Страница:
[12].
Возможно, что в этот период позиция Троцкого по украинскому вопросу определялась его общением до выезда в Брест с киевскими большевиками, может быть, и с левыми украинскими эсерами. Об этих контактах обнаружены пока скромные документальные следы. Так, 28 декабря (10 января) в 16 час. 55 мин. в Петроград по прямому проводу поступила записка от Киевского окружного совета солдатских депутатов, адресованная Троцкому в комиссариат по иностранным делам, с просьбой самому или его уполномоченному «быть в пятницу 29 декабря в 4 часа дня у прямого провода для переговоров [по] поводу мирного улажения конфликта [с] Украиной». Под текстом – адресованная неустановленному лицу пометка, подписанная нерасшифрованной аббревиатурой: «Ан. Петр., в 2 часа дня, если не приедет Троцкий, непременно мне сказать об этой телеграмме. В б. б.» [13], свидетельствующая о важности для аппарата Троцкого запрашиваемого Киевским советом разговора, а также и о том, что нарком не собирался задерживаться в Бресте дольше 29 декабря (11 января).
По-видимому, контакты с киевскими единомышленниками внушили Троцкому преждевременную уверенность в скором благоприятном для большевиков повороте украинской политики. Только этим можно объяснить, что в первоначальный проект своего заявления он, согласно записи в дневнике украинской делегации, включил предложение «всем участникам их (переговоров) признать Делегацию Генерального Секретариата Украины Представительством независимой Украинской республики и как таковое полномочным для ведения мирных переговоров». После оглашения этого заявления украинцы должны были поставить вопрос о перенесении переговоров на нейтральную почву [14]. Все это ожидалось на пленарном заседании вечером 27 декабря (9 января).
Но на утреннем пленарном заседании немцы со товарищи дружно высказались против изменения места переговоров, затем Гофман атаковал советскую делегацию за революционную агитацию, адресованную немецким солдатам, после чего Троцкий предложил сделать перерыв в заседании и несколько раз продлял его. Наконец, по усмотрению немцев заседание было перенесено на 28 декабря (10 января). Дело, предположительно, заключалось в том, что наркому по иностранным делам стал известен неожиданно неблагоприятный ответ Генерального секретариата на советское предложение уладить конфликт путем переговоров. Он был заготовлен в Киеве 24 декабря (6 января), но получен в Петрограде лишь 27 декабря (9 января).
В тот день Сталин передал Ленину, выехавшему на лечение в Финляндию, просьбу «немедленно двинуться в Питер... чтобы в полдень 28-го быть в Смольном. Дело в том, что: 1) Получил ответ Рады, уклончивый, но все же довольно компромиссный (нужен наш ответ)...» [15]. Это была первая, смягченная оценка. Вскоре она сменилась на резко отрицательную. Секретарь Совнаркома Н. П. Горбунов передал по прямому проводу Киевскому и Окружному совдепу: «Нота получена. Советом народных комиссаров еще не обсуждалась. Насколько я знаю, все абсолютно возмущены уклончивостью Рады по вопросу о Каледине и калединцах, считают мир с такой Радой невозможным, по национальному же вопросу охотно дают все, чего хотят украинцы» [16].
Возвращаясь в Брест к событиям 28 декабря (10 января), заметим, что Троцкий оказался не готов к отказу Генерального секретариата урегулировать конфликт с Совнаркомом путем переговоров. Его первая реакция, растерянная и хаотичная, оказалась далека от дипломатической взвешенности. За полчаса до открытия пленарного заседания украинцам был вручен укороченный текст советского заявления, без упоминания о признании независимости Украинской народной республики и полномочности в качестве правительства ее Генерального секретариата. Осталось лишь согласие на присутствие в Бресте делегации Центральной рады. В приписке Карахана говорилось: «Эта редакция является окончательно установленной нами после оглашения вашей декларации». Пришедшему за разъяснениями Любинскому нарком Троцкий будто бы сказал: «Мы видим, что с вами не сговоримся и нам с вами предстоит действовать, как с врагами – австрийцами и немцами» [17].
На открывшемся в конце концов пленарном заседании Голубович огласил свою декларацию. Любинский по-украински прочел ноту Генерального секретариата. Троцкий на вопрос Кюльмана, намерена ли его делегация и впредь быть единственной представительницей всей России, зачитал свое укороченное заявление о согласии лишь на присутствие делегации Центральной рады в Бресте. Кюльману этого было мало. Он начал допытываться, с кем следует иметь дело по проблемам Черного моря, с русскими или украинскими представителями. Троцкий сначала объяснил, что вопрос о границах Украины «не может считаться решенным, так как Украинская республика находится сейчас именно в процессе своего самоопределения». Это было чистой правдой и с точки зрения международного права давало все основания отложить вопрос о субъектности Украинской республики, ее правительства и дипломатических эмиссаров.
Но глава советской делегации по собственной воле, ничем и никем не вынужденный, отказался от такой возможности и, пустившись в революционную догматику, заявил: «Во всяком случае вопросы о границах... не могут стать предметом конфликта... так как вопрос разрешился бы свободным голосованием заинтересованного населения». В заключение на вопрос Кюльмана, «должна ли украинская делегация считаться частью русской делегации... или же она в дипломатическом отношении является представительницей самостоятельного государства», он ответил неполно, но обязывающе – будто вопрос отпадает сам собою, так как никто не предлагал превратить украинскую делегацию в часть русской [18].
Обещанного украинцами вначале заявления о желательности переговоров на нейтральной почве не последовало, и Троцкий – под впечатлением последних новостей о том, что в германской политике берут верх самые воинственные, не склонные к замирению круги, – на вечернем заседании политической комиссии демонстративно снял вопрос о смене места переговоров. «Нам поставлен ультиматум, – патетически заявил он, – либо переговоры в Брест-Литовске, либо никаких переговоров. Мы остаемся здесь... чтобы не оставить неисчерпанной ни одной возможности в борьбе за мир народов» [19].
Чернин в связи с этим выступлением особо отметил словесный дар наркома, тем более что сказанное им вполне удовлетворило союзников. «Троцкий произнес длинную речь, рассчитанную на всю Европу и, по-своему, действительно прекрасную... – записал в дневнике австрийский министр. – У него совершенно исключительный ораторский талант. Мне редко приходилось встречать такую быстроту и тонкость реплики...» [20]. А киевские делегаты в своем отчете, опубликованном затем в печати, лукаво заклеймили этот шаг Троцкого как «чрезвычайную политическую ошибку», солгав, будто именно эта «ошибка» помешала им отстаивать требование о перенесении переговоров в Стокгольм [21].
На самом деле появившаяся в связи с заявлением Троцкого возможность уклониться от постановки этого безнадежно заблокированного немцами вопроса освободила украинских делегатов от невыполнимой директивы правительства требовать переноса переговоров на нейтральную почву и принесла им, судя по записи в дневнике делегации, большое облегчение [22].
Между тем свое выступление по украинскому вопросу Кюльман с союзниками отложили, чтобы выяснить отношение соискателей полноправного статуса к поставленным им на неофициальных переговорах требованиям. Украинцы записали в дневнике 28 декабря (10 января): «Вечером во время обеда на нашу делегацию охота: когда дадим ответ на три немецких вопроса – 1. Брест. 2. Суверенитет и 3. Неприкосновенность территории». Они, в свою очередь, ради дипломатического торга пустили слух, что размышляют, не уехать ли в Киев [23].
Немцы их остановили, но решение по украинским делам вынесли с отложенным финалом и с ущербом для государственного достоинства Украинской республики. На утреннем пленарном заседании 30 декабря (12 января) Чернин объявил, что Четверной союз, с одной стороны, признает «украинскую делегацию... как полномочное представительство самостоятельной Украинской народной республики», но с другой – «формальное признание... найдет свое выражение в мирном договоре» [24]. То есть признание оказалось не безусловным, а поставленным в зависимость от степени уступчивости украинцев в дальнейших переговорах.
Тем временем ситуация на просторах вздыбленной России менялась с необычайной быстротой. Вслед за недавним известием об отрицательной реакции Генерального секретариата на советское предложение о переговорах в Брест стали поступать сообщения информационных агентств о непрочности положения самого секретариата и росте на Украине большевизма [25].
В ночь с 29 на 30 декабря (11–12 января) Карахан запросил Сталина: «Сегодня агентские телеграммы сообщили нам, что вся власть в Украине перешла в руки Центральных советов рабочих, солдатских депутатов. Завтра предстоит на специальном пленуме конференции признание украинского правительства и его делегации. Просим сообщить точно положение дел». Сталин ответил: «Сообщение агентства не точно. Рада еще не свергнута, но близка к этому. Ее власть ограничивается пределами Киевской губернии... Изнутри раду взрывают левые эсеры, действующие в контакте с петроградскими коллегами. У них уже две трети в головной раде, по имеющимся у нас данным, в ближайшем будущем Винниченко будет сменен левым эсером» [26]. Хозяйничавшие в Бресте немцы вели незаконное прослушивание разговоров по прямому проводу. Информация Сталина об украинских левых эсерах тотчас стала известна в Киеве, что в дальнейшем сыграло роковую роль в их замыслах [27].
Пока же Сталин в своем сообщении остановился еще на варианте распространения власти харьковского ЦИК Советов Украины и его Народного секретариата, чьи постепенно создававшиеся военные силы – Червоне казачество – взаимодействовали с отрядами под командованием Владимира Антонова-Овсеенко. «В руках ЦИК [Украины], – передал нарком по делам национальностей, – Харьковская, Екатеринославская, две трети Полтавской, весь Донецкий бассейн, Черниговская, почти вся Херсонская с Одессой и Николаевым и все прибрежные города за исключением Ростова и Таганрога, входящих в состав Донской области. В руках Рады только Киевская губерния и некоторые кусочки прилегающих губерний, день за днем уходящие от Рады. Дело ясное: Рада данного состава не может [быть] названа правительством Украины... с гораздо большим правом может и должен быть привлечен к мирной делегации ЦИК [Советов Украины]» [28].
С таким настроением Сталин в очередной раз направил в Харьков предложение готовить делегацию на мирные переговоры. С предыдущим, полученным 18(31) декабря, харьковцы решили повременить до получения данных о числе делегатов и времени их отправки. Теперь подготовка развернулась полным ходом. На заседании 30 декабря (12 января) делегатами были намечены председатель ЦИК Советов Украины Е. Г. Медведев, чуть ли не единственный из украинских социал-демократов, оказавшийся на стороне харьковской власти, и украинские большевики – народные секретари военных дел – В. М. Шахрай и просвещения – В. П. Затонский. Первые два даже хотели оформить свою отставку из правительства на время дипломатической миссии. Но коллеги убедили их в важности их роли именно как официальных лиц, занимающих известные посты. Одновременно пришлось улаживать возникший при подготовке конфликт: народный секретарь финансов В. Х. Ауссем готов был подать в отставку из-за слишком значительной, по их мнению, суммы – 10 тыс. рублей, ассигнованной делегации, и грубого напора Медведева по этому поводу [29].
Но все это были организационные частности, за которыми последовали по-настоящему озадачившие харьковцев проблемы. Из очередной телеграммы Иосифа Сталина Народный секретариат в тот день, 30 декабря (12 января) впервые узнал о предложении Совнаркома киевскому правительству вступить в переговоры о полученном от последнего отказе. То есть Народный секретариат оказался перед фактом двойственности большевистского руководства в украинском вопросе и попытался защитить свой заявленный на харьковском Всеукраинском съезде Советов статус единственной законной украинской власти.
Слово для доклада взял управляющий делами Народного секретариата Г. Ф. Лапчинский и заявил: «Стоя на точке зрения советской власти, нельзя вести переговоров с Ц[ентральной] Р[адой]. Если это политика, то она ошибочна». В предложенной им и принятой на заседании резолюции, не подлежавшей опубликованию, говорилось (нередактированная протокольная запись): «Ознакомившись из телеграммы товарища Сталина с предложением Совета народных комиссаров об участии Украинской центральной рады в мирных переговорах и отношениях Совета народных комиссаров с означенною Радою, об условиях соглашения между Советом народных комиссаров и буржуазными группами, претендующими на власть в Украинской республике, поручает Народному секретариату немедленно заявить решительный протест против каких бы то ни было переговоров (пропущено несколько слов) на Украине без ведома и заключения Рабоче-Крестьянского Правительства Украины и обратиться к Совету народных комиссаров с заявлением Правительству Российской федерации о необходимости во всех вопросах, касающихся Украинской республики, действовать исключительно по согласованию с Народным секретариатом и через Народный секретариат» [30]. На просьбу Затонского об инструкции на тот случай, если Совнарком сочтет неудобным направить в Брест харьковскую делегацию, народные секретари предписали делегатам не отступать и поручили им «в экстренных случаях сноситься с Харьковом по прямому проводу» [31].
В отдельном пункте протокола заседания харьковцы отреагировали на допущенное Петроградом опоздание с жизненно важной для них информацией: «Просить Совет народных комиссаров извещать нас немедленно по прямому проводу о крупных событиях и переменах, особенно относительно Украины». Впрочем, завершалось все «приветствием ВЦИК Всероссийскому и Совету народных комиссаров, особенно товарищу Ленину» [32].
На том же заседании Медведев сообщил «о новом течении в пользу советской власти в Киеве... созданном из левых эсеров российских и украинских». Решено было поставить этот вопрос на обсуждение в дальнейшем [33].
Украинский вопрос стоял 30 декабря (12 января) и в повестке дня Совнаркома, в том числе и в связи с ответом киевского правительства на советскую инициативу о переговорах. В предложенном Лениным постановлении ответ был признан «настолько неопределенным и уклончивым, что он граничит с издевательством». В постановлении, предназначенном для немедленной публикации, в очередной раз подчеркивалось, что основным источником разногласий является отношение киевского правительства к проблеме донской контрреволюции, и без обиняков говорилось, «что прямая или косвенная поддержка Радой калединцев является... безусловным основанием для военных действий против Рады».
При очевидной несклонности киевского правительства к компромиссу с петроградским народным комиссарам ничего не оставалось, как противопоставить упорству украинских лидеров образ реальности, формирующейся не в пользу последних. «Против Каледина стоит явно большинство крестьян и трудового казачества даже на Дону, – писал Ленин. – В самой Украине революционное движение украинских трудящихся классов за полный переход власти к Советам принимает все большие размеры и обещает победу над украинской буржуазией в ближайшем будущем». Очевидно, в ожидании скорой смены украинской власти постановление завершалось словами о признании самостоятельности Украинской республики и «ее права требовать федеративных отношений» [34].
В рабочих материалах к данному пункту повестки заседания Совета народных комиссаров есть перечень фамилий, написанный рукой Ленина, по-видимому, список участников обсуждения: Ленин выступал семь раз, по четыре – Сталин и Менжинский, три раза – Шляпников, по два – Луначарский, Елизаров и Прошьян, по одному – Аксельрод, Алгасов, Дыбенко, Штейнберг, Шлихтер, Карелин [35].
Киевские верхи тоже не заблуждались относительно своего положения. У них уже возникло ощущение надвигавшейся катастрофы. Е. Х. Чикаленко вспоминал потом, что на новогоднем вечере в Украинском клубе вместо отказавшегося произнести праздничный тост Винниченко слово взял генеральный секретарь почт и телеграфа эсер Н. Е. Шаповал, чтобы сказать: «Вот вы веселые и радостные не думаете, не гадаете, что этот первый год может быть и последним. Я как министр... который имеет вернейшие и надежнейшие последние известия, уверен, что Украине осталось жить не больше может быть двух недель. Скоро сюда придут большевики» [36].
Винниченко, промолчав на предновогоднем торжестве, не стал таиться в будничной обстановке среди товарищей по партии. На совещании фракции украинских социал-демократов 3(16) января он пустился в рассуждения: «Какой у нас может быть выход? Возможно, заключение сепаратного мира и призыв немцев на помощь». Когда один из членов фракции, левый украинский социал-демократ Неронович, привел эти слова на заседании Малой рады, смущенный глава правительства стал оправдываться, будто это не его мысль, «она может лишь возникнуть среди граждан...» [37].
Возвращаясь к заседанию Совнаркома 30 декабря (12 января), нужно добавить, что в повестке его подлежал решению еще «запрос Троцкого о признании или непризнании киевской Головной рады за официальную власть Украины в связи с тенденцией Кюльмана к признанию ее за таковую» [38]. Обращает на себя внимание заключительная, мотивировочная часть запроса. Она фальшива и свидетельствует либо о неспособности главы советской делегации правильно сориентироваться в намерениях и тактике контрпартнеров, либо продиктована желанием ссылкой на Кюльмана прикрыть собственный промах с признанием делегации Центральной рады. Отдельное решение по запросу из Бреста в протоколе Совнаркома отсутствует. Он объединен в один пункт с вопросом о полученной 27 декабря (9 января) ноте Генерального секретариата. По этому пункту принято приведенное выше «Постановление СНК об ответе Рады». Получил ли Троцкий более конкретные указания по своему запросу, неизвестно.
Как бы там ни было, он взял слово на том же заседании мирной конференции 30 декабря (12 января) вслед за австрийским министром, заявившим об отложенном на будущее признании суверенитета Украинской республики, и примирительно сказал, что конфликты и противоречия последнего времени не имеют никакого отношения к праву на самоопределение украинского народа, «фактически совершившемуся в виде Украинской народной республики», и после пространных пояснений повторил в заключение, что «не видит препятствий к самостоятельному участию делегации Генерального секретариата в мирных переговорах» [39].
Возможно, дружелюбный, уступчивый тон этого выступления объяснялся ожиданием недалекой, как вновь показалось, смены власти в Украинской республике. Не исключено также, что пример с самоопределением Украины понадобился для контраста с сомнительным – в условиях немецкой оккупации – самоопределением Польши, Литвы и Курляндии. На эту тему как раз на вечернем заседании Лев Каменев должен был выступить с особой политической декларацией. К слову сказать, дотошные украинцы, которым текст декларации был показан заранее, заметили, что в ней объявлялось о возможном согласии России очистить даже некоторые неоккупированные области (в частности Лифляндию), но подобное требование не было предъявлено Германии и Австрии в отношении Познани и Восточной Галиции.
Советские делегаты пояснили свой тезис о возможном уходе из областей бывшей Российской империи необходимостью «рельефно показать чистоту русских намерений и желание очищения Польши, Литвы и Курляндии» не для восстановления старых границ России, а для свободного волеизъявления. Украинцам же они предложили выступить с критикой – заявлением об односторонности советской декларации. Такая критика, по словам большевистских делегатов, только подчеркнула бы «идейную чистоту» их декларации [40].
Но киевлянам было не с руки оттенять «идейную чистоту» большевиков. Применительно к территориальной проблематике перед ними стояли практические цели. Причем в галицийском и других интересовавших их вопросах они уже испытали непреклонность центральных держав и искали реальных путей их разрешения. 31 декабря (13 января) немцы провели с ними совещание, на котором, согласно записи в дневнике делегации, «были конкретные разговоры о мире независимо от россиян – решено создать комиссии на первое время – правовую, политическую, экономическую. Вечером политическая комиссия в составе Голубовича, Севрюка, Любинского работала» [41].
Так наступила официальная стадия украинских переговоров с Четверным союзом, особенно интенсивная 3–6 (16–19) января [42]. (Комплект немецких протоколов этих заседаний (копии) был продан Н. В. Поршем в его эмигрантские времена Русскому заграничному историческому архиву в Праге, оттуда со временем попал в ГАРФ.) 3(16) января по случаю официально заявленной болезни Чернина не было назначено общего заседания мирной конференции. Зато в этот день австрийский министр председательствовал на переговорах с украинцами, состоявшихся в его апартаментах [43].
До тех пор украинские делегаты вели себя настолько осторожно, что, открывая первое официальное заседание, Чернин поставил исходной целью выяснить, возможно ли вообще дальнейшее обсуждение соглашения [44]. Украинцы подняли прежде всего территориальный вопрос. Голубович при поддержке Севрюка вновь попытался предложить при определении украинской западной границы принцип «мир без аннексий и контрибуций и самоопределение наций», но Чернин легко нейтрализовал исходившую для целостности Австро-Венгрии опасность такого подхода, присовокупив к предложенной формуле мира еще и принцип невмешательства в дела других государств. Это само собой сняло вопрос о принадлежности Восточной Галиции, Буковины и Карпатской Руси.
Правда, австрийский министр признал возможным оформить отдельным тайным договором обязательство Вены о выделении Восточной Галиции и Буковины (но не Карпатской Руси, входившей в состав Венгрии) в отдельный коронный край [45]. Украинцы также хотели видеть в своих пределах восточнославянские земли Холмщину и Подлесье, в XIV веке включенные Польшей в свой состав, а в 1912 году выделенные в самостоятельную губернию Российской империи, теперь оккупированную противником. Чернин, имея в виду так называемый австро-польский вариант будущего послевоенного устройства – присоединение российской части Польши к Австро-Венгрии в качестве третьего субъекта, – порекомендовал собравшимся «услышать голоса представителей Королевства Польского» (административного образования, провозглашенного германским кайзером и австрийским императором в ноябре 1916 года на оккупированной территории Польши), в чем Кюльман ранее уже отказал польскому премьеру Я. Кухажевскому, сославшись на отсутствие у Королевства Польского права до окончания оккупации [46].
При этом теперь германский статс-секретарь счел возможным допустить самоопределение населения Холмщины. Но тут возразили Голубович и Любинский: раз германская дипломатия не поддержала идею самоопределения Восточной Галиции, то украинская делегация настаивает на установлении своей северо-западной границы, включая искомые земли, безо всякого референдума [47]. Про себя они признавали, что польская языковая и религиозная ассимиляция Холмщины и Подлесья зашла так далеко, что референдум на этих землях вряд ли был бы в пользу Украины. Только Полозов находил референдум возможным, но на предлагаемых большевиками условиях, то есть после вывода оккупационных войск [48].
Генерал Гофман с картой в руках обозначил территории, могущие, с точки зрения германской делегации, быть признанными за Украиной: к югу от железной дороги Брест – Пинск и от Бреста – по восточному берегу Буга. Но украинцы хотели видеть своим также «то, что севернее Брест-Литовска» – часть Минской и Гродненской губерний. Против этого выступил даже благоволивший им Гофман, заметив, что в названных губерниях нет украинцев [49].
Немцев и австрийцев сильно интересовала торгово-экономическая часть будущего договора с Украинской народной республикой, прежде всего получение продовольствия и минерального сырья, а также условия поставок и возможность вывоза. «На завтраках и ужинах у немцев и других все вопросы ходят вокруг того, что есть на Украине и много ли, что может дать Украина», – записано в дневнике украинской делегации
Возможно, что в этот период позиция Троцкого по украинскому вопросу определялась его общением до выезда в Брест с киевскими большевиками, может быть, и с левыми украинскими эсерами. Об этих контактах обнаружены пока скромные документальные следы. Так, 28 декабря (10 января) в 16 час. 55 мин. в Петроград по прямому проводу поступила записка от Киевского окружного совета солдатских депутатов, адресованная Троцкому в комиссариат по иностранным делам, с просьбой самому или его уполномоченному «быть в пятницу 29 декабря в 4 часа дня у прямого провода для переговоров [по] поводу мирного улажения конфликта [с] Украиной». Под текстом – адресованная неустановленному лицу пометка, подписанная нерасшифрованной аббревиатурой: «Ан. Петр., в 2 часа дня, если не приедет Троцкий, непременно мне сказать об этой телеграмме. В б. б.» [13], свидетельствующая о важности для аппарата Троцкого запрашиваемого Киевским советом разговора, а также и о том, что нарком не собирался задерживаться в Бресте дольше 29 декабря (11 января).
По-видимому, контакты с киевскими единомышленниками внушили Троцкому преждевременную уверенность в скором благоприятном для большевиков повороте украинской политики. Только этим можно объяснить, что в первоначальный проект своего заявления он, согласно записи в дневнике украинской делегации, включил предложение «всем участникам их (переговоров) признать Делегацию Генерального Секретариата Украины Представительством независимой Украинской республики и как таковое полномочным для ведения мирных переговоров». После оглашения этого заявления украинцы должны были поставить вопрос о перенесении переговоров на нейтральную почву [14]. Все это ожидалось на пленарном заседании вечером 27 декабря (9 января).
Но на утреннем пленарном заседании немцы со товарищи дружно высказались против изменения места переговоров, затем Гофман атаковал советскую делегацию за революционную агитацию, адресованную немецким солдатам, после чего Троцкий предложил сделать перерыв в заседании и несколько раз продлял его. Наконец, по усмотрению немцев заседание было перенесено на 28 декабря (10 января). Дело, предположительно, заключалось в том, что наркому по иностранным делам стал известен неожиданно неблагоприятный ответ Генерального секретариата на советское предложение уладить конфликт путем переговоров. Он был заготовлен в Киеве 24 декабря (6 января), но получен в Петрограде лишь 27 декабря (9 января).
В тот день Сталин передал Ленину, выехавшему на лечение в Финляндию, просьбу «немедленно двинуться в Питер... чтобы в полдень 28-го быть в Смольном. Дело в том, что: 1) Получил ответ Рады, уклончивый, но все же довольно компромиссный (нужен наш ответ)...» [15]. Это была первая, смягченная оценка. Вскоре она сменилась на резко отрицательную. Секретарь Совнаркома Н. П. Горбунов передал по прямому проводу Киевскому и Окружному совдепу: «Нота получена. Советом народных комиссаров еще не обсуждалась. Насколько я знаю, все абсолютно возмущены уклончивостью Рады по вопросу о Каледине и калединцах, считают мир с такой Радой невозможным, по национальному же вопросу охотно дают все, чего хотят украинцы» [16].
Возвращаясь в Брест к событиям 28 декабря (10 января), заметим, что Троцкий оказался не готов к отказу Генерального секретариата урегулировать конфликт с Совнаркомом путем переговоров. Его первая реакция, растерянная и хаотичная, оказалась далека от дипломатической взвешенности. За полчаса до открытия пленарного заседания украинцам был вручен укороченный текст советского заявления, без упоминания о признании независимости Украинской народной республики и полномочности в качестве правительства ее Генерального секретариата. Осталось лишь согласие на присутствие в Бресте делегации Центральной рады. В приписке Карахана говорилось: «Эта редакция является окончательно установленной нами после оглашения вашей декларации». Пришедшему за разъяснениями Любинскому нарком Троцкий будто бы сказал: «Мы видим, что с вами не сговоримся и нам с вами предстоит действовать, как с врагами – австрийцами и немцами» [17].
На открывшемся в конце концов пленарном заседании Голубович огласил свою декларацию. Любинский по-украински прочел ноту Генерального секретариата. Троцкий на вопрос Кюльмана, намерена ли его делегация и впредь быть единственной представительницей всей России, зачитал свое укороченное заявление о согласии лишь на присутствие делегации Центральной рады в Бресте. Кюльману этого было мало. Он начал допытываться, с кем следует иметь дело по проблемам Черного моря, с русскими или украинскими представителями. Троцкий сначала объяснил, что вопрос о границах Украины «не может считаться решенным, так как Украинская республика находится сейчас именно в процессе своего самоопределения». Это было чистой правдой и с точки зрения международного права давало все основания отложить вопрос о субъектности Украинской республики, ее правительства и дипломатических эмиссаров.
Но глава советской делегации по собственной воле, ничем и никем не вынужденный, отказался от такой возможности и, пустившись в революционную догматику, заявил: «Во всяком случае вопросы о границах... не могут стать предметом конфликта... так как вопрос разрешился бы свободным голосованием заинтересованного населения». В заключение на вопрос Кюльмана, «должна ли украинская делегация считаться частью русской делегации... или же она в дипломатическом отношении является представительницей самостоятельного государства», он ответил неполно, но обязывающе – будто вопрос отпадает сам собою, так как никто не предлагал превратить украинскую делегацию в часть русской [18].
Обещанного украинцами вначале заявления о желательности переговоров на нейтральной почве не последовало, и Троцкий – под впечатлением последних новостей о том, что в германской политике берут верх самые воинственные, не склонные к замирению круги, – на вечернем заседании политической комиссии демонстративно снял вопрос о смене места переговоров. «Нам поставлен ультиматум, – патетически заявил он, – либо переговоры в Брест-Литовске, либо никаких переговоров. Мы остаемся здесь... чтобы не оставить неисчерпанной ни одной возможности в борьбе за мир народов» [19].
Чернин в связи с этим выступлением особо отметил словесный дар наркома, тем более что сказанное им вполне удовлетворило союзников. «Троцкий произнес длинную речь, рассчитанную на всю Европу и, по-своему, действительно прекрасную... – записал в дневнике австрийский министр. – У него совершенно исключительный ораторский талант. Мне редко приходилось встречать такую быстроту и тонкость реплики...» [20]. А киевские делегаты в своем отчете, опубликованном затем в печати, лукаво заклеймили этот шаг Троцкого как «чрезвычайную политическую ошибку», солгав, будто именно эта «ошибка» помешала им отстаивать требование о перенесении переговоров в Стокгольм [21].
На самом деле появившаяся в связи с заявлением Троцкого возможность уклониться от постановки этого безнадежно заблокированного немцами вопроса освободила украинских делегатов от невыполнимой директивы правительства требовать переноса переговоров на нейтральную почву и принесла им, судя по записи в дневнике делегации, большое облегчение [22].
Между тем свое выступление по украинскому вопросу Кюльман с союзниками отложили, чтобы выяснить отношение соискателей полноправного статуса к поставленным им на неофициальных переговорах требованиям. Украинцы записали в дневнике 28 декабря (10 января): «Вечером во время обеда на нашу делегацию охота: когда дадим ответ на три немецких вопроса – 1. Брест. 2. Суверенитет и 3. Неприкосновенность территории». Они, в свою очередь, ради дипломатического торга пустили слух, что размышляют, не уехать ли в Киев [23].
Немцы их остановили, но решение по украинским делам вынесли с отложенным финалом и с ущербом для государственного достоинства Украинской республики. На утреннем пленарном заседании 30 декабря (12 января) Чернин объявил, что Четверной союз, с одной стороны, признает «украинскую делегацию... как полномочное представительство самостоятельной Украинской народной республики», но с другой – «формальное признание... найдет свое выражение в мирном договоре» [24]. То есть признание оказалось не безусловным, а поставленным в зависимость от степени уступчивости украинцев в дальнейших переговорах.
Тем временем ситуация на просторах вздыбленной России менялась с необычайной быстротой. Вслед за недавним известием об отрицательной реакции Генерального секретариата на советское предложение о переговорах в Брест стали поступать сообщения информационных агентств о непрочности положения самого секретариата и росте на Украине большевизма [25].
В ночь с 29 на 30 декабря (11–12 января) Карахан запросил Сталина: «Сегодня агентские телеграммы сообщили нам, что вся власть в Украине перешла в руки Центральных советов рабочих, солдатских депутатов. Завтра предстоит на специальном пленуме конференции признание украинского правительства и его делегации. Просим сообщить точно положение дел». Сталин ответил: «Сообщение агентства не точно. Рада еще не свергнута, но близка к этому. Ее власть ограничивается пределами Киевской губернии... Изнутри раду взрывают левые эсеры, действующие в контакте с петроградскими коллегами. У них уже две трети в головной раде, по имеющимся у нас данным, в ближайшем будущем Винниченко будет сменен левым эсером» [26]. Хозяйничавшие в Бресте немцы вели незаконное прослушивание разговоров по прямому проводу. Информация Сталина об украинских левых эсерах тотчас стала известна в Киеве, что в дальнейшем сыграло роковую роль в их замыслах [27].
Пока же Сталин в своем сообщении остановился еще на варианте распространения власти харьковского ЦИК Советов Украины и его Народного секретариата, чьи постепенно создававшиеся военные силы – Червоне казачество – взаимодействовали с отрядами под командованием Владимира Антонова-Овсеенко. «В руках ЦИК [Украины], – передал нарком по делам национальностей, – Харьковская, Екатеринославская, две трети Полтавской, весь Донецкий бассейн, Черниговская, почти вся Херсонская с Одессой и Николаевым и все прибрежные города за исключением Ростова и Таганрога, входящих в состав Донской области. В руках Рады только Киевская губерния и некоторые кусочки прилегающих губерний, день за днем уходящие от Рады. Дело ясное: Рада данного состава не может [быть] названа правительством Украины... с гораздо большим правом может и должен быть привлечен к мирной делегации ЦИК [Советов Украины]» [28].
С таким настроением Сталин в очередной раз направил в Харьков предложение готовить делегацию на мирные переговоры. С предыдущим, полученным 18(31) декабря, харьковцы решили повременить до получения данных о числе делегатов и времени их отправки. Теперь подготовка развернулась полным ходом. На заседании 30 декабря (12 января) делегатами были намечены председатель ЦИК Советов Украины Е. Г. Медведев, чуть ли не единственный из украинских социал-демократов, оказавшийся на стороне харьковской власти, и украинские большевики – народные секретари военных дел – В. М. Шахрай и просвещения – В. П. Затонский. Первые два даже хотели оформить свою отставку из правительства на время дипломатической миссии. Но коллеги убедили их в важности их роли именно как официальных лиц, занимающих известные посты. Одновременно пришлось улаживать возникший при подготовке конфликт: народный секретарь финансов В. Х. Ауссем готов был подать в отставку из-за слишком значительной, по их мнению, суммы – 10 тыс. рублей, ассигнованной делегации, и грубого напора Медведева по этому поводу [29].
Но все это были организационные частности, за которыми последовали по-настоящему озадачившие харьковцев проблемы. Из очередной телеграммы Иосифа Сталина Народный секретариат в тот день, 30 декабря (12 января) впервые узнал о предложении Совнаркома киевскому правительству вступить в переговоры о полученном от последнего отказе. То есть Народный секретариат оказался перед фактом двойственности большевистского руководства в украинском вопросе и попытался защитить свой заявленный на харьковском Всеукраинском съезде Советов статус единственной законной украинской власти.
Слово для доклада взял управляющий делами Народного секретариата Г. Ф. Лапчинский и заявил: «Стоя на точке зрения советской власти, нельзя вести переговоров с Ц[ентральной] Р[адой]. Если это политика, то она ошибочна». В предложенной им и принятой на заседании резолюции, не подлежавшей опубликованию, говорилось (нередактированная протокольная запись): «Ознакомившись из телеграммы товарища Сталина с предложением Совета народных комиссаров об участии Украинской центральной рады в мирных переговорах и отношениях Совета народных комиссаров с означенною Радою, об условиях соглашения между Советом народных комиссаров и буржуазными группами, претендующими на власть в Украинской республике, поручает Народному секретариату немедленно заявить решительный протест против каких бы то ни было переговоров (пропущено несколько слов) на Украине без ведома и заключения Рабоче-Крестьянского Правительства Украины и обратиться к Совету народных комиссаров с заявлением Правительству Российской федерации о необходимости во всех вопросах, касающихся Украинской республики, действовать исключительно по согласованию с Народным секретариатом и через Народный секретариат» [30]. На просьбу Затонского об инструкции на тот случай, если Совнарком сочтет неудобным направить в Брест харьковскую делегацию, народные секретари предписали делегатам не отступать и поручили им «в экстренных случаях сноситься с Харьковом по прямому проводу» [31].
В отдельном пункте протокола заседания харьковцы отреагировали на допущенное Петроградом опоздание с жизненно важной для них информацией: «Просить Совет народных комиссаров извещать нас немедленно по прямому проводу о крупных событиях и переменах, особенно относительно Украины». Впрочем, завершалось все «приветствием ВЦИК Всероссийскому и Совету народных комиссаров, особенно товарищу Ленину» [32].
На том же заседании Медведев сообщил «о новом течении в пользу советской власти в Киеве... созданном из левых эсеров российских и украинских». Решено было поставить этот вопрос на обсуждение в дальнейшем [33].
Украинский вопрос стоял 30 декабря (12 января) и в повестке дня Совнаркома, в том числе и в связи с ответом киевского правительства на советскую инициативу о переговорах. В предложенном Лениным постановлении ответ был признан «настолько неопределенным и уклончивым, что он граничит с издевательством». В постановлении, предназначенном для немедленной публикации, в очередной раз подчеркивалось, что основным источником разногласий является отношение киевского правительства к проблеме донской контрреволюции, и без обиняков говорилось, «что прямая или косвенная поддержка Радой калединцев является... безусловным основанием для военных действий против Рады».
При очевидной несклонности киевского правительства к компромиссу с петроградским народным комиссарам ничего не оставалось, как противопоставить упорству украинских лидеров образ реальности, формирующейся не в пользу последних. «Против Каледина стоит явно большинство крестьян и трудового казачества даже на Дону, – писал Ленин. – В самой Украине революционное движение украинских трудящихся классов за полный переход власти к Советам принимает все большие размеры и обещает победу над украинской буржуазией в ближайшем будущем». Очевидно, в ожидании скорой смены украинской власти постановление завершалось словами о признании самостоятельности Украинской республики и «ее права требовать федеративных отношений» [34].
В рабочих материалах к данному пункту повестки заседания Совета народных комиссаров есть перечень фамилий, написанный рукой Ленина, по-видимому, список участников обсуждения: Ленин выступал семь раз, по четыре – Сталин и Менжинский, три раза – Шляпников, по два – Луначарский, Елизаров и Прошьян, по одному – Аксельрод, Алгасов, Дыбенко, Штейнберг, Шлихтер, Карелин [35].
Киевские верхи тоже не заблуждались относительно своего положения. У них уже возникло ощущение надвигавшейся катастрофы. Е. Х. Чикаленко вспоминал потом, что на новогоднем вечере в Украинском клубе вместо отказавшегося произнести праздничный тост Винниченко слово взял генеральный секретарь почт и телеграфа эсер Н. Е. Шаповал, чтобы сказать: «Вот вы веселые и радостные не думаете, не гадаете, что этот первый год может быть и последним. Я как министр... который имеет вернейшие и надежнейшие последние известия, уверен, что Украине осталось жить не больше может быть двух недель. Скоро сюда придут большевики» [36].
Винниченко, промолчав на предновогоднем торжестве, не стал таиться в будничной обстановке среди товарищей по партии. На совещании фракции украинских социал-демократов 3(16) января он пустился в рассуждения: «Какой у нас может быть выход? Возможно, заключение сепаратного мира и призыв немцев на помощь». Когда один из членов фракции, левый украинский социал-демократ Неронович, привел эти слова на заседании Малой рады, смущенный глава правительства стал оправдываться, будто это не его мысль, «она может лишь возникнуть среди граждан...» [37].
Возвращаясь к заседанию Совнаркома 30 декабря (12 января), нужно добавить, что в повестке его подлежал решению еще «запрос Троцкого о признании или непризнании киевской Головной рады за официальную власть Украины в связи с тенденцией Кюльмана к признанию ее за таковую» [38]. Обращает на себя внимание заключительная, мотивировочная часть запроса. Она фальшива и свидетельствует либо о неспособности главы советской делегации правильно сориентироваться в намерениях и тактике контрпартнеров, либо продиктована желанием ссылкой на Кюльмана прикрыть собственный промах с признанием делегации Центральной рады. Отдельное решение по запросу из Бреста в протоколе Совнаркома отсутствует. Он объединен в один пункт с вопросом о полученной 27 декабря (9 января) ноте Генерального секретариата. По этому пункту принято приведенное выше «Постановление СНК об ответе Рады». Получил ли Троцкий более конкретные указания по своему запросу, неизвестно.
Как бы там ни было, он взял слово на том же заседании мирной конференции 30 декабря (12 января) вслед за австрийским министром, заявившим об отложенном на будущее признании суверенитета Украинской республики, и примирительно сказал, что конфликты и противоречия последнего времени не имеют никакого отношения к праву на самоопределение украинского народа, «фактически совершившемуся в виде Украинской народной республики», и после пространных пояснений повторил в заключение, что «не видит препятствий к самостоятельному участию делегации Генерального секретариата в мирных переговорах» [39].
Возможно, дружелюбный, уступчивый тон этого выступления объяснялся ожиданием недалекой, как вновь показалось, смены власти в Украинской республике. Не исключено также, что пример с самоопределением Украины понадобился для контраста с сомнительным – в условиях немецкой оккупации – самоопределением Польши, Литвы и Курляндии. На эту тему как раз на вечернем заседании Лев Каменев должен был выступить с особой политической декларацией. К слову сказать, дотошные украинцы, которым текст декларации был показан заранее, заметили, что в ней объявлялось о возможном согласии России очистить даже некоторые неоккупированные области (в частности Лифляндию), но подобное требование не было предъявлено Германии и Австрии в отношении Познани и Восточной Галиции.
Советские делегаты пояснили свой тезис о возможном уходе из областей бывшей Российской империи необходимостью «рельефно показать чистоту русских намерений и желание очищения Польши, Литвы и Курляндии» не для восстановления старых границ России, а для свободного волеизъявления. Украинцам же они предложили выступить с критикой – заявлением об односторонности советской декларации. Такая критика, по словам большевистских делегатов, только подчеркнула бы «идейную чистоту» их декларации [40].
Но киевлянам было не с руки оттенять «идейную чистоту» большевиков. Применительно к территориальной проблематике перед ними стояли практические цели. Причем в галицийском и других интересовавших их вопросах они уже испытали непреклонность центральных держав и искали реальных путей их разрешения. 31 декабря (13 января) немцы провели с ними совещание, на котором, согласно записи в дневнике делегации, «были конкретные разговоры о мире независимо от россиян – решено создать комиссии на первое время – правовую, политическую, экономическую. Вечером политическая комиссия в составе Голубовича, Севрюка, Любинского работала» [41].
Так наступила официальная стадия украинских переговоров с Четверным союзом, особенно интенсивная 3–6 (16–19) января [42]. (Комплект немецких протоколов этих заседаний (копии) был продан Н. В. Поршем в его эмигрантские времена Русскому заграничному историческому архиву в Праге, оттуда со временем попал в ГАРФ.) 3(16) января по случаю официально заявленной болезни Чернина не было назначено общего заседания мирной конференции. Зато в этот день австрийский министр председательствовал на переговорах с украинцами, состоявшихся в его апартаментах [43].
До тех пор украинские делегаты вели себя настолько осторожно, что, открывая первое официальное заседание, Чернин поставил исходной целью выяснить, возможно ли вообще дальнейшее обсуждение соглашения [44]. Украинцы подняли прежде всего территориальный вопрос. Голубович при поддержке Севрюка вновь попытался предложить при определении украинской западной границы принцип «мир без аннексий и контрибуций и самоопределение наций», но Чернин легко нейтрализовал исходившую для целостности Австро-Венгрии опасность такого подхода, присовокупив к предложенной формуле мира еще и принцип невмешательства в дела других государств. Это само собой сняло вопрос о принадлежности Восточной Галиции, Буковины и Карпатской Руси.
Правда, австрийский министр признал возможным оформить отдельным тайным договором обязательство Вены о выделении Восточной Галиции и Буковины (но не Карпатской Руси, входившей в состав Венгрии) в отдельный коронный край [45]. Украинцы также хотели видеть в своих пределах восточнославянские земли Холмщину и Подлесье, в XIV веке включенные Польшей в свой состав, а в 1912 году выделенные в самостоятельную губернию Российской империи, теперь оккупированную противником. Чернин, имея в виду так называемый австро-польский вариант будущего послевоенного устройства – присоединение российской части Польши к Австро-Венгрии в качестве третьего субъекта, – порекомендовал собравшимся «услышать голоса представителей Королевства Польского» (административного образования, провозглашенного германским кайзером и австрийским императором в ноябре 1916 года на оккупированной территории Польши), в чем Кюльман ранее уже отказал польскому премьеру Я. Кухажевскому, сославшись на отсутствие у Королевства Польского права до окончания оккупации [46].
При этом теперь германский статс-секретарь счел возможным допустить самоопределение населения Холмщины. Но тут возразили Голубович и Любинский: раз германская дипломатия не поддержала идею самоопределения Восточной Галиции, то украинская делегация настаивает на установлении своей северо-западной границы, включая искомые земли, безо всякого референдума [47]. Про себя они признавали, что польская языковая и религиозная ассимиляция Холмщины и Подлесья зашла так далеко, что референдум на этих землях вряд ли был бы в пользу Украины. Только Полозов находил референдум возможным, но на предлагаемых большевиками условиях, то есть после вывода оккупационных войск [48].
Генерал Гофман с картой в руках обозначил территории, могущие, с точки зрения германской делегации, быть признанными за Украиной: к югу от железной дороги Брест – Пинск и от Бреста – по восточному берегу Буга. Но украинцы хотели видеть своим также «то, что севернее Брест-Литовска» – часть Минской и Гродненской губерний. Против этого выступил даже благоволивший им Гофман, заметив, что в названных губерниях нет украинцев [49].
Немцев и австрийцев сильно интересовала торгово-экономическая часть будущего договора с Украинской народной республикой, прежде всего получение продовольствия и минерального сырья, а также условия поставок и возможность вывоза. «На завтраках и ужинах у немцев и других все вопросы ходят вокруг того, что есть на Украине и много ли, что может дать Украина», – записано в дневнике украинской делегации