Страница:
С трепетным ожиданием взирали народы Европы на возгоравшуюся брань. Они желали ее и вместе с тем страшились, ибо война эта должна была либо освободить их от чужеземного ига, либо довершить всемирное владычество завоевателя. Покорение Наполеоном России стало бы преддверием к величайшим изменениям. На полях нашего Отечества надлежало решиться вопросам о будущем множества государств: должно ли каждое из них управляться прежними законами или уложениями Бонапарта? иметь ли каждому свою монету, меры, вес или принимать то, что введено во Франции? отправлять ли торговлю путями, начертанными взаимными потребностями народов, или подчинить себя самоуправству французских таможенных постановлений? быть ли государствам самостоятельными или всем европейским странам превратиться в одно общее государство, с общей столицей – Парижем? оставаться ли прежним владетелям на своих престолах или уступить их родоначальникам новых династий – маршалам Наполеона и корсиканским выходцам?
Наполеон и его полчища не сомневались в победе, обрекали уже мысленно Россию на верную гибель, дробили и делили ее в своих помыслах и смотрели на поход как на торжественное шествие в Петербург и Москву. Неприятельские войска час от часу все более скоплялись на Немане. О беспрестанном умножении их и приготовлениях к переправе показывали лазутчики, беглецы, наконец, и русские передовые цепи. В ночное время слышны были с русского берега движение войск, бряцание сабель, топот и ржание лошадей, крики погонщиков. Со 2 июня 1812 года вообще прекратилось всякое сообщение с противоположным берегом Немана.
10 июня в Гумбине Наполеон продиктовал следующий приказ: «Солдаты! Вторая война Польская началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и войну с Англиею. Ныне нарушает она клятвы свои и не хочет дать никакого изъяснения о странном поведении своем, пока орлы французские не возвратятся за Рейн, предав во власть ее союзников наших. Россия увлекается роком! Судьба ее должна исполниться. Не почитает ли она нас изменившимися? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия ставит нас между бесчестьем и войною. Выбор не будет сомнителен. Пойдем же вперед! Перейдем Неман, внесем войну в русские пределы. Вторая Польская война, подобно первой, прославит оружие французское; но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы».
Приказ был разослан не по всей великой армии. Наполеон запретил отдавать его в двух вспомогательных корпусах – австрийском и прусском. Он справедливо полагал, что восторженные слова его не произведут желаемого действия на союзников, в искренности которых он сомневался…
На следующий день передовые неприятельские разъезды в разных местах были уже на самом берегу Немана. Вдруг к одному из них на всем скаку запыхавшихся лошадей подъехала сопровождаемая двумя всадниками карета и остановилась посреди биваков польского конного полка. Из кареты вышел Наполеон с начальником главного штаба Бертье. Оба сбросили с себя мундиры. Наполеон надел сюртук и фуражку польского полковника и вместе с Бертье, тоже переодевшимся, поехал в направлении Ковно, от коего биваки были расположены в одном пушечном выстреле. Он сошел с лошади и долго осматривал окрестность, а потом приказал навести к вечеру три моста на Немане между Ковно и Понемунями.
На всем этом пространстве, почти возле самого Немана, стояли пехота, конница и артиллерия в густых необозримых колоннах. Запрещено было разводить огни и велено хранить величайшую тишину, чтобы никакой бивачный дым, никакой шум не выдали бы присутствие неприятельских сил на рубеже России. Солнце село, наступила темнота, и Наполеон прибыл к Неману руководить переправой. При нем спущены были на воду понтоны, и триста поляков 13-го полка отчалили от берега на лодках. В несколько часов навели мосты, и после полуночи, 12 июня, они заколыхались под тяжестью полчищ, и сотой доли которых не суждено было воротиться на родину, увидеть отеческий кров.
Радостно смотрел Наполеон на переправлявшиеся войска. Потом и он переехал на русский берег. Проскакав верст пять по сыпучему песку и еловому лесу и не найдя никакого следа русских войск, завоеватель воротился к Неману. Пошел проливной дождь.
Так началась война, превзошедшая все, какие доселе освещало солнце.
Часть третья
Глава первая
1
2
3
4
Наполеон и его полчища не сомневались в победе, обрекали уже мысленно Россию на верную гибель, дробили и делили ее в своих помыслах и смотрели на поход как на торжественное шествие в Петербург и Москву. Неприятельские войска час от часу все более скоплялись на Немане. О беспрестанном умножении их и приготовлениях к переправе показывали лазутчики, беглецы, наконец, и русские передовые цепи. В ночное время слышны были с русского берега движение войск, бряцание сабель, топот и ржание лошадей, крики погонщиков. Со 2 июня 1812 года вообще прекратилось всякое сообщение с противоположным берегом Немана.
10 июня в Гумбине Наполеон продиктовал следующий приказ: «Солдаты! Вторая война Польская началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и войну с Англиею. Ныне нарушает она клятвы свои и не хочет дать никакого изъяснения о странном поведении своем, пока орлы французские не возвратятся за Рейн, предав во власть ее союзников наших. Россия увлекается роком! Судьба ее должна исполниться. Не почитает ли она нас изменившимися? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия ставит нас между бесчестьем и войною. Выбор не будет сомнителен. Пойдем же вперед! Перейдем Неман, внесем войну в русские пределы. Вторая Польская война, подобно первой, прославит оружие французское; но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы».
Приказ был разослан не по всей великой армии. Наполеон запретил отдавать его в двух вспомогательных корпусах – австрийском и прусском. Он справедливо полагал, что восторженные слова его не произведут желаемого действия на союзников, в искренности которых он сомневался…
На следующий день передовые неприятельские разъезды в разных местах были уже на самом берегу Немана. Вдруг к одному из них на всем скаку запыхавшихся лошадей подъехала сопровождаемая двумя всадниками карета и остановилась посреди биваков польского конного полка. Из кареты вышел Наполеон с начальником главного штаба Бертье. Оба сбросили с себя мундиры. Наполеон надел сюртук и фуражку польского полковника и вместе с Бертье, тоже переодевшимся, поехал в направлении Ковно, от коего биваки были расположены в одном пушечном выстреле. Он сошел с лошади и долго осматривал окрестность, а потом приказал навести к вечеру три моста на Немане между Ковно и Понемунями.
На всем этом пространстве, почти возле самого Немана, стояли пехота, конница и артиллерия в густых необозримых колоннах. Запрещено было разводить огни и велено хранить величайшую тишину, чтобы никакой бивачный дым, никакой шум не выдали бы присутствие неприятельских сил на рубеже России. Солнце село, наступила темнота, и Наполеон прибыл к Неману руководить переправой. При нем спущены были на воду понтоны, и триста поляков 13-го полка отчалили от берега на лодках. В несколько часов навели мосты, и после полуночи, 12 июня, они заколыхались под тяжестью полчищ, и сотой доли которых не суждено было воротиться на родину, увидеть отеческий кров.
Радостно смотрел Наполеон на переправлявшиеся войска. Потом и он переехал на русский берег. Проскакав верст пять по сыпучему песку и еловому лесу и не найдя никакого следа русских войск, завоеватель воротился к Неману. Пошел проливной дождь.
Так началась война, превзошедшая все, какие доселе освещало солнце.
Часть третья
– Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
М.Ю.Лермонтов Бородино 1837 г
Глава первая
Нашествие
1
Читаем в летописях наших, что перед вторжением татаро-монголов в Россию солнце и месяц изменяли вид свой и небо чудесными знамениями как будто предуведомляло землю о грядущем горе. Так было и накануне Отечественной войны 1812 года. Хвостатая звезда явилась в небе. И, как в древние времена, кликуши и юроды вещали с папертей о пришествии апокалиптического зверя, или антихриста. Простолюдины, глядя на бродящую в небесах комету и огромный хвост ее, говорили: «Пометет беда землю русскую!»
Все были в ожидании событий чрезвычайных. Только и слышно было о наводнениях, вихрях, пожарах. Киев, Саратов, Астрахань, Брянск, Рига, Архангельск, Кронштадт гибли от огня, дым пепелищ их мешался с дымом горевших лесов и земли. Общая молва приписывала бедствия сии рассылыцикам Наполеона. Министру полиции Балашову и его полицеймейстерам прибавилось хлопот. В некоторых местах – например, в Подольской губернии – были пойманы шайки поджигателей. В Смоленске, Могилеве, Севастополе ловили французских шпионов, которые осматривали и описывали Россию, выдавая себя за учителей, лекарей, художников.
Трудно представить себе степень нравственного могущества Наполеона, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о безмерной силе. Одна Россия сдерживала стремление к мировому господству надменного полководца. Остановка в торговле, затруднение в сбыте товаров за море, препятствия в денежных оборотах справедливо считались следствием военных неудач и необходимостью угождать Наполеону. Роптало оскорбленное самолюбие великой державы, издавна оглашаемой одними победными кликами. Деятельные меры, принимаемые правительством для подготовки к отражению врага, встречались одобрительно; рекрутские наборы производились с небывалым воодушевлением.
Но какое-то всеобщее недоумение распространилось повсюду, когда приблизился час борьбы с тем исполином, чьи подвиги гремели даже в самых отдаленных уголках России: то был не страх, но беспокойство, весьма понятное в государстве, которое лишь по преданиям глубокой старины, по свидетельствам вековой давности знало о нашествиях неприятельских.
Все были в ожидании событий чрезвычайных. Только и слышно было о наводнениях, вихрях, пожарах. Киев, Саратов, Астрахань, Брянск, Рига, Архангельск, Кронштадт гибли от огня, дым пепелищ их мешался с дымом горевших лесов и земли. Общая молва приписывала бедствия сии рассылыцикам Наполеона. Министру полиции Балашову и его полицеймейстерам прибавилось хлопот. В некоторых местах – например, в Подольской губернии – были пойманы шайки поджигателей. В Смоленске, Могилеве, Севастополе ловили французских шпионов, которые осматривали и описывали Россию, выдавая себя за учителей, лекарей, художников.
Трудно представить себе степень нравственного могущества Наполеона, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о безмерной силе. Одна Россия сдерживала стремление к мировому господству надменного полководца. Остановка в торговле, затруднение в сбыте товаров за море, препятствия в денежных оборотах справедливо считались следствием военных неудач и необходимостью угождать Наполеону. Роптало оскорбленное самолюбие великой державы, издавна оглашаемой одними победными кликами. Деятельные меры, принимаемые правительством для подготовки к отражению врага, встречались одобрительно; рекрутские наборы производились с небывалым воодушевлением.
Но какое-то всеобщее недоумение распространилось повсюду, когда приблизился час борьбы с тем исполином, чьи подвиги гремели даже в самых отдаленных уголках России: то был не страх, но беспокойство, весьма понятное в государстве, которое лишь по преданиям глубокой старины, по свидетельствам вековой давности знало о нашествиях неприятельских.
2
5 марта 1812 года гвардия выступила из Петербурга в Литовскую губернию, к границам России. Великий князь Константин Павлович повел колонну, составленную из гвардейской кавалерии; под командою Ермолова в особенной колонне следовала гвардейская пехота. Все, от высокого генерала до последнего мушкетера, ждали грозы с запада.
В городе Опочка Ермолов получил высочайшее повеление быть командующим1 гвардейской пехотной дивизией, включая Преображенский, Семеновский, Измайловский, Литовский, Егерский, Финляндский полки, а также гвардейский морской экипаж. Не доходя до Вильно, гвардия расположилась на квартирах в городке Свенцяны и его окрестностях. Через два дня в Свенцяны прибыл Александр.
Ермолов деятельно готовил дивизию, а в свободные часы перечитывал любимых римских поэтов и философов и размышлял об удивительных поворотах в своей судьбе: «Я командую гвардейскою пехотой! Назначение, которому могли бы позавидовать и люди самого знатного происхождения, и несравненно старшие в чине. Признаюсь, что сам еще не решаюся верить чудесному обороту положения моего. К чему же, однако, не приучает счастье! Я даже начинаю убеждать себя, что того достоин. Но не о том ли предсказал мне двойник мой!..»
В то время как 1-я, или Западная, армия, которой командовал военный министр Барклай-де-Толли и в которую, в составе корпуса цесаревича Константина, входила дивизия Ермолова, занималась приготовлениями войск к высочайшему смотру, сам государь переехал в Вильно в сопровождении многочисленной свиты. Середина апреля прошла в смотрах. Александр ездил по местам расположения 1-й армии и проверял ее готовность.
Вскоре, однако, император воротился в Вильно, отдавая время пышным балам и приемам и желая, казалось, забыть о надвигающейся войне. Главнокомандующий гвардейским корпусом цесаревич Константин оставался в Свенцянах, несмотря на то что в Вильно его ждала любовница, госпожа Фредерике, муж которой возвысился из простых фельдъегерей до звания городничего сперва в Луцке, а потом в Дубно. Неумолимо взыскательный начальник, великий князь Константин чуть не ежедневно проводил марши и строевые экзерциции с вверенными ему гвардейскими частями.
Он резко отличался во всем от своего царственного брата. Начиная с внешности. Представьте себе лицо с носом, весьма малым и вздернутым кверху, лицо, у которого некая растительность лишь в двух точках над глазами заменяла брови. Нос ниже переносицы украшен несколькими светлыми волосиками, которые, будучи едва заметными в спокойном состоянии духа цесаревича, приподнимались вместе с бровями в минуты гнева.
Константин Павлович был необузданно гневлив, как и его покойный отец.
Великий князь, унаследовавший многие странности отца, редко мог остановить порывы своего вспыльчивого и даже дикого нрава. Воспитанный среди парадов и разводов, он чувствовал себя весьма неловко в дамской компании и всем залам предпочитал плац.
Ермолов уже не раз имел с цесаревичем весьма сильные столкновения, которые для другого могли бы повлечь за собой самые неприятные последствия. Он не разделял любви Константина Павловича к вытягиванию носков, равнению шеренг и выделыванию ружейных приемов, которые были для великого князя источником самых высоких поэтических наслаждений, хотя и пресекал взыскательно и строго в дивизии все проявления недисциплинированности.
Всего более хлопот доставлял ему гвардейский морской экипаж. Боевые моряки и по земной тверди предпочитали ходить вразвалку, словно это была колеблемая Посейдоном деревянная палуба, и лишь снисходительно терпели строгости строевого устава. Пример подавали офицеры. Считая, что великий князь несправедливо придирается к его батальону, начальствовавший над гвардейскими моряками капитан-командор Карцов выехал на очередной смотр на лошади, убранной лентами и бубенчиками. В гневе и бешенстве Константин Павлович покинул плац, потребовав к себе Ермолова.
Командующий дивизией застал цесаревича в белом халате диктующим приказ по корпусу дежурному штаб-офицеру Кривцову. В дверь просунулась и тотчас испуганно скрылась курчавая голова с огромным носом. Это был адъютант цесаревича Дмитрий Дмитриевич Курута – доверенное лицо и собутыльник великого князя, хитрый, но неспособный грек, сделавшийся затем гофмейстером его двора.
Завидя Ермолова, Константин Павлович затряс кулаками:
– Либерализм! Вольнодумство! Распустил гвардию! Курута!
Адъютант появился снова, но, опасаясь приблизиться к его высочеству, встал за шкаф.
– Курута! Готовь экипаж! Еду в Вильну! Этими негодями командовать – истинное несчастье!
Курута обрадованно попятился вон, бормоча:
– Цейцас будет изполнено…
– Ваше высочество должны выбирать выражения, – твердо сказал Ермолов.
Константин Павлович подскочил к генералу, вперился в него и замолчал. Они стояли друг против друга: один – наследник российского престола, который причитался ему, так как Александр был бездетен, другой – сын бедного дворянина, вчерашний безвестный артиллерийский офицер; первый – высокородный неуч и невежда, не получивший ни малейшего воспитания, второй – блестящий артиллерист и тактик, математик, знаток латыни и древних классиков; оба наделенные замечательной физической силой, но один употреблял ее для личной расправы с провинившимися во фрунте, а другой – только на поле брани против неприятеля. Они стояли лицо в лицо: одно – невыразительное, с незначительными несимпатичными чертами; другое – мужественное, прекрасной лепки, с гордым и величественным профилем.
– Изволь выслушать приказ по гвардейскому корпусу о недостойном и позорном поведении капитана-командора Карцова. Кривцов, читай! – содрогаясь от гнева всем своим сутуловатым корпусом, молвил Константин Павлович.
Приказ, составленный в самых грубых и даже непотребных выражениях, мог только оскорбить храбрых моряков и всю гвардию российскую.
– Чего же ты еще ждешь, Кривцов? Ступай! Отдай в печать! – приказал цесаревич.
– Нет! – угрожающе расправил богатырские плечи Ермолов. – Приказ, может быть, и хорош, но он не должен быть известен за порогом квартиры вашего высочества.
– Что-что?! – зашелся Константин Павлович, и светлые волосики у него на носу угрожающе зашевелились и поднялись вместе с бровками.
– Полчища Наполеона готовятся уже переступить Неман, – спокойно возразил генерал. – Возможно ли сейчас в обидном тоне разговаривать с завтрашними защитниками России и ее престола?
Великий князь отступил от него на шаг и задумался.
– Ты прав, – тихо сказал он наконец и повысил хриплый голос: – Кривцов, порви приказ! Курута! – вновь заходясь гневом, крикнул он. – Где ты шляешься, подлец! Немедля вели распрячь экипаж! Я остаюсь в Свенцянах…
Через несколько минут, за обедом, он мирно беседовал с Ермоловым о последних приготовлениях Александра к войне, в том числе и о выделении специального корпуса П.Х.Витгенштейна для защиты Петербурга, где находилась царская семья.
– Ба, ваше высочество, – презрительно улыбнулся Ермолов, – все передвижения этого корпуса можно назвать придворным маневром!
– Помилуй, братец, – удивился великий князь, – это тебе так кажется, а сестра моя Екатерина Павловна не знает, где родить…
На это Ермолов отвечал:
– Если Наполеон пойдет на Москву, то пошлет в сторону Петербурга лишь обсервационный корпус. И он будет стоять на месте. А коли отважится наступать на Петербург, то либо завязнет в псковских болотах, либо будет обойден и сброшен в Балтику.
– Бьюсь об заклад – нет! – разгорячился Константин Павлович.
– Ставлю тридцать червонцев, – предложил небогатый генерал.
– Курута! – закричал цесаревич. – Иди разбей спор! Ермолов все знает за Наполеона!
Когда генерал был милостиво отпущен, Константин Павлович только и мог сказать своему адъютанту и собутыльнику:
– Хорош! Я его знаю еще по прежней войне с Бонапартом. В битве дерется, как лев, а чуть сабля в ножны – никто от него даже не узнает, что участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер… – Великий князь задумался, рассеянно пощипывая редкую поросль на лице, и добавил со вздохом: – И весьма часто до дерзости…
В городе Опочка Ермолов получил высочайшее повеление быть командующим1 гвардейской пехотной дивизией, включая Преображенский, Семеновский, Измайловский, Литовский, Егерский, Финляндский полки, а также гвардейский морской экипаж. Не доходя до Вильно, гвардия расположилась на квартирах в городке Свенцяны и его окрестностях. Через два дня в Свенцяны прибыл Александр.
Ермолов деятельно готовил дивизию, а в свободные часы перечитывал любимых римских поэтов и философов и размышлял об удивительных поворотах в своей судьбе: «Я командую гвардейскою пехотой! Назначение, которому могли бы позавидовать и люди самого знатного происхождения, и несравненно старшие в чине. Признаюсь, что сам еще не решаюся верить чудесному обороту положения моего. К чему же, однако, не приучает счастье! Я даже начинаю убеждать себя, что того достоин. Но не о том ли предсказал мне двойник мой!..»
В то время как 1-я, или Западная, армия, которой командовал военный министр Барклай-де-Толли и в которую, в составе корпуса цесаревича Константина, входила дивизия Ермолова, занималась приготовлениями войск к высочайшему смотру, сам государь переехал в Вильно в сопровождении многочисленной свиты. Середина апреля прошла в смотрах. Александр ездил по местам расположения 1-й армии и проверял ее готовность.
Вскоре, однако, император воротился в Вильно, отдавая время пышным балам и приемам и желая, казалось, забыть о надвигающейся войне. Главнокомандующий гвардейским корпусом цесаревич Константин оставался в Свенцянах, несмотря на то что в Вильно его ждала любовница, госпожа Фредерике, муж которой возвысился из простых фельдъегерей до звания городничего сперва в Луцке, а потом в Дубно. Неумолимо взыскательный начальник, великий князь Константин чуть не ежедневно проводил марши и строевые экзерциции с вверенными ему гвардейскими частями.
Он резко отличался во всем от своего царственного брата. Начиная с внешности. Представьте себе лицо с носом, весьма малым и вздернутым кверху, лицо, у которого некая растительность лишь в двух точках над глазами заменяла брови. Нос ниже переносицы украшен несколькими светлыми волосиками, которые, будучи едва заметными в спокойном состоянии духа цесаревича, приподнимались вместе с бровями в минуты гнева.
Константин Павлович был необузданно гневлив, как и его покойный отец.
Великий князь, унаследовавший многие странности отца, редко мог остановить порывы своего вспыльчивого и даже дикого нрава. Воспитанный среди парадов и разводов, он чувствовал себя весьма неловко в дамской компании и всем залам предпочитал плац.
Ермолов уже не раз имел с цесаревичем весьма сильные столкновения, которые для другого могли бы повлечь за собой самые неприятные последствия. Он не разделял любви Константина Павловича к вытягиванию носков, равнению шеренг и выделыванию ружейных приемов, которые были для великого князя источником самых высоких поэтических наслаждений, хотя и пресекал взыскательно и строго в дивизии все проявления недисциплинированности.
Всего более хлопот доставлял ему гвардейский морской экипаж. Боевые моряки и по земной тверди предпочитали ходить вразвалку, словно это была колеблемая Посейдоном деревянная палуба, и лишь снисходительно терпели строгости строевого устава. Пример подавали офицеры. Считая, что великий князь несправедливо придирается к его батальону, начальствовавший над гвардейскими моряками капитан-командор Карцов выехал на очередной смотр на лошади, убранной лентами и бубенчиками. В гневе и бешенстве Константин Павлович покинул плац, потребовав к себе Ермолова.
Командующий дивизией застал цесаревича в белом халате диктующим приказ по корпусу дежурному штаб-офицеру Кривцову. В дверь просунулась и тотчас испуганно скрылась курчавая голова с огромным носом. Это был адъютант цесаревича Дмитрий Дмитриевич Курута – доверенное лицо и собутыльник великого князя, хитрый, но неспособный грек, сделавшийся затем гофмейстером его двора.
Завидя Ермолова, Константин Павлович затряс кулаками:
– Либерализм! Вольнодумство! Распустил гвардию! Курута!
Адъютант появился снова, но, опасаясь приблизиться к его высочеству, встал за шкаф.
– Курута! Готовь экипаж! Еду в Вильну! Этими негодями командовать – истинное несчастье!
Курута обрадованно попятился вон, бормоча:
– Цейцас будет изполнено…
– Ваше высочество должны выбирать выражения, – твердо сказал Ермолов.
Константин Павлович подскочил к генералу, вперился в него и замолчал. Они стояли друг против друга: один – наследник российского престола, который причитался ему, так как Александр был бездетен, другой – сын бедного дворянина, вчерашний безвестный артиллерийский офицер; первый – высокородный неуч и невежда, не получивший ни малейшего воспитания, второй – блестящий артиллерист и тактик, математик, знаток латыни и древних классиков; оба наделенные замечательной физической силой, но один употреблял ее для личной расправы с провинившимися во фрунте, а другой – только на поле брани против неприятеля. Они стояли лицо в лицо: одно – невыразительное, с незначительными несимпатичными чертами; другое – мужественное, прекрасной лепки, с гордым и величественным профилем.
– Изволь выслушать приказ по гвардейскому корпусу о недостойном и позорном поведении капитана-командора Карцова. Кривцов, читай! – содрогаясь от гнева всем своим сутуловатым корпусом, молвил Константин Павлович.
Приказ, составленный в самых грубых и даже непотребных выражениях, мог только оскорбить храбрых моряков и всю гвардию российскую.
– Чего же ты еще ждешь, Кривцов? Ступай! Отдай в печать! – приказал цесаревич.
– Нет! – угрожающе расправил богатырские плечи Ермолов. – Приказ, может быть, и хорош, но он не должен быть известен за порогом квартиры вашего высочества.
– Что-что?! – зашелся Константин Павлович, и светлые волосики у него на носу угрожающе зашевелились и поднялись вместе с бровками.
– Полчища Наполеона готовятся уже переступить Неман, – спокойно возразил генерал. – Возможно ли сейчас в обидном тоне разговаривать с завтрашними защитниками России и ее престола?
Великий князь отступил от него на шаг и задумался.
– Ты прав, – тихо сказал он наконец и повысил хриплый голос: – Кривцов, порви приказ! Курута! – вновь заходясь гневом, крикнул он. – Где ты шляешься, подлец! Немедля вели распрячь экипаж! Я остаюсь в Свенцянах…
Через несколько минут, за обедом, он мирно беседовал с Ермоловым о последних приготовлениях Александра к войне, в том числе и о выделении специального корпуса П.Х.Витгенштейна для защиты Петербурга, где находилась царская семья.
– Ба, ваше высочество, – презрительно улыбнулся Ермолов, – все передвижения этого корпуса можно назвать придворным маневром!
– Помилуй, братец, – удивился великий князь, – это тебе так кажется, а сестра моя Екатерина Павловна не знает, где родить…
На это Ермолов отвечал:
– Если Наполеон пойдет на Москву, то пошлет в сторону Петербурга лишь обсервационный корпус. И он будет стоять на месте. А коли отважится наступать на Петербург, то либо завязнет в псковских болотах, либо будет обойден и сброшен в Балтику.
– Бьюсь об заклад – нет! – разгорячился Константин Павлович.
– Ставлю тридцать червонцев, – предложил небогатый генерал.
– Курута! – закричал цесаревич. – Иди разбей спор! Ермолов все знает за Наполеона!
Когда генерал был милостиво отпущен, Константин Павлович только и мог сказать своему адъютанту и собутыльнику:
– Хорош! Я его знаю еще по прежней войне с Бонапартом. В битве дерется, как лев, а чуть сабля в ножны – никто от него даже не узнает, что участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер… – Великий князь задумался, рассеянно пощипывая редкую поросль на лице, и добавил со вздохом: – И весьма часто до дерзости…
3
Огромной массе войск, которыми располагал Наполеон для вторжения, русские могли противопоставить только двести тысяч солдат, собранных на западной границе империи. Хотя сверх того, по заключении мира с Турцией, из дунайских княжеств спешила еще пятидесятитысячная армия, силы эти были еще так далеко, что рассчитывать на них можно было нескоро.
По северной стороне Полесья, вправо и влево от Вильно, была развернута 1-я армия Барклая-де-Толли в составе шести пехотных и трех кавалерийских корпусов общей численностью сто двадцать семь тысяч человек. По южной стороне, в окрестностях Волковыска, расположилась 2-я армия – восемьдесят тысяч солдат под начальством знаменитого ученика Суворова и любимца русского народа князя Багратиона. Впрочем, половина этой армии была направлена вскоре на юг для защиты Волыни и составила здесь 3-ю армию генерала А.П.Тормасова. Западнее Багратиона, у Гродно, занимал позиции отдельный корпус войскового атамана Платова, собранный из шестнадцати казачьих полков.
Одной из причин столь пространного размещения русских сил была позиция войск Наполеона, стоявших от Кенигсберга до Люблина, почему и нельзя было предугадать, в каком месте вторгнутся они в Россию. Однако идея разъединения сил на две армии принадлежала прусскому генералу Фулю, кабинетному догматику, который пользовался у себя на родине репутацией одного из образованнейших генералов.
Наполеон, превосходно осведомленный по донесениям своей агентуры о расположении русских, уповал на скорую решающую битву. Перед отъездом в войска он заявил варшавскому архиепископу Прадту: «Я иду на Москву и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира. Я сожгу Тулу и обезоружу Россию… Москва – сердце империи; без России континентальная система – это пустая мечта».
Русские войска находились в тяжелом положении. Общего плана ведения кампании не было. Не было и общего командования, а в каждой из трех армий имелся самостоятельный командующий. Император со своей огромной свитой, состоявшей из наушников, завистников, карьеристов, честолюбцев, только стеснял действия военного министра и еще более усугублял трудности русской армии.
Но если русские троекратно уступали неприятелю по численности войск и вооружению, то, безусловно, превосходили его нравственно, кровным единством состава солдат, готовых беспрекословно положить живот свой за родную землю и ее святыни. Казалось, вздох облегчения вырвался, когда на смену напряженному ожиданию пришла весть, принесенная начальником лейб-казачьего разъезда Жмуриным, о том, что Наполеон без объявления войны перешел Неман. Большую часть ночи на 13 июня в ставке русских войск никто не спал. Адмирал Шишков стремился всю пылкость своего красноречия вложить в приказ царя, отдаваемый по армиям:
«С давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковно открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы Наши против сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.
Александр»
По северной стороне Полесья, вправо и влево от Вильно, была развернута 1-я армия Барклая-де-Толли в составе шести пехотных и трех кавалерийских корпусов общей численностью сто двадцать семь тысяч человек. По южной стороне, в окрестностях Волковыска, расположилась 2-я армия – восемьдесят тысяч солдат под начальством знаменитого ученика Суворова и любимца русского народа князя Багратиона. Впрочем, половина этой армии была направлена вскоре на юг для защиты Волыни и составила здесь 3-ю армию генерала А.П.Тормасова. Западнее Багратиона, у Гродно, занимал позиции отдельный корпус войскового атамана Платова, собранный из шестнадцати казачьих полков.
Одной из причин столь пространного размещения русских сил была позиция войск Наполеона, стоявших от Кенигсберга до Люблина, почему и нельзя было предугадать, в каком месте вторгнутся они в Россию. Однако идея разъединения сил на две армии принадлежала прусскому генералу Фулю, кабинетному догматику, который пользовался у себя на родине репутацией одного из образованнейших генералов.
Наполеон, превосходно осведомленный по донесениям своей агентуры о расположении русских, уповал на скорую решающую битву. Перед отъездом в войска он заявил варшавскому архиепископу Прадту: «Я иду на Москву и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира. Я сожгу Тулу и обезоружу Россию… Москва – сердце империи; без России континентальная система – это пустая мечта».
Русские войска находились в тяжелом положении. Общего плана ведения кампании не было. Не было и общего командования, а в каждой из трех армий имелся самостоятельный командующий. Император со своей огромной свитой, состоявшей из наушников, завистников, карьеристов, честолюбцев, только стеснял действия военного министра и еще более усугублял трудности русской армии.
Но если русские троекратно уступали неприятелю по численности войск и вооружению, то, безусловно, превосходили его нравственно, кровным единством состава солдат, готовых беспрекословно положить живот свой за родную землю и ее святыни. Казалось, вздох облегчения вырвался, когда на смену напряженному ожиданию пришла весть, принесенная начальником лейб-казачьего разъезда Жмуриным, о том, что Наполеон без объявления войны перешел Неман. Большую часть ночи на 13 июня в ставке русских войск никто не спал. Адмирал Шишков стремился всю пылкость своего красноречия вложить в приказ царя, отдаваемый по армиям:
«С давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковно открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы Наши против сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.
Александр»
4
29 июня в Дрисском лагере, куда благополучно отошла 1-я армия, уклонившаяся от сражения с Наполеоном, русский император собрал военный совет.
Совершенно неожиданно для себя на совет был приглашен Ермолов, не имевший никакого права участвовать в нем, как простой начальник дивизии.
Усевшись в уголку залы небольшого помещичьего домика, он с желчным интересом следил за теми, кто явно или незримо руководил действиями русской армии и от кого так или иначе зависел ход дальнейшей кампании: шведский генерал Армфельд, дважды бежавший из своего отечества в Россию, под крылышко государя; прусский барон Людвиг Юстус Адольф Вильгельм Вольцоген; уроженец Гессена генерал-адъютант Фердинанд Винценгероде; выходец из Сардинии Мишо; полковник Карл Толь; вовсе не военный человек прусский граф Штейн; генерал от инфантерии Барклай-де-Толли и, наконец, сам Фуль, вдохновитель ведения войны двумя армиями и создания укрепленного лагеря при Дриссе.
Глядя на него, Ермолов думал о том, как легко доверяются иноземцам русские, готовые всегда почитать способности их превосходными. «Сколь неудобно направление, на котором устроен сей лагерь! – размышлял генерал. – Редуты по расположению своему недостаточно способствуют взаимной защите. На левом крыле огню артиллерии препятствует лес, за коим неприятель может скрывать свои маневры. Пространство между редутами и Двиной недостаточно обширно и во время действия может затруднить передвижение войск. Мостовые укрепления слишком тесны, спуски к четырем мостам, устроенным на Двине, так круты, что орудия и повозки надо сносить на руках. А непроходимая вброд река способна обратить неудачу в полное поражение. Да, уже первый взгляд на диспозицию аттестует воинские соображения догматика Фуля!..»
В зале произошло движение, сидевшие поднялись. В сопровождении графа Беннигсена, маркиза Паулуччи, Аракчеева и Балашова вошел государь.
Присутствующие один за другим представлялись Александру; последним, как младший в чине, подошел Ермолов.
– Хотя его высочество и не нахвалится на тебя, Алексей Петрович, – с улыбкой сказал ему император, – но мне явилась счастливая мысль о новом твоем производстве…
Выждав паузу, ловя завистливые взгляды чужестранцев на русской службе, Ермолов ответил:
– Ваше величество! Окажите милость…
– Какую, мой друг? – спросил Александр.
– Ваше величество, – ровным голосом проговорил Ермолов, – произведите меня в немцы!..
Перешептыванием, похожим на шипение, ответила на это зала, и все смолкло. Но то, что донеслось до всех собравшихся на совет, искренне или притворно не расслышал туговатый на ухо император, тотчас с выражением отягощенного государственными заботами человека обратившийся к военному министру с просьбою открыть совет.
Барклай-де-Толли, совершенно лысый, медленно выговаривая слова, начал читать по бумажке составленный ему полковником Толем текст. Ермолов слышал, что военный министр не одобрял устроенного при Дриссе лагеря и считал нелепостью действие двух армий, разобщенных на большом одна от другой расстоянии.
«Если бы Наполеон сам направлял наши движения, конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших», – желчно подумал Ермолов, еще не остывший от дерзкой реплики, сказанной государю.
– Неприятель вопреки правам народным без всякого объявления войны вторгнулся в границы наши и, переправясь через Неман, обратил главнейшие силы свои на литовские провинции, – очень медленно, без выражения читал Барклай. – Получив высочайшее повеление отступить из Вильно в Свенцяны перед превосходными силами неприятеля, Первая армия отошла в полном порядке. Превосходство сил Наполеона, занявшего центральное положение между двумя армиями, появление колонн его на правом и левом флангах наших и опасение быть обойденными побудили произвесть изменения в операционном плане. Вместо того чтобы, как хотели прежде, Первой армии удерживать неприятеля, а Второй и Платову действовать в его фланг и тыл, решились объединить обе армии. Вследствие сего предписания князю Багратиону и атаману Платову идти через Вилейку для соединения с Первой армией…
В своих рассуждениях военный министр даже не счел нужным опровергать тактический план Фуля, так как накануне при осмотре лагеря Беннигсен и Мишо убедили Александра, что лагерь учрежден с грубыми погрешностями и оставление в нем армии сулит только поражение. Для Барклая-де-Толли совершенно ясна была необходимость прежде всего соединить разрозненные войска, однако сделать это теперь было не так-то легко. Ошибка, допущенная с самого начала кампании, давала о себе знать. Багратион неоднократно пытался прорваться на север, к Двине, но маршал Даву с превосходящими силами всякий раз преграждал ему путь к соединению.
Едва Барклай закончил свой доклад, как несколько человек, с большим вниманием слушавших его, принялись пылко высказывать свои мнения, противоречащие одно другому. Армфельд, Мишо, Беннигсен, Паулуччи предлагали самые неожиданные планы ведения дальнейшей войны с Наполеоном. «Сколько голов, столько и мнений», – думал, слушая их, Ермолов. Однако все они высказались за оставление лагеря. Фуль еще пытался возражать с отчаянием игрока, проигрывающего последнюю ставку. Александр пытливо смотрел на своих приближенных и недавних покровителей Фуля – Аракчеева и Балашова, ожидая, что и они выскажут свое мнение, но те молчали.
Ермолов приметил смятение на лице государя. Накануне Шишков, не явившийся на совет по действительной или мнимой болезни, уговорил Аракчеева и Балашова подать Александру письмо, прося его уехать из армии в Москву или в Петербург. Просьба объяснялась опасением за жизнь государя, но на самом деле Шишков страшился, чтобы вмешательством своим Александр, как это было уже под Аустерлицем, не связал руки командованию и не изменил бы ход кампании, и без того неблагоприятный, к худшему. За день до вступления армии в Дриссу доверенное лицо государя министр полиции Балашов привез отказ Наполеона на сделанное ему предложение отойти за Неман. Дипломаты сказали свое последнее слово, теперь все решало оружие.
Совершенно неожиданно для себя на совет был приглашен Ермолов, не имевший никакого права участвовать в нем, как простой начальник дивизии.
Усевшись в уголку залы небольшого помещичьего домика, он с желчным интересом следил за теми, кто явно или незримо руководил действиями русской армии и от кого так или иначе зависел ход дальнейшей кампании: шведский генерал Армфельд, дважды бежавший из своего отечества в Россию, под крылышко государя; прусский барон Людвиг Юстус Адольф Вильгельм Вольцоген; уроженец Гессена генерал-адъютант Фердинанд Винценгероде; выходец из Сардинии Мишо; полковник Карл Толь; вовсе не военный человек прусский граф Штейн; генерал от инфантерии Барклай-де-Толли и, наконец, сам Фуль, вдохновитель ведения войны двумя армиями и создания укрепленного лагеря при Дриссе.
Глядя на него, Ермолов думал о том, как легко доверяются иноземцам русские, готовые всегда почитать способности их превосходными. «Сколь неудобно направление, на котором устроен сей лагерь! – размышлял генерал. – Редуты по расположению своему недостаточно способствуют взаимной защите. На левом крыле огню артиллерии препятствует лес, за коим неприятель может скрывать свои маневры. Пространство между редутами и Двиной недостаточно обширно и во время действия может затруднить передвижение войск. Мостовые укрепления слишком тесны, спуски к четырем мостам, устроенным на Двине, так круты, что орудия и повозки надо сносить на руках. А непроходимая вброд река способна обратить неудачу в полное поражение. Да, уже первый взгляд на диспозицию аттестует воинские соображения догматика Фуля!..»
В зале произошло движение, сидевшие поднялись. В сопровождении графа Беннигсена, маркиза Паулуччи, Аракчеева и Балашова вошел государь.
Присутствующие один за другим представлялись Александру; последним, как младший в чине, подошел Ермолов.
– Хотя его высочество и не нахвалится на тебя, Алексей Петрович, – с улыбкой сказал ему император, – но мне явилась счастливая мысль о новом твоем производстве…
Выждав паузу, ловя завистливые взгляды чужестранцев на русской службе, Ермолов ответил:
– Ваше величество! Окажите милость…
– Какую, мой друг? – спросил Александр.
– Ваше величество, – ровным голосом проговорил Ермолов, – произведите меня в немцы!..
Перешептыванием, похожим на шипение, ответила на это зала, и все смолкло. Но то, что донеслось до всех собравшихся на совет, искренне или притворно не расслышал туговатый на ухо император, тотчас с выражением отягощенного государственными заботами человека обратившийся к военному министру с просьбою открыть совет.
Барклай-де-Толли, совершенно лысый, медленно выговаривая слова, начал читать по бумажке составленный ему полковником Толем текст. Ермолов слышал, что военный министр не одобрял устроенного при Дриссе лагеря и считал нелепостью действие двух армий, разобщенных на большом одна от другой расстоянии.
«Если бы Наполеон сам направлял наши движения, конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших», – желчно подумал Ермолов, еще не остывший от дерзкой реплики, сказанной государю.
– Неприятель вопреки правам народным без всякого объявления войны вторгнулся в границы наши и, переправясь через Неман, обратил главнейшие силы свои на литовские провинции, – очень медленно, без выражения читал Барклай. – Получив высочайшее повеление отступить из Вильно в Свенцяны перед превосходными силами неприятеля, Первая армия отошла в полном порядке. Превосходство сил Наполеона, занявшего центральное положение между двумя армиями, появление колонн его на правом и левом флангах наших и опасение быть обойденными побудили произвесть изменения в операционном плане. Вместо того чтобы, как хотели прежде, Первой армии удерживать неприятеля, а Второй и Платову действовать в его фланг и тыл, решились объединить обе армии. Вследствие сего предписания князю Багратиону и атаману Платову идти через Вилейку для соединения с Первой армией…
В своих рассуждениях военный министр даже не счел нужным опровергать тактический план Фуля, так как накануне при осмотре лагеря Беннигсен и Мишо убедили Александра, что лагерь учрежден с грубыми погрешностями и оставление в нем армии сулит только поражение. Для Барклая-де-Толли совершенно ясна была необходимость прежде всего соединить разрозненные войска, однако сделать это теперь было не так-то легко. Ошибка, допущенная с самого начала кампании, давала о себе знать. Багратион неоднократно пытался прорваться на север, к Двине, но маршал Даву с превосходящими силами всякий раз преграждал ему путь к соединению.
Едва Барклай закончил свой доклад, как несколько человек, с большим вниманием слушавших его, принялись пылко высказывать свои мнения, противоречащие одно другому. Армфельд, Мишо, Беннигсен, Паулуччи предлагали самые неожиданные планы ведения дальнейшей войны с Наполеоном. «Сколько голов, столько и мнений», – думал, слушая их, Ермолов. Однако все они высказались за оставление лагеря. Фуль еще пытался возражать с отчаянием игрока, проигрывающего последнюю ставку. Александр пытливо смотрел на своих приближенных и недавних покровителей Фуля – Аракчеева и Балашова, ожидая, что и они выскажут свое мнение, но те молчали.
Ермолов приметил смятение на лице государя. Накануне Шишков, не явившийся на совет по действительной или мнимой болезни, уговорил Аракчеева и Балашова подать Александру письмо, прося его уехать из армии в Москву или в Петербург. Просьба объяснялась опасением за жизнь государя, но на самом деле Шишков страшился, чтобы вмешательством своим Александр, как это было уже под Аустерлицем, не связал руки командованию и не изменил бы ход кампании, и без того неблагоприятный, к худшему. За день до вступления армии в Дриссу доверенное лицо государя министр полиции Балашов привез отказ Наполеона на сделанное ему предложение отойти за Неман. Дипломаты сказали свое последнее слово, теперь все решало оружие.