столь плачевном состоянии, в самых резких выражениях позволил себе коснуться
способов, которыми капитан добывал деньги, и снова водворил его в тюрьму на
девять календарных месяцев (срок сугубо условный) или до тех пор, пока он не
выплатит всех долгов. К такой отсрочке Уокер отнесся как истинный философ и,
нимало не унывая, продолжал оставаться самым веселым игроком на теннисном
корте и душой ночных пиршеств.
Зачем нам ворошить прошлое и перебирать кипы старых газет, чтобы
узнать, какие именно проступки капитана так разгневали члена королевской
парламентской комиссии. Мало ли мошенников прошли с тех пор через суд; держу
пари, что Говард Уокер был ничуть не хуже других. Но так как он не был
лордом и у него не было друзей (которые помогли бы ему по выходе из тюрьмы),
он не оставил денег жене, и у него, надо в этом признаться, был на редкость
скверный характер, то вряд ли ему простили бы этот последний недостаток,
окажись он снова на свободе. Вот, например, когда Дублкитс вышел из Флита,
семья встретила его с распростертыми объятиями, и не прошло и недели, как в
его конюшне уже стояли тридцать две лошади. Драгун Пэм по выходе из тюрьмы
немедленно получил место правительственного курьера, - должность эта в
последнее время считается столь привлекательной (и не удивительно: курьер
получает больше, чем полковник), что ее усердно добиваются наши лорды и
джентльмены. Фрэнк Урагайн был послан столоначальником в Тобаго, Саго или
Тикондараго, - говоря по правде, младшему сыну порядочного семейства
чрезвычайно выгодно задолжать двадцать или тридцать фунтов, ибо он может
быть уверен, что после этого получит хорошее место в колониях. Ваши друзья
так жаждут избавиться от вас, что готовы горы сдвинуть, лишь бы услужить
вам. Таким образом, все вышеупомянутые товарищи капитана по несчастью очень
скоро вновь обрели благоденствие; но у Уокера не было богатых родителей, его
старый отец умер в Йоркской тюрьме. Как же мог он снова занять место в
жизни? Где была та дружеская рука, которая наполнила бы его кошелек золотом,
а его бокал - искрометным шампанским? Поистине он был достоин самого
глубокого сострадания, - ибо кто же заслуживает большего сострадания, чем
джентльмен, привыкший к роскоши и не имеющий средств для удовлетворения
своих прихотей? Он должен жить богато, а денег для этого у него нет! Разве
же это не трагично? Что касается жалких ничтожных бродяг, каких-нибудь
безработных или уволенных ткачей, - стоит ли из-за них огорчаться? Фи! Они
привыкли жить впроголодь. Они могут спать на голых Досках и питаться коркой
хлеба, тогда как джентльмен в подобных условиях неминуемо умрет. Я думаю,
что именно так рассуждала бедняжка Морджиана. Когда мошна Уокера в тюрьме
начала истощаться, она, зная, что ее ненаглядный не может существовать без
привычной роскоши, стала занимать у матери, пока средства этой бедной старой
леди не иссякли. Как-то Морджиана в слезах даже призналась Вулси, что
задолжала двадцать фунтов бедной модистке и не осмеливается включить эту
сумму в долговой список мужа. Излишне говорить, что эти деньги она на самом
деле отнесла мужу, который мог бы необыкновенно выгодно пустить их в оборот,
не найди на него в эту пору полоса невезения в карты, а что, черт побери,
можно поделать, когда не везет?!
Вулси выкупил одну из кашемировых шалей Морджианы. Однажды она забыла
ее в тюрьме, и какой-то мерзавец стащил ее, послав при этом, однако, мистеру
Вулси любезную записочку с указанием ломбарда, где она была заложена. Кто бы
мог быть этим мерзавцем? Вулси проклинал все на свете и был уверен, что
он-то знает, кто этот мерзавец, но если шаль стащил сам Уокер (как
подозревал Вулси и что было вполне вероятно), вынужденный к этому
необходимостью, справедливо ли с нашей стороны называть его за это мерзавцем
и не должны ли мы, наоборот, превозносить его за проявленную деликатность?
Он был беден, - ведь картам не прикажешь! Но он не хотел, чтобы жена узнала,
до какой степени он беден, ему была невыносима мысль, что она вообразит,
будто он пал так низко, что мог украсть и заложить ее шаль.
И вот Морджиана, обладательница прелестных локонов, вдруг стала бояться
простуды и пристрастилась к чепцам. Как-то летним вечером, когда они с
младенцем, с миссис Крамп и мистером Вулси (или лучше сказать, - когда все
эти четыре младенца) смеялись и резвились в гостиной миссис Крамп, играя в
какую-то самую что ни на есть бессмысленную игру (толстая миссис Крамп
пряталась за диваном, Вулси кудахтал и кукарекал и выделывал всяческие
штуки, которыми чадолюбивые джентльмены неизменно забавляют детей), малютка
дернул мать за чепчик, чепчик соскочил, и тут все увидели, что Морджиана
коротко острижена!
Лицо Морджианы стало красней сургучной печати, и она задрожала.
- Дитя мое, где твои волосы? - взвизгнула миссис Крамп, а Вулси
разразился такими яростными проклятиями по адресу Уокера, что, услышь их
мисс Прим, с ней наверное сделался бы нервный шок; и, закрыв лицо платком,
портной чуть не расплакался.
- Ах он мер-з-ц, ах он такой сякой разэдакий! - рычал он, стиснув
кулаки.
Когда за несколько дней до этого случая Вулси проходил мимо "Цветочной
Беседки", он видел, как Мосроз расчесывал черные как смоль локоны и с
какой-то особенной усмешкой приподнял их, словно для того, чтобы Вулси мог
их получше разглядеть. Портной не обратил внимания на этот странный жест, но
теперь он понял все. Морджиана продала свои волосы за пять гиней; она, не
задумываясь, продала бы руку, если бы этого потребовал муж. Когда" миссис
Крамп и портной заглянули в ее шкаф, то обнаружили, что она продала почти
все свои платья; правда, вещи малютки были целы. С локонами, составлявшими
ее гордость, она потому и рассталась, что муж покушался на позолоченную
коралловую погремушку малыша.
- Я дам вам двадцать гиней за эти волосы, бессовестный жирный трус! -
набросился в тот же вечер маленький портной на Эглантайна. - Сейчас же
отдайте их мне, не то я вас убью...
- Мистер Мосроз! Мистер Мосроз! - завопил парфюмер.
- Ну что такое? В чем дело? А ну-ка, чья возьмет! Кто кого, а? Ставлю
два против одного за портного, - приговаривал Мосроз, радуясь предстоящей
потасовке. (Он видел, как Вулси, проскочив мимо него и даже не заговорив с
ним, ворвался в залу и набросился на Эглантайна.)
- Расскажите ему про эти волосы, сэр!
- Ах, эти волосы! Ну так успокойтесь, мистер Наперсток, меня вы не
запугаете. Вы спрашиваете про волосы миссис Уокер? Ну так в чем дело, - она
продала их мне, вот и все.
- А вы мерзавец, если согласились купить их! Хотите получить за них
двадцать гиней?
- Нет, - ответил Мосроз.
- А двадцать пять?
- Не пойдет, - стоял на своем Мосроз.
- Вот вам сорок, черт бы вас побрал, согласны?
- Мне очень жаль, что я не оставил их у себя, - проговорил еврейский
джентльмен с неподдельным сожалением. - Как раз сегодня вечером Эглантайн
сделал из них парик.
- Для герцогини Плешьстьерн, супруги шведского посла, - вставил
Эглантайн. (Его еврейский компаньон не был дамским любимцем и занимался
исключительно денежными делами фирмы.) - И как раз нынче вечером этот парик
находится в Девонширском дворце, украшенный четырьмя страусовыми перьями и
разными другими драгоценностями. А теперь, мистер Вулси, я попрошу вас
извиниться.
Мистер Вулси вместо ответа шагнул к мистеру Эглантайну и щелкнул
пальцами так близко от его носа, что парфюмер попятился и схватился за
шнурок звонка. Мосроз разразился хохотом, а портной, заложив руки за лацканы
сюртука, с величественным видом вышел из лавки.
- Дорогая моя, - обратился он вскоре после этого случая к Морджиане, -
вы не должны поощрять взбалмошные выходки вашего мужа и продавать с себя
последние платья ради того, чтобы он мог разыгрывать в тюрьме знатного
джентльмена.
- Но ведь это ради его здоровья, - оправдывалась миссис Уокер, - у него
слабая грудь, и бедняжка тратит все деньги до последнего фартинга на
доктора.
- Ну так слушайте, что я вам скажу: я человек богатый (это было большим
преувеличением, ибо доходы Вулси - младшего компаньона фирмы - были совсем
не так уж велики), и я могу назначить вашему мужу пенсион, пока он находится
во Флитской тюрьме; капитану я уже об этом сообщил. Но если вы дадите ему
еще хоть одно пенни или продадите какую-нибудь свою безделушку, - клянусь
честью, я откажу Уокеру в пенсионе, и, хоть мне это будет тяжело, я никогда
больше не увижусь с вами. Не захотите же вы причинить мне такое горе?!
- Я готова ползать на коленях, лишь бы угодить вам, да благословит вас
небо! - проговорила растроганная Морджиана.
- Тогда обещайте мне исполнить мою просьбу, - попросил Вулси, и
Морджиана обещала.
- А теперь вот что, - продолжал он, - мы с вашей матушкой и Подмором
все обсудили и решили, что вы сами можете очень недурно зарабатывать; хотя,
смею вас уверить, я бы хотел устроить все иначе, но что поделать! Вы же
лучшая в мире певица.
_ О! - воскликнула Морджиана, чрезвычайно польщенная.
_ Я, конечно, не судья, но я никого лучше не слышал. Подмор уверяет,
что вы получите хороший ангажемент в театре или на ряд концертов, и он не
сомневается, что вы с этим справитесь; раз от вашего мужа ничего путного
ждать не приходится, а у вас на руках малютка, которого надо растить, то вам
уж непременно придется петь.
- Ах, с какой радостью я выплатила бы его долги и отплатила ему за все,
что он для меня сделал! - воскликнула миссис Уокер. - Вы только подумайте,
ведь он потратил двести гиней на мои уроки с мистером Бароски, разве это не
благородно с его стороны? Но неужели вы и в самом деле думаете, что я сумею
добиться успеха?
- Ведь добилась же мисс Ларкинс!
- Эта вульгарная коротышка со вздернутыми плечами? - презрительно
фыркнула Морджиана. - Ну уж если она добилась успеха, я уверена, что у меня
получится не хуже.
- Как можно сравнивать ее с Морджианой, - возмутилась миссис Крамп, -
да она не стоит мизинца Морджианы.
- Разумеется, - согласился портной, - хоть я и не очень в этом
разбираюсь, но если Морджиана может разбогатеть, то почему бы ей не
попробовать.
- Бог свидетель, как мы в этом нуждаемся, мистер Вулси! - воскликнула
миссис Крамп. - А увидеть дочь на сцене было всегда моей заветной мечтой!
Да и сама Морджиана когда-то мечтала об этом. А теперь, когда она
загорелась надеждой помочь этим мужу и ребенку, ее желание превратилось в
обязанность, и она снова принялась с утра до вечера упражняться за
фортепьяно.
На случай, если Морджиане понадобится продолжить обучение (хотя он даже
не представлял себе, чтобы Морджиана в этом нуждалась), самый великодушный
из портных на свете пообещал ей одолжить любую сумму. И вот по совету
Подмора Морджиана снова поступила в школу пения. Об академии синьора Бароски
после всего, что между ними произошло, не могло быть и речи, и она доверила
свое образование знаменитому английскому композитору сэру Джорджу Траму, чья
огромная безобразная супруга, подобно Церберу, стояла на страже добродетели
и собственных интересов: она не спускала глаз с учителя и его учениц и была
самым строгим блюстителем женской нравственности как на сцене, так и в
жизни.
Морджиана появилась в очень благоприятный момент. Бароски только что
выпустил на сцену мисс Ларкинс под именем Лигонье. Лигонье пользовалась
изрядным успехом и выступала в классическом репертуаре перед довольно
многочисленной публикой, тогда как мисс Бате, последняя ученица сэра
Джорджа, потерпела полнейший провал, и школе-сопернице некого было
противопоставить новой звезде, кроме мисс Мак-Виртер, которая хоть и была
старой любимицей публики, но давно потеряла передние зубы, а заодно - и
способность брать верхние ноты, и, говоря по правде, ее песенка была спета.
Прослушав миссис Уокер, сэр Джордж похлопал по плечу сопровождавшего ее
Подмора и проговорил:
- Благодарю вас, Подди, с таким голосом мы заткнем за пояс этого
апельсинщика (под такой фамильярной кличкой Бароски был известен в кругу
своих противников).
- От него мокрого места не останется, - сказала леди Трам своим глухим
низким голосом. - Вы можете остаться отобедать с нами.
Подмор остался обедать и ел холодную баранину и пил марсалу, всяческими
способами выказывая благоговение перед великим английским композитором. На
следующий же, день леди Трам отправилась в наемном экипаже, запряженном
парой, с визитом к миссис Крамп и ее дочери в "Сэдлерс-Уэлз".
Все это хранилось в глубочайшем секрете от Уокера; благодаря
еженедельному пенсиону в две гинеи от Вулси, который капитан принимал
чрезвычайно величественно, и с добавлением нескольких шиллингов, то и дело
даваемых ему Морджианой, он умудрился устроиться как нельзя лучше. Не имея
возможности доставать кларет; он не испытывал отвращения к джину, а этим
напитком в бывшей ее величества Флитской тюрьме торговали чрезвычайно широко
в "свистушке".
Морджиана усердно занималась у Трама, и в следующей главе мы услышим о
том, как она изменила свое имя и приняла сценическое: "Вороново крыло".
в которой Морджиана делает первые шаги на пути к славе и почету и в
которой появляются некие великие литераторы
- Мы начнем, моя дорогая, - сказал сэр Джордж Трам, - о того, что
забудем все, чему вас учил мистер Бароски (о котором я совсем не хочу
отзываться неуважительно).
Морджиана уже знала, что именно так начинает всякий новый учитель, и со
всей готовностью покорилась требованиям сэра Джорджа. В сущности, насколько
я могу судить, оба музыканта придерживались одного и того же метода, но
из-за существовавшего между ними соперничества и из-за постоянного
перебегания учениц из одной школы в другую каждый, естественно, стремился
приписывать себе успех той или другой ученицы; - если же из ученицы ничего
не выходило, Трам неизменно утверждал, что ее непоправимо испортил Бароски,
а немец в таких случаях выражал сожаление "што эта молотая шеншина с такими
тайными сагупила сфой талант у этого старого Драма".
Если же кто-либо из перебежчиц добивался признания и славы, каждый
маэстро возглашал: "Как же, как же, это моя заслуга, своим успехом она
обязана мне!"
Так оба они в дальнейшем считали себя учителями знаменитой певицы
"Вороново крыло"; а сэр Джордж Трам, хоть он и вознамерился сокрушить
Лигонье, уверял тем не менее, что ее успех - дело его рук, - ибо и в самом
деле однажды ее мать, миссис Ларкинс привела к нему дочь с просьбой
прослушать ее и высказать свое мнение. При встрече оба профессора беседовали
в самом дружелюбном тоне.
- Mein lieber Herr {Милейший (нем.).}, - обращался обычно Трам (не без
иронии) к Бароски, - ваша си-бемольная соната божественна!
- Шевалье, - отвечал, со своей стороны, Бароски, - фаше антанте в
фа-миноре, клянусь шестью, достойно Бетховена.
Иначе говоря, они относились друг к другу так, как это свойственно
джентльменам их профессии.
Оба знаменитых профессора, каждый из которых имел свою академию,
придерживались сугубо несходных принципов. Бароски писал балетную музыку;
Трам же, напротив, всячески осуждал пагубное увлечение танцами и писал
главным образом для "Эксетер-Холла" и "Бирмингема". В то время, как Бароски
катался по Парку в карете вместе с какой-нибудь чрезвычайно сомнительной
мадемуазель Леокади или Аменаид, Трама можно было видеть под руку, с леди
Трам, направляющихся к вечерне в церковь, где исполнялись гимны его
собственного сочинения. Он состоял членом "Атенеум-клуба", раз в году бывал
на высочайшем приеме и вел себя так, как подобает порядочному джентльмену; и
мы не станем пенять ему за то, что он умело использовал свое высокое
положение и связи, чтобы округлить свой капитал.
Сэр Джордж действительно имел все основания считаться
высокопоставленной особой: мальчиком он пел в хоре Виндзорского собора,
аккомпанировал старому королю на виолончели, был с ним в самых приятельских
отношениях и получил дворянскую грамоту из рук своего монарха; у него
хранилась табакерка, пожалованная его величеством, и весь дом был увешан
портретами, где он был запечатлен рядом с молодым принцем. Он был кавалером
иностранного ордена (не какого-нибудь, а ордена Слона и Замка княжества
Кальбсбратен-Пумперникельского), который был пожалован ему великим князем во
время пребывания его высочества в Англии с союзными монархами в 1814 году.
Когда, по торжественным дням, старый джентльмен появлялся с лентой через
плечо, в белом жилете, в синем сюртуке с гербовыми пуговицами, в изящных
черных коротких штанах в обтяжку и в шелковых чулках, он выглядел и впрямь
величественно. Жил он в старом, высоком, темном доме, обставленном еще в
царствование его обожаемого повелителя Георга III и выглядевшем так же
мрачно, как фамильный склеп. Удивительно траурно выглядели все эти вещи
конца века: высокие, мрачные кресла, набитые конским волосом, выцветшие
турецкие ковры, застланные какими-то вытертыми половиками, миниатюрные
силуэты дам в высоких прическах и мужчин в париках с косичками, развешанные
в растрескавшихся рамках над высокими каминными полками, два тусклых чайника
по обе стороны длинного буфета, а в середине его - причудливый резной
поставец для старых затупившихся ножей с позеленевшими ручками. Под буфетом
стоит погребец, который выглядит так словно в нем только и есть, что
полбутылки смородинной наливки да иззябшая грелка для тарелок, которой
ужасно неуютно стоять на старой узкой и жалкой каминной решетке. Вам,
конечно, знаком серый полумрак, царящий на лестницах подобных домов, и
старые выцветшие ковры, устилающие лестницы и становящиеся все тоньше и все
изношеннее по мере того, как они поднимаются к спальне. Есть что-то
внушающее ужас в спальне респектабельных шестидесятипятилетних супругов.
Представьте себе старые перья, тюрбаны, стеклярус, нижние юбки, баночки с
помадой, жакеты, белые атласные туфельки, накладки из волос, старые,
растянувшиеся и потерявшие упругость корсеты, перевязанные выцветшими
лентами, детское белье сорокалетней давности, письма сэра Джорджа,
написанные им в юности, кукла бедной Марии, умершей в 1803 году, первые
вельветовые штанишки Фредерика и старая газета с рассказом о том, как он
отличился при осаде Серингапатама. Все это валяется и плесневеет в ящиках
шкафов и комодов. Вот зеркало, перед которым столько раз сиживала за эти
пятьдесят лет супруга; на этом старом сафьянном диване родились ее дети;
где-то они теперь? Бравый капитан Фред и резвый школьник Чарльз, - вон висит
его портрет, нарисованный мистером Бичи, а вот этот рисунок - работы Козвея
- очень верно передает черты Луизы до ее...
- Мистер Фиц-Будл! Ради всего святого, спуститесь вниз, что вы делаете
в спальне леди?
- Разумеется, сударыня, мне там совершенно нечего делать, но после
того, как я выпил несколько стаканов вина с сэром Джорджем, мысли мои
устремились вверх, к святилищу женской чистоты, где предается ночному сну ее
сиятельство. Вы уже не спите так крепко, как в былые дни, хотя вас больше не
будит топот маленьких ножек в комнате над вами.
Они до сих пор продолжают называть эту комнату детской, и к верхней
лестнице все еще прикреплена маленькая сетка: она провисела там сорок лет.
Bon Dieu! Разве вы не видите, как из-за нее выглядывают маленькие призраки?
Быть может, они появляются при лунном свете в своей старой пустой детской и
в торжественном молчании играют с призрачными лошадками и призрачными
куклами и запускают юлу, которая долго-долго вертится, не издавая ни единого
звука.
Пора нам, однако, спуститься с этих высот, сэр, и вернуться к истории
Морджианы, к которой все вышесказанное имеет не больше отношения чем
сегодняшняя передовая статья в "Таймсе"; но все дело в том, что я
познакомился с Морджианой в доме сэра Джорджа Трама. Когда-то сэр Джордж
давал уроки музыки некоторым представительницам женской половины нашего
семейства, и я хорошо помню, как мальчиком обрезал палец одним из тех
затупившихся ножей с зелеными ручками, хранившихся в том странном поставце.
В те дни сэр Джордж Трам был самым знаменитым учителем музыки в
Лондоне, и покровительство короля привлекало к нему многочисленных учениц из
аристократических семей, одной из которых и была леди Фиц-Будл. Все это было
давным-давно, - ведь сэр. Джордж еще помнил тех, кто присутствовал при
первом появлении мистера Бруэма; он ведь достиг вершин славы, когда еще были
живы Биллингтон и Инклдон, Каталани и мадам Сторас.
Он написал несколько опер ("Погонщик верблюдов", "Охваченные ужасом
британцы, или Осада Берген-оп-Зума" и т. д.) и, разумеется, множество песен,
пользовавшихся в свое время большим успехом, а потом увядших и вышедших из
моды, как те старые ковры в доме профессора, о которых мы говорили выше и
которые, несомненно, когда-то были так же бесподобны. Такова уж судьба
ковров, цветов, музыкальных пьес, людей и самых увлекательных романов, -
даже наша повесть вряд ли переживет несколько столетий; но что поделаешь, к
чему напрасно спорить с судьбой?
Но хотя звезда его уже закатилась, сэр Джордж и поныне сохранил свое
место среди музыкантов старой школы, произведения которых время от времени
исполняются на концертах старинной музыки в филармонии, а его песни все еще
пользуются успехом на званых обедах, где их исполняют старые служители
Бахуса в каштановых париках, приглашаемые на эти торжественные церемонии
ради увеселения гостей. Старые важные особы, посещающие унылые скучные
концерты, о которых мы только что упомянули, подчеркнуто выражают свое
уважение сэру Джорджу; да и как, в самом деле, им не любить сэра Джорджа за
своеобразную манеру, усвоенную этим джентльменом в обращении с вышестоящими?
Кому же и быть распорядителем концертов во всех старомодных домах города?
Проявляя подобострастие к вышестоящим лицам, он глядит на остальной мир
с подобающим: величием и добился немалого успеха именно благодаря этой
изумительной и безукоризненной респектабельности. Респектабельность была его
главным козырем на протяжении всей жизни, так что дамы могли спокойно
вверять дочерей попечению сэра Джорджа Трама.
- Хороший музыкант, сударыня, - говорит он обычно матери новой ученицы,
- должен отличаться не только прекрасным слухом, хорошим голосом, упорством
и настойчивостью, но прежде всего безукоризненным поведением, насколько нам
это позволяет наша грешная природа. Вы убедитесь, смею вас уверить, что
молодые особы, вместе с которыми вашей прелестной дочери мисс Смит предстоит
заниматься музыкой, все без исключения так же безупречно нравственны, как и
эта очаровательная молодая леди. Да и как может быть иначе? Я сам отец
семейства и был удостоен дружбы мудрейшего и прекраснейшего из королей,
моего покойного суверена Георга Третьего; и я с гордостью могу представить
своим ученицам в качестве образца добродетели мою Софи. Имею честь, миссис
Смит, представить вам леди Трам.
В ответ на эту речь старая леди поднималась и делала глубочайший
реверанс, - таким реверансом лет пятьдесят тому назад принято было начинать
менуэт в Рэниле; по окончании церемонии представления миссис Смит уезжала
домой, успев, однако, осмотреть портреты принца и ноты пьесы, которую его
величество имел обыкновение играть, с собственноручными пометами его
величества; после всего этого, как я уже сказал, миссис Смит уезжала домой
на Бейкер-стрит, чрезвычайно довольная тем, что ее Фредерика попала к такому
достойному и респектабельному учителю. Я забыл упомянуть, что во время
разговора миссис Смит с сэром Джорджем профессора неизменно вызывал из
кабинета чернокожий лакей, и миледи Трам пользовалась этим случаем, чтобы
сообщить, когда сэру Джорджу было пожаловано дворянское звание и как он
получил иностранный орден; при этом она с грустью добавляла, что, к
сожалению, другие профессора музыки вращаются в ином обществе, и жаловалась
на чудовищную безнравственность и распущенность, царящие в их школах. Сэр
Джордж во время сезона зачастую был зван на обеды, и если какая-нибудь
знатная особа приглашала его в день урока, когда миссис Смит ожидала чести
принимать его у себя, она получала от него записку, в которой говорилось,
что "он был бы бесконечно счастлив посетить миссис Смит на Бейкер-стрит, -
если бы его ранее не соблаговолил пригласить милорд Туидлдейл". Конечно же,
миссис Смит показывала это письмо друзьям, взиравшим на него с подобающим
трепетом; таким образом, несмотря на преклонный возраст и новые моды, сэр
Джордж продолжал безраздельно царить в своих владениях, простиравшихся на
милю вокруг Кавендиш-сквер. Молодые ученицы прозвали его сэром Чарльзом
Грандисоном, и он в самом деле вполне заслуживал это прозвище благодаря
непоколебимой респектабельности, отличавшей все его поступки.
Под покровительством этого джентльмена Морджиане и предстоял дебют на
театральном поприще. Не знаю, существовало ли какое-нибудь соглашение между
сэром Джорджем Трамом и его ученицей относительно доли прибыли, которая
должна была перепадать из ангажементов, устраиваемых им для ученицы;
несомненно, что между ними на этот счет было полное взаимопонимание, ибо сэр
Джордж при всей своей респектабельности пользовался репутацией необычайно
умного человека во всем, что касалось денежных дел, а леди Трам не
способов, которыми капитан добывал деньги, и снова водворил его в тюрьму на
девять календарных месяцев (срок сугубо условный) или до тех пор, пока он не
выплатит всех долгов. К такой отсрочке Уокер отнесся как истинный философ и,
нимало не унывая, продолжал оставаться самым веселым игроком на теннисном
корте и душой ночных пиршеств.
Зачем нам ворошить прошлое и перебирать кипы старых газет, чтобы
узнать, какие именно проступки капитана так разгневали члена королевской
парламентской комиссии. Мало ли мошенников прошли с тех пор через суд; держу
пари, что Говард Уокер был ничуть не хуже других. Но так как он не был
лордом и у него не было друзей (которые помогли бы ему по выходе из тюрьмы),
он не оставил денег жене, и у него, надо в этом признаться, был на редкость
скверный характер, то вряд ли ему простили бы этот последний недостаток,
окажись он снова на свободе. Вот, например, когда Дублкитс вышел из Флита,
семья встретила его с распростертыми объятиями, и не прошло и недели, как в
его конюшне уже стояли тридцать две лошади. Драгун Пэм по выходе из тюрьмы
немедленно получил место правительственного курьера, - должность эта в
последнее время считается столь привлекательной (и не удивительно: курьер
получает больше, чем полковник), что ее усердно добиваются наши лорды и
джентльмены. Фрэнк Урагайн был послан столоначальником в Тобаго, Саго или
Тикондараго, - говоря по правде, младшему сыну порядочного семейства
чрезвычайно выгодно задолжать двадцать или тридцать фунтов, ибо он может
быть уверен, что после этого получит хорошее место в колониях. Ваши друзья
так жаждут избавиться от вас, что готовы горы сдвинуть, лишь бы услужить
вам. Таким образом, все вышеупомянутые товарищи капитана по несчастью очень
скоро вновь обрели благоденствие; но у Уокера не было богатых родителей, его
старый отец умер в Йоркской тюрьме. Как же мог он снова занять место в
жизни? Где была та дружеская рука, которая наполнила бы его кошелек золотом,
а его бокал - искрометным шампанским? Поистине он был достоин самого
глубокого сострадания, - ибо кто же заслуживает большего сострадания, чем
джентльмен, привыкший к роскоши и не имеющий средств для удовлетворения
своих прихотей? Он должен жить богато, а денег для этого у него нет! Разве
же это не трагично? Что касается жалких ничтожных бродяг, каких-нибудь
безработных или уволенных ткачей, - стоит ли из-за них огорчаться? Фи! Они
привыкли жить впроголодь. Они могут спать на голых Досках и питаться коркой
хлеба, тогда как джентльмен в подобных условиях неминуемо умрет. Я думаю,
что именно так рассуждала бедняжка Морджиана. Когда мошна Уокера в тюрьме
начала истощаться, она, зная, что ее ненаглядный не может существовать без
привычной роскоши, стала занимать у матери, пока средства этой бедной старой
леди не иссякли. Как-то Морджиана в слезах даже призналась Вулси, что
задолжала двадцать фунтов бедной модистке и не осмеливается включить эту
сумму в долговой список мужа. Излишне говорить, что эти деньги она на самом
деле отнесла мужу, который мог бы необыкновенно выгодно пустить их в оборот,
не найди на него в эту пору полоса невезения в карты, а что, черт побери,
можно поделать, когда не везет?!
Вулси выкупил одну из кашемировых шалей Морджианы. Однажды она забыла
ее в тюрьме, и какой-то мерзавец стащил ее, послав при этом, однако, мистеру
Вулси любезную записочку с указанием ломбарда, где она была заложена. Кто бы
мог быть этим мерзавцем? Вулси проклинал все на свете и был уверен, что
он-то знает, кто этот мерзавец, но если шаль стащил сам Уокер (как
подозревал Вулси и что было вполне вероятно), вынужденный к этому
необходимостью, справедливо ли с нашей стороны называть его за это мерзавцем
и не должны ли мы, наоборот, превозносить его за проявленную деликатность?
Он был беден, - ведь картам не прикажешь! Но он не хотел, чтобы жена узнала,
до какой степени он беден, ему была невыносима мысль, что она вообразит,
будто он пал так низко, что мог украсть и заложить ее шаль.
И вот Морджиана, обладательница прелестных локонов, вдруг стала бояться
простуды и пристрастилась к чепцам. Как-то летним вечером, когда они с
младенцем, с миссис Крамп и мистером Вулси (или лучше сказать, - когда все
эти четыре младенца) смеялись и резвились в гостиной миссис Крамп, играя в
какую-то самую что ни на есть бессмысленную игру (толстая миссис Крамп
пряталась за диваном, Вулси кудахтал и кукарекал и выделывал всяческие
штуки, которыми чадолюбивые джентльмены неизменно забавляют детей), малютка
дернул мать за чепчик, чепчик соскочил, и тут все увидели, что Морджиана
коротко острижена!
Лицо Морджианы стало красней сургучной печати, и она задрожала.
- Дитя мое, где твои волосы? - взвизгнула миссис Крамп, а Вулси
разразился такими яростными проклятиями по адресу Уокера, что, услышь их
мисс Прим, с ней наверное сделался бы нервный шок; и, закрыв лицо платком,
портной чуть не расплакался.
- Ах он мер-з-ц, ах он такой сякой разэдакий! - рычал он, стиснув
кулаки.
Когда за несколько дней до этого случая Вулси проходил мимо "Цветочной
Беседки", он видел, как Мосроз расчесывал черные как смоль локоны и с
какой-то особенной усмешкой приподнял их, словно для того, чтобы Вулси мог
их получше разглядеть. Портной не обратил внимания на этот странный жест, но
теперь он понял все. Морджиана продала свои волосы за пять гиней; она, не
задумываясь, продала бы руку, если бы этого потребовал муж. Когда" миссис
Крамп и портной заглянули в ее шкаф, то обнаружили, что она продала почти
все свои платья; правда, вещи малютки были целы. С локонами, составлявшими
ее гордость, она потому и рассталась, что муж покушался на позолоченную
коралловую погремушку малыша.
- Я дам вам двадцать гиней за эти волосы, бессовестный жирный трус! -
набросился в тот же вечер маленький портной на Эглантайна. - Сейчас же
отдайте их мне, не то я вас убью...
- Мистер Мосроз! Мистер Мосроз! - завопил парфюмер.
- Ну что такое? В чем дело? А ну-ка, чья возьмет! Кто кого, а? Ставлю
два против одного за портного, - приговаривал Мосроз, радуясь предстоящей
потасовке. (Он видел, как Вулси, проскочив мимо него и даже не заговорив с
ним, ворвался в залу и набросился на Эглантайна.)
- Расскажите ему про эти волосы, сэр!
- Ах, эти волосы! Ну так успокойтесь, мистер Наперсток, меня вы не
запугаете. Вы спрашиваете про волосы миссис Уокер? Ну так в чем дело, - она
продала их мне, вот и все.
- А вы мерзавец, если согласились купить их! Хотите получить за них
двадцать гиней?
- Нет, - ответил Мосроз.
- А двадцать пять?
- Не пойдет, - стоял на своем Мосроз.
- Вот вам сорок, черт бы вас побрал, согласны?
- Мне очень жаль, что я не оставил их у себя, - проговорил еврейский
джентльмен с неподдельным сожалением. - Как раз сегодня вечером Эглантайн
сделал из них парик.
- Для герцогини Плешьстьерн, супруги шведского посла, - вставил
Эглантайн. (Его еврейский компаньон не был дамским любимцем и занимался
исключительно денежными делами фирмы.) - И как раз нынче вечером этот парик
находится в Девонширском дворце, украшенный четырьмя страусовыми перьями и
разными другими драгоценностями. А теперь, мистер Вулси, я попрошу вас
извиниться.
Мистер Вулси вместо ответа шагнул к мистеру Эглантайну и щелкнул
пальцами так близко от его носа, что парфюмер попятился и схватился за
шнурок звонка. Мосроз разразился хохотом, а портной, заложив руки за лацканы
сюртука, с величественным видом вышел из лавки.
- Дорогая моя, - обратился он вскоре после этого случая к Морджиане, -
вы не должны поощрять взбалмошные выходки вашего мужа и продавать с себя
последние платья ради того, чтобы он мог разыгрывать в тюрьме знатного
джентльмена.
- Но ведь это ради его здоровья, - оправдывалась миссис Уокер, - у него
слабая грудь, и бедняжка тратит все деньги до последнего фартинга на
доктора.
- Ну так слушайте, что я вам скажу: я человек богатый (это было большим
преувеличением, ибо доходы Вулси - младшего компаньона фирмы - были совсем
не так уж велики), и я могу назначить вашему мужу пенсион, пока он находится
во Флитской тюрьме; капитану я уже об этом сообщил. Но если вы дадите ему
еще хоть одно пенни или продадите какую-нибудь свою безделушку, - клянусь
честью, я откажу Уокеру в пенсионе, и, хоть мне это будет тяжело, я никогда
больше не увижусь с вами. Не захотите же вы причинить мне такое горе?!
- Я готова ползать на коленях, лишь бы угодить вам, да благословит вас
небо! - проговорила растроганная Морджиана.
- Тогда обещайте мне исполнить мою просьбу, - попросил Вулси, и
Морджиана обещала.
- А теперь вот что, - продолжал он, - мы с вашей матушкой и Подмором
все обсудили и решили, что вы сами можете очень недурно зарабатывать; хотя,
смею вас уверить, я бы хотел устроить все иначе, но что поделать! Вы же
лучшая в мире певица.
_ О! - воскликнула Морджиана, чрезвычайно польщенная.
_ Я, конечно, не судья, но я никого лучше не слышал. Подмор уверяет,
что вы получите хороший ангажемент в театре или на ряд концертов, и он не
сомневается, что вы с этим справитесь; раз от вашего мужа ничего путного
ждать не приходится, а у вас на руках малютка, которого надо растить, то вам
уж непременно придется петь.
- Ах, с какой радостью я выплатила бы его долги и отплатила ему за все,
что он для меня сделал! - воскликнула миссис Уокер. - Вы только подумайте,
ведь он потратил двести гиней на мои уроки с мистером Бароски, разве это не
благородно с его стороны? Но неужели вы и в самом деле думаете, что я сумею
добиться успеха?
- Ведь добилась же мисс Ларкинс!
- Эта вульгарная коротышка со вздернутыми плечами? - презрительно
фыркнула Морджиана. - Ну уж если она добилась успеха, я уверена, что у меня
получится не хуже.
- Как можно сравнивать ее с Морджианой, - возмутилась миссис Крамп, -
да она не стоит мизинца Морджианы.
- Разумеется, - согласился портной, - хоть я и не очень в этом
разбираюсь, но если Морджиана может разбогатеть, то почему бы ей не
попробовать.
- Бог свидетель, как мы в этом нуждаемся, мистер Вулси! - воскликнула
миссис Крамп. - А увидеть дочь на сцене было всегда моей заветной мечтой!
Да и сама Морджиана когда-то мечтала об этом. А теперь, когда она
загорелась надеждой помочь этим мужу и ребенку, ее желание превратилось в
обязанность, и она снова принялась с утра до вечера упражняться за
фортепьяно.
На случай, если Морджиане понадобится продолжить обучение (хотя он даже
не представлял себе, чтобы Морджиана в этом нуждалась), самый великодушный
из портных на свете пообещал ей одолжить любую сумму. И вот по совету
Подмора Морджиана снова поступила в школу пения. Об академии синьора Бароски
после всего, что между ними произошло, не могло быть и речи, и она доверила
свое образование знаменитому английскому композитору сэру Джорджу Траму, чья
огромная безобразная супруга, подобно Церберу, стояла на страже добродетели
и собственных интересов: она не спускала глаз с учителя и его учениц и была
самым строгим блюстителем женской нравственности как на сцене, так и в
жизни.
Морджиана появилась в очень благоприятный момент. Бароски только что
выпустил на сцену мисс Ларкинс под именем Лигонье. Лигонье пользовалась
изрядным успехом и выступала в классическом репертуаре перед довольно
многочисленной публикой, тогда как мисс Бате, последняя ученица сэра
Джорджа, потерпела полнейший провал, и школе-сопернице некого было
противопоставить новой звезде, кроме мисс Мак-Виртер, которая хоть и была
старой любимицей публики, но давно потеряла передние зубы, а заодно - и
способность брать верхние ноты, и, говоря по правде, ее песенка была спета.
Прослушав миссис Уокер, сэр Джордж похлопал по плечу сопровождавшего ее
Подмора и проговорил:
- Благодарю вас, Подди, с таким голосом мы заткнем за пояс этого
апельсинщика (под такой фамильярной кличкой Бароски был известен в кругу
своих противников).
- От него мокрого места не останется, - сказала леди Трам своим глухим
низким голосом. - Вы можете остаться отобедать с нами.
Подмор остался обедать и ел холодную баранину и пил марсалу, всяческими
способами выказывая благоговение перед великим английским композитором. На
следующий же, день леди Трам отправилась в наемном экипаже, запряженном
парой, с визитом к миссис Крамп и ее дочери в "Сэдлерс-Уэлз".
Все это хранилось в глубочайшем секрете от Уокера; благодаря
еженедельному пенсиону в две гинеи от Вулси, который капитан принимал
чрезвычайно величественно, и с добавлением нескольких шиллингов, то и дело
даваемых ему Морджианой, он умудрился устроиться как нельзя лучше. Не имея
возможности доставать кларет; он не испытывал отвращения к джину, а этим
напитком в бывшей ее величества Флитской тюрьме торговали чрезвычайно широко
в "свистушке".
Морджиана усердно занималась у Трама, и в следующей главе мы услышим о
том, как она изменила свое имя и приняла сценическое: "Вороново крыло".
в которой Морджиана делает первые шаги на пути к славе и почету и в
которой появляются некие великие литераторы
- Мы начнем, моя дорогая, - сказал сэр Джордж Трам, - о того, что
забудем все, чему вас учил мистер Бароски (о котором я совсем не хочу
отзываться неуважительно).
Морджиана уже знала, что именно так начинает всякий новый учитель, и со
всей готовностью покорилась требованиям сэра Джорджа. В сущности, насколько
я могу судить, оба музыканта придерживались одного и того же метода, но
из-за существовавшего между ними соперничества и из-за постоянного
перебегания учениц из одной школы в другую каждый, естественно, стремился
приписывать себе успех той или другой ученицы; - если же из ученицы ничего
не выходило, Трам неизменно утверждал, что ее непоправимо испортил Бароски,
а немец в таких случаях выражал сожаление "што эта молотая шеншина с такими
тайными сагупила сфой талант у этого старого Драма".
Если же кто-либо из перебежчиц добивался признания и славы, каждый
маэстро возглашал: "Как же, как же, это моя заслуга, своим успехом она
обязана мне!"
Так оба они в дальнейшем считали себя учителями знаменитой певицы
"Вороново крыло"; а сэр Джордж Трам, хоть он и вознамерился сокрушить
Лигонье, уверял тем не менее, что ее успех - дело его рук, - ибо и в самом
деле однажды ее мать, миссис Ларкинс привела к нему дочь с просьбой
прослушать ее и высказать свое мнение. При встрече оба профессора беседовали
в самом дружелюбном тоне.
- Mein lieber Herr {Милейший (нем.).}, - обращался обычно Трам (не без
иронии) к Бароски, - ваша си-бемольная соната божественна!
- Шевалье, - отвечал, со своей стороны, Бароски, - фаше антанте в
фа-миноре, клянусь шестью, достойно Бетховена.
Иначе говоря, они относились друг к другу так, как это свойственно
джентльменам их профессии.
Оба знаменитых профессора, каждый из которых имел свою академию,
придерживались сугубо несходных принципов. Бароски писал балетную музыку;
Трам же, напротив, всячески осуждал пагубное увлечение танцами и писал
главным образом для "Эксетер-Холла" и "Бирмингема". В то время, как Бароски
катался по Парку в карете вместе с какой-нибудь чрезвычайно сомнительной
мадемуазель Леокади или Аменаид, Трама можно было видеть под руку, с леди
Трам, направляющихся к вечерне в церковь, где исполнялись гимны его
собственного сочинения. Он состоял членом "Атенеум-клуба", раз в году бывал
на высочайшем приеме и вел себя так, как подобает порядочному джентльмену; и
мы не станем пенять ему за то, что он умело использовал свое высокое
положение и связи, чтобы округлить свой капитал.
Сэр Джордж действительно имел все основания считаться
высокопоставленной особой: мальчиком он пел в хоре Виндзорского собора,
аккомпанировал старому королю на виолончели, был с ним в самых приятельских
отношениях и получил дворянскую грамоту из рук своего монарха; у него
хранилась табакерка, пожалованная его величеством, и весь дом был увешан
портретами, где он был запечатлен рядом с молодым принцем. Он был кавалером
иностранного ордена (не какого-нибудь, а ордена Слона и Замка княжества
Кальбсбратен-Пумперникельского), который был пожалован ему великим князем во
время пребывания его высочества в Англии с союзными монархами в 1814 году.
Когда, по торжественным дням, старый джентльмен появлялся с лентой через
плечо, в белом жилете, в синем сюртуке с гербовыми пуговицами, в изящных
черных коротких штанах в обтяжку и в шелковых чулках, он выглядел и впрямь
величественно. Жил он в старом, высоком, темном доме, обставленном еще в
царствование его обожаемого повелителя Георга III и выглядевшем так же
мрачно, как фамильный склеп. Удивительно траурно выглядели все эти вещи
конца века: высокие, мрачные кресла, набитые конским волосом, выцветшие
турецкие ковры, застланные какими-то вытертыми половиками, миниатюрные
силуэты дам в высоких прическах и мужчин в париках с косичками, развешанные
в растрескавшихся рамках над высокими каминными полками, два тусклых чайника
по обе стороны длинного буфета, а в середине его - причудливый резной
поставец для старых затупившихся ножей с позеленевшими ручками. Под буфетом
стоит погребец, который выглядит так словно в нем только и есть, что
полбутылки смородинной наливки да иззябшая грелка для тарелок, которой
ужасно неуютно стоять на старой узкой и жалкой каминной решетке. Вам,
конечно, знаком серый полумрак, царящий на лестницах подобных домов, и
старые выцветшие ковры, устилающие лестницы и становящиеся все тоньше и все
изношеннее по мере того, как они поднимаются к спальне. Есть что-то
внушающее ужас в спальне респектабельных шестидесятипятилетних супругов.
Представьте себе старые перья, тюрбаны, стеклярус, нижние юбки, баночки с
помадой, жакеты, белые атласные туфельки, накладки из волос, старые,
растянувшиеся и потерявшие упругость корсеты, перевязанные выцветшими
лентами, детское белье сорокалетней давности, письма сэра Джорджа,
написанные им в юности, кукла бедной Марии, умершей в 1803 году, первые
вельветовые штанишки Фредерика и старая газета с рассказом о том, как он
отличился при осаде Серингапатама. Все это валяется и плесневеет в ящиках
шкафов и комодов. Вот зеркало, перед которым столько раз сиживала за эти
пятьдесят лет супруга; на этом старом сафьянном диване родились ее дети;
где-то они теперь? Бравый капитан Фред и резвый школьник Чарльз, - вон висит
его портрет, нарисованный мистером Бичи, а вот этот рисунок - работы Козвея
- очень верно передает черты Луизы до ее...
- Мистер Фиц-Будл! Ради всего святого, спуститесь вниз, что вы делаете
в спальне леди?
- Разумеется, сударыня, мне там совершенно нечего делать, но после
того, как я выпил несколько стаканов вина с сэром Джорджем, мысли мои
устремились вверх, к святилищу женской чистоты, где предается ночному сну ее
сиятельство. Вы уже не спите так крепко, как в былые дни, хотя вас больше не
будит топот маленьких ножек в комнате над вами.
Они до сих пор продолжают называть эту комнату детской, и к верхней
лестнице все еще прикреплена маленькая сетка: она провисела там сорок лет.
Bon Dieu! Разве вы не видите, как из-за нее выглядывают маленькие призраки?
Быть может, они появляются при лунном свете в своей старой пустой детской и
в торжественном молчании играют с призрачными лошадками и призрачными
куклами и запускают юлу, которая долго-долго вертится, не издавая ни единого
звука.
Пора нам, однако, спуститься с этих высот, сэр, и вернуться к истории
Морджианы, к которой все вышесказанное имеет не больше отношения чем
сегодняшняя передовая статья в "Таймсе"; но все дело в том, что я
познакомился с Морджианой в доме сэра Джорджа Трама. Когда-то сэр Джордж
давал уроки музыки некоторым представительницам женской половины нашего
семейства, и я хорошо помню, как мальчиком обрезал палец одним из тех
затупившихся ножей с зелеными ручками, хранившихся в том странном поставце.
В те дни сэр Джордж Трам был самым знаменитым учителем музыки в
Лондоне, и покровительство короля привлекало к нему многочисленных учениц из
аристократических семей, одной из которых и была леди Фиц-Будл. Все это было
давным-давно, - ведь сэр. Джордж еще помнил тех, кто присутствовал при
первом появлении мистера Бруэма; он ведь достиг вершин славы, когда еще были
живы Биллингтон и Инклдон, Каталани и мадам Сторас.
Он написал несколько опер ("Погонщик верблюдов", "Охваченные ужасом
британцы, или Осада Берген-оп-Зума" и т. д.) и, разумеется, множество песен,
пользовавшихся в свое время большим успехом, а потом увядших и вышедших из
моды, как те старые ковры в доме профессора, о которых мы говорили выше и
которые, несомненно, когда-то были так же бесподобны. Такова уж судьба
ковров, цветов, музыкальных пьес, людей и самых увлекательных романов, -
даже наша повесть вряд ли переживет несколько столетий; но что поделаешь, к
чему напрасно спорить с судьбой?
Но хотя звезда его уже закатилась, сэр Джордж и поныне сохранил свое
место среди музыкантов старой школы, произведения которых время от времени
исполняются на концертах старинной музыки в филармонии, а его песни все еще
пользуются успехом на званых обедах, где их исполняют старые служители
Бахуса в каштановых париках, приглашаемые на эти торжественные церемонии
ради увеселения гостей. Старые важные особы, посещающие унылые скучные
концерты, о которых мы только что упомянули, подчеркнуто выражают свое
уважение сэру Джорджу; да и как, в самом деле, им не любить сэра Джорджа за
своеобразную манеру, усвоенную этим джентльменом в обращении с вышестоящими?
Кому же и быть распорядителем концертов во всех старомодных домах города?
Проявляя подобострастие к вышестоящим лицам, он глядит на остальной мир
с подобающим: величием и добился немалого успеха именно благодаря этой
изумительной и безукоризненной респектабельности. Респектабельность была его
главным козырем на протяжении всей жизни, так что дамы могли спокойно
вверять дочерей попечению сэра Джорджа Трама.
- Хороший музыкант, сударыня, - говорит он обычно матери новой ученицы,
- должен отличаться не только прекрасным слухом, хорошим голосом, упорством
и настойчивостью, но прежде всего безукоризненным поведением, насколько нам
это позволяет наша грешная природа. Вы убедитесь, смею вас уверить, что
молодые особы, вместе с которыми вашей прелестной дочери мисс Смит предстоит
заниматься музыкой, все без исключения так же безупречно нравственны, как и
эта очаровательная молодая леди. Да и как может быть иначе? Я сам отец
семейства и был удостоен дружбы мудрейшего и прекраснейшего из королей,
моего покойного суверена Георга Третьего; и я с гордостью могу представить
своим ученицам в качестве образца добродетели мою Софи. Имею честь, миссис
Смит, представить вам леди Трам.
В ответ на эту речь старая леди поднималась и делала глубочайший
реверанс, - таким реверансом лет пятьдесят тому назад принято было начинать
менуэт в Рэниле; по окончании церемонии представления миссис Смит уезжала
домой, успев, однако, осмотреть портреты принца и ноты пьесы, которую его
величество имел обыкновение играть, с собственноручными пометами его
величества; после всего этого, как я уже сказал, миссис Смит уезжала домой
на Бейкер-стрит, чрезвычайно довольная тем, что ее Фредерика попала к такому
достойному и респектабельному учителю. Я забыл упомянуть, что во время
разговора миссис Смит с сэром Джорджем профессора неизменно вызывал из
кабинета чернокожий лакей, и миледи Трам пользовалась этим случаем, чтобы
сообщить, когда сэру Джорджу было пожаловано дворянское звание и как он
получил иностранный орден; при этом она с грустью добавляла, что, к
сожалению, другие профессора музыки вращаются в ином обществе, и жаловалась
на чудовищную безнравственность и распущенность, царящие в их школах. Сэр
Джордж во время сезона зачастую был зван на обеды, и если какая-нибудь
знатная особа приглашала его в день урока, когда миссис Смит ожидала чести
принимать его у себя, она получала от него записку, в которой говорилось,
что "он был бы бесконечно счастлив посетить миссис Смит на Бейкер-стрит, -
если бы его ранее не соблаговолил пригласить милорд Туидлдейл". Конечно же,
миссис Смит показывала это письмо друзьям, взиравшим на него с подобающим
трепетом; таким образом, несмотря на преклонный возраст и новые моды, сэр
Джордж продолжал безраздельно царить в своих владениях, простиравшихся на
милю вокруг Кавендиш-сквер. Молодые ученицы прозвали его сэром Чарльзом
Грандисоном, и он в самом деле вполне заслуживал это прозвище благодаря
непоколебимой респектабельности, отличавшей все его поступки.
Под покровительством этого джентльмена Морджиане и предстоял дебют на
театральном поприще. Не знаю, существовало ли какое-нибудь соглашение между
сэром Джорджем Трамом и его ученицей относительно доли прибыли, которая
должна была перепадать из ангажементов, устраиваемых им для ученицы;
несомненно, что между ними на этот счет было полное взаимопонимание, ибо сэр
Джордж при всей своей респектабельности пользовался репутацией необычайно
умного человека во всем, что касалось денежных дел, а леди Трам не