Михальчук Вадим. Глория

   — Вспомнил, — процедил сквозь сжатые зубы Грон, — человеческий ублюдок, ты предал нашу религию!
   — Я презираю себя за то, что восемь лет жил с вами, жил, как вы, и исповедовал вашу проклятую религию! Восемь лет, восемь долгих проклятых лет я смотрел на то, как вы безжалостно убивали беззащитных людей и я ничего не делал, потому что ты убил меня на восемь лет! Я сам стал убийцей и я презираю себя за это!
   — Да, надо исправлять ошибки, — сказал жрец. — Все же я сомневался в тебе и теперь убью за предательство нашей веры.
   — Нет, это я убью тебя, — яростно крикнул ему в лицо человек, сжав кулаки. — Я убью тебя за то, что ты уничтожил, растоптал все самое лучшее, что у меня было!
   И он бросился на своего палача ...
   Потом избитый и окровавленный человек, тяжело дыша, наклонился над трупом убийцы и тихо сказал:
   — Больше я никогда не буду убивать ...
 
   Выдержка из отчета, предоставленного полковником Пограничной Гвардии Рональдом Баркманом, патрульный корабль " Единорог ", на слушание Коллегии Окраинных Миров после карательной экспедиции на планету Внутреннего Кольца Орту.
   «...произведена, согласно приказу командора Пограничной Гвардии, высадка на планете Орта в составе пяти десантных штурмовых бригад. Цель: уничтожение противоборствующей группировки правящих классов, именующих себя жрецами смерти или смертоносцами. Вышеупомянутыми силами произведен штурм укрепленного района с условным названием „Храм Смерти“. Операция производилась по форме три (особо опасные элементы — фанатики, холодное оружие). Нами были выдвинуты предложения о добровольной сдаче, которые были решительно отвергнуты. Операция началась в 3.17 по бортовому времени и была завершена в 3.43. Было убито и ранено около семи тысяч фанатиков, точное число убитых и раненых выясняется. Потери среди личного состава — 47 человек. На месте штурма остается группа экспертов, предварительный отчет будет предоставлен через 72 часа...»
 
   Я медленно отхожу от прочитанного. Такой участи я не пожелал бы и Никишу.
   — А что случилось дальше с этим Мерфом, профессор?
   — Может быть, ты не знаешь, но инцидент на Орте произошел за сорок лет до моего рождения и точно детали я не помню. Мерф Теркс вышел на встречу с полковником Баркманом, после которой Теркс согласился на сотрудничество с гвардейцами. С помощью Теркса полковник Баркман успешно провел карательную операцию, в ходе которой все жрецы были уничтожены.
   Я помолчал, собираясь с мыслями и спросил:
   — Как же этот человек смог жить после этого?
   — После чего?
   — Ну, после того, как его лишили семьи, потом собственной души, заставили стать убийцей, заставили убивать, а потом он прозрел и возненавидел самого себя и свой мир. Как он смог после этого жить?
   — Насчет его внутреннего мира ничего сказать тебе не могу. После наведения порядка на Орте Мерф Теркс занялся преподаванием физической культуры для детей старше пяти лет. Хотел, чтобы дети смогли достичь гармонии здорового тела и просвещенного разума. Что было с ним дальше, я не помню.
   — Возьми кристалл себе, — говорит он мне, заметив, что я верчу кристаллик в руках, — на память о том, как далеко по черному пути может зайти общество.
   — А может быть, память о том, как общество может сломать человека, а у человека всегда находятся силы стать человеком? — возражаю я ему.
   — Возможно, — задумчиво говорит Говоров.
   Мы прощаемся — завтра он уезжает в экспедицию на Периферию. Там на одной из лун планетной системы Зеелова найдены следы инопланетных поселений. В одном из бункеров обнаружена надпись на языке Формики. Я крепко жму его руку, я всегда по-доброму завидую таким людям, одержимым жаждой познания...
   На следующий день я вхожу в один из многочисленных внутренних технических дворов института, где находится моя бывшая спасательная шлюпка. Долго сижу рядом с ней, прислонившись спиной к холодной броне. Кристалл с фотографиями людей, погибших в этом корабле, жжет мне грудь. Я не испытываю ничего, кроме жалости к ним, к тем, кому не повезло. Я не испытываю ничего, кроме стыда перед ними, потому что я живой, а они — нет. Я снова и снова прошу у них прощения, прижавшись раскаленным лбом к холодному металлу брони. Молча я прошу их простить меня и, как всегда не слышу ответа. От этого, правда, не становится легче. Я долго смотрю в черный провал вырезанного еще на Ланкасете отверстия. Из дыры пахнет пылью, обычной земной пылью. Долго смотрю в полумрак, но зайти внутрь не решаюсь. Меня преследует кошмар наяву, кошмар, который я видел давным-давно — как я сижу на холодном металлическом полу и как меня заливает холодный мертвенный свет...
   Я пою весь персонал нейролаборатории. Они устали за дни работы со мной. Я заказал лучшие блюда из лучших ресторанов. Шампанское искрится в узких высоких бокалах, «мальчики» и «девочки» пьют, я пью вместе с ними, пью водку и коньяк. Ем, рассказываю истории из жизни Периферии, рассказываю анекдоты. Ученые — такие смешные, когда напьются. Они рассказывают мне о своей работе, увлеченно и самозабвенно размахивая руками. Я мало, что понимаю, но слушаю их очень внимательно — мне интересно. Они ругают своих оппонентов, ссорятся и тут же пьют за примирение. Кто-то спит на стульях, поставленных в ряд, заботливо укрытый чужими пиджаками. Пары танцуют под медленную и плавную музыку, льющуюся из динамиков квадросистем. За столом, то и дело пересаживаясь с места на место, мигрируют группки ученых, разбившиеся по специальностям и направлениям. Кто-то рисует вилкой в соусе непонятные мне графики и уравнения, кто-то строит из бутербродов структуру нейронов, затейливо перемежая бутерброды с ломтиками копченой рыбы и апельсинов. Милые мои сумасшедшие, как же я вас люблю! Как хорошо, что вы есть на свете — взрослые дети с кучей вопросов к окружающему миру!
   Я пью за них и за их работу, я пью с каждым, танцую с «девочками», выхожу покурить с «мальчиками», слушаю корифеев и лаборантов, подливая в стаканы. Слушаю рассказы о рыбалке и охоте, о Луне и о Солнце, о звездах и планетах. Мне любопытно и интересно, хотя я немного устал. Кто-то включает быструю музыку и корифеи оказываются быстрее начинающих, расхватав самых красивых «девочек».
   — Старики, а такие прыткие! — удивляется кто-то из «мальчиков». — Ну, ладно, еще по одной.
   В какой-то момент я остаюсь один и ко мне подсаживается Пригода.
   — Неплохой симпозиум, — улыбаясь говорит она, глядя на танцующих.
   Оказывается, от выпивки он добреет. Она и без выпивки добрая, а так вообще хорошо.
   — Ага, хорошая вечеринка получилась, — говорю.
   Она протягивает мне белый кристалл.
   — Что это? — спрашиваю.
   — Подарок.
   Беру кристалл, перед глазами возникает лицо Ривы. Образы идут один за одним, плавно сменяя друг друга. Рива улыбающаяся, Рива танцующая, Рива спит, Рива готовит ужин, Рива любящая и прощающая, Рива скромная и Рива-распутница, Рива плачущая и Рива меня обнимающая. Ее лицо изменяется с каждым разом. Она такая красивая, что у меня перехватывает дыхание, так же, как тогда, когда я в первый раз увидел ее. Она кажется такой реальной, до боли в сердце. Ее лицо плывет у меня перед глазами, теперь почему-то в тумане. А, да ведь это слезы у меня потекли.
   — Вот черт! — шепчу, пытаясь незаметно глаза вытереть.
   Смотрю на Пригоду, она не смотрит на меня, смотрит на танцующие пары, теперь уже в медленном танце. Теперь она не улыбается, теперь ей грустно, у нее очень печальный вид.
   — Красивая девочка, — говорит она, не глядя на меня, но я понимаю ее.
   — Да, — шепчу, а у самого комок в горле стоит.
   — Любила она тебя сильно, да? Я по ее глазам заметила, такие глаза врать не могут.
   — Да, — шепчу.
   Она молчит и я молчу.
   — Когда мы сканировали тебя, повсюду натыкались на ее образы. Почти все основные ассоциации у тебя с ней — добро, ласка, любовь, теплота. Часто мы видели ее на фоне ночного звездного неба, как будто светом она была освещена, каким-то внутренним светом. Небо и она — всегда вместе. Она впереди, небо — на заднем плане. Трудно было работать, трудно было небо от нее отделить. Но мы смогли, — она гордо поджимает губы, — хорошо поработали.
   — Спасибо, — шепчу.
   Она молча кивает, по-прежнему не глядя на меня.
   — Со временем ее образы становятся все ярче, все объемнее, но чем ближе к настоящему времени, тем больше твое сознание стремится спрятать ее поглубже. Ты как будто отодвигаешь ее как можно дальше.
   — Я не могу по-другому, если бы я всегда видел ее — то точно бы сдвинулся.
   — Это — нормальная реакция на происходящее. Но я заметила — как бы ты ни старался ее спрятать, она всегда появлялась и становилась все ярче, как звезда.
   Я молчу, не могу говорить.
   — Когда я поняла, как она была тебе дорога, как ты ее любил и как потерял — жалко мне стало тебя и ее. Я и записала самое яркое, самое дорогое для тебя на этот кристалл. Я хочу, чтобы ты запомнил одну вещь, — она повернулась ко мне и ее лицо оказалось рядом с моим.
   Она внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:
   — Этот кристалл — просто механический образ твоей памяти, просто отпечаток прошлого, печать памяти. Я хочу, чтобы ты знал — и без этого кристалла ты помнишь ее гораздо отчетливее и четче, чем многие вещи в твоей жизни. Она всегда будет с тобой, в твоей памяти, сердце и душе. Это, — она показала на кристалл, зажатый в моем кулаке, — просто напоминание.
   Она взяла мою голову в свои сильные добрые руки и крепко поцеловала в губы. Встала, погладила меня по голове, чем напомнила мне маму, и ушла.
   Великая женщина...
   Я, пьяный вдребезину, сижу перед аудиодатой, надиктовываю письмо доку. «Дорогой доктор! Простите меня, пожалуйста, что язык заплетается — пьяный я. Да как тут можно пьяным не быть — ученые-то нашли мою звезду! Пять суток их супермозг работал, энергии сожрал немерянно, но звезду мою нашел! Миллиарды звезд, а он смог. Я теперь экспедицию готовлю домой. Как доберусь домой и как будет возможность — я вам обязательно напишу. Заранее прошу прощения — писем моих может долго не быть, года два, может быть, больше. Но это не важно, важно то, что вы знаете, что со мной все в порядке. До свиданья, док, я вас люблю. Ваш Алекс»...
   Экспедицию я и впрямь готовил нешуточную. Договаривался с деканом кафедры планетологии насчет исследовательского оборудования, с кафедрой экспериментальных высоких технологий о поставке некоторых хитроумных устройств и приборов, с директором Гордеевым имел длительную беседу, в конце которой попросил его сохранить пока все в тайне. Побывал в банке, произвел некоторые денежные перечисления с моего счета на другой, не менее важный, счет. Напоследок зашел в Территориальное бюро, где оформил один интересный документ. Обо всех моих приготовлениях и действиях я расскажу по порядку чуть позже, когда до этого дойдет черед...
   Нет, я не отправился сразу домой. Я облетел всю Периферию, побывал на каждой планете, где жили люди, на каждой станции, на каждом пограничном посту. Я искал своих любимых, теперь уже сам. Денег не жалел, сам лично во всех информационных банках памяти покопался, со многими людьми переговорил — с историками, с архивистами, со старожилами. Объявления по информационным глобальным каналам на каждой планете делал. «Не прилетал ли к вам неизвестный корабль, на котором были люди, утверждавшие, что похитили их с их родной планеты пришельцы? Не говорил ли кто-то, что жил на неизвестной планете в городе, окраины которого выходили на берега великого океана? Не говорил ли кто, что жил на огромном острове среди множества маленьких островов?» Я искал, долго искал и по завершению своих поисков могу утверждать, что не находился корабль, подобный тому, в котором меня нашли. Один я. Один...

Глава 14. Возвращение

   И вот ввожу я координаты в компьютер «Глории» — курс домой. Жду десять часов, жду двадцать. Вот и скорость расчетная достигнута. Подключаю кабель к разъему, вхожу в огонь. Веду корабль свой уверенно, а внутри себя — беспокойство. Что, если неправильно Яхве все рассчитал? Что, если ошибка все это? Веду «Глорию» и нетерпение во мне нарастает. Шесть часов лечу в огне. Спокоен сегодня адский океан, нет в нем злобы против меня и «Глории». Течение попутное меня за пять часов до точки выхода доносит. Выхожу, на радаре звезду вижу, яркое солнце, по его диску пятнышки планет ползут маленькие. Даю разгон, двигатели не жалею и кажется мне, что «Глория» вместе со мной волнуется, от нетерпения дрожит. Подлетаю к третьей планете, закутанной в снежную вату облаков. Запускаю программу сканирования поверхности, дрожу весь и не скрываю этого — не перед кем этого скрывать. На экране вижу очертания острова огромного, самый большой он на планете, вокруг него архипелаги маленьких острвков. Вот он, вот! Рукой подать, господи ты боже мой!
   — Долетел, нашел, вернулся! — кричу я и «Глория» со мной вместе радуется.
   Вывожу на орбиту стационарную малый орбитальный комплекс, внутри него, как пчелы в сотах — спутники находятся, своего часа и моей команды ждут. Не время пока еще, не время, подождите немного! Вывожу на орбиту радиомаяк дальнего радиуса действия и, в молчавший до этого момента радиоэфир, несутся сигналы и позывные, в переводе на человеческий язык говорящие: «Эй, люди, солнце, планеты! Нашел я свой дом, нашел солнце свое! Все сюда! Все сюда!»
   Одеваю «Глорию» в кокон силового поля, начинаю спуск, схожу в орбиты, вхожу в атмосферу. Вижу Город свой на экранах, вижу башню Корабля, вижу скалы Крепости и волны океанские. Жадно всматриваюсь в экраны, пытаюсь людей на улицах рассмотреть. Но нет людей, говорит мне компьютер: «Высокоорганизованных форм жизни не обнаружено». И разочарование, охватывающее меня, ясно говорит о том, как вопреки здравому смыслу и логически холодным мыслям, вопреки рассудку я надеялся и верил в то, что остался хоть кто-нибудь живой. Хотя бы кто-нибудь... Я знал, что планета моя ограблена и брошена, на девяносто девять процентов я знал, что никого из людей здесь не будет, что нет здесь никого, и все же один сумасшедший процент надежды перевешивал разумные девяносто девять. Снижаюсь, сажу «Глорию» возле Корабля. Все, вот я и дома...
   Я долго сижу перед монитором компьютера в рубке, долго лицо руками закрываю. Не понимает меня компьютер, спрашивает меня строкой на экране — «Какие будут приказания?», не понимает, почему я сижу без дела, почему на запросы не реагирую. Как ему, электронному, понять, что слаб человек, что боится человек прежде всего не трудностей при достижении своей цели, а того момента, когда цель эта достигнута. Не понимает железо, что восемь лет я не был дома, что восемь лет я не мог даже надеяться, что смогу когда-нибудь вернуться, восемь лет я шел к своей цели на ощупь, в темноте, я спотыкался и падал, поднимался и упрямо полз вперед. Как он может измерить восемь лет потерь, разочарований и отчаяния, страха и боли, смеха и слез, любви и ненависти, бешенства и спокойствия?
   Выключаю я компьютер, не нужен он мне. Мне сейчас никто не нужен. Я вернулся домой...
   Самая моя страшная находка оказалась скрытой в тени Корабля. Я увидел большой металлический черный куб, высотой в пять метров, отверстия на нем странные, воронки, трещины, а вокруг куба этого страшного — ямы вырыты, траншеи прокопаны, дыра в земле под куб ведет.
   Смотрю я на это, долго в недоумении смотрю и доходит до меня, что это — Ловушка, о которой мне Говоров рассказывал. Смотрю я на этот куб нечеловеческий — и понимаю, что ямы в земле вокруг него руками человеческими вырыты, что отверстия, трещины и царапины на броне его тоже руками человеческими сделаны. Звал этот куб людей к себе оставшихся, долго звал, рвались они к нему, пытались руками своими слабыми разломать его, зову неслышному повинуясь, били его, кусали, ногтями ломающимися броню царапали. Но не смогли его сломать, не могли и уйти, так все тут и остались, и умерли, и прах их тел и костей ветер налетевший развеял.
   Закричал я страшно тогда, от ярости бессильной на тварей бездушных, такую жестокую смерть людям моим уготовивших. Закричал я, содрогнулся воздух от моего крика и эхо его повторило неоднократно. Вытащил я бластер из кобуры на поясе с единственной мыслью — уничтожить Ловушку, разрезать ее на куски лазерным лучом, и куски эти резать еще на куски и так до тех пор, пока не останется от этого проклятого металла даже пыли. Но когда ощутил я в руке правой тяжелую рукоятку оружия, то передумал я ее уничтожать и резать на куски не стал. Подумал, пусть стоит здесь, пусть люди знают, что есть где-то в космосе существа жестокие, нечеловеческие у них мысли и поступки. Пусть знают люди, на что способен нечеловеческий разум. Пусть помнят тех, кто умер смертью страшной, неправильной, жестокой. Пусть помнят и никогда не забывают. Пусть смотрят в небо и будут готовы, чтобы не повторилось подобное зверство никогда.
   И лазерным лучом на броне выжег — «Покойтесь с миром, люди»...
   Долгим был мой путь домой, страшным и долгим. Шел я по улицам пустым и дома безжизненные смотрели на меня пустыми глазницами слепых окон. Шаги мои были громкими в оглушительной тишине, эхо от моих шагов металось от дома к дому. Невольно я старался ступать как можно тише. Вышел из Крепости, пересек Средний Город, держа направление на башню Судьбы. Чем-то мой переход напомнил мне, как я убегал из Селкирка и брел через Город совсем один. Вокруг были люди тогда и мне было не так страшно, как сейчас.
   Вот и башня Судьбы, осенний ветер по площади пыль гоняет, завывает в подворотнях. Прохожу мимо, в черный провал входа заглядываю, но внутрь заходить не хочу. Сыростью изнутри несет, плесенью, запустением. Мертв мой Город, оставили его.
   Иду по Фритауну, от усталости шатаюсь. Усталость моя не от ходьбы, не от голода. Голода я просто не чувствую. Устал я от предчувствий страшных. Не ждал я, что так тяжело мне будет. Думал, прилечу — и Рива меня встретит, побегут ее ножки маленькие мне навстречу, обнимут меня ее ручки, и услышу я и почувствую, как колотится ее сердечко нежное трепетное теплое. Мечтал, что Артура увижу, и Марта заплачет от радости, когда меня увидит. Да, наивный я человек, глупый.
   Нет сейчас ничего — ни светлого нового мира, ни инферно нет, кажутся они мне сейчас ненастоящими, игрушечными, фальшивыми, как декорации в театре. Реален только этот мир, реальна пустота уличная, и молчанье домов, и холод стен, и камни под ногами реальные, а я — нет. Я — вымысел, мираж, привидение. Реальны только голоса в моей голове, реален хор нестройный людей, которых давно уже нет. Мой мир спит и видит сон. В этом сне я иду по его опустевшим улицам, а в небе плывут белые облака...
   Застонал я, когда дом свой увидел. Застонал от боли, внезапной острой иглой проткнувшей сердце. Чтобы, не упасть, мне пришлось схватиться за стену.
   Вхожу под арку стрельчатую перед входом. Темно и прохладно. Двери наши железные проржавленные выломаны, одна половина на земле лежит, вторая на одной петле вывернутой висит. Вижу — лежит в пыли перед входом обрез Арчера, стволы толстым слоем ржавчины покрыты. Беру его в руки. Оба курка спущены, бойки капсюли придавили. Пытаюсь открыть затвор, со второй попытки мне это удается и со скрежетом я переламываю стволы. В стволах — две гильзы пустые.
   Представляю себе, как Арчер видит, как на меня напали, как бегут к нему твари страшные. Я знаю, что испугаться он не мог. Я знаю и просто вижу, как Арчер стоит на пороге нашего дома и спокойно целится в приближающуюся Формику, как стреляет два раза.
   — Значит, ты дрался до последнего, да, Арчер? — говорю я и это мои первые слова, произнесенные вслух после возвращения.
   Вытираю слезы и вхожу в дом, прижимая к груди обрез, как ребенка грудного. Дом встречает меня тишиной и хаосом. Стол в зале опрокинут, стулья разбросаны, как будто в комнате что-то взорвалось. Я обхожу комнаты первого этажа, заглядываю в пустую кухню. Везде — такой же беспорядок и толстый слой пыли. Тяжелый запах брошенного дома, покинутого жилья.
   Поднимаюсь по лестнице наверх. Вхожу в свою комнату. Окно разбито, на полу и стенах подтеки от воды. У меня нет сил, я ложусь на кровать и проваливаюсь в тяжелый сон, успев прошептать в тишину:
   — Я вернулся...
   Я просыпаюсь ночью, оттого, что меня кто-то зовет.
   — Алекс, Алекс! — слышится голос.
   — Я здесь, — кричу, — я здесь!
   — Алекс, Алекс!
   Я бегаю в темноте по всему дому, спотыкаюсь о перевернутую мебель, падаю, поднимаюсь, бегу, снова падаю. Я кричу:
   — Рива! Марта! Артур! Арчер!
   Кто-то продолжает звать меня. Когда я бегаю по первому этажу, голос доносится сверху, когда поднимаюсь на второй — голос снизу.
   Я вбегаю в свою комнату и падаю на пол. Чьи-то холодные руки гладят меня по голове, кто-то пытается приподнять меня. Я встаю на колени и вижу Марту и Артура, рядом с ними стоит Арчер, впереди — Рива. Это она гладила меня по голове. Рива, моя маленькая Рива, почему у тебя такие холодные руки?
   «Потому, что меня нет, Аль», она молчит, но я слышу ее ласковый голос у себя в голове.
   — Я вернулся, Рива! — кричу я.
   «Мы рады, что с тобой все в порядке, малыш», — голос Артура.
   «Ты неплохо дрался, братишка» — это уже Арчер.
   «Ты так вырос, Алька» — печально улыбается мне Марта.
   — Почему вы такие, почему?! — кричу я.
   «Потому, что нас здесь нет», отвечает Марта.
   — Почему вы такие прозрачные, почему я вас вижу в темноте?!
   Они молчат и смотрят на меня. В их взглядах нет укора, только печаль и жалость и еще что-то, не могу понять что.
   — Вы умерли?!
   Они молчат.
   — Что с вами? Где вы? — шепчу я и слезы текут из глаз. — Почему вы молчите?
   Они ничего не отвечают мне.
   — Я не виноват, что вышел к Никишу, Рива! Я должен был выйти, я должен был взглянуть в лицо своему самому страшному врагу! Ведь Никиш был моим отражением наизнанку — он не видел снов, а я видел, он ненавидел — я любил! Я знаю, я не должен был оставлять тебя! Господи, Рива, не проходило ни дня, ни одной ночи, чтобы я не мечтал, чтобы ты была со мной! Каждую ночь я говорил себе: «Ты идиот, Аль, ты променял свою единственную любовь на возможность воткнуть нож в своего врага. Ты потерял свою любовь, потому что твой старый страх был сильнее твоей любви». Каждую ночь я видел, как я успеваю добежать до дома. Каждую ночь я добегал до дома, чтобы успеть защитить тебя, Рива, чтобы мы были друг с другом до конца, каким бы страшным он ни был! Как же я ненавидел Никиша тогда, как же я его ненавидел! Мне казалось, что с его смертью пришла смерть нашего мира, что когда его бешеное сердце перестало биться, то разорвалось наше небо! Как же я ненавижу себя, Рива! Я ненавижу себя за то, что вышел из дома. Нужно было взять у Арчера обрез и снести Никишу башку, но я не мог стрелять в него, Рива, у него не было пистолета, только нож, понимаешь, Рива?! Прости меня, Рива, пожалуйста, прости меня, прости!
   Я падаю на пол и плачу, мое сердце разрывается на части, мне просто не хочется жить. Я такой маленький, я хочу уйти, закрыть глаза и никогда их больше не открывать.
   «Мой бедный Аль, мой бедный любимый Аль» — холодная призрачная рука гладит меня по голове. Другие холодные бесплотные руки гладят меня — «бедный Аль».
   Мне стыдно смотреть им в глаза, я виноват перед ними, их нет, а я есть, они мертвые — я живой.
   Такая знакомая любимая ладонь приподнимает мой подбородок. Мне кажется или теперь рука стала немного теплее?
   «Ты ни в чем не виноват, любимый».
   Я смотрю в ее глаза и понимаю то чувство, которое я видел в их глазах и не мог понять — это чувство сострадания.
   «Не вини себя ни в чем, ты ни в чем не виноват. Просто так вышло».
   «Ты выжил, это главное, малыш» — голос Артура.
   «Ты вырос» — Марта.
   «Ты прошел такой длинный путь, брат. Ты совершил невозможное, смог вернуться. Я рад за тебя, братишка» — голос Арчера.
   — Я взял твое имя, — говорю я, глядя в его черные глаза.
   «Я знаю, смотри — не потеряй», улыбается Арчер. «Неплохое имя, правда?»
   — Правда, — улыбаюсь я сквозь слезы.
   «Прощай, малыш» — Марта и Артур стоят у дальней стены, Артур поднимает руку, Марта обнимает его и плачет.
   «Прощай, брат» — Арчер медленно поднимает руку.
   «Прощай, любимый» — Рива смотрит на меня с такой грустью, что мне больно внутри.
   Они исчезают, а я продолжаю стоять на коленях. Я шепчу в темноту:
   — Простите меня, простите...
   Потом я задираю голову вверх так, что хрустят шейные позвонки и кричу что есть силы, кричу от боли, от горечи, от отчаяния и одиночества, кричу, пока хватает воздуха в легких:
   — Рива!
   Потом набираю воздуха в легкие и снова кричу, и снова, и снова, и снова...

Эпилог

   Я покидаю дом с наступлением утра. Я просто не могу в нем больше оставаться. Дом помнит меня, он помнит всех, кого я любил и продолжаю любить. Стены кричат мне голосами моих любимых, стены кричат от боли. Я не могу терпеть эту боль, не могу терпеть боль моего дома. Мне хватает своей боли. Я думал, что со временем воспоминания станут менее яркими и боль прекратится, но, когда я вернулся домой, воспоминания стали настолько яркими, что могут свести с ума, а боль стала еще сильнее.
   Я ухожу, но знаю, что когда-нибудь смогу вернуться. И я вернусь...
   Я живу в своем корабле, не замечая течения времени. Я просыпаюсь утром, завтракаю, работаю с компьютером.
   Много времени провожу внутри старого Корабля. Давным-давно, на Земле, его назвали «Атлант». На моей планете он, в какой-то мере, оправдывает свое имя, он — самая высокая башня Города и мне кажется, что он держит небо на своих плечах. Я запустил его силовую установку и в его темных коридорах снова горит спокойный свет. Из недр памяти компьютера «Атланта» я узнаю его судьбу, узнаю историю заселения моей планеты, страшную и дикую историю. Но Корабль в этом не виноват, вещи и механизмы, созданные человеческими руками не несут ответственность за дела людские. Вещи не виноваты в том, что делают люди с их помощью. Они — просто вещи. Я читаю временные хроники Корабля и мне жаль людей, которые оказались под пятой команды Корабля. Я ненавижу капитана корабля и экипаж, но эта ненависть не сводит меня с ума. Нельзя ненавидеть тех, кто стал прахом за полторы сотни лет до моего рождения. Я провожу в лабиринтах «Атланта» две недели и отключаю его компьютер. Свет гаснет и я закрываю за собой все люки. Корабль стоит недвижимо, все что ему осталось — это держать небо на своих плечах...