Страница:
– А вот и нет, а вот и нет, – поняв ермоловский ответ по-своему, возразил император. – Я сам нашел то, что принадлежит тебе!
Он, не оглядываясь, протянул назад пухлую руку, и Орлов под завистливыми взглядами свиты тотчас же вложил в нее небольшой конверт.
– Возьми же, Алексей Петрович, – повторил Александр. – Это твое!
Ермолов отрешенно развернул бумагу и увидел знаки Св.Георгия 2-й степени. Вокруг зашептали, зашушукали генералы и свитские лица. Только Аракчеев наклонил голову, чтобы спрятать недовольство: не слишком ли приближает к себе государь этого выскочку?!
– И еще одна просьба, друг мой, – истолковав молчание Ермолова подавленностью от непомерной благодарности, продолжал Александр. – Наш Шишков теперь в Праге. Так что манифест о взятии Парижа будешь писать ты…
4
5
6
7
Часть четвертая
Глава первая
1
Он, не оглядываясь, протянул назад пухлую руку, и Орлов под завистливыми взглядами свиты тотчас же вложил в нее небольшой конверт.
– Возьми же, Алексей Петрович, – повторил Александр. – Это твое!
Ермолов отрешенно развернул бумагу и увидел знаки Св.Георгия 2-й степени. Вокруг зашептали, зашушукали генералы и свитские лица. Только Аракчеев наклонил голову, чтобы спрятать недовольство: не слишком ли приближает к себе государь этого выскочку?!
– И еще одна просьба, друг мой, – истолковав молчание Ермолова подавленностью от непомерной благодарности, продолжал Александр. – Наш Шишков теперь в Праге. Так что манифест о взятии Парижа будешь писать ты…
4
МАНИФЕСТ ПОСЛЕ ВЗЯТИЯ ПАРИЖА В 1814 ГОДУ
«Буря брани, врагом общего спокойствия, врагом России непримиримым подъятая, недавно свирепствовавшая в сердце Отечества нашего, ныне в страну неприятелей наших перенесенная, на ней отяготилась. Исполнилась мера терпения Бога – защитника правых! Всемогущий ополчил Россию, да возвратит свободу народам и царствам, да воздвигнет падшие! Товарищи! 1812 год, тяжкий ранами, принятыми в грудь Отечества нашего для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию на верх славы, явил перед лицом вселенныя ее величие, положил основание свободы народов. С прискорбием души, истощив все средства к отвращению беззаконной войны, прибегли мы к средствам силы. Горестная необходимость извлекла меч наш; достоинство народа, попечению нашему вверенного, воспретило опустить его во влагалище, доколе неприятель оставался на земле нашей. Торжественно дали мы сие обещание! Не обольщенные блеском славы, не упоенные властолюбием, не во времена счастия дали обещание! С сердцем чистым, излияв у алтаря Предвечного моления наши, в твердом уповании на правосудие Его, исполненные чувств правоты нашей, призвали Его на помощь! Мы предприняли дело великое, во благости Божией снискали конец его! Единодушие любезных нам верноподданных, известная любовь их к Отечеству утвердили надежды наши. Российское дворянство, твердая подпора престола, на коей возлежало величие его, служители алтарей всесильного Бога, их же благочестием утверждаемся на пути веры, знаменитое заслугами купечество и граждане не щадили никаких пожертвований! Кроткий поселянин, незнакомый дотоле со звуком оружия, оружием защищал веру, Отечество и государя. Жизнь казалась ему малою жертвою! Чувство рабства незнакомо сердцу Россиянина. Никогда не преклонял он главы пред властию чуждою! Дерзал ли кто налагать его, не коснело наказание! Вносил кто оружие в Отечество его, указует он гробы их!.. Дабы оградить Отечество от вторжения неприятеля, надлежало вынести войну вне пределов его, и победоносные воинства наши явились на Висле… Неприятель пребыл непреклонным к миру. Но едва протек год, узрел он нас на берегах Рейна! Французский народ, никогда не возбуждавший в нас чувств враждебных, удержал гром наш, готовый низринуться. Франция открыла глаза на окружающую ее бездну, расторгла узы обольщения властителя ее, устыдилась быть орудием его властолюбия! Глас Отечества возбудился в душе народа… Франция возжелала мира. Ей дарован он, великодушный, прочный. Мир сей, залог частной жизни каждого народа безопасности, всеобщего и продолжительного спокойствия, ограждающий независимость, утверждающий свободу, обещает благоденствие Европы, приуготовляет возмездия, достойные перенесенных трудов, преодоленных опасностей…»
«Буря брани, врагом общего спокойствия, врагом России непримиримым подъятая, недавно свирепствовавшая в сердце Отечества нашего, ныне в страну неприятелей наших перенесенная, на ней отяготилась. Исполнилась мера терпения Бога – защитника правых! Всемогущий ополчил Россию, да возвратит свободу народам и царствам, да воздвигнет падшие! Товарищи! 1812 год, тяжкий ранами, принятыми в грудь Отечества нашего для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию на верх славы, явил перед лицом вселенныя ее величие, положил основание свободы народов. С прискорбием души, истощив все средства к отвращению беззаконной войны, прибегли мы к средствам силы. Горестная необходимость извлекла меч наш; достоинство народа, попечению нашему вверенного, воспретило опустить его во влагалище, доколе неприятель оставался на земле нашей. Торжественно дали мы сие обещание! Не обольщенные блеском славы, не упоенные властолюбием, не во времена счастия дали обещание! С сердцем чистым, излияв у алтаря Предвечного моления наши, в твердом уповании на правосудие Его, исполненные чувств правоты нашей, призвали Его на помощь! Мы предприняли дело великое, во благости Божией снискали конец его! Единодушие любезных нам верноподданных, известная любовь их к Отечеству утвердили надежды наши. Российское дворянство, твердая подпора престола, на коей возлежало величие его, служители алтарей всесильного Бога, их же благочестием утверждаемся на пути веры, знаменитое заслугами купечество и граждане не щадили никаких пожертвований! Кроткий поселянин, незнакомый дотоле со звуком оружия, оружием защищал веру, Отечество и государя. Жизнь казалась ему малою жертвою! Чувство рабства незнакомо сердцу Россиянина. Никогда не преклонял он главы пред властию чуждою! Дерзал ли кто налагать его, не коснело наказание! Вносил кто оружие в Отечество его, указует он гробы их!.. Дабы оградить Отечество от вторжения неприятеля, надлежало вынести войну вне пределов его, и победоносные воинства наши явились на Висле… Неприятель пребыл непреклонным к миру. Но едва протек год, узрел он нас на берегах Рейна! Французский народ, никогда не возбуждавший в нас чувств враждебных, удержал гром наш, готовый низринуться. Франция открыла глаза на окружающую ее бездну, расторгла узы обольщения властителя ее, устыдилась быть орудием его властолюбия! Глас Отечества возбудился в душе народа… Франция возжелала мира. Ей дарован он, великодушный, прочный. Мир сей, залог частной жизни каждого народа безопасности, всеобщего и продолжительного спокойствия, ограждающий независимость, утверждающий свободу, обещает благоденствие Европы, приуготовляет возмездия, достойные перенесенных трудов, преодоленных опасностей…»
5
19 марта в семь часов утра союзные войска торжественно вошли в Париж через предместье Сен-Мартен.
Шествие открывали гвардейские казаки, в алых куртках со стоячими воротниками, синих шароварах и в шапках из черной смушки с белым волосяным султаном. За лесом казачьих пик появилась кавалерия, потом – гвардейская пехота, а за ней – император Александр I в сопровождении великого князя Константина, Щварценберга, короля Пруссии, английского посланника и генералитета.
От Сен-Мартена до Елисейских полей, где должен был состояться парад, плотной стеной на тротуарах слева и справа стояли тысячи парижан, восхищаясь блестящим видом российской гвардии и красавцев офицеров. «Они, верно, воображали по описаниям наполеоновских газетчиков, – подумал Ермолов, – увидеть в русских варваров, питающихся человеческим мясом, а в казаках – брадатых циклопов!» В толпе было немало сторонников свергнутой династии Бурбонов – роялистов, которые вдели в петлицу белую лилию. Хорошенькие француженки выглядывали из окон, посылали из толпы воздушные поцелуи и даже подбегали к офицерам свиты и просили уступить им на минутку лошадь, чтобы увидеть русского императора.
«Как бойки!» – удивился Ермолов. При первой же встрече француженки показались ему весьма милыми, ловкими, а некоторые – просто прекрасными. «В их глазах, движениях, интонации читаешь любовь, – размышлял Алексей Петрович, невольно настраиваясь на лирический лад. – Кажется, все их существо дышит страстью. Насколько же отличен характер француженок от немок! В первых – живость, ветреность, легкомыслие, непостоянство, горячность. У вторых – медлительность, основательность, недоверчивость, холодность. Ближайшее сходство с француженками имеют польки, и моя Надин, к которой я испытал некогда страсть, тому подтверждение…»
Однажды Ермолов с начальником штаба Алексеем Александровичем Вельяминовым долго бродил по Парижу. Небольшая улица, носящая имя Наполеона, привела их к Вандомской площади. Посреди нее стояла медная колонна вышиной сажен пятнадцать с колоссальной статуей императора на вершине. Наполеон был в мундире и своей знаменитой шляпе, в правой руке сжимал золотой шар – символ власти.
– Она сделана по подобию Траянова столпа в Риме, – заметил Ермолов Вельяминову, – и вылита из меди трофейных пушек.
На пьедестале была представлена воинская арматура новейших времен: мундиры с эполетами, каски Павловского гренадерского полка, русские знамена, пушки, а по углам – одноглавые французские орлы. Толпа простого народа окружала колонну.
– Высоко взошел ваш император, – обратился по-французски Ермолов к одному из зевак, по виду – мастеровому.
– Ничего, – усмехнулся тот, – сейчас сойдет вниз…
Действительно, по лестнице, скрытой в пустоте колонны, уже поднималось несколько молодцев, и вот один проказник вскочил на плечи медного императора и начал обматывать его шею толстым канатом, концы которого свисали до земли. Ермолов угадал зачинщиков этой затеи, приметив разъезжающих в толпе угрюмых роялистов в черных фраках с белыми кокардами на круглых шляпах. Оборванные простолюдины, среди которых были и женщины, схватились за канат в намерении стащить бывшего своего идола.
– Как не вспомнить Древний Рим и тамошнюю чернь! – сказал Ермолов Вельяминову. – Люмпены, преклонявшиеся перед своим цезарем, теперь топчут его!..
В негодовании на ветреность французов, Ермолов повернулся и зашагал влево и вскоре оказался на широкой и многолюдной улице Сент-Оноре. Пройдя мимо высоких, трех– и четырехэтажных, домов с магазинами галантерейных и модных вещей, генерал и начальник штаба остановились у огромного портика с толстыми колоннами – у входа в знаменитый Пале-Рояль.
Через нижнюю галерею за толпою народа Ермолов и Вельяминов прошли до длинного двора, образованного высокими сплошными зданиями в несколько этажей. В нижнем размещались галереи с лавками наподобие петербургского Гостиного двора. Множество парижан расхаживало там взад и вперед, в блеске, пестроте витрин и непрерывном шуме. Ермолов слышал, что в галереях Пале-Рояля собраны лучшие и драгоценнейшие товары, но, не имея надобности ничего покупать, лишь бегло оглядел витрины. Восковые бюсты с париками, выставленные в некоторых лавках под стеклом, показались ему столь же белы и натуральны, как и живые парикмахеры.
В среднем этаже огромного здания, вмещающего до пяти тысяч посетителей, располагались сплошь ресторации, в которых было соединено все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и удовлетворения их прихоти и сладострастия. «Сам Лукулл мог бы восхититься этим царством изысканного обжорства», – подумал Ермолов, останавливаясь у знаменитой ресторации «О Мий Колонн» – «У тысячи колонн». Ему рассказывали, что здесь хозяйка, словно царица, сидит с утра до вечера на троне, рассылая приходящим дары через своих прислужников и собирая с них дань золотом и серебром.
В подземелье этого дома, как говорили Ермолову, находились также приюты для нищих, где за несколько су можно было пообедать супом из костей, соусом из мышей и жарким из кошек. В самом же верхнем этаже жили жрицы сладострастия. В общем, Пале-Рояль сам по себе казался городом. Он был похож не на бывший королевский дворец, а на толкучий рынок.
Ермолов любовался простыми француженками. Все они одевались просто, красиво и опрятно, были круглолицы, бледны, темно-русы или брюнетки, с живыми быстрыми глазками и всегдашнею улыбкой. При тонкой талии и гибком стане, они носили коротенькие платья, чтобы были видны ножки, ручки прятали в фартучные карманы, а волосы убирали под сеточки или чепчики. После двухлетней бивачной жизни Ермолов впервые ощутил острую тоску по теплой и мягкой женской руке.
В толпе, не стыдясь тесниться к мужчинам, сновали щегольски разряженные красотки, стреляя направо и налево подведенными глазками. Одна из них, большеглазая, с глубокой переносицей и маленьким кукольным носиком, повела осаду Ермолова по всем правилам воинского искусства, а когда он попытался ретироваться, пребольно ущипнула его.
– Алексей Александрович, – чувствуя, что не в силах побороть искушение, взмолился Ермолов, обратившись к Вельяминову, – обожди меня, тезка, на Императорской площади перед Тюильри…
Он последовал за красавицей, смущенно вздыхая: «Забыты осторожности, и ты, любезный товарищ, долго будешь ждать меня перед дворцом бывших королей и самого Наполеона. Ах, не так, не так жил я еще год назад…»
Шествие открывали гвардейские казаки, в алых куртках со стоячими воротниками, синих шароварах и в шапках из черной смушки с белым волосяным султаном. За лесом казачьих пик появилась кавалерия, потом – гвардейская пехота, а за ней – император Александр I в сопровождении великого князя Константина, Щварценберга, короля Пруссии, английского посланника и генералитета.
От Сен-Мартена до Елисейских полей, где должен был состояться парад, плотной стеной на тротуарах слева и справа стояли тысячи парижан, восхищаясь блестящим видом российской гвардии и красавцев офицеров. «Они, верно, воображали по описаниям наполеоновских газетчиков, – подумал Ермолов, – увидеть в русских варваров, питающихся человеческим мясом, а в казаках – брадатых циклопов!» В толпе было немало сторонников свергнутой династии Бурбонов – роялистов, которые вдели в петлицу белую лилию. Хорошенькие француженки выглядывали из окон, посылали из толпы воздушные поцелуи и даже подбегали к офицерам свиты и просили уступить им на минутку лошадь, чтобы увидеть русского императора.
«Как бойки!» – удивился Ермолов. При первой же встрече француженки показались ему весьма милыми, ловкими, а некоторые – просто прекрасными. «В их глазах, движениях, интонации читаешь любовь, – размышлял Алексей Петрович, невольно настраиваясь на лирический лад. – Кажется, все их существо дышит страстью. Насколько же отличен характер француженок от немок! В первых – живость, ветреность, легкомыслие, непостоянство, горячность. У вторых – медлительность, основательность, недоверчивость, холодность. Ближайшее сходство с француженками имеют польки, и моя Надин, к которой я испытал некогда страсть, тому подтверждение…»
Однажды Ермолов с начальником штаба Алексеем Александровичем Вельяминовым долго бродил по Парижу. Небольшая улица, носящая имя Наполеона, привела их к Вандомской площади. Посреди нее стояла медная колонна вышиной сажен пятнадцать с колоссальной статуей императора на вершине. Наполеон был в мундире и своей знаменитой шляпе, в правой руке сжимал золотой шар – символ власти.
– Она сделана по подобию Траянова столпа в Риме, – заметил Ермолов Вельяминову, – и вылита из меди трофейных пушек.
На пьедестале была представлена воинская арматура новейших времен: мундиры с эполетами, каски Павловского гренадерского полка, русские знамена, пушки, а по углам – одноглавые французские орлы. Толпа простого народа окружала колонну.
– Высоко взошел ваш император, – обратился по-французски Ермолов к одному из зевак, по виду – мастеровому.
– Ничего, – усмехнулся тот, – сейчас сойдет вниз…
Действительно, по лестнице, скрытой в пустоте колонны, уже поднималось несколько молодцев, и вот один проказник вскочил на плечи медного императора и начал обматывать его шею толстым канатом, концы которого свисали до земли. Ермолов угадал зачинщиков этой затеи, приметив разъезжающих в толпе угрюмых роялистов в черных фраках с белыми кокардами на круглых шляпах. Оборванные простолюдины, среди которых были и женщины, схватились за канат в намерении стащить бывшего своего идола.
– Как не вспомнить Древний Рим и тамошнюю чернь! – сказал Ермолов Вельяминову. – Люмпены, преклонявшиеся перед своим цезарем, теперь топчут его!..
В негодовании на ветреность французов, Ермолов повернулся и зашагал влево и вскоре оказался на широкой и многолюдной улице Сент-Оноре. Пройдя мимо высоких, трех– и четырехэтажных, домов с магазинами галантерейных и модных вещей, генерал и начальник штаба остановились у огромного портика с толстыми колоннами – у входа в знаменитый Пале-Рояль.
Через нижнюю галерею за толпою народа Ермолов и Вельяминов прошли до длинного двора, образованного высокими сплошными зданиями в несколько этажей. В нижнем размещались галереи с лавками наподобие петербургского Гостиного двора. Множество парижан расхаживало там взад и вперед, в блеске, пестроте витрин и непрерывном шуме. Ермолов слышал, что в галереях Пале-Рояля собраны лучшие и драгоценнейшие товары, но, не имея надобности ничего покупать, лишь бегло оглядел витрины. Восковые бюсты с париками, выставленные в некоторых лавках под стеклом, показались ему столь же белы и натуральны, как и живые парикмахеры.
В среднем этаже огромного здания, вмещающего до пяти тысяч посетителей, располагались сплошь ресторации, в которых было соединено все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и удовлетворения их прихоти и сладострастия. «Сам Лукулл мог бы восхититься этим царством изысканного обжорства», – подумал Ермолов, останавливаясь у знаменитой ресторации «О Мий Колонн» – «У тысячи колонн». Ему рассказывали, что здесь хозяйка, словно царица, сидит с утра до вечера на троне, рассылая приходящим дары через своих прислужников и собирая с них дань золотом и серебром.
В подземелье этого дома, как говорили Ермолову, находились также приюты для нищих, где за несколько су можно было пообедать супом из костей, соусом из мышей и жарким из кошек. В самом же верхнем этаже жили жрицы сладострастия. В общем, Пале-Рояль сам по себе казался городом. Он был похож не на бывший королевский дворец, а на толкучий рынок.
Ермолов любовался простыми француженками. Все они одевались просто, красиво и опрятно, были круглолицы, бледны, темно-русы или брюнетки, с живыми быстрыми глазками и всегдашнею улыбкой. При тонкой талии и гибком стане, они носили коротенькие платья, чтобы были видны ножки, ручки прятали в фартучные карманы, а волосы убирали под сеточки или чепчики. После двухлетней бивачной жизни Ермолов впервые ощутил острую тоску по теплой и мягкой женской руке.
В толпе, не стыдясь тесниться к мужчинам, сновали щегольски разряженные красотки, стреляя направо и налево подведенными глазками. Одна из них, большеглазая, с глубокой переносицей и маленьким кукольным носиком, повела осаду Ермолова по всем правилам воинского искусства, а когда он попытался ретироваться, пребольно ущипнула его.
– Алексей Александрович, – чувствуя, что не в силах побороть искушение, взмолился Ермолов, обратившись к Вельяминову, – обожди меня, тезка, на Императорской площади перед Тюильри…
Он последовал за красавицей, смущенно вздыхая: «Забыты осторожности, и ты, любезный товарищ, долго будешь ждать меня перед дворцом бывших королей и самого Наполеона. Ах, не так, не так жил я еще год назад…»
6
Император Александр, остановившийся сначала в доме наполеоновского министра иностранных дел Талейрана, беспринципного карьериста, затем переехал в Елисейский дворец. Чуть не каждый день устраивал он пышные приемы и празднества, на которые Ермолов должен был являться как начальник гвардейского корпуса.
Правду сказать, праздная парижская жизнь все менее нравилась ему. Парады устраивались так часто, что солдату в Париже было более трудно, чем в походе. Притом победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был до такой степени пристрастен к французам, что приказал парижской национальной гвардии брать встреченных на улицах русских солдат под арест, отчего произошло много драк, в которых большей частью русские выходили победителями. Своих притеснителей имели и офицеры, и первым был фон Сакен, который получил пост военного генерал-губернатора Парижа и всегда держал сторону французов. Комендантом покоренной столицы Александр I назначил своего флигель-адъютанта Рошешуара. Он был родом француз – из числа тех, кто во время революции оставил родину под предлогом преданности изгнанному и неспособному королю, но, в сущности, с единственной целью миновать бедствия и трудности, которые его соотечественники переносили ради спасения Франции. Этот Рошешуар чинил всяческие неприятности русским офицерам, окружил себя французами и не упускал случая дать им предпочтение перед русскими.
– Увы, цель нашего государя вполне достигнута., – пробормотал Ермолов. – Он приобрел расположение французов и вместе с тем впервые вызвал на себя ропот победоносного своего войска…
Ермолов одиноко стоял в беломраморной, украшенной зеркалами и золочеными жирандолями зале, такой громадной, что даже при теперешнем многолюдстве помещение казалось пустым. По высочайшему повелению он должен был являться на приемы во фраке и чувствовал себя в нем очень неудобно.
Но куда более, чем неловкость от непривычной цивильной одежды, раздражала его надобность находиться среди придворных государя, испытывать их уколы от ревности и зависти, отвечать язвительными остротами и наживать новых врагов.
Конечно, благоволение к нему императора было велико, что еще раз подтвердилось поручением написать манифест. Барклаев приказ армии, очень неловкий, с порицанием французов, не понравился государю, и Константин Павлович указал на Ермолова. Алексей Петрович заимствовал кое-что из Тита Ливия и в проекте приказа первый раз употребил слово «товарищи». Была также фраза: «Я знаю каждого из вас; по крайней мере место, ознаменованное его подвигом». Ермолов прочел государю текст один раз, потом другой, и тот подписал, вычеркнув слово «товарищи» и фразу о подвиге…
В центре залы наполеоновские маршалы и генералы, изменившие своему императору, представлялись Александру I. От пестрой, блестящей золотым шитьем, и орденами толпы отделились двое. Великий князь Константин с генералом исполинского роста во французском мундире времен республики направились к Ермолову.
– Алексей Петрович! – сказал Константин. – Генерал Лекурб прослышал, что ты здесь, и пожелал непременно познакомиться с тобой.
– Очень рад увидеть героя Граубиндена, – пожимая руку генералу, живо ответил Ермолов. – Вы один из немногих французов, кому не пришлось изменять присяге…
Произведенный в дивизионные генералы, Лекурб в 1799 году деятельно вспомоществовал Массена в его неудачных битвах с непобедимым Суворовым и после Муттенского сражения сам оказался в плену. Зато в следующем году, командуя правым крылом армии Моро, он перешел через Рейн, овладел Фельдкирхеном и всем Граубинденом, разгромив австрийцев. После воцарения Наполеона Лекурб обрек себя на добровольное изгнание.
Указывая на вчерашних наполеоновских маршалов, которые заискивали теперь перед русским императором, Лекурб громко произнес:
– Презираю их за непостоянство и отсутствие верности долгу. Я не желал бы видеть этих трусов в качестве моих полубригадных начальников…
– Вас просит его величество… – подошел к Ермолову один из флигель-адъютантов.
Император что-то говорил, сладко улыбаясь, маршалу Виктору, получившему свой жезл от Наполеона за Фридланд, но, завидя Ермолова, вмиг сменил выражение лица, явив крайнюю холодность:
– У тебя, Алексей Петрович, гренадеры разучились маршировать. Взвод на вчерашнем параде сбился с ноги…
– Из-за неправильной музыки, ваше величество, – заметил Ермолов.
– Приказываю, – не слушая его, продолжал Александр, – арестовать и препроводить на гауптвахту батальонного и полкового командиров.
Ермолов нахмурил густые брови и твердо возразил:
– Государь! Полковники сии – отличнейшие офицеры. Уважьте службу их, а особливо не посылайте их на иностранную гауптвахту. У вас есть на то Сибирь, крепость!
– Исполняйте долг свой! – почти закричал Александр, теряя привычное самообладание.
Девятнадцатилетний великий князь Николай Павлович, округлив глаза, гневно добавил:
– Возмутительное непочтение к особе его величества!..
Ермолов молча поклонился и решил не арестовывать заслуженных воинов, надеясь, что случай забудется. А если бы император проверил выполнение приказа, у Алексея Петровича уже был готов ответ, что оба полковника повели гренадер в селения и их нет в Париже.
Вечером Ермолов был в театре, где давали оперу Моцарта «Волшебная флейта», которую он не имел случая слушать в Петербурге. Он восхищался аллегро в исполнении Папагено, который чрезвычайно забавлял всех своими колокольчиками и дудочками. Только некоторые монологи показались ему скучными – например, разговор жреца с Тамино или речи самого царя Басов, волшебника Карастро. Зато гений Моцарта околдовывал. «Музыка эта стара, но, видно, хорошее не старится…» – думал Ермолов, когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Это был перепуганный донельзя адъютант начальника главного штаба князя Волконского.
Оказалось, что к вечеру государь спросил у Волконского, арестованы ли полковники, и так как их на гауптвахте не оказалось, то он раскричался на начальника штаба и стращал его самого услать в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах. Адъютант Христом Богом умолял Ермолова расписаться в получении записки Волконского. Алексей Петрович принужден был выйти в фойе и там поставил свою подпись.
На другой день Ермолов отправился к царю и снова пробовал просить его, но получил отказ и принужден был унизить русских офицеров, отправив их на иностранную гауптвахту. Выходя из Елисейского дворца, он встретил великого князя Николая Павловича, остановил его и, отвечая на вчерашнюю реплику, резко заметил:
– Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию русскую в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы!.. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии.
– Вы служите государю и не имеете права обсуждать его действия! – возмутился великий князь.
Но Ермолов оборвал его:
– Разве, ваше высочество, вы полагаете, что русские военные служат государю, а не Родине? Вы еще достаточно молоды, чтобы учиться, и недостаточно стары, чтобы учить других…
Великий князь по молодости не нашелся что ответить. Но надо полагать, слова эти глубоко запали в душу Николая Павловича и положили начало тому недоверию, которое так сильно отразилось на судьбе Ермолова после восстания декабристов в 1825 году.
Смелые слова Ермолова были доведены до Александра 1, и царь приказал перевести арестованных полковников с гауптвахты в специальную комнату, подготовленную в Елисейском дворце.
Правду сказать, праздная парижская жизнь все менее нравилась ему. Парады устраивались так часто, что солдату в Париже было более трудно, чем в походе. Притом победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был до такой степени пристрастен к французам, что приказал парижской национальной гвардии брать встреченных на улицах русских солдат под арест, отчего произошло много драк, в которых большей частью русские выходили победителями. Своих притеснителей имели и офицеры, и первым был фон Сакен, который получил пост военного генерал-губернатора Парижа и всегда держал сторону французов. Комендантом покоренной столицы Александр I назначил своего флигель-адъютанта Рошешуара. Он был родом француз – из числа тех, кто во время революции оставил родину под предлогом преданности изгнанному и неспособному королю, но, в сущности, с единственной целью миновать бедствия и трудности, которые его соотечественники переносили ради спасения Франции. Этот Рошешуар чинил всяческие неприятности русским офицерам, окружил себя французами и не упускал случая дать им предпочтение перед русскими.
– Увы, цель нашего государя вполне достигнута., – пробормотал Ермолов. – Он приобрел расположение французов и вместе с тем впервые вызвал на себя ропот победоносного своего войска…
Ермолов одиноко стоял в беломраморной, украшенной зеркалами и золочеными жирандолями зале, такой громадной, что даже при теперешнем многолюдстве помещение казалось пустым. По высочайшему повелению он должен был являться на приемы во фраке и чувствовал себя в нем очень неудобно.
Но куда более, чем неловкость от непривычной цивильной одежды, раздражала его надобность находиться среди придворных государя, испытывать их уколы от ревности и зависти, отвечать язвительными остротами и наживать новых врагов.
Конечно, благоволение к нему императора было велико, что еще раз подтвердилось поручением написать манифест. Барклаев приказ армии, очень неловкий, с порицанием французов, не понравился государю, и Константин Павлович указал на Ермолова. Алексей Петрович заимствовал кое-что из Тита Ливия и в проекте приказа первый раз употребил слово «товарищи». Была также фраза: «Я знаю каждого из вас; по крайней мере место, ознаменованное его подвигом». Ермолов прочел государю текст один раз, потом другой, и тот подписал, вычеркнув слово «товарищи» и фразу о подвиге…
В центре залы наполеоновские маршалы и генералы, изменившие своему императору, представлялись Александру I. От пестрой, блестящей золотым шитьем, и орденами толпы отделились двое. Великий князь Константин с генералом исполинского роста во французском мундире времен республики направились к Ермолову.
– Алексей Петрович! – сказал Константин. – Генерал Лекурб прослышал, что ты здесь, и пожелал непременно познакомиться с тобой.
– Очень рад увидеть героя Граубиндена, – пожимая руку генералу, живо ответил Ермолов. – Вы один из немногих французов, кому не пришлось изменять присяге…
Произведенный в дивизионные генералы, Лекурб в 1799 году деятельно вспомоществовал Массена в его неудачных битвах с непобедимым Суворовым и после Муттенского сражения сам оказался в плену. Зато в следующем году, командуя правым крылом армии Моро, он перешел через Рейн, овладел Фельдкирхеном и всем Граубинденом, разгромив австрийцев. После воцарения Наполеона Лекурб обрек себя на добровольное изгнание.
Указывая на вчерашних наполеоновских маршалов, которые заискивали теперь перед русским императором, Лекурб громко произнес:
– Презираю их за непостоянство и отсутствие верности долгу. Я не желал бы видеть этих трусов в качестве моих полубригадных начальников…
– Вас просит его величество… – подошел к Ермолову один из флигель-адъютантов.
Император что-то говорил, сладко улыбаясь, маршалу Виктору, получившему свой жезл от Наполеона за Фридланд, но, завидя Ермолова, вмиг сменил выражение лица, явив крайнюю холодность:
– У тебя, Алексей Петрович, гренадеры разучились маршировать. Взвод на вчерашнем параде сбился с ноги…
– Из-за неправильной музыки, ваше величество, – заметил Ермолов.
– Приказываю, – не слушая его, продолжал Александр, – арестовать и препроводить на гауптвахту батальонного и полкового командиров.
Ермолов нахмурил густые брови и твердо возразил:
– Государь! Полковники сии – отличнейшие офицеры. Уважьте службу их, а особливо не посылайте их на иностранную гауптвахту. У вас есть на то Сибирь, крепость!
– Исполняйте долг свой! – почти закричал Александр, теряя привычное самообладание.
Девятнадцатилетний великий князь Николай Павлович, округлив глаза, гневно добавил:
– Возмутительное непочтение к особе его величества!..
Ермолов молча поклонился и решил не арестовывать заслуженных воинов, надеясь, что случай забудется. А если бы император проверил выполнение приказа, у Алексея Петровича уже был готов ответ, что оба полковника повели гренадер в селения и их нет в Париже.
Вечером Ермолов был в театре, где давали оперу Моцарта «Волшебная флейта», которую он не имел случая слушать в Петербурге. Он восхищался аллегро в исполнении Папагено, который чрезвычайно забавлял всех своими колокольчиками и дудочками. Только некоторые монологи показались ему скучными – например, разговор жреца с Тамино или речи самого царя Басов, волшебника Карастро. Зато гений Моцарта околдовывал. «Музыка эта стара, но, видно, хорошее не старится…» – думал Ермолов, когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Это был перепуганный донельзя адъютант начальника главного штаба князя Волконского.
Оказалось, что к вечеру государь спросил у Волконского, арестованы ли полковники, и так как их на гауптвахте не оказалось, то он раскричался на начальника штаба и стращал его самого услать в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах. Адъютант Христом Богом умолял Ермолова расписаться в получении записки Волконского. Алексей Петрович принужден был выйти в фойе и там поставил свою подпись.
На другой день Ермолов отправился к царю и снова пробовал просить его, но получил отказ и принужден был унизить русских офицеров, отправив их на иностранную гауптвахту. Выходя из Елисейского дворца, он встретил великого князя Николая Павловича, остановил его и, отвечая на вчерашнюю реплику, резко заметил:
– Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию русскую в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы!.. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии.
– Вы служите государю и не имеете права обсуждать его действия! – возмутился великий князь.
Но Ермолов оборвал его:
– Разве, ваше высочество, вы полагаете, что русские военные служат государю, а не Родине? Вы еще достаточно молоды, чтобы учиться, и недостаточно стары, чтобы учить других…
Великий князь по молодости не нашелся что ответить. Но надо полагать, слова эти глубоко запали в душу Николая Павловича и положили начало тому недоверию, которое так сильно отразилось на судьбе Ермолова после восстания декабристов в 1825 году.
Смелые слова Ермолова были доведены до Александра 1, и царь приказал перевести арестованных полковников с гауптвахты в специальную комнату, подготовленную в Елисейском дворце.
7
Граф Аракчеев остро, по-бабьи ревновал государя ко всем и каждому, но в последнее время предметом его особенной заботы стал Ермолов. Этого строптивого генерала, силача и кумира солдат, Алексей Андреевич теперь побаивался и в глаза ему откровенно льстил. Это он сказал Ермолову: «Быть вам военным министром» – и впоследствии делал все, чтобы предотвратить его возможное назначение. Да эта задача и не представлялась слишком сложной, потому что император Александр к той поре остыл и стал равнодушен к внутренним делам страны, вполне доверяясь неизменному своему любимцу графу Алексею Андреевичу. Нужно было только провести линию с необходимым тактом и тонкостью. После войны 1812 года государь рассматривал себя как орудие Всевышнего Промысла, и в его характере все более начинали возобладать черты мистицизма, необычайного упорства и раздражительности в отстаивании своих мнений и желаний.
Заручившись полной поддержкой влиятельного Петра Михайловича Волконского, Аракчеев только искал случая, чтобы поговорить с государем об этом деликатном предмете. Случай такой представился, после того как в ноябре 1815 года Ермолов, сдав командование гренадерским корпусом генералу Паскевичу, уехал в отпуск к родителям в Орел.
Как-то перед ужином государь беседовал с Аракчеевым в небольшом, украшенном оружием и рисунками на военную тему кабинете дворца великого князя Константина Павловича. Он только что вернулся с Венского конгресса, исправив там карту Европы, приведенную в беспорядок революцией, и распределив вознаграждения среди держав, которые участвовали в борьбе с Наполеоном. Теперь Александр I остановился в Варшаве – столице нового Царства Польского, вошедшего в границы Российской империи и управляемого Константином.
Разговор шел о порядках в армии.
– Этого терпеть долее нельзя! – страстно говорил граф Алексей Андреевич. – Государь! Офицеры, особливо в гвардии, почти сплошь развращены заграницей, а всего более – Францией. Они поступали в германские университеты, добивались там докторских степеней и заражались возмутительным духом вольномыслия…
Александр I, кротко поглядев на временщика, ответил:
– Ты же знаешь, друг мой, я сам разделял и поддерживал их иллюзии. Не мне их судить…
Внутренне поморщившись, как от изжоги, Аракчеев придал своему крупному, почти прямоугольному лицу плаксивое выражение, словно желал превзойти императора в искусстве притворства.
– Дисциплина упала. Офицеры за границей позволяли себе ходить во фраках и даже выезжали в таком виде на учения. Только накидывали сверху шинель и надевали форменную шляпу… Как нужен сейчас деятельный и осмотрительный военный министр!
Император поискал глазами икону и, не найдя, опустил голову, явив Аракчееву плешь на темени, перекрестился и сказал:
– Пожар Москвы осветил мою душу и согрел сердце верою. Мирское просвещение надобно сделать христианским и руководствоваться сим во всех помыслах.
– Одобренные вашим величеством программы военных поселений, – подхватил Аракчеев, – первый шаг к сей цели в армии. Следует идти далее…
Несносно кичливый и мелкозлопамятный Аракчеев уже слышал насмешки Ермолова, откровенно возмущавшегося попыткой ввести для поселенцев двойное рабство – государственных крепостных и солдат.
– Кого же ты предлагаешь? – Александр I кротко поглядел на своего любимца.
– Я могу указать вашему величеству на двух генералов, кои способны занять это место.
– Говори же, – думая о чем-то своем, разрешил император.
– Государь! Это граф Воронцов и Ермолов. Назначению первого, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного и приятного в обществе, возрадовались бы все. Но ваше величество вскоре бы усмотрели в нем недостаток энергии и бережливости, какие в настоящее время необходимы. Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно. Он начнет с того, что перегрызется со всеми. Но его деятельность, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость вполне впоследствии себя бы оправдали…
– Так готовь бумагу о назначении Ермолова, – немного помедлив, сказал Александр.
– Так, государь! – согласился Аракчеев. – Только есть препятствие…
– Какое? – искренне заинтересовался Александр I.
Выкатив свои холодные, словно незрячие глаза, граф Алексей Андреевич пояснил:
– Сам Алексей Петрович этого никак не хочет. Беру в свидетели почтеннейшего князя Волконского. Ермолов желает прославить имя ваше на Кавказе, где он служил еще в юности…
22 апреля 1816 года, остановившись на обратном пути из Орла в Смоленске, у брата Александра Каховского, Ермолов с крайним удивлением узнал из газет о своем назначении начальником в Грузию.
В Петербурге Александр I сказал ему:
– Я никак не думал, что такое назначение будет желательно тебе… Но графу Алексею Андреевичу и князю Петру Михайловичу я должен верить…
Заручившись полной поддержкой влиятельного Петра Михайловича Волконского, Аракчеев только искал случая, чтобы поговорить с государем об этом деликатном предмете. Случай такой представился, после того как в ноябре 1815 года Ермолов, сдав командование гренадерским корпусом генералу Паскевичу, уехал в отпуск к родителям в Орел.
Как-то перед ужином государь беседовал с Аракчеевым в небольшом, украшенном оружием и рисунками на военную тему кабинете дворца великого князя Константина Павловича. Он только что вернулся с Венского конгресса, исправив там карту Европы, приведенную в беспорядок революцией, и распределив вознаграждения среди держав, которые участвовали в борьбе с Наполеоном. Теперь Александр I остановился в Варшаве – столице нового Царства Польского, вошедшего в границы Российской империи и управляемого Константином.
Разговор шел о порядках в армии.
– Этого терпеть долее нельзя! – страстно говорил граф Алексей Андреевич. – Государь! Офицеры, особливо в гвардии, почти сплошь развращены заграницей, а всего более – Францией. Они поступали в германские университеты, добивались там докторских степеней и заражались возмутительным духом вольномыслия…
Александр I, кротко поглядев на временщика, ответил:
– Ты же знаешь, друг мой, я сам разделял и поддерживал их иллюзии. Не мне их судить…
Внутренне поморщившись, как от изжоги, Аракчеев придал своему крупному, почти прямоугольному лицу плаксивое выражение, словно желал превзойти императора в искусстве притворства.
– Дисциплина упала. Офицеры за границей позволяли себе ходить во фраках и даже выезжали в таком виде на учения. Только накидывали сверху шинель и надевали форменную шляпу… Как нужен сейчас деятельный и осмотрительный военный министр!
Император поискал глазами икону и, не найдя, опустил голову, явив Аракчееву плешь на темени, перекрестился и сказал:
– Пожар Москвы осветил мою душу и согрел сердце верою. Мирское просвещение надобно сделать христианским и руководствоваться сим во всех помыслах.
– Одобренные вашим величеством программы военных поселений, – подхватил Аракчеев, – первый шаг к сей цели в армии. Следует идти далее…
Несносно кичливый и мелкозлопамятный Аракчеев уже слышал насмешки Ермолова, откровенно возмущавшегося попыткой ввести для поселенцев двойное рабство – государственных крепостных и солдат.
– Кого же ты предлагаешь? – Александр I кротко поглядел на своего любимца.
– Я могу указать вашему величеству на двух генералов, кои способны занять это место.
– Говори же, – думая о чем-то своем, разрешил император.
– Государь! Это граф Воронцов и Ермолов. Назначению первого, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного и приятного в обществе, возрадовались бы все. Но ваше величество вскоре бы усмотрели в нем недостаток энергии и бережливости, какие в настоящее время необходимы. Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно. Он начнет с того, что перегрызется со всеми. Но его деятельность, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость вполне впоследствии себя бы оправдали…
– Так готовь бумагу о назначении Ермолова, – немного помедлив, сказал Александр.
– Так, государь! – согласился Аракчеев. – Только есть препятствие…
– Какое? – искренне заинтересовался Александр I.
Выкатив свои холодные, словно незрячие глаза, граф Алексей Андреевич пояснил:
– Сам Алексей Петрович этого никак не хочет. Беру в свидетели почтеннейшего князя Волконского. Ермолов желает прославить имя ваше на Кавказе, где он служил еще в юности…
22 апреля 1816 года, остановившись на обратном пути из Орла в Смоленске, у брата Александра Каховского, Ермолов с крайним удивлением узнал из газет о своем назначении начальником в Грузию.
В Петербурге Александр I сказал ему:
– Я никак не думал, что такое назначение будет желательно тебе… Но графу Алексею Андреевичу и князю Петру Михайловичу я должен верить…
Часть четвертая
… Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов;
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…
Но се – Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
А.С.Пушкин Кавказский пленник 1820 г.
Глава первая
Чрезвычайный посол
1
Командир Отдельного Грузинского корпуса, управляющий по гражданской части в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях и чрезвычайный посол в Персии ехал в простой рогожной кибитке. С ним были лишь кучер да слуга Федул-Ксенофонт, вызванный из орловского поместья отца, где Федул крестьянствовал, пока Ермолов сражался с французами.
Давние воспоминания тревожили генерала. «Двадцать лет назад проезжал я Кавказскую линию, будучи капитаном артиллерии, в молодых весьма летах и служа под начальством Зубова. Где мои сподвижники и товарищи тех времен, наполнившие Кавказ военным громом? Цицианов, состоявший с 1802 года в звании главнокомандующего, изменнически убит в 1806-м. Это при нем были покорены различные владения к западу и востоку от Грузии, в том числе крепость Гянджа, переименованная в Елизаветполь. Это его воспитанник полковник Карягин с отрядом в шестьсот человек противостоял пятнадцатитысячному авангарду персидской армии, бесславно воротившейся за Араке. У ворот Парижа пал бедняга Горский. Нет уже в живых генерал-фельдмаршала Гудовича, от гнева которого спасался я после персидского похода 1796 года и который вновь стал главнокомандующим после Цицианова…»
Престарелому Гудовичу пришлось иметь дело с новым врагом – Турцией, чью двадцатитысячную армию он разгромил на реке Арпачай летом 1807 года. В 1810 году на его место был назначен Тормасов, который вел успешную войну одновременно с турками и персами, во многом обязанный победами своим мужественным сподвижникам – Котляревскому и маркизу Паулуччи. Взятие Котляревским с отрядом в четыреста солдат крепости Мигри, защищаемой двухтысячным гарнизоном, и блестящая победа Паулуччи при Ахалкалаки над соединенными персидско-турецкими силами охладили пыл противников России.
Давние воспоминания тревожили генерала. «Двадцать лет назад проезжал я Кавказскую линию, будучи капитаном артиллерии, в молодых весьма летах и служа под начальством Зубова. Где мои сподвижники и товарищи тех времен, наполнившие Кавказ военным громом? Цицианов, состоявший с 1802 года в звании главнокомандующего, изменнически убит в 1806-м. Это при нем были покорены различные владения к западу и востоку от Грузии, в том числе крепость Гянджа, переименованная в Елизаветполь. Это его воспитанник полковник Карягин с отрядом в шестьсот человек противостоял пятнадцатитысячному авангарду персидской армии, бесславно воротившейся за Араке. У ворот Парижа пал бедняга Горский. Нет уже в живых генерал-фельдмаршала Гудовича, от гнева которого спасался я после персидского похода 1796 года и который вновь стал главнокомандующим после Цицианова…»
Престарелому Гудовичу пришлось иметь дело с новым врагом – Турцией, чью двадцатитысячную армию он разгромил на реке Арпачай летом 1807 года. В 1810 году на его место был назначен Тормасов, который вел успешную войну одновременно с турками и персами, во многом обязанный победами своим мужественным сподвижникам – Котляревскому и маркизу Паулуччи. Взятие Котляревским с отрядом в четыреста солдат крепости Мигри, защищаемой двухтысячным гарнизоном, и блестящая победа Паулуччи при Ахалкалаки над соединенными персидско-турецкими силами охладили пыл противников России.