Страница:
Постоянные колебания Каменского привели к страшной путанице во всех передвижениях русских войск. Путаница эта была столь велика, что сбила с толку самого Наполеона. Предполагая, что русские собираются у Голимина, он направил туда главные силы, тогда как большая часть русской армии вернулась к Пултуску. К этому городу продолжал наступать лишь один корпус маршала Ланна.
Беннигсен решил действовать на свой страх и риск и принять бой у Пултуска. Русская конница атаковала с флангов обе половины неприятельского корпуса и понудила его к отступлению. Бой окончился 14 декабря в восемь вечера, в совершенной темноте. Потери русских достигали трех с половиной тысяч, у французов же – от семи до десяти тысяч.
В тот же день произошло славное для русского оружия сражение у Голимина, где отличился Ермолов, руководивший на правом фланге тремя ротами конной артиллерии. Здесь собрались под командой Голицына остатки разных дивизий, сбившиеся с пути вследствие беспорядочных распоряжений Каменского. Имея под началом сборный отряд, Голицын с утра до вечера держался против главных сил Наполеона и отошел лишь с наступлением темноты.
Несмотря на удачный исход боя при Пултуске, Беннигсен ввиду превосходства неприятеля решил отступить по левому берегу Нарева. Наполеон не преследовал русские войска и расположил свою армию вокруг Варшавы на зимние квартиры.
В это время был получен приказ о назначении Беннигсена главнокомандующим всей армией; Буксгевден уехал из войск, и двоевластие было наконец устранено.
Беннигсен упустил случай разбить отдельно расположенные неприятельские корпуса. Он ограничил свою задачу прикрытием западной границы России и Кенигсберга, где находилась резиденция прусского короля. Наполеон, не зная этого, требовал от Бернадота завлекать русских как можно дальше в тыл, по направлению к Нижней Висле. Сам он с главными силами намеревался отрезать русских от границ их Отечества и прижать к морю.
К счастью, офицер, посланный Наполеоном к Бернадоту, был перехвачен гусарами Юрковского. Узнав об угрожающей армии опасности, Беннигсен стянул свои сильно разбросанные войска, за исключением прусского корпуса Лестока, и начал медленно отходить к местечку Прейсиш-Эйлау, где и решил дать сражение. Будь на его месте полководец суворовской хватки, он вместо ничего не дающей русской армии трехдневной ретирады предпринял бы наступательную операцию, которая бы опрокинула намерения Наполеона. Но все было пожертвовано в угоду ложному мнению, будто бы русскому войску выгоднее оборонительное, чем наступательное, действие.
Как будто за семь лет перед этим не было Суворова…
4
5
6
7
Беннигсен решил действовать на свой страх и риск и принять бой у Пултуска. Русская конница атаковала с флангов обе половины неприятельского корпуса и понудила его к отступлению. Бой окончился 14 декабря в восемь вечера, в совершенной темноте. Потери русских достигали трех с половиной тысяч, у французов же – от семи до десяти тысяч.
В тот же день произошло славное для русского оружия сражение у Голимина, где отличился Ермолов, руководивший на правом фланге тремя ротами конной артиллерии. Здесь собрались под командой Голицына остатки разных дивизий, сбившиеся с пути вследствие беспорядочных распоряжений Каменского. Имея под началом сборный отряд, Голицын с утра до вечера держался против главных сил Наполеона и отошел лишь с наступлением темноты.
Несмотря на удачный исход боя при Пултуске, Беннигсен ввиду превосходства неприятеля решил отступить по левому берегу Нарева. Наполеон не преследовал русские войска и расположил свою армию вокруг Варшавы на зимние квартиры.
В это время был получен приказ о назначении Беннигсена главнокомандующим всей армией; Буксгевден уехал из войск, и двоевластие было наконец устранено.
Беннигсен упустил случай разбить отдельно расположенные неприятельские корпуса. Он ограничил свою задачу прикрытием западной границы России и Кенигсберга, где находилась резиденция прусского короля. Наполеон, не зная этого, требовал от Бернадота завлекать русских как можно дальше в тыл, по направлению к Нижней Висле. Сам он с главными силами намеревался отрезать русских от границ их Отечества и прижать к морю.
К счастью, офицер, посланный Наполеоном к Бернадоту, был перехвачен гусарами Юрковского. Узнав об угрожающей армии опасности, Беннигсен стянул свои сильно разбросанные войска, за исключением прусского корпуса Лестока, и начал медленно отходить к местечку Прейсиш-Эйлау, где и решил дать сражение. Будь на его месте полководец суворовской хватки, он вместо ничего не дающей русской армии трехдневной ретирады предпринял бы наступательную операцию, которая бы опрокинула намерения Наполеона. Но все было пожертвовано в угоду ложному мнению, будто бы русскому войску выгоднее оборонительное, чем наступательное, действие.
Как будто за семь лет перед этим не было Суворова…
4
С рассветом 27 января 1807 года русская армия была поднята в ружье.
Еще курились костры на месте ночлега войск, которые черными полосами рассекали белое, незапятнанное поле будущего сражения. Перед Ермоловым, стоявшим на правом фланге с двумя конно-артиллерийскими ротами, простиралась обширная болотистая равнина, совершенно неудобная для наступательных действий, с замерзшими озерами, лед которых, однако, не выдерживал и тяжести всадника. Левее, за равниной, на центральной дороге смутно угадывался городок Прейсиш-Эйлау, занятый французами.
Командир роты капитан Горский ходил по позиции, проверяя готовность солдат. За три дня непрерывных боев в арьергарде князя Багратиона, превозмогая глубокие снега, бездорожье, батарейцы истощили свои силы до предела. Только мрак январских ночей прерывал кровопролитие, и солдаты кидались на мерзлую землю, чтобы забыться в коротком сне.
– Подымайся, сынок, – спокойно говорил Горский, тряся за плечо одуревшего от недосыпа солдатика. – Вон у тебя нос и щеки побелели. Я тебе сальца гусиного дам, а ты потри хорошенько… Ишь, апостол Тимофей, Тимофей-полузимник, миновал, а все студено…
Конную роту Горского Ермолов, командовавший у Багратиона всей артиллерией, использовал в арьергардных боях чаще – как самую подвижную.
– Харитоныч, господин Горский! – позвал капитана Ермолов. – Боюсь, что на этой позиции простоим мы без пользы…
– Что ж, Алексей Петрович, – возразил Горский, – не довольно ли мы несли француза на своих плечах?
– Нет, господин капитан, – смягчая улыбкой официальность обращения, сказал Ермолов. – Береги солдата до битвы пуще красной девицы, а уж во время боя не щади ни лошадей, ни людей!
Оба офицера замолчали, вслушиваясь в далекий шум, доносившийся из вражеского стана.
… Наполеон, полагавший, что русская армия разбросана и что перед ним только корпус Голицына, был изумлен неожиданной встречей со всеми нашими силами. Обманутый в своем стратегическом предприятии, он вознамерился давлением на левый фланг все-таки отрезать противника от границ России и прижать к морю. Не думая, что Беннигсен решится на генеральное сражение, французский император следовал за ним с главными силами по большой дороге, имея в двадцати пяти верстах от себя справа корпус Даву, а влево, верстах в двадцати, – корпус Нея, преследовавшего пруссаков Лестока; Бернадот, не получивший приказаний Наполеона, так как курьер к нему был перехвачен русскими, находился в нескольких переходах.
Лишь краткую передышку имели артиллеристы Ермолова, бывшие все эти дни в деле. Но, глядя на тридцатилетнего полковника, никто бы не приметил на его лице и тени усталости. Он снова искал самого жаркого боя. Отрываясь от воспоминаний об изнурительных арьергардных стычках, Ермолов сказал молчавшему Горскому:
– Помни, Харитоныч, суворовский наказ. Каждый воин знай свой маневр. Мы, прости Господи, не прусские куклы и, ежели нужда будет, не останемся глядеть на беду соседа…
Дружное «ура!» слева прервало его наставления. Вдоль линии русских войск медленно двигалась небольшая группа всадников. Впереди в окружении штабных офицеров ехал высокий, сутулящийся в седле Беннигсен; процессию замыкал эскадрон санкт-петербургских драгун – в касках с конскими хвостами и серых шинелях с розовыми погонами. А в середине, между трубачами и литаврщиками своего полка, полковник Дехтерев держал в руках трофейного орла.
Потом, с 1812 года, русские привыкли смотреть равнодушно на знамена Наполеона, десятками привозимые к Кутузову. Но в 1807 году исторгнутый из рук французов орел завоевателя почитался трофеем великим. Вот почему батарейцы, выстроившиеся впереди своих пушек, капитан Горский и даже Ермолов так согласно подхватили клич, и это «ура!» грозно и тяжело потекло над равниной Прейсиш-Эйлау, достигая расположения Наполеона, делавшего последние приготовления к сражению, для него неожиданному.
Еще курились костры на месте ночлега войск, которые черными полосами рассекали белое, незапятнанное поле будущего сражения. Перед Ермоловым, стоявшим на правом фланге с двумя конно-артиллерийскими ротами, простиралась обширная болотистая равнина, совершенно неудобная для наступательных действий, с замерзшими озерами, лед которых, однако, не выдерживал и тяжести всадника. Левее, за равниной, на центральной дороге смутно угадывался городок Прейсиш-Эйлау, занятый французами.
Командир роты капитан Горский ходил по позиции, проверяя готовность солдат. За три дня непрерывных боев в арьергарде князя Багратиона, превозмогая глубокие снега, бездорожье, батарейцы истощили свои силы до предела. Только мрак январских ночей прерывал кровопролитие, и солдаты кидались на мерзлую землю, чтобы забыться в коротком сне.
– Подымайся, сынок, – спокойно говорил Горский, тряся за плечо одуревшего от недосыпа солдатика. – Вон у тебя нос и щеки побелели. Я тебе сальца гусиного дам, а ты потри хорошенько… Ишь, апостол Тимофей, Тимофей-полузимник, миновал, а все студено…
Конную роту Горского Ермолов, командовавший у Багратиона всей артиллерией, использовал в арьергардных боях чаще – как самую подвижную.
– Харитоныч, господин Горский! – позвал капитана Ермолов. – Боюсь, что на этой позиции простоим мы без пользы…
– Что ж, Алексей Петрович, – возразил Горский, – не довольно ли мы несли француза на своих плечах?
– Нет, господин капитан, – смягчая улыбкой официальность обращения, сказал Ермолов. – Береги солдата до битвы пуще красной девицы, а уж во время боя не щади ни лошадей, ни людей!
Оба офицера замолчали, вслушиваясь в далекий шум, доносившийся из вражеского стана.
… Наполеон, полагавший, что русская армия разбросана и что перед ним только корпус Голицына, был изумлен неожиданной встречей со всеми нашими силами. Обманутый в своем стратегическом предприятии, он вознамерился давлением на левый фланг все-таки отрезать противника от границ России и прижать к морю. Не думая, что Беннигсен решится на генеральное сражение, французский император следовал за ним с главными силами по большой дороге, имея в двадцати пяти верстах от себя справа корпус Даву, а влево, верстах в двадцати, – корпус Нея, преследовавшего пруссаков Лестока; Бернадот, не получивший приказаний Наполеона, так как курьер к нему был перехвачен русскими, находился в нескольких переходах.
Лишь краткую передышку имели артиллеристы Ермолова, бывшие все эти дни в деле. Но, глядя на тридцатилетнего полковника, никто бы не приметил на его лице и тени усталости. Он снова искал самого жаркого боя. Отрываясь от воспоминаний об изнурительных арьергардных стычках, Ермолов сказал молчавшему Горскому:
– Помни, Харитоныч, суворовский наказ. Каждый воин знай свой маневр. Мы, прости Господи, не прусские куклы и, ежели нужда будет, не останемся глядеть на беду соседа…
Дружное «ура!» слева прервало его наставления. Вдоль линии русских войск медленно двигалась небольшая группа всадников. Впереди в окружении штабных офицеров ехал высокий, сутулящийся в седле Беннигсен; процессию замыкал эскадрон санкт-петербургских драгун – в касках с конскими хвостами и серых шинелях с розовыми погонами. А в середине, между трубачами и литаврщиками своего полка, полковник Дехтерев держал в руках трофейного орла.
Потом, с 1812 года, русские привыкли смотреть равнодушно на знамена Наполеона, десятками привозимые к Кутузову. Но в 1807 году исторгнутый из рук французов орел завоевателя почитался трофеем великим. Вот почему батарейцы, выстроившиеся впереди своих пушек, капитан Горский и даже Ермолов так согласно подхватили клич, и это «ура!» грозно и тяжело потекло над равниной Прейсиш-Эйлау, достигая расположения Наполеона, делавшего последние приготовления к сражению, для него неожиданному.
5
Целью Беннигсена было соединение с прусским корпусом Лестока и защита Кенигсберга; задачей Наполеона – разгром русских, если они примут бой.
Русская армия примыкала правым крылом к селению Шмодитен, а левым – к деревне Саусгартен. Позади правого крыла армии пролегала кенигсбергская дорога, а за центром – дорога, ведущая в Россию. Четыре дивизии, имея в середине отряд Маркова, построены были в две линии – первая развернутым фронтом, вторая колоннами. Впереди стояли артиллерийские батареи. Резерв был в двух местах: позади левого крыла дивизия Каменского 2-го и за центром – Дохтурова. Конница стояла на флангах армии и в центре. Казаки, поступившие под.начало Платова, расположились в разных местах боевой черты.
Русская армия насчитывала до семидесяти восьми тысяч человек, у Наполеона под Эйлау вместе с подошедшими корпусами Даву и Нея было около восьмидесяти тысяч.
Местоположение представляло слегка холмистую равнину, примыкающую левой стороной к легким возвышенностям, господствующим над левым флангом русских. Снег покрывал землю глубоким слоем, что затрудняло перемещение артиллерии.
Наполеон сосредоточил главные силы на своем правом фланге: корпус Ожеро, кирасирская дивизия Гопульта, конная гвардия, драгунская дивизия Груши, дивизия Сент-Илера. Видя перед собой все силы русских, французский император не мог не подосадовать на судьбу, лишившую его в такой решительный день содействия корпуса Бернадота.
Между тем жестокая канонада гремела вокруг города: неприятель стремился отвлечь внимание русских на их правом фланге, чтобы затем сокрушить левый, разгром которого должен был довершить подошедший Даву. После трех часов канонады Наполеон приказал всему центру главных сил двинуться вцраво. Но в это время закрутилась метель с густым снегом, так что в двух шагах ничего не было видно. Пронзительный ветер нес снежные хлопья прямо в лицо французам, ослепляя их.
Корпус Ожеро потерял направление и, отделясь от дивизии Сент-Илера и всей кавалерии, внезапно для русских и для себя предстал посреди ничем не защищенного поля перед центральной артиллерийской батареей. Семьдесят жерл изрыгнули адом, и град картечи ударил по неприятелю. Маршал Ожеро, оба его дивизионных начальника, Дежарден и Геделе, пали, тяжело раненные. Полки Московский гренадерский, Шлиссельбургский, Владимирский, склоня штыки, немедля ринулись на врага.
Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трехгранное острие друг в друга. Толпы валились. Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов; раздавался только невыразимый гул, перемешанный с криками и стонами. В иных местах французы прорывались вперед, хватались за русские орудия, но мгновенно испускали дух под натиском русских прикладов и банников. Очевидцы утверждали, что подобного побоища не происходило в продолжение всей эпохи наполеоновских войн. Наконец наша взяла!
Корпус Ожеро был опрокинут и преследован русской пехотой с подоспевшей конницей Голицына. Задор достиг такой степени, что один из русских батальонов в пылу погони занесся за неприятельскую позицию и оказался у эйлауской церкви, в ста шагах от самого Наполеона.
Наполеон, решительность которого возрастала по мере умножения опасности, приказал Мюрату и Бессиеру с тремя дивизиями и конной гвардией ударить по гнавшимся при криках «ура!» русским войскам. Необходимо было спасти хотя бы часть корпуса Ожеро и остановить общий натиск противника. Более шестидесяти французских эскадронов обскакали справа бежавший в панике свой корпус и понеслись на русских, размахивая палашами. Загудело поле, и вихрь, взрываемый двенадцатью тысячами всадников, поднялся и взвился из-под копыт, как из громовой тучи. Сам Мюрат в своем опереточном костюме, с саблею наголо, летел в середину сечи.
Пушечный, ружейный огонь и штыки, подставленные русской пехотой, не остановили противника. Французская кавалерия прорвала первую линию и достигла второй. Но вторая линия и резерв устояли и плотным ружейным и батарейным огнем обратили французов вспять.
В этом приливе и отливе боя дивизионные генералы Гопульт, Далман, Корбино были убиты. Весь корпус Ожеро, три кавалерийские дивизии и конная гвардия разгромлены. Шесть орлов досталось русским.
Еще одно решающее усилие – и сражение было бы выиграно. Но русские войска, атаковавшие неприятеля, были остановлены и отведены в состав главных сил армии. Этим воспользовались французы, которые, получив подкрепление, снова пошли в атаку.
Около часу пополудни на гребне высот замелькало несколько отдельных всадников. За ними показались отряды конницы, колонны пехоты и артиллерии. Горизонт зачернел. Холмы Саусгартена, дотоле безмолвные, сверкнули, оклубились дымом.
Беннигсен понял, что его левый фланг не выдержит натиска. Слабый отряд Багговута все более подавался к центру. Даву, оттеснив его за лес, занял высоты Саусгартена и поставил на них батарею крупнокалиберных пушек. Перекрестный огонь французских батарей взрывал поле битвы и все, что на нем находилось. Обломки ружей, щепы лафетов, кивера, каски летели в воздухе, все трещало и рушилось…
В это время из резерва прискакал Ермолов с тридцатью шестью конными орудиями.
Командовавший центром генерал-лейтенант Остен-Сакен в волнении говорил начальствовавшему над левым флангом графу Остерману-Толстому и начальнику его кавалерии Палену, видя всю армию почти уже обойденной:
– Беннигсен исчез… Я остаюсь старшим… Надобно для всеобщего спасения отступить!..
Храбрый Остерман-Толстой покачал головою, слыша предложение, вырвавшееся в минуту огорчения и досады. Увидев подъехавшего Ермолова, он безмолвно махнул ему рукой влево. Этот жест полковник и должен был принять за направление. Мигом поскакав назад, Ермолов присоединил к своим орудиям еще одну роту конной артиллерии и, не мешкая, повел их на левое крыло русских войск. Алексей Петрович не знал толком ничего: с каким намерением начальства он туда отправляется? кого там найдет? к кому поступит под команду?
Русские войска образовали почти прямой угол, стоя под перекрестными выстрелами Наполеона и Даву. Ермолов увидел перед собою обширное поле на оконечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались.
– Сняться с передков! К бою! В картечь! – приказал он.
Едва первые орудия открыли картечную стрельбу, французы пришли в замешательство.
– Капитан Горский! – зычно, чтобы слышали все, провозгласил Ермолов. – Прикажи отослать назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей! Об отступлении не может быть и мысли!..
Дружное «ура!» батарейцев покрыло его слова. Потеснив пехоту неприятеля из Ауклапена, Ермолов начал обстрел батареи, установленной на высотах Саусгартена. Через некоторое время прибыл юный генерал Кутайсов, командовавший артиллерией правого крыла армии. Так как Ермолов не находился под его начальством, Кутайсов не мешался в его распоряжения. Целых два часа Ермолов огнем сдерживал напор корпуса Даву, что дало возможность Остен-Сакену и Остерману-Толстому перегруппировать войска и подтянуть резервы.
Как только напор французской артиллерии ослабел, Ермолов приказал солдатам двигать пушки всякий раз, когда батарея окутывалась дымом, и подошел почти под выстрелы. Все свое внимание он обращал на дорогу, лежащую у подошвы возвышенности. Французы пытались провести свою пехоту именно по этой дороге, так как глубокий снег мешал им обойти стороной. Но всякий раз картечными выстрелами Ермолов обращал противника назад с большим уроном.
В это время отступавший левый фланг русской армии окончательно устроился, а резерв его отправился на подкрепление прусскому корпусу. Общая атака была произведена с превосходным мужеством. Лес был очищен огнестрельным и холодным оружием. Если бы теперь Беннигсен двинул вперед центр армии, с Наполеоном случилось бы то же самое, что с союзниками под Аустерлицем. Но войска остались стоять на месте. Напору Лестока содействовала лишь собственная его артиллерия, бившая в лицо войскам Даву и Сент-Илера, и батареи Ермолова, низавшие продольными выстрелами линию французов по всему протяжению, от левого до правого их фланга. Этот сосредоточенный огонь довершил, однако, дело.
Отступление французов, начатое сперва в полном порядке, обратилось в совершенное бегство, в результате чего двадцать восемь частью подбитых, а частью ничем не поврежденных орудий были брошены на высотах. Еще один час – и Лесток неминуемо овладел бы этой артиллерией, а затем и Саусгартеном. Но глубокая ночь все более густела над эйлауским полем, напитанным кровью.
Окружающие селения пожирало пламя, и отблеск пожаров падал на утомленные войска, все еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие костры биваков, к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие – все это грудами валялось на поле битвы.
… После совещаний и споров Беннигсен порешил оставить место сражения и повел части русской армии к Кенигсбергу. Погони не могло быть. Французское войско, как расстрелянный корабль с изорванными парусами и обломанными мачтами, но еще грозное, оставалось без движения на поле боя.
Простояв девять дней на месте битвы, чтобы показать, будто он выиграл сражение, Наполеон 5 февраля приказал отступать и оставил Прейсиш-Эйлау, преследуемый русским авангардом и казачьими полками Платова. Торопливость в отступлении была видна всюду. Кроме лазаретных фур, полных мертвыми, умирающими и искалеченными солдатами, русские находили множество людей, просто выброшенных на снег, без одежды, истекавших кровью. Все селения на пути были завалены больными и ранеными – без врачей, без пищи и без малейшего ухода.
Потери русской армии в сражении при Эйлау составили двадцать шесть тысяч человек; у французов они были еще больше. Русские захватили две тысячи пленных и девять знамен, пруссаки – два орла. Хотя Наполеон и старался приписать победу себе, известие об этом кровопролитном и нерешительном сражении произвело в Париже сильное смущение. Позднее в разговоре с посланцем Александра I французский император признался: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить…»
… Действия Ермолова при Прейсиш-Эйлау обратили на себя внимание всех крупнейших русских военачальников. Беннигсен, к концу боя желая ближе видеть наступление Лестока, находился на левом фланге и оказался свидетелем блистательных действий конной артиллерии. Он сперва был озадачен, заметив в отдалении от рот лошадей, передки и не увидев ни одного орудия, когда же узнал о приказе Ермолова, остался чрезвычайно доволен.
Ермолов по праву ожидал награду за подвиг – орден Георгия 3-го класса. Однако успехи его были приписаны 23-летнему генерал-майору Кутайсову, впоследствии проявившему себя, сыну фаворита Павла Петровича и племяннику генерала Резвого. Его привело на батарею, как вспоминал Ермолов, «одно любопытство». Князь Багратион объяснил командующему совершенную несправедливость, тот признал ее, но ничего не сделал для исправления ошибки.
Тем не менее, как отмечал в своих «Записках» участник битвы при Эйлау декабрист С.Г.Волконский, «с этого сражения началась знаменитость А.П.Ермолова в военном деле».
Русская армия примыкала правым крылом к селению Шмодитен, а левым – к деревне Саусгартен. Позади правого крыла армии пролегала кенигсбергская дорога, а за центром – дорога, ведущая в Россию. Четыре дивизии, имея в середине отряд Маркова, построены были в две линии – первая развернутым фронтом, вторая колоннами. Впереди стояли артиллерийские батареи. Резерв был в двух местах: позади левого крыла дивизия Каменского 2-го и за центром – Дохтурова. Конница стояла на флангах армии и в центре. Казаки, поступившие под.начало Платова, расположились в разных местах боевой черты.
Русская армия насчитывала до семидесяти восьми тысяч человек, у Наполеона под Эйлау вместе с подошедшими корпусами Даву и Нея было около восьмидесяти тысяч.
Местоположение представляло слегка холмистую равнину, примыкающую левой стороной к легким возвышенностям, господствующим над левым флангом русских. Снег покрывал землю глубоким слоем, что затрудняло перемещение артиллерии.
Наполеон сосредоточил главные силы на своем правом фланге: корпус Ожеро, кирасирская дивизия Гопульта, конная гвардия, драгунская дивизия Груши, дивизия Сент-Илера. Видя перед собой все силы русских, французский император не мог не подосадовать на судьбу, лишившую его в такой решительный день содействия корпуса Бернадота.
Между тем жестокая канонада гремела вокруг города: неприятель стремился отвлечь внимание русских на их правом фланге, чтобы затем сокрушить левый, разгром которого должен был довершить подошедший Даву. После трех часов канонады Наполеон приказал всему центру главных сил двинуться вцраво. Но в это время закрутилась метель с густым снегом, так что в двух шагах ничего не было видно. Пронзительный ветер нес снежные хлопья прямо в лицо французам, ослепляя их.
Корпус Ожеро потерял направление и, отделясь от дивизии Сент-Илера и всей кавалерии, внезапно для русских и для себя предстал посреди ничем не защищенного поля перед центральной артиллерийской батареей. Семьдесят жерл изрыгнули адом, и град картечи ударил по неприятелю. Маршал Ожеро, оба его дивизионных начальника, Дежарден и Геделе, пали, тяжело раненные. Полки Московский гренадерский, Шлиссельбургский, Владимирский, склоня штыки, немедля ринулись на врага.
Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трехгранное острие друг в друга. Толпы валились. Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов; раздавался только невыразимый гул, перемешанный с криками и стонами. В иных местах французы прорывались вперед, хватались за русские орудия, но мгновенно испускали дух под натиском русских прикладов и банников. Очевидцы утверждали, что подобного побоища не происходило в продолжение всей эпохи наполеоновских войн. Наконец наша взяла!
Корпус Ожеро был опрокинут и преследован русской пехотой с подоспевшей конницей Голицына. Задор достиг такой степени, что один из русских батальонов в пылу погони занесся за неприятельскую позицию и оказался у эйлауской церкви, в ста шагах от самого Наполеона.
Наполеон, решительность которого возрастала по мере умножения опасности, приказал Мюрату и Бессиеру с тремя дивизиями и конной гвардией ударить по гнавшимся при криках «ура!» русским войскам. Необходимо было спасти хотя бы часть корпуса Ожеро и остановить общий натиск противника. Более шестидесяти французских эскадронов обскакали справа бежавший в панике свой корпус и понеслись на русских, размахивая палашами. Загудело поле, и вихрь, взрываемый двенадцатью тысячами всадников, поднялся и взвился из-под копыт, как из громовой тучи. Сам Мюрат в своем опереточном костюме, с саблею наголо, летел в середину сечи.
Пушечный, ружейный огонь и штыки, подставленные русской пехотой, не остановили противника. Французская кавалерия прорвала первую линию и достигла второй. Но вторая линия и резерв устояли и плотным ружейным и батарейным огнем обратили французов вспять.
В этом приливе и отливе боя дивизионные генералы Гопульт, Далман, Корбино были убиты. Весь корпус Ожеро, три кавалерийские дивизии и конная гвардия разгромлены. Шесть орлов досталось русским.
Еще одно решающее усилие – и сражение было бы выиграно. Но русские войска, атаковавшие неприятеля, были остановлены и отведены в состав главных сил армии. Этим воспользовались французы, которые, получив подкрепление, снова пошли в атаку.
Около часу пополудни на гребне высот замелькало несколько отдельных всадников. За ними показались отряды конницы, колонны пехоты и артиллерии. Горизонт зачернел. Холмы Саусгартена, дотоле безмолвные, сверкнули, оклубились дымом.
Беннигсен понял, что его левый фланг не выдержит натиска. Слабый отряд Багговута все более подавался к центру. Даву, оттеснив его за лес, занял высоты Саусгартена и поставил на них батарею крупнокалиберных пушек. Перекрестный огонь французских батарей взрывал поле битвы и все, что на нем находилось. Обломки ружей, щепы лафетов, кивера, каски летели в воздухе, все трещало и рушилось…
В это время из резерва прискакал Ермолов с тридцатью шестью конными орудиями.
Командовавший центром генерал-лейтенант Остен-Сакен в волнении говорил начальствовавшему над левым флангом графу Остерману-Толстому и начальнику его кавалерии Палену, видя всю армию почти уже обойденной:
– Беннигсен исчез… Я остаюсь старшим… Надобно для всеобщего спасения отступить!..
Храбрый Остерман-Толстой покачал головою, слыша предложение, вырвавшееся в минуту огорчения и досады. Увидев подъехавшего Ермолова, он безмолвно махнул ему рукой влево. Этот жест полковник и должен был принять за направление. Мигом поскакав назад, Ермолов присоединил к своим орудиям еще одну роту конной артиллерии и, не мешкая, повел их на левое крыло русских войск. Алексей Петрович не знал толком ничего: с каким намерением начальства он туда отправляется? кого там найдет? к кому поступит под команду?
Русские войска образовали почти прямой угол, стоя под перекрестными выстрелами Наполеона и Даву. Ермолов увидел перед собою обширное поле на оконечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались.
– Сняться с передков! К бою! В картечь! – приказал он.
Едва первые орудия открыли картечную стрельбу, французы пришли в замешательство.
– Капитан Горский! – зычно, чтобы слышали все, провозгласил Ермолов. – Прикажи отослать назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей! Об отступлении не может быть и мысли!..
Дружное «ура!» батарейцев покрыло его слова. Потеснив пехоту неприятеля из Ауклапена, Ермолов начал обстрел батареи, установленной на высотах Саусгартена. Через некоторое время прибыл юный генерал Кутайсов, командовавший артиллерией правого крыла армии. Так как Ермолов не находился под его начальством, Кутайсов не мешался в его распоряжения. Целых два часа Ермолов огнем сдерживал напор корпуса Даву, что дало возможность Остен-Сакену и Остерману-Толстому перегруппировать войска и подтянуть резервы.
Как только напор французской артиллерии ослабел, Ермолов приказал солдатам двигать пушки всякий раз, когда батарея окутывалась дымом, и подошел почти под выстрелы. Все свое внимание он обращал на дорогу, лежащую у подошвы возвышенности. Французы пытались провести свою пехоту именно по этой дороге, так как глубокий снег мешал им обойти стороной. Но всякий раз картечными выстрелами Ермолов обращал противника назад с большим уроном.
В это время отступавший левый фланг русской армии окончательно устроился, а резерв его отправился на подкрепление прусскому корпусу. Общая атака была произведена с превосходным мужеством. Лес был очищен огнестрельным и холодным оружием. Если бы теперь Беннигсен двинул вперед центр армии, с Наполеоном случилось бы то же самое, что с союзниками под Аустерлицем. Но войска остались стоять на месте. Напору Лестока содействовала лишь собственная его артиллерия, бившая в лицо войскам Даву и Сент-Илера, и батареи Ермолова, низавшие продольными выстрелами линию французов по всему протяжению, от левого до правого их фланга. Этот сосредоточенный огонь довершил, однако, дело.
Отступление французов, начатое сперва в полном порядке, обратилось в совершенное бегство, в результате чего двадцать восемь частью подбитых, а частью ничем не поврежденных орудий были брошены на высотах. Еще один час – и Лесток неминуемо овладел бы этой артиллерией, а затем и Саусгартеном. Но глубокая ночь все более густела над эйлауским полем, напитанным кровью.
Окружающие селения пожирало пламя, и отблеск пожаров падал на утомленные войска, все еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие костры биваков, к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие – все это грудами валялось на поле битвы.
… После совещаний и споров Беннигсен порешил оставить место сражения и повел части русской армии к Кенигсбергу. Погони не могло быть. Французское войско, как расстрелянный корабль с изорванными парусами и обломанными мачтами, но еще грозное, оставалось без движения на поле боя.
Простояв девять дней на месте битвы, чтобы показать, будто он выиграл сражение, Наполеон 5 февраля приказал отступать и оставил Прейсиш-Эйлау, преследуемый русским авангардом и казачьими полками Платова. Торопливость в отступлении была видна всюду. Кроме лазаретных фур, полных мертвыми, умирающими и искалеченными солдатами, русские находили множество людей, просто выброшенных на снег, без одежды, истекавших кровью. Все селения на пути были завалены больными и ранеными – без врачей, без пищи и без малейшего ухода.
Потери русской армии в сражении при Эйлау составили двадцать шесть тысяч человек; у французов они были еще больше. Русские захватили две тысячи пленных и девять знамен, пруссаки – два орла. Хотя Наполеон и старался приписать победу себе, известие об этом кровопролитном и нерешительном сражении произвело в Париже сильное смущение. Позднее в разговоре с посланцем Александра I французский император признался: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить…»
… Действия Ермолова при Прейсиш-Эйлау обратили на себя внимание всех крупнейших русских военачальников. Беннигсен, к концу боя желая ближе видеть наступление Лестока, находился на левом фланге и оказался свидетелем блистательных действий конной артиллерии. Он сперва был озадачен, заметив в отдалении от рот лошадей, передки и не увидев ни одного орудия, когда же узнал о приказе Ермолова, остался чрезвычайно доволен.
Ермолов по праву ожидал награду за подвиг – орден Георгия 3-го класса. Однако успехи его были приписаны 23-летнему генерал-майору Кутайсову, впоследствии проявившему себя, сыну фаворита Павла Петровича и племяннику генерала Резвого. Его привело на батарею, как вспоминал Ермолов, «одно любопытство». Князь Багратион объяснил командующему совершенную несправедливость, тот признал ее, но ничего не сделал для исправления ошибки.
Тем не менее, как отмечал в своих «Записках» участник битвы при Эйлау декабрист С.Г.Волконский, «с этого сражения началась знаменитость А.П.Ермолова в военном деле».
6
На одном из переходов русской армии, от Гейльсберга к Фридланду, в арьергард русских войск прибыл Башкирский полк. Ермолов с поручиком артиллерии Павлом Граббе и Денисом Давыдовым с удивлением рассматривали незнакомое дотоле войско. Вооруженные луками и стрелами, в вислоухих шапках и кафтанах вроде халатов, на мохнатых малорослых лошадях, башкиры были присланы в арьергард, как уверяли в штабе, чтобы убедить Наполеона, что против него восстали все народы России.
– Не спорю, – рассуждал Давыдов, – не спорю, что при победоносном наступлении армии нашей, восторжествовавшей несколько раз над французами, тучи уральцев, калмыков, башкир, ринутых в обход и тыл неприятелю, умножат ужас вторжения. Их многолюдство, храбрость, их обычаи и необузданность сильно потрясут европейское воображение…
– И что не менее полезно, вместе с воображением и съестные и военные запасы противной армии, – улыбнулся Ермолов.
– Но сейчас, – продолжал пылкий гусар, – противопоставлять оружие пятнадцатого века оружию девятнадцатого и метателям ядер, гранат, картечи и пуль, метателей заостренных железом палочек – безрассудство, хотя бы число этих метателей и доходило до невероятия!
– Да, триста тысяч резервного регулярного войска, стоящего на границе России с примкнутыми штыками, под начальством полководца, знающего свое дело, предприимчивого и решительного, – вот что может устрашить Наполеона… – задумчиво проговорил Ермолов.
– Глядите, глядите, господа, – воскликнул тоненький и изящный в свои восемнадцать лет Граббе, приподымаясь в стременах, – однако же башкиры успели захватить какую-то важную добычу!..
Подскакавшие офицеры увидели плененного французского подполковника, который сидел с русским лекарем в кружке башкир. Подполковника природа одарила носом чрезвычайного размера, а случайности войны пронзили этот нос башкирской стрелой насквозь, но не навылет: стрела остановилась ровно на половине длины своей. Пленного посадили на землю, чтобы освободить от беспокойного украшения. Однако, когда лекарь, взяв пилку, готовился распилить стрелу надвое, один из башкир узнал свое оружие и схватил лекаря за обе руки.
– Нет, бачка, – говорил он под хохот Ермолова и его спутников, – Не дам резать стрелу… Она моя… Не обижай, бачка, не обижай! Это моя стрела… Я сам выну…
– Что ты говоришь? – вскричал Давыдов. – Ну как ты ее вынешь?
– Да, бачка! – возразил серьезно башкир. – Возьму за один конец и вырву вон! Стрела цела будет…
– А нос? – осведомился Ермолов.
– А нос? – отвечал тот. – Черт возьми, нос!..
Между тем подполковник, не понимая русского языка, очевидно, угадывал, о чем идет речь. Он умолял офицеров отогнать башкира и продолжить несложную операцию.
– Долг платежом красен, – сказал, отъезжая, Давыдов. – Французский нос восторжествовал над башкирской стрелою… Однако, господа, – посерьезнев, добавил он, – хоть Наполеону и не удалось ни разу получить превосходство над русскою силой, я не понимаю, почему мы не атаковали его при Прейсиш-Эйлау, Пултуске, наконец, у Гейльсберга. Что за нерешительность?
– Слышал я, – отвечал ему Ермолов, – что Беннигсен во время последнего сражения снова испытал жестокий приступ каменной болезни. Несколько раз сходил с лошади, ложился на землю, а в самый разгар битвы потерял сознание…
– Сколько же мы будем еще топтать картофельные поля пруссаков? – несмело подал голос Граббе.
– Думаю, Павлуша, все решится одним сражением, – словно бы нехотя произнес Ермолов. – Наполеон хитер и коварен. Главнокомандующий наш обладает и опытностью, и знаниями, но нет у нас Суворова, чтобы вместо раздумной осторожности явить дерзость гения, и мы думаем только об обороне…
Армия подходила к городку Фридланд.
– Не спорю, – рассуждал Давыдов, – не спорю, что при победоносном наступлении армии нашей, восторжествовавшей несколько раз над французами, тучи уральцев, калмыков, башкир, ринутых в обход и тыл неприятелю, умножат ужас вторжения. Их многолюдство, храбрость, их обычаи и необузданность сильно потрясут европейское воображение…
– И что не менее полезно, вместе с воображением и съестные и военные запасы противной армии, – улыбнулся Ермолов.
– Но сейчас, – продолжал пылкий гусар, – противопоставлять оружие пятнадцатого века оружию девятнадцатого и метателям ядер, гранат, картечи и пуль, метателей заостренных железом палочек – безрассудство, хотя бы число этих метателей и доходило до невероятия!
– Да, триста тысяч резервного регулярного войска, стоящего на границе России с примкнутыми штыками, под начальством полководца, знающего свое дело, предприимчивого и решительного, – вот что может устрашить Наполеона… – задумчиво проговорил Ермолов.
– Глядите, глядите, господа, – воскликнул тоненький и изящный в свои восемнадцать лет Граббе, приподымаясь в стременах, – однако же башкиры успели захватить какую-то важную добычу!..
Подскакавшие офицеры увидели плененного французского подполковника, который сидел с русским лекарем в кружке башкир. Подполковника природа одарила носом чрезвычайного размера, а случайности войны пронзили этот нос башкирской стрелой насквозь, но не навылет: стрела остановилась ровно на половине длины своей. Пленного посадили на землю, чтобы освободить от беспокойного украшения. Однако, когда лекарь, взяв пилку, готовился распилить стрелу надвое, один из башкир узнал свое оружие и схватил лекаря за обе руки.
– Нет, бачка, – говорил он под хохот Ермолова и его спутников, – Не дам резать стрелу… Она моя… Не обижай, бачка, не обижай! Это моя стрела… Я сам выну…
– Что ты говоришь? – вскричал Давыдов. – Ну как ты ее вынешь?
– Да, бачка! – возразил серьезно башкир. – Возьму за один конец и вырву вон! Стрела цела будет…
– А нос? – осведомился Ермолов.
– А нос? – отвечал тот. – Черт возьми, нос!..
Между тем подполковник, не понимая русского языка, очевидно, угадывал, о чем идет речь. Он умолял офицеров отогнать башкира и продолжить несложную операцию.
– Долг платежом красен, – сказал, отъезжая, Давыдов. – Французский нос восторжествовал над башкирской стрелою… Однако, господа, – посерьезнев, добавил он, – хоть Наполеону и не удалось ни разу получить превосходство над русскою силой, я не понимаю, почему мы не атаковали его при Прейсиш-Эйлау, Пултуске, наконец, у Гейльсберга. Что за нерешительность?
– Слышал я, – отвечал ему Ермолов, – что Беннигсен во время последнего сражения снова испытал жестокий приступ каменной болезни. Несколько раз сходил с лошади, ложился на землю, а в самый разгар битвы потерял сознание…
– Сколько же мы будем еще топтать картофельные поля пруссаков? – несмело подал голос Граббе.
– Думаю, Павлуша, все решится одним сражением, – словно бы нехотя произнес Ермолов. – Наполеон хитер и коварен. Главнокомандующий наш обладает и опытностью, и знаниями, но нет у нас Суворова, чтобы вместо раздумной осторожности явить дерзость гения, и мы думаем только об обороне…
Армия подходила к городку Фридланд.
7
На заре 2 июня русская армия, расположившаяся перед Фридландом, завязала перестрелку с французами в передовых цепях. Но ни с русской, ни с неприятельской стороны нельзя было рассмотреть диспозиции войск, потому что еще не рассвело. Беннигсен был убежден, что перед ним только корпус маршала Ланна, и торопился после многих нерешительных действий разбить его. Однако Ланн искусными маневрами, пользуясь холмистой местностью, скрыл малочисленность своих войск и отправил к Наполеону гонцов с уведомлением о том, что перед ним вся русская армия. Снова вместо решительных маневров Беннигсен ограничился продолжительной бесплодной перестрелкой. Противник не терял зря времени. Вскоре против правого фланга русских появилась кавалерия, а обширный Сортлакский лес, лежащий перед левым флангом русских, заняла пехота.
Армия стояла спиной к городу Фридланду и реке Алле, разрезанная глубоким оврагом на две части: четыре пехотные дивизии и большая часть конницы под начальством Горчакова на правом крыле; остальные части по левую сторону оврага были переданы князю Багратиону. Русская армия образовала дугу, примыкающую обеими оконечностями к реке Алле. Рассыпанные впереди отряды стрелков то подавались вперед, то отходили. По временам усиливался пушечный огонь, а потом стихал. Не решаясь атаковать французов, Беннигсен не хотел и отступать.
В полдень на поле сражения прибыл Наполеон, приказав всем войскам, которые встречались на его пути, торопиться к Фридланду. Всматриваясь в невыгодное расположение русской армии, он недоумевал, подозревая какой-то подвох со стороны Беннигсена, и наконец сказал: «Конечно, в каком-то другом месте скрытно стоят русские войска». Находившиеся на фридландской колокольне русские офицеры доносили Беннигеену о приближении все новых и новых неприятельских колонн. То были корпуса Нея и Мортье, гвардия и резервная конница.
Еще раз обозрев местность, Наполеон приказал Нею, а за ним Виктору, гвардии и драгунам, атаковать левое крыло русских, опрокинуть его к Фридланду, а потом овладеть городом, отрезав переправу войскам Горчакова. Беннигсен бездействовал, невзирая на получаемые донесения о скоплении крупных вражеских сил. Багратион предсказал близкую атаку: прозорливый полководец говорил, что французы поведут наступление, и просил подкреплений.
Беннигсен, находившийся во Фридланде, вновь почувствовал приступы тяжкой болезни. Убедившись наконец в опасном положении русской армии, он приказал отступать на правый берег Алле и сам покинул Фридланд. Горчаков отвечал, что ему легче будет удерживать превосходящего в числе неприятеля до сумерек, чем открыто отходить. Напротив, Багратион подчинился приказу Беннигсена. Однако только лишь левый фланг русских подался назад, как раздался троекратный залп двадцати французских орудий – сигнал Нею атаковать.
Так бессистемная перестрелка, длившаяся с утра, переросла в настоящую битву.
Едва колонны Нея стали выходить из Сортлакского леса, как заговорили батареи Ермолова, поставленные на правом берегу реки Алле. Картечный огонь был так густ и точен, что дивизия Маршана дрогнула и смешалась. Наполеон отрядил в помощь Нею дивизию Дюпона, но слишком поздно. Русская конница уже успела врубиться в расстроенные полки Маршана, смяла их и взяла орла. В наступательном порыве кинулась она на конную батарею, но была остановлена, а затем опрокинута французскими драгунами.
Армия стояла спиной к городу Фридланду и реке Алле, разрезанная глубоким оврагом на две части: четыре пехотные дивизии и большая часть конницы под начальством Горчакова на правом крыле; остальные части по левую сторону оврага были переданы князю Багратиону. Русская армия образовала дугу, примыкающую обеими оконечностями к реке Алле. Рассыпанные впереди отряды стрелков то подавались вперед, то отходили. По временам усиливался пушечный огонь, а потом стихал. Не решаясь атаковать французов, Беннигсен не хотел и отступать.
В полдень на поле сражения прибыл Наполеон, приказав всем войскам, которые встречались на его пути, торопиться к Фридланду. Всматриваясь в невыгодное расположение русской армии, он недоумевал, подозревая какой-то подвох со стороны Беннигсена, и наконец сказал: «Конечно, в каком-то другом месте скрытно стоят русские войска». Находившиеся на фридландской колокольне русские офицеры доносили Беннигеену о приближении все новых и новых неприятельских колонн. То были корпуса Нея и Мортье, гвардия и резервная конница.
Еще раз обозрев местность, Наполеон приказал Нею, а за ним Виктору, гвардии и драгунам, атаковать левое крыло русских, опрокинуть его к Фридланду, а потом овладеть городом, отрезав переправу войскам Горчакова. Беннигсен бездействовал, невзирая на получаемые донесения о скоплении крупных вражеских сил. Багратион предсказал близкую атаку: прозорливый полководец говорил, что французы поведут наступление, и просил подкреплений.
Беннигсен, находившийся во Фридланде, вновь почувствовал приступы тяжкой болезни. Убедившись наконец в опасном положении русской армии, он приказал отступать на правый берег Алле и сам покинул Фридланд. Горчаков отвечал, что ему легче будет удерживать превосходящего в числе неприятеля до сумерек, чем открыто отходить. Напротив, Багратион подчинился приказу Беннигсена. Однако только лишь левый фланг русских подался назад, как раздался троекратный залп двадцати французских орудий – сигнал Нею атаковать.
Так бессистемная перестрелка, длившаяся с утра, переросла в настоящую битву.
Едва колонны Нея стали выходить из Сортлакского леса, как заговорили батареи Ермолова, поставленные на правом берегу реки Алле. Картечный огонь был так густ и точен, что дивизия Маршана дрогнула и смешалась. Наполеон отрядил в помощь Нею дивизию Дюпона, но слишком поздно. Русская конница уже успела врубиться в расстроенные полки Маршана, смяла их и взяла орла. В наступательном порыве кинулась она на конную батарею, но была остановлена, а затем опрокинута французскими драгунами.