзили им в грудь свои острые, как скальпель, пики - отточенные стальные
наконечники ярко блестели в свете прожекторов. Ночная тьма наполнилась
жутким воплем. Нэвилль поморщился. Он продолжал наблюдать, но
почувствовал, что все тело его напряглось и дышать стало тяжело.
Эти люди в черных одеяниях, безусловно, знали свое дело.
Нэвилль увидел еще семерых вампиров - шесть мужчин и одну женщину. Люди
окружили этих семерых и, выкручивая им руки, глубоко, как бритвой,
вспарывали их тела своими остроконечными пиками - кровь хлестала на
мостовую, и один за другим эта семерка была уничтожена.
Нэвилль почувствовал холодный озноб, охвативший его. Это и есть новый
порядок? - промелькнуло в его мозгу. Хотелось верить, что эти люди делали
то, что они делали, лишь в силу необходимости. Но потрясающее зрелище,
разворачивающееся перед ним, рождало чудовищные сомнения. Неужели то, как
они это делают, эта страшная и жестокая резня были всего лишь данью
необходимости? Зачем этот рев, грохот, прожекторы и ночная пальба, если
днем вампиров можно было тихо и мирно отправлять на тот свет поштучно?
Роберт Нэвилль почувствовал, что его кулаки налились ненавистью. Эти
люди в черном не нравились ему, как не нравилась и эта методичная кровавая
резня, похожая на инсценировку. Эти люди, якобы исполнявшие свой долг,
больше походили на гангстеров. В жестах сквозило торжество расправы.
Казавшиеся в свете прожекторов бледными и плоскими, их лица были
бесчувственны и жестоки.
Нэвилль вздрогнул, неожиданно вспомнив про Бена Кортмана. Где он?
Улица хорошо просматривалась, но Кортмана нигде не было видно. Нэвилль
прильнул к глазку, пытаясь проглядеть улицу в оба конца. Он не хотел,
чтобы с Кортманом расправились сейчас как и с прочими, не хотел, чтобы его
уничтожили. Не в состоянии сразу разобраться в себе, он вдруг ощутил
глубокую симпатию к вампирам, рожденную явной антипатией к тем, кто их
сейчас истреблял. Эта экзекуция была ему не по нутру.
Те семеро вампиров остались лежать на мостовой, скрючившись в лужах
собственной крови. Лучи фонарей забегали по окрестностям, вспарывая и
прощупывая ночную тьму. Нэвилль отстранился, когда мощный слепящий поток
света ударил в сторону его дома, - луч двинулся дальше, и Нэвилль снова
припал к глазку.
Прожектор поворачивался. Вдруг - крик. Нэвилль глянул туда, куда
метнулись прожекторы, и оцепенел: прямо на крыше дома напротив он увидел
Кортмана. Тот, распластавшись по черепице, тяжело подтягивал свое тело
вверх, к трубе на вершине конька.
Черт возьми, - промелькнуло в мозгу Нэвилля: мгновенно стало ясно, что
именно в этой трубе, забираясь в вентиляционный ход, большую часть времени
и скрывался Бен Кортман. Эта догадка огорчила и разочаровала его. Он
плотно сжал губы и покачал головой: как же он проворонил? Но самым
болезненным оказалось чувство - и он не мог этому противиться - что Бена
Кортмана сейчас прикончат. Прикончат эти жестокие, незваные пришельцы.
Объективно говоря, это ощущение было беспредметно, но тем более
бесконтрольно и неотвязно. Кортман им не принадлежал и не должен был
достаться им, равно как и право отправить его в небытие.
Но теперь уже ничего нельзя было сделать.
Тяжело и мучительно было видеть Бена Кортмана, извивающегося в
перекрестье лучей прожекторов. Видно было, как он медленно нащупывает на
крыше зацепки. Лез он медленно, так медленно, словно в его распоряжении
еще оставалась целая жизнь.
Скорей же, скорей! - Нэвилль почувствовал, что беззвучно шевелит
губами, подгоняя его, словно повторяя своим телом каждое телодвижение
Кортмана. Время почти остановилось.
Люди в черном действовали молча, без команды. Нэвилль заметил поднятые
вверх стволы, и ночную тьму разорвал беспорядочный ружейный залп. Нэвилль
своим телом почти что ощущал удары пуль и болезненно дергался, видя, как
подергивается под ударами пуль тело Кортмана.
Кортман продолжал лезть, и Нэвиллю захотелось в последний раз увидеть
его лицо. Бедный Оливер Харди, - думал он, - пришел тебе конец. Ты умрешь,
последний комик, такой нелепый и смешной, хранитель последних остатков
юмора. Он уже не слышал стрельбы, слившейся в единый грохочущий звук
ружейной канонады, не чувствовал слез, бежавших по его щекам, и не мог
отвести взгляда от неуклюжего тела своего бывшего приятеля, дюйм за дюймом
взбирающегося по ярко освещенной крыше дома напротив.
Вот Кортман уже встал на колени и вцепился в край трубы. Пули вновь и
вновь попадали в него, и его тело слегка дергалось. Он беззвучно
оскалился, взглянув в лицо слепящим прожекторам, и глаза его сверкнули.
Кортман уже стоял рядом с трубой и стал заносить правую ногу - Нэвилль
весь напрягся, и кровь отхлынула от его лица - как вдруг застучал
крупнокалиберный пулемет. Длинная очередь в момент нашпиговала тело
Кортмана свинцом, и он стоял еще мгновение, его трясло под градом свинца,
руки его отпустились, и выражение ненависти и презрения исказило черты его
лица.
- Бен, - едва слышно прошептал Нэвилль.
Тело Кортмана сложилось пополам, соскользнуло с конька и покатилось.
Оно скользило и перекатывалось по черепичному скату, пока наконец не
рухнуло вниз - и в неожиданно наступившей тишине Нэвилль расслышал глухой
удар тела о землю. Нэвилль, стиснув зубы, смотрел, как к шевелящемуся на
земле телу побежали люди с пиками... - он закрыл глаза и сжал кулаки так,
что ногти глубоко вонзились в ладони.
Нэвилль отступил от глазка назад, в темноту. Топот людей в тяжелых
башмаках, хозяйничавших на Симаррон, как будто понемногу приближался.
Нэвилль замер посреди комнаты в ожидании момента, когда его позовут -
окликнут, потребуют выйти, предложат сдаться. Весь напрягшись, он ждал.
Я не должен сопротивляться, - снова диктовал он себе, несмотря на то,
что ему хотелось защищаться до последнего. Несмотря на то, что он
ненавидел этих непрошеных гостей в черном с их ружьями, пистолетами и
длинными пиками, уже обсохшими кровавой ржавчиной.
Но он знал, что сопротивляться не будет. Он долго вырабатывал это
решение. Он не мог их винить: они просто выполняли свой долг. А то, что
они были излишне жестоки и словно получали от этого удовольствие, - могло
ему показаться. Он сам убил многих из них, и потому они должны были его
обезвредить, схватить для собственной безопасности. Но он не должен
сопротивляться. Он отдастся в руки правосудия, предоставит свою судьбу на
суд этого нового общества. Он выйдет и сдастся, как только его окликнут.
Так он решил.
Но никто его не звал. Нэвилль вздрогнул от неожиданности: во входную
дверь ударили топоры. Его охватила нервная дрожь. Что они делают? Почему
ему не предложили сдаться? Ведь он - не вампир, он такой же человек, как и
они. Что же они делают?
Он засуетился, забегал и вдруг замер: они начали рубиться и в
заколоченную заднюю дверь. Он неуверенно остановился в холле, панически
озираясь на стук топоров то в одну сторону, то в другую. Он ничего не
понимал. Ничего, ничего не понимал.
У входной двери ударил мощный выстрел, и он с возгласом удивления
отскочил к стене; весь дом гудел словно от взрыва. Похоже, они хотели
выбить дверной замок. Еще один выстрел - у Нэвилля зазвенело в ушах, и
весь дом вздрогнул.
И вдруг он понял: они не собираются вести его в суд, не собираются
вершить правосудие. Они его просто уничтожат. Бормоча себе под нос, он
побежал в спальню и стал шарить в ящике стола.
Он выпрямился и обернулся, поудобнее перехватывая пистолеты, коленки
его немного дрожали. Но что, если они все-таки хотят арестовать его? Как
это угадать? Мало ли что ему не предложили сдаться, ведь в доме не было
света, они могли подумать, что он сбежал. Он в нерешительности замер
посреди темной спальни, не зная, что предпринять. Его бил озноб, и
бессвязные звуки ужаса рождались в его груди. Болван, почему он не сбежал?
Почему не послушался ее и не сбежал? Идиот!
Он с трудом воспринимал происходящее. Его пальцы потеряли
чувствительность, и, когда нападающие вышибли входную дверь, один из
пистолетов просто выпал из его руки на пол. В прихожей и в гостиной
загрохотали шаги. Шаркая и подволакивая ноги, Роберт Нэвилль попятился,
держа перед собой оставшийся пистолет. Рука онемела, обескровленные пальцы
как будто не существовали.
Но нет, им не удастся прикончить его за просто так. Он тихо охнул,
ударившись об угол верстака, и застыл без движения. В соседней комнате
люди обменялись какими-то фразами, которые он не расслышал, и в холле
вспыхнули фонарики. Нэвилль перестал дышать и почувствовал, как комната
закружилась и пол стал уходить из-под ног. Это был конец - единственная
мысль пульсировала в его мозгу: это конец.
В холле снова загремели тяжелые шаги. Нэвилль покрепче сжал рукоять
пистолета и, не отрываясь глядя в дверной проем, ждал. В его безумном
взгляде мерцал страх загнанного дикого зверя.
Двое с фонариками подошли к двери. Луч света побежал по комнате, второй
плеснул ему в лицо - те двое резко отпрянули.
- У него пистолет, - крикнул один из них и выстрелил.
Нэвилль услышал, как пуля ударилась в стену у него над головой.
Пистолет в его руке затрясся, запрыгал, выплевывая сгустки огня, вспышками
освещая комнату и его перекошенное лицо. Он не целился ни в кого из них,
просто раз за разом нажимал на курок. Один из них закричал.
Затем Нэвилль ощутил мощный удар в грудь, отступил и почувствовал, как
по телу разлилась жгучая, дергающая боль, - он еще раз выстрелил и, падая
на колени, выронил пистолет.
- Ты задел его, - услышал он чей-то крик и упал на пол ничком. Рука его
потянулась к пистолету - но ее переломил жестокий удар ноги в тяжелом
ботинке. В глазах у него помутнело, он подтянул руку к груди и,
уставившись в пол, тяжело всхлипнул.
Его грубо схватили под руки и поставили на ноги. Он уже ничего не видел
и не чувствовал, только ждал следующего выстрела.
Вирджи, - думал он, - Вирджи, теперь я иду к тебе. Теперь уже скоро.
Боль в груди стучала так, словно туда с высоты капал расплавленный
свинец. Его тащили к выходу - он слышал, как скребут, волочась по полу,
носки его ботинок, - и ждал смерти. Я хочу умереть здесь, в своем доме, -
мелькнула мысль. Он слабо попробовал сопротивляться, но его волокли
дальше. Боль в груди стала зубастой, как стая акул.
- Нет, - застонал он, когда его выволакивали на крыльцо, - нет!..
Боль пронзила грудную клетку и вырвалась вверх, проникая в мозг,
страшным ударом поражая остатки его сознания. Мир завертелся,
перемешиваясь с темнотой.
- Вирджи, - глухо прошептал он...
И люди в черном выволокли на улицу его безжизненное тело - в ночь, в
мир, который ему больше не принадлежал. Этот мир принадлежал им.
Неуловимый звук: шепот или шорох. Роберт Нэвилль слабо кашлянул и
поморщился: грудь наполнилась болью. Из глубины его тела вырвался
булькающий стон, и голова чуть покачнулась на плоской больничной подушке.
Звук стал громче - смесь разнородных приглушенных шумов. Медленно
возвращалось ощущение рук, лежащих вдоль туловища.
Жжение в груди - огонь. Они забыли погасить огонь. В его груди. Все
горело. Маленькие горячие угольки прожигали плоть и выкатывались наружу...
И снова слабый, агонизирующий стон разомкнул его пересохшие голубоватые
губы. Веки дрогнули, и он раскрыл глаза.
Его взору предстал грубый серый потолок - нештукатуренная бетонная
плита перекрытия. Около минуты, не мигая, он глядел прямо перед собой.
Боль в груди пульсировала, то прибывая, то убывая, словно прибой
перекатывал гальку по его обнаженным нервам. Все его сознание
концентрировалось только на этом: выдержать эту боль, сдержать ее в себе,
не дать ей победить. Расслабься он хоть на мгновение - и она вырвется,
вберет весь его разум, охватит все его тело, и теперь, очнувшись, он не
должен был этого допустить. Теперь он должен был сопротивляться.
Несколько минут он был сосредоточен на этой борьбе с болью, он
буквально перестал видеть и оглох, пытаясь локализовать в себе эту
жестокую кинжальную пульсацию. Наконец сознание стало понемногу
возвращаться к нему.
Мозги работали медленно, как плохо отлаженный механизм, остановившийся
и теперь понемногу набирающий обороты, неуверенно, толчками, словно
перескакивая с одного режима на другой.
Где я? - была его первая мысль.
И снова - чудовищная боль. Он покосился вниз, стараясь разглядеть свою
грудь. То, что он увидел, была широкая повязка с огромным влажным
растекающимся пятном красного цвета в середине, которое толчками
пульсировало, вздымаясь и опадая. Он закрыл глаза и сглотнул.
Я ранен, - пронеслось в его мозгу. - Как следует, тяжело ранен.
В горле и во рту было сухо, словно он наглотался песчаной пыли.
Где я? Кто, что? Зачем?..
Наконец он вспомнил: люди в темном штурмовали его дом. И теперь... - он
догадался, где он теперь. Даже не оглядываясь по сторонам. Но он все-таки
повернул голову - тяжело, медленно, болезненно, и увидел маленькую палату
и зарешеченные окна. Он долго разглядывал эти окна, лицо его было
напряжено, губы плотно сжаты. Оттуда, из-за окон, с улицы доносился этот
слабый звук, означавший, по всей видимости, суету и возню, а также
некоторое замешательство.
Он расслабился, и голова его заняла прежнее положение, так что снова
пришлось разглядывать потолок. Очень трудно было разобраться в этой
ситуации и понять, что происходит, слишком все было неправдоподобно.
Трудно было поверить, что все это - не бред и не ночной кошмар. Три года
одиночества, в заточении, в собственном доме, а теперь - это.
Но в груди его пульсировала острая, жгучая боль, и в этом он не мог
усомниться. Так же неоспоримо было и мокрое красное пятно, становившееся
все больше и больше. Он снова закрыл глаза.
Наверное, я скоро умру, - предположил он и попытался как-нибудь
осознать это, но разум сопротивлялся, и мысль соскользнула в пустоту.
Несмотря на то, что все эти годы он жил бок о бок со смертью, ходил по
проволоке над пропастью, в которой его поджидала смерть, зубами
выцарапывал себе право на жизнь, то и дело лишь по воле случая избегая
неминуемой гибели, несмотря на это, разум его был не готов. Он не был
готов принять смерть.
Где-то позади отворилась дверь - но он продолжал лежать на спине, глядя
в потолок, не в силах повернуться. Боль была слишком мучительной. Не
шелохнувшись, он слышал, как шаги приблизились к его койке и остановились
недалеко от изголовья. Он поднял взгляд, но этого оказалось недостаточно:
тот, кто стоял рядом с ним, все еще не попадал в поле зрения.
Палач, - подумал он, - рука правосудия нового общества. Он закрыл
глаза. Ему было все равно.
Шаги снова ожили, и он понял, что их владелец обошел койку и встал
рядом. Нэвилль хотел сглотнуть, но в горле все пересохло. Он провел языком
по губам.
- Ты хочешь пить?
Ничего не понимая, он мутно взглянул на нее, и сердце его бешено
заколотилось. Под напором крови боль захлестнула все его существо, он едва
не потерял сознание и не смог удержаться от болезненного, агонизирующего
стона. Голова его мотнулась на подушке из стороны в сторону, и он закусил
губу, судорожно комкая рукой простыню. Красное пятно увеличивалось.
Она встала на колени и вытерла у него со лба пот, прохладной влажной
тряпицей промокнула губы. Боль чуть-чуть отхлынула, и он снова смог
сфокусировать взгляд на ее лице. Он лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и
глядел на нее, и во взгляде его была только боль.
- Вот, - наконец сумел выговорить он.
Она промолчала. Встала с колен и присела на краешек кровати. Снова
промокнула ему пот со лба. Затем потянулась куда-то за изголовье, и он
услышал звук льющейся в стакан воды.
Она чуть приподняла ему голову, чтобы он смог пить, и боль снова
кинжалом вспорола ему внутренности. Наверное, именно такое ощущение, когда
в тебя вонзают эту пику, - подумал он, - вот такая же кинжальная резь. И
затем - пульсация толчками истекающей, еще живой, теплой крови...
Голова его снова откинулась на подушку.
- Спасибо, - пробормотал он.
Она сидела и разглядывала его. Выражение ее лица было необычным: в нем
соединялись симпатия и отчуждение.
Ее рыжеватые волосы были стянуты на затылке в тугой узел и тщательно
заколоты. Весь вид ее - ухоженный и аккуратный - говорил о том, что она
устроена и независима.
- Ты не поверил мне, - спросила она, - не поверил, да?
Он едва заметно вдохнул - столько, сколько нужно было, чтобы ответить.
- Я... поверил.
- Но почему тогда ты не ушел, не сбежал?
Он попытался говорить, но слова путались, сталкиваясь, словно кегли,
фразы распадались.
- Я... Не мог, - пробормотал он. - Я едва не ушел... Несколько раз...
Однажды... Я собрался и пошел... Но не смог... Я не смог уйти... Я слишком
привык... К этому дому. Это была привычка. Больше, чем привычка... Это
была моя жизнь. Я так... Так привык...
- Руфь!..
Руки его ослабли и соскользнули с ее лодыжек, соскребая загар и
оставляя на обнажившейся белесой коже неглубокие ссадины. Он уткнулся
лицом в пол и конвульсивно дернулся - ночь поглотила его разум, и мир
померк...
Когда он пришел в себя, в доме стояла полная тишина. Ни звука.
Он открыл глаза и сначала не мог понять, где он и что с ним. Затем со
стоном оторвал лицо от пола, тяжело приподнялся и сел. Боль в его голове
взорвалась миллионом горячих игл, и он снова повалился на пол, обхватив
голову руками: казалось, она раскалывается на куски. Булькающий стон
вырвался из его груди, и он замер, то ли снова потеряв сознание, то ли
пытаясь уговорить свою боль.
Через некоторое время он снова шевельнулся. Медленно перехватывая
руками, добрался до края верстака и помог себе встать. Казалось, что пол
вздыбливается под его ногами. Он закрыл глаза и попытался зафиксироваться,
держась за верстак обеими руками, но ноги все равно ходили ходуном.
С минуту постояв, решился дойти до ванной. Там он плеснул себе в лицо
водой и присел на край ванной, прижимая ко лбу мокрое полотенце.
Что произошло? Он недоуменно уставился в белые кафельные плитки пола.
Тяжело поднявшись, он прошел в гостиную. Никого. Входная дверь была
приоткрыта, и за ней просматривалась серая утренняя мгла.
- Сбежала, - вспомнил он.
Он взялся за стену и, придерживаясь, медленно добрался до спальни.
На верстаке рядом с перевернутым микроскопом лежала записка. Он с
трудом взял в руки этот листок бумаги - пальцы плохо слушались, движения
были неуклюжими - и дошел до кровати. Со стоном опустившись на край
кровати, он уставился в письмо, но читать не смог. Буквы прыгали и
расплывались. Он покачал головой и закрыл глаза. Посидев так с минуту,
снова попытался читать:
"Роберт!
Теперь ты все знаешь. Знаешь, что я была подослана к тебе, чтобы
шпионить. Знаешь, что я все время лгала тебе.
Но я пишу эту записку только потому, что хочу тебя спасти, если только
это окажется в моих силах.
Сначала, когда мне поручили это задание, меня твоя жизнь абсолютно не
тревожила. Потому что, Роберт, у меня действительно был муж. И ты убил
его.
Но теперь что-то переменилось. Теперь я понимаю, что твое положение
такое же вынужденное, как и наше. Ты знаешь, что мы все инфицированы. Да,
это так. Но ты не знаешь, что мы не собираемся умирать. Мы уже нашли
способ и собираемся понемногу восстанавливать и налаживать жизнь в стране.
Собираемся устранить всех тех, кто уже мертв. Они действительно жалкие
существа. И, хотя я молюсь, чтобы этого не случилось, вероятно, будет
решено уничтожить тебя и всех тебе подобных".
Подобных мне? - эти слова странным образом откликнулись в его мозгу, но
он продолжал читать.
"Но я попытаюсь спасти тебя. Я скажу, что ты слишком хорошо вооружен,
что нападать на тебя опасно. Тогда у тебя будет некоторое время, чтобы
бежать.
Роберт, прошу тебя, уходи из своего дома в горы. Там ты сможешь
спастись. Нас пока еще совсем немного. Но рано или поздно эта организация
окрепнет, и мои слова уже не будут играть никакой роли. Они уничтожат
тебя.
Ради Бога, Роберт, беги теперь, пока это возможно.
Я знаю, что ты можешь мне не поверить. Можешь не поверить, что мы можем
некоторое время находиться на солнце. Можешь не поверить, что мой загар
был не настоящим, это была косметика. Ты можешь не поверить, что мы
приспособились жить с микробом внутри.
Поэтому я оставляю тебе одну таблетку. Я все время принимаю их и
принимала, пока жила у тебя. Они хранятся у меня в поясе. Ты можешь
проверить: это смесь очищенной крови с каким-то наркотиком. Я точно не
знаю, может быть, что-то еще. Эта таблетка подкармливает микроба и
останавливает его размножение. Теперь у нас есть шанс выжить и возродить
страну.
Верь мне, Роберт, это правда. Тебе надо бежать.
Прости меня за то, что я с тобой сделала. Я не хотела этого, я сама
чуть не умерла. Но я была до смерти напугана тем, что ты мог бы сделать со
мной, когда узнал.
Прости меня, что пришлось так много лгать тебе. Прошу тебя, поверь лишь
в одно: когда мы были вдвоем в темноте, когда мы были вместе, это не было
моим заданием. Я любила тебя.
Руфь".
Он еще раз перечитал письмо.
Руки его безвольно опустились, и он долго разглядывал паркет. Взгляд
его был пуст. Он никак не мог стряхнуть с себя оцепенение. Не мог
свыкнуться, понять и принять все произошедшее. Сомнения не давали ему
покоя.
Он подошел к верстаку, взял там маленькую таблетку и положил ее себе на
ладонь. Таблетка была янтарного цвета. Он понюхал ее, попробовал на вкус.
Он почувствовал, что храм его логических построений начинает рушиться. Его
мотивировки оказались зыбкими, и он словно потерял опору. Смысл, которым
он наполнил свою жизнь, вмиг растворился в утренней дымке. Его мир начинал
коллапсировать. Он вдруг испугался.
Но нельзя же отрицать очевидное.
Таблетка. Загар, сходящий слоем с ее лодыжки. Ее устойчивость к солнцу.
Ее реакция на чеснок.
Он опустился на табурет и заметил валяющуюся на полу киянку.
Медленно, болезненно он перебирал в голове события предыдущего дня, и
все постепенно вставало на свои места.
Когда он впервые увидел ее, она бросилась бежать прочь. Что это? Ловкая
игра? Нет. Она действительно была смертельно перепугана. Она испугалась
его внезапного окрика, хотя и ждала его. Она сорвалась и бросилась наутек,
напрочь позабыв про свое задание. Но потом она взяла себя в руки. Она
ловко надула его, объяснив реакцию на чеснок слабостью желудка. Она с
улыбкой лгала ему, разыгрывая смирение и беспомощность, и понемногу
выудила из него все, что ей поручили. А когда она хотела сбежать, ей
помешали. Кортман и прочие. И тогда он проснулся.
И они обнимались. Они...
Он ударил кулаком по верстаку. Костяшки его побелели.
"Я любила тебя". Ложь. Ложь! Он скомкал письмо и с досадой отшвырнул
его прочь.
Ярость разжигала в голове пульсирующую боль, он со стоном схватился за
виски и закрыл глаза. Наконец боль немного отошла. Он соскользнул с
табурета и задумчиво поставил на место микроскоп.
Он понимал, что все остальное в этом письме было правдой.
Даже без таблетки, и без тех доказательств, что доставляла ему память,
и без всяких прочих объяснений он знал это. Он знал, пожалуй, даже то,
чего не знали ни Руфь, ни кто-либо из тех, кто ее послал.
Он надолго приник к окуляру. Да, он определенно знал. И признание того,
что он сейчас видел, переворачивало весь его мир. О, каким глупым и
бездарным он себя чувствовал! Ни разу - до сих пор - не догадаться. А ведь
это можно было предвидеть. Ведь он читал эту фразу десятки, а может быть,
сотни раз. Но - увы - ее значение он мог полностью осознать только теперь.
Так коротка была эта фраза и так много она значила.
Бактерии легко мутируют.
Они появились ночью. В черных автомобилях с прожекторами, с ружьями и
автоматами, с пиками и топорами. Ночную тишину разорвал рев моторов, из-за
угла словно длинные белые руки показались лучи прожекторов и сомкнулись на
Симаррон-стрит.
Услышав шум, Роберт Нэвилль отложил книгу и присел к глазку. Он
безучастно наблюдал мятущуюся толпу вампиров перед домом - лучи вырвали из
темноты их бледные бескровные лица, и они заголосили, ослепленные
прожекторами, тупо уставясь своим темным животным взглядом навстречу
слепящему свету.
Вдруг Нэвилля словно подбросило, и он отскочил от глазка. Сердце бешено
заколотилось, и по телу пробежала паническая дрожь. Он застыл посреди
комнаты, не зная, что предпринять. Горло перехватило спазмом, и рев
моторов, проникающий даже через звукоизоляцию, парализовал его разум.
Мелькнула мысль о пистолетах в ящике стола, о полуавтоматическом ружье,
лежащем на верстаке, о том, как он будет оборонять дом.
Он сжал руки в кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Нет. Он уже
сделал свой выбор. Он все тщательно обдумал за последние месяцы. Он не
будет сопротивляться.
С тяжелым ощущением пустоты, словно что-то оборвалось в нем, он снова
приблизился к глазку и выглянул на улицу.
Перед ним развернулась сцена побоища. Массовка. Жестокая бойня,
освещенная бесстрастными лучами прожекторов. Люди преследовали людей. По
мостовой тяжело грохотали сапоги. Ударил выстрел. Еще не затихло его
глуховатое эхо, как выстрелы захлопали один за другим.
Два вампира-мужчины упали и принялись кататься по земле. Четверо
подбежали к ним, схватили и скрутили, заломив руки за спину. Еще двое
вонзили им в грудь свои острые, как скальпель, пики - отточенные стальные
наконечники ярко блестели в свете прожекторов. Ночная тьма наполнилась
жутким воплем. Нэвилль поморщился. Он продолжал наблюдать, но
почувствовал, что все тело его напряглось и дышать стало тяжело.
Эти люди в черных одеяниях, безусловно, знали свое дело.
Нэвилль увидел еще семерых вампиров - шесть мужчин и одну женщину. Люди
окружили этих семерых и, выкручивая им руки, глубоко, как бритвой,
вспарывали их тела своими остроконечными пиками - кровь хлестала на
мостовую, и один за другим эта семерка была уничтожена.
Нэвилль почувствовал холодный озноб, охвативший его. Это и есть новый
порядок? - промелькнуло в его мозгу. Хотелось верить, что эти люди делали
то, что они делали, лишь в силу необходимости. Но потрясающее зрелище,
разворачивающееся перед ним, рождало чудовищные сомнения. Неужели то, как
они это делают, эта страшная и жестокая резня были всего лишь данью
необходимости? Зачем этот рев, грохот, прожекторы и ночная пальба, если
днем вампиров можно было тихо и мирно отправлять на тот свет поштучно?
Роберт Нэвилль почувствовал, что его кулаки налились ненавистью. Эти
люди в черном не нравились ему, как не нравилась и эта методичная кровавая
резня, похожая на инсценировку. Эти люди, якобы исполнявшие свой долг,
больше походили на гангстеров. В жестах сквозило торжество расправы.
Казавшиеся в свете прожекторов бледными и плоскими, их лица были
бесчувственны и жестоки.
Нэвилль вздрогнул, неожиданно вспомнив про Бена Кортмана. Где он?
Улица хорошо просматривалась, но Кортмана нигде не было видно. Нэвилль
прильнул к глазку, пытаясь проглядеть улицу в оба конца. Он не хотел,
чтобы с Кортманом расправились сейчас как и с прочими, не хотел, чтобы его
уничтожили. Не в состоянии сразу разобраться в себе, он вдруг ощутил
глубокую симпатию к вампирам, рожденную явной антипатией к тем, кто их
сейчас истреблял. Эта экзекуция была ему не по нутру.
Те семеро вампиров остались лежать на мостовой, скрючившись в лужах
собственной крови. Лучи фонарей забегали по окрестностям, вспарывая и
прощупывая ночную тьму. Нэвилль отстранился, когда мощный слепящий поток
света ударил в сторону его дома, - луч двинулся дальше, и Нэвилль снова
припал к глазку.
Прожектор поворачивался. Вдруг - крик. Нэвилль глянул туда, куда
метнулись прожекторы, и оцепенел: прямо на крыше дома напротив он увидел
Кортмана. Тот, распластавшись по черепице, тяжело подтягивал свое тело
вверх, к трубе на вершине конька.
Черт возьми, - промелькнуло в мозгу Нэвилля: мгновенно стало ясно, что
именно в этой трубе, забираясь в вентиляционный ход, большую часть времени
и скрывался Бен Кортман. Эта догадка огорчила и разочаровала его. Он
плотно сжал губы и покачал головой: как же он проворонил? Но самым
болезненным оказалось чувство - и он не мог этому противиться - что Бена
Кортмана сейчас прикончат. Прикончат эти жестокие, незваные пришельцы.
Объективно говоря, это ощущение было беспредметно, но тем более
бесконтрольно и неотвязно. Кортман им не принадлежал и не должен был
достаться им, равно как и право отправить его в небытие.
Но теперь уже ничего нельзя было сделать.
Тяжело и мучительно было видеть Бена Кортмана, извивающегося в
перекрестье лучей прожекторов. Видно было, как он медленно нащупывает на
крыше зацепки. Лез он медленно, так медленно, словно в его распоряжении
еще оставалась целая жизнь.
Скорей же, скорей! - Нэвилль почувствовал, что беззвучно шевелит
губами, подгоняя его, словно повторяя своим телом каждое телодвижение
Кортмана. Время почти остановилось.
Люди в черном действовали молча, без команды. Нэвилль заметил поднятые
вверх стволы, и ночную тьму разорвал беспорядочный ружейный залп. Нэвилль
своим телом почти что ощущал удары пуль и болезненно дергался, видя, как
подергивается под ударами пуль тело Кортмана.
Кортман продолжал лезть, и Нэвиллю захотелось в последний раз увидеть
его лицо. Бедный Оливер Харди, - думал он, - пришел тебе конец. Ты умрешь,
последний комик, такой нелепый и смешной, хранитель последних остатков
юмора. Он уже не слышал стрельбы, слившейся в единый грохочущий звук
ружейной канонады, не чувствовал слез, бежавших по его щекам, и не мог
отвести взгляда от неуклюжего тела своего бывшего приятеля, дюйм за дюймом
взбирающегося по ярко освещенной крыше дома напротив.
Вот Кортман уже встал на колени и вцепился в край трубы. Пули вновь и
вновь попадали в него, и его тело слегка дергалось. Он беззвучно
оскалился, взглянув в лицо слепящим прожекторам, и глаза его сверкнули.
Кортман уже стоял рядом с трубой и стал заносить правую ногу - Нэвилль
весь напрягся, и кровь отхлынула от его лица - как вдруг застучал
крупнокалиберный пулемет. Длинная очередь в момент нашпиговала тело
Кортмана свинцом, и он стоял еще мгновение, его трясло под градом свинца,
руки его отпустились, и выражение ненависти и презрения исказило черты его
лица.
- Бен, - едва слышно прошептал Нэвилль.
Тело Кортмана сложилось пополам, соскользнуло с конька и покатилось.
Оно скользило и перекатывалось по черепичному скату, пока наконец не
рухнуло вниз - и в неожиданно наступившей тишине Нэвилль расслышал глухой
удар тела о землю. Нэвилль, стиснув зубы, смотрел, как к шевелящемуся на
земле телу побежали люди с пиками... - он закрыл глаза и сжал кулаки так,
что ногти глубоко вонзились в ладони.
Нэвилль отступил от глазка назад, в темноту. Топот людей в тяжелых
башмаках, хозяйничавших на Симаррон, как будто понемногу приближался.
Нэвилль замер посреди комнаты в ожидании момента, когда его позовут -
окликнут, потребуют выйти, предложат сдаться. Весь напрягшись, он ждал.
Я не должен сопротивляться, - снова диктовал он себе, несмотря на то,
что ему хотелось защищаться до последнего. Несмотря на то, что он
ненавидел этих непрошеных гостей в черном с их ружьями, пистолетами и
длинными пиками, уже обсохшими кровавой ржавчиной.
Но он знал, что сопротивляться не будет. Он долго вырабатывал это
решение. Он не мог их винить: они просто выполняли свой долг. А то, что
они были излишне жестоки и словно получали от этого удовольствие, - могло
ему показаться. Он сам убил многих из них, и потому они должны были его
обезвредить, схватить для собственной безопасности. Но он не должен
сопротивляться. Он отдастся в руки правосудия, предоставит свою судьбу на
суд этого нового общества. Он выйдет и сдастся, как только его окликнут.
Так он решил.
Но никто его не звал. Нэвилль вздрогнул от неожиданности: во входную
дверь ударили топоры. Его охватила нервная дрожь. Что они делают? Почему
ему не предложили сдаться? Ведь он - не вампир, он такой же человек, как и
они. Что же они делают?
Он засуетился, забегал и вдруг замер: они начали рубиться и в
заколоченную заднюю дверь. Он неуверенно остановился в холле, панически
озираясь на стук топоров то в одну сторону, то в другую. Он ничего не
понимал. Ничего, ничего не понимал.
У входной двери ударил мощный выстрел, и он с возгласом удивления
отскочил к стене; весь дом гудел словно от взрыва. Похоже, они хотели
выбить дверной замок. Еще один выстрел - у Нэвилля зазвенело в ушах, и
весь дом вздрогнул.
И вдруг он понял: они не собираются вести его в суд, не собираются
вершить правосудие. Они его просто уничтожат. Бормоча себе под нос, он
побежал в спальню и стал шарить в ящике стола.
Он выпрямился и обернулся, поудобнее перехватывая пистолеты, коленки
его немного дрожали. Но что, если они все-таки хотят арестовать его? Как
это угадать? Мало ли что ему не предложили сдаться, ведь в доме не было
света, они могли подумать, что он сбежал. Он в нерешительности замер
посреди темной спальни, не зная, что предпринять. Его бил озноб, и
бессвязные звуки ужаса рождались в его груди. Болван, почему он не сбежал?
Почему не послушался ее и не сбежал? Идиот!
Он с трудом воспринимал происходящее. Его пальцы потеряли
чувствительность, и, когда нападающие вышибли входную дверь, один из
пистолетов просто выпал из его руки на пол. В прихожей и в гостиной
загрохотали шаги. Шаркая и подволакивая ноги, Роберт Нэвилль попятился,
держа перед собой оставшийся пистолет. Рука онемела, обескровленные пальцы
как будто не существовали.
Но нет, им не удастся прикончить его за просто так. Он тихо охнул,
ударившись об угол верстака, и застыл без движения. В соседней комнате
люди обменялись какими-то фразами, которые он не расслышал, и в холле
вспыхнули фонарики. Нэвилль перестал дышать и почувствовал, как комната
закружилась и пол стал уходить из-под ног. Это был конец - единственная
мысль пульсировала в его мозгу: это конец.
В холле снова загремели тяжелые шаги. Нэвилль покрепче сжал рукоять
пистолета и, не отрываясь глядя в дверной проем, ждал. В его безумном
взгляде мерцал страх загнанного дикого зверя.
Двое с фонариками подошли к двери. Луч света побежал по комнате, второй
плеснул ему в лицо - те двое резко отпрянули.
- У него пистолет, - крикнул один из них и выстрелил.
Нэвилль услышал, как пуля ударилась в стену у него над головой.
Пистолет в его руке затрясся, запрыгал, выплевывая сгустки огня, вспышками
освещая комнату и его перекошенное лицо. Он не целился ни в кого из них,
просто раз за разом нажимал на курок. Один из них закричал.
Затем Нэвилль ощутил мощный удар в грудь, отступил и почувствовал, как
по телу разлилась жгучая, дергающая боль, - он еще раз выстрелил и, падая
на колени, выронил пистолет.
- Ты задел его, - услышал он чей-то крик и упал на пол ничком. Рука его
потянулась к пистолету - но ее переломил жестокий удар ноги в тяжелом
ботинке. В глазах у него помутнело, он подтянул руку к груди и,
уставившись в пол, тяжело всхлипнул.
Его грубо схватили под руки и поставили на ноги. Он уже ничего не видел
и не чувствовал, только ждал следующего выстрела.
Вирджи, - думал он, - Вирджи, теперь я иду к тебе. Теперь уже скоро.
Боль в груди стучала так, словно туда с высоты капал расплавленный
свинец. Его тащили к выходу - он слышал, как скребут, волочась по полу,
носки его ботинок, - и ждал смерти. Я хочу умереть здесь, в своем доме, -
мелькнула мысль. Он слабо попробовал сопротивляться, но его волокли
дальше. Боль в груди стала зубастой, как стая акул.
- Нет, - застонал он, когда его выволакивали на крыльцо, - нет!..
Боль пронзила грудную клетку и вырвалась вверх, проникая в мозг,
страшным ударом поражая остатки его сознания. Мир завертелся,
перемешиваясь с темнотой.
- Вирджи, - глухо прошептал он...
И люди в черном выволокли на улицу его безжизненное тело - в ночь, в
мир, который ему больше не принадлежал. Этот мир принадлежал им.
Неуловимый звук: шепот или шорох. Роберт Нэвилль слабо кашлянул и
поморщился: грудь наполнилась болью. Из глубины его тела вырвался
булькающий стон, и голова чуть покачнулась на плоской больничной подушке.
Звук стал громче - смесь разнородных приглушенных шумов. Медленно
возвращалось ощущение рук, лежащих вдоль туловища.
Жжение в груди - огонь. Они забыли погасить огонь. В его груди. Все
горело. Маленькие горячие угольки прожигали плоть и выкатывались наружу...
И снова слабый, агонизирующий стон разомкнул его пересохшие голубоватые
губы. Веки дрогнули, и он раскрыл глаза.
Его взору предстал грубый серый потолок - нештукатуренная бетонная
плита перекрытия. Около минуты, не мигая, он глядел прямо перед собой.
Боль в груди пульсировала, то прибывая, то убывая, словно прибой
перекатывал гальку по его обнаженным нервам. Все его сознание
концентрировалось только на этом: выдержать эту боль, сдержать ее в себе,
не дать ей победить. Расслабься он хоть на мгновение - и она вырвется,
вберет весь его разум, охватит все его тело, и теперь, очнувшись, он не
должен был этого допустить. Теперь он должен был сопротивляться.
Несколько минут он был сосредоточен на этой борьбе с болью, он
буквально перестал видеть и оглох, пытаясь локализовать в себе эту
жестокую кинжальную пульсацию. Наконец сознание стало понемногу
возвращаться к нему.
Мозги работали медленно, как плохо отлаженный механизм, остановившийся
и теперь понемногу набирающий обороты, неуверенно, толчками, словно
перескакивая с одного режима на другой.
Где я? - была его первая мысль.
И снова - чудовищная боль. Он покосился вниз, стараясь разглядеть свою
грудь. То, что он увидел, была широкая повязка с огромным влажным
растекающимся пятном красного цвета в середине, которое толчками
пульсировало, вздымаясь и опадая. Он закрыл глаза и сглотнул.
Я ранен, - пронеслось в его мозгу. - Как следует, тяжело ранен.
В горле и во рту было сухо, словно он наглотался песчаной пыли.
Где я? Кто, что? Зачем?..
Наконец он вспомнил: люди в темном штурмовали его дом. И теперь... - он
догадался, где он теперь. Даже не оглядываясь по сторонам. Но он все-таки
повернул голову - тяжело, медленно, болезненно, и увидел маленькую палату
и зарешеченные окна. Он долго разглядывал эти окна, лицо его было
напряжено, губы плотно сжаты. Оттуда, из-за окон, с улицы доносился этот
слабый звук, означавший, по всей видимости, суету и возню, а также
некоторое замешательство.
Он расслабился, и голова его заняла прежнее положение, так что снова
пришлось разглядывать потолок. Очень трудно было разобраться в этой
ситуации и понять, что происходит, слишком все было неправдоподобно.
Трудно было поверить, что все это - не бред и не ночной кошмар. Три года
одиночества, в заточении, в собственном доме, а теперь - это.
Но в груди его пульсировала острая, жгучая боль, и в этом он не мог
усомниться. Так же неоспоримо было и мокрое красное пятно, становившееся
все больше и больше. Он снова закрыл глаза.
Наверное, я скоро умру, - предположил он и попытался как-нибудь
осознать это, но разум сопротивлялся, и мысль соскользнула в пустоту.
Несмотря на то, что все эти годы он жил бок о бок со смертью, ходил по
проволоке над пропастью, в которой его поджидала смерть, зубами
выцарапывал себе право на жизнь, то и дело лишь по воле случая избегая
неминуемой гибели, несмотря на это, разум его был не готов. Он не был
готов принять смерть.
Где-то позади отворилась дверь - но он продолжал лежать на спине, глядя
в потолок, не в силах повернуться. Боль была слишком мучительной. Не
шелохнувшись, он слышал, как шаги приблизились к его койке и остановились
недалеко от изголовья. Он поднял взгляд, но этого оказалось недостаточно:
тот, кто стоял рядом с ним, все еще не попадал в поле зрения.
Палач, - подумал он, - рука правосудия нового общества. Он закрыл
глаза. Ему было все равно.
Шаги снова ожили, и он понял, что их владелец обошел койку и встал
рядом. Нэвилль хотел сглотнуть, но в горле все пересохло. Он провел языком
по губам.
- Ты хочешь пить?
Ничего не понимая, он мутно взглянул на нее, и сердце его бешено
заколотилось. Под напором крови боль захлестнула все его существо, он едва
не потерял сознание и не смог удержаться от болезненного, агонизирующего
стона. Голова его мотнулась на подушке из стороны в сторону, и он закусил
губу, судорожно комкая рукой простыню. Красное пятно увеличивалось.
Она встала на колени и вытерла у него со лба пот, прохладной влажной
тряпицей промокнула губы. Боль чуть-чуть отхлынула, и он снова смог
сфокусировать взгляд на ее лице. Он лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и
глядел на нее, и во взгляде его была только боль.
- Вот, - наконец сумел выговорить он.
Она промолчала. Встала с колен и присела на краешек кровати. Снова
промокнула ему пот со лба. Затем потянулась куда-то за изголовье, и он
услышал звук льющейся в стакан воды.
Она чуть приподняла ему голову, чтобы он смог пить, и боль снова
кинжалом вспорола ему внутренности. Наверное, именно такое ощущение, когда
в тебя вонзают эту пику, - подумал он, - вот такая же кинжальная резь. И
затем - пульсация толчками истекающей, еще живой, теплой крови...
Голова его снова откинулась на подушку.
- Спасибо, - пробормотал он.
Она сидела и разглядывала его. Выражение ее лица было необычным: в нем
соединялись симпатия и отчуждение.
Ее рыжеватые волосы были стянуты на затылке в тугой узел и тщательно
заколоты. Весь вид ее - ухоженный и аккуратный - говорил о том, что она
устроена и независима.
- Ты не поверил мне, - спросила она, - не поверил, да?
Он едва заметно вдохнул - столько, сколько нужно было, чтобы ответить.
- Я... поверил.
- Но почему тогда ты не ушел, не сбежал?
Он попытался говорить, но слова путались, сталкиваясь, словно кегли,
фразы распадались.
- Я... Не мог, - пробормотал он. - Я едва не ушел... Несколько раз...
Однажды... Я собрался и пошел... Но не смог... Я не смог уйти... Я слишком
привык... К этому дому. Это была привычка. Больше, чем привычка... Это
была моя жизнь. Я так... Так привык...