Страница:
Это вселило в меня некоторую надежду.
— Дай-то бог, — ухватилась я за соломинку.
— Да, — согласился капитан, — а пока, если вы не возражаете, мы осмотрим квартиру, нет ли чего подозрительного.
Я не возражала. Они походили по комнатам, но, кроме пуговицы, лежащей на ковре прямо напротив балкона, ничего подозрительного не нашли.
— Вам знакома эта вещь? — спросил меня капитан, протягивая золотистую пуговицу.
Я задумалась. Где-то уже видела такую… Ну как же, конечно, видела. Совсем мозги из головы вон.
— Это пуговица от кофточки моей сестры, — сказала я. — Той самой, которую я привезла из Польши и подарила Клавдии недавно.
Я хотела вернуть пуговицу, но капитан опять погладил меня по руке.
— Оставьте ее у себя, — ласково сказал он, — раз она принадлежит хозяйке квартиры, то нам не нужна. Я положила пуговицу в сумочку.
— Осмотритесь еще раз, все ли на месте? — спросил гражданский.
Я осмотрелась и заверила, что на месте все.
— И мебель стоит, как обычно? И нет следов борьбы? — спросил капитан.
— Все, как всегда, и мебель тоже, — заверила я.
— Почему же вы решили, что здесь что-то не так. — осторожно поинтересовался гражданский.
Ну как ему объяснить, что самое большее, на что способна Клавдия ради меня и Нелли, так это лишь на замачивание белья. Никогда она не начала бы без нас стирку. И уж тем более не стала бы сама вешать белье на балкон.
Хотя откуда я знаю? Мы просто не давали ей такой возможности, постоянно забегали вперед, как говорила бабушка, брали все на себя. А Клавдия не бессердечный человек, она понимает, что нам с Нелли нелегко. Она же слышала вчера, как переживала Нелли из-за Саньки. И я волновалась, что стирка большая. Всем хотелось управиться до ночи, вот Клавдия, не дождавшись нас, и начала.
Я опоздала на целых сорок минут, а Нелли (со своей депрессивной больной) и вовсе непонятно, когда приедет. Клавдия — сама пунктуальность — наверняка начала стирку ровно в назначенное время, а я опоздала на сорок минут. Во всем виновата я, поэтому и ищу другое объяснение. Мое подсознание не желает признавать страшной вины и хочет найти другого виновного. Во всяком случае Нелли, я уверена, так трактовала бы мои подозрения.
— Вы правы, — махнула я рукой. — Видимо, вы правы, Клава вешала белье и упала.
— Ну, а раз это несчастный случай, нам здесь делать нечего, — сказал капитан.
Я осталась в квартире одна. Вышла на балкон, посмотрела вниз. Сердце оборвалось от страха. Лететь с такой высоты, беспомощно расставив руки…
Она вешала белье. Какой ужас!
Звонок из прихожей словно прошил меня насквозь. Я так испугалась, что даже колени затряслись. Господи, какая я стала нервная. Это же Нелли. Посмотрим, как отреагирует она, эта врачевательница душ.
Запыхавшаяся Нелли явилась в белом халате.
— Прямо из больницы, даже халат не стала снимать, — сообщила она, торопливо сбрасывая туфли и швыряя сумку на пол. — Так спешила, так спешила… Вытащи там, порошок принесла…
— Порошок сегодня не пригодится, — сдерживая рыдания, произнесла я.
Нелли удивленно посмотрела на меня. В этом дурацком халате она и в самом деле похожа на доктора.
— А что пригодится? — растерянно спросила она.
— Твердость духа. Ты не заметила толпу народа под балконом Клавдии? — решила я зайти издалека.
— Заметила, но ты же знаешь, я так спешила. А почему ты спрашиваешь?
— Мы опоздали, а Клавдия начала стирку…
— И молодец, — обрадовалась Нелли, — значит, раньше закончим.
— Если бы ты дала мне договорить, то узнала бы, во что вылился такой подвиг.
— Во что?
— Клавдия вешала белье и упала с балкона. Нелли — в это время она искала свои тапочки — остолбенела.
— Как с балкона? Здесь же пятый этаж!
— Именно, — подтвердила я и, не в силах больше сдерживаться, залилась слезами.
— Что с ней? — подскочила ко мне Нелли. — Говори сейчас же, что с ней.
— Клава в реанимации, — ревя белугой, с трудом выговорила я.
— Быстро туда.
Нелли бросила тапочки и снова влезла в туфли. Когда eй удалось натянуть их на свои отекшие ноги, понеслись вниз, к «Жигулям».
По дороге заскочили в магазин за продуктами — брали все подряд — и тридцать минут спустя были уже в больнице. Я, вооруженная знаниями, полученными от Маруси, с помощью продуктов без труда получила все интересующие меня сведения. Клавдия еще жива, но в очень тяжелом состоянии. Ее пытаются спасти.
Мы помчались в реанимационное отделение.
Когда я в коридоре, с криком «упала с балкона», схватила за грудки первого попавшегося мне доктора, дверь палаты интенсивной терапии открылась, и вышедшая медсестра сообщила, что больная экзетировала.
— Что сделала больная? — нервно спросила я доктора.
— Экзетировала, — ответил он, старательно отдирая мои руки от воротника своего халата. — Умерла.
— Умерла?
Я отшатнулась, словно меня ударили. Я уже слишком плохо соображала, чтобы понимать происходящее.
— Какая больная? — сквозь странный гул спросила Нелли. — Та, что упала с балкона?
— Аааааа… — (Что за жуткий вопль? Мой крик?) Да, это Клавдия. Погибла моя Клавдия. Чудачка Клавдия. Инопланетянка Клавдия. Она умерла, а всем хоть бы что. Ходят, живут…
Такого потрясения я не испытывала со времени смерти моей бабушки. Я куда-то рвалась и что-то кричала. Меня хватали за руки и тащили. Падали на меня и кружились белые двери, колпаки-халаты, казенные стены. Мир лихорадочно двигался и молчал. Или я оглохла? Я вопила и не слышала своего голоса.
Слезы лились потоком и жгли лицо.
Очнулась я дома, в своей постели. Рядом Нелли, усталая, постаревшая.
— Слава богу, — облегченно вздохнула она. — Уже думала, ты никогда не проснешься — такую дозу они тебе вкатили там, в реанимации. Если бы не я, там бы ты и осталась.
— Нелли, неужели Клава умерла? — жалобно проскулила я.
— Да, — с гримасой боли кивнула Нелли. Я заплакала. Я не знала, что делать с той болью, которая поселилась в груди. Эта боль завладела всем моим телом, ломала его, выкручивала, выжимая последние капли жизни.
Лишь сейчас я осознала тяжесть утраты. Лишь сейчас поняла, чем была для меня Клавдия. Она была моим ребенком, моим странным, непонятным ребенком. Я учила ее своим глупым мудростям, старалась контролировать каждый ее шаг, берегла ее хилое здоровье. Я замучила ее своими суждениями обо всем на свете, поэтому она скрывала от меня этого Диму. Я просто не давала ей жить.
— Клава, Клава, прости меня, — приговаривала я сквозь слезы.
Нелли нахмурилась.
— Прекрати сейчас же, — приказала она. — Ты ни в чем не виновата. Это судьба.
— Ты же не веришь в судьбу. Она посмотрела на часы.
— Верю, но у меня мало времени…
— У тебя нет времени, у тебя есть Санька. Ты счастливая. А кто теперь у меня?
Нелли внимательно всмотрелась в мои глаза. Лицо ее исказилось болью. Болью за меня.
— У тебя есть я, — с нежностью сказала она. — Есть мой Санька… Алиса, Маруся и толпы мужиков которые без ума от тебя и твоей фигуры. Не капризничай. Ты же сильная.
Я кивнула, прислушалась к себе, но силы не почувствовала. Боль — да. Одиночества — сколько хочешь, а силы нет, ну ни грамма.
— Клавдия хоронила меня… Господи, теперь я понимаю, почему она призналась Алиске. Какая я жестокая. Я заставила ее пройти через этот кошмар. Она же думала, что я умерла. Ненавижу себя!
Я была безутешна. Отчаяние достигло того предела, когда хотелось разбить что-нибудь или нанести себе вред. Что угодно, лишь бы заглушить ту, душевную, боль. Я представляла страдания Клавдии и жалела ее, и кляла себя. Я считала себя убийцей. Стоило мне прийти хотя бы на полчаса раньше, и моя сестра была бы жива. Всего каких-то полчаса.
Я плакала, металась. У меня опять началась истерика. Нелли давно пожалела, что не оставила меня там, в реанимации. У нее уже не было сил.
Потом пришли Маруся с Акимом. Они отпустили Нелли к Саньке. Аким сел рядом, положил теплую руку на мой лоб и принялся рассказывать притчи. Я слушала и не слушала.
— Я убила ее, убила, — рыдая, бормотала я.
— Однажды некий торговец отправил слугу на базар за покупками, — прикрывая мне рот свободной ладонью, сказал Аким, — а слуга тут же воротился и, дрожа от страха, сообщил, что толкнула его в толпе какая-то старуха. Он обернулся и увидел: стоит перед ним Смерть. Она посмотрела в его глаза и погрозила пальцем. «Сжалься надо мной, хозяин, дай поскорей коня. Я поеду в Самару и спрячусь от Смерти» — взмолился слуга. Торговец сжалился и дал коня. Слуга поскакал прочь — только пыль столбом. Я разрыдалась еще горше.
— Я убила ее, убила.
Аким опять прикрыл мой рот ладонью, произнес «тес» и продолжил:
— Несколько часов спустя торговец сам отправился на базар и там среди толпы тоже увидел Смерть. Подошел к ней, спросил: «Скажи, зачем ты утром напугала моего слугу?» — «Что ты? Я вовсе не пугала его, — отвечала Смерть. — Просто удивилась, увидев его здесь, в Багдаде. Представь себе мое изумление — у меня же сегодня с ним встреча в Самаре».
Не знаю, что случилось со мной, но после этих слов я почувствовала усталость и заснула. Я спала долго, очень долго и видела ужасные, жуткие сны, такие сны, что, стань они явью, и смысла нет просыпаться.
— Как хорошо, что это только сны, — сказала я себе, проснувшись.
Я не подозревала тогда, как страшна та действительность, которая называется недалеким будущим. Уже потом, вспоминая этот день, я думала, что, несмотря на гибель сестры, вполне могла считать себя счастливой. Это звучит цинично, но дальнейшие события ввергли меня в такой ад, что все предыдущее показалось легким шлепком судьбы.
Похороны Клавдии состоялись в Питере. Нина Аркадьевна рыдала, но в обморок не падала. Сильная женщина. Мне пришлось ее зауважать.
Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.
— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо, когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщица и аферистка! Почему умерла не ты?
Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно за мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.
— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.
— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию не вернуть, вот что больно.
Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой «стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно от ее горя.
— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросать без присмотра квартиру.
— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московском перроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.
Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно, пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, — жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленно уходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?
Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.
— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.
— Не могу. Обещал матери.
— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка. Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.
— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».
— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.
— Конечно, хочу. Чем?
— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.
— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.
— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь.
Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.
— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо, когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщица и аферистка! Почему умерла не ты?
Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно за мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.
— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.
— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию не вернуть, вот что больно.
Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой «стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно от ее горя.
— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросать без присмотра квартиру.
— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московском перроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.
Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно, пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, — жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленно уходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?
Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.
— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.
— Не могу. Обещал матери.
— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка.
Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.
— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».
— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.
— Конечно, хочу. Чем?
— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.
— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.
— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь просить о том, что я должна сделать по долгу сестры. Сейчас же еду и не оставлю тебя до тех пор, пока ты не станешь молить о пощаде. А я мастерица надоедать.
— Не стану, — ответил Денис.
В его поведении была такая покорность судьбе, граничащая с безысходностью, что мне почему-то стало стыдно.
— Знаю, ты не умеешь, — вздохнула я. Мы приехали в квартиру Клавдии и первое время не могли ступить дальше кухни. Мы сидели за столом, пили кофе и молчали. Я никогда не знала, о чем разговаривать с Денисом. Меня, в отличие от окружающих, не сбивала с толку его вежливость. Я прекрасно знала, что, кроме компьютера и начертательной геометрии, по-настоящему его не интересует ничего.
— Ты, наверное, захочешь забрать что-нибудь отсюда? — нарушив молчание, спросил он.
— Зачем?
— На память. Я задумалась.
— Нет, ничего не надо, — ответила я и в это время вспомнила о сиреневой кофточке.
Алчной Нине Аркадьевне при моей жизни достанется кофточка, которую я на себе тащила из Польши?! Не бывать этому!
— Заберу только кофточку, которую подарила Клавдии не так давно, — добавила я. Денис кивнул и спросил:
— Знаешь, где она лежит?
— Знаю.
— Забери сейчас, потом будет поздно.
Браво! Впервые в жизни он (хоть и косвенно) осудил свою мать. Уму непостижимо!
Я отправилась в спальню. Без всякого труда отыскав кофточку, я уже собралась закрыть дверцу шкафа, но увидела торчащий из белья угол прозрачной папки. Вспомнив о письмах, я вытащила папку и тут же исследовала ее содержимое.
Это был трогательный набор старой девы, говорящий о том, что тщательно скрывалось от постороннего глаза. Все, что проняло одетое в броню безразличия ранимое сердце, все собрано здесь. Поздравительные открытки с неискренними похвалами, телеграммы с дежурными поздравлениями, даже мои записочки типа: «Клася, ждала пятнадцать минут, спешу, приду завтра. Люблю. Целую. Соня».
Все, где хоть раз было слово «люблю», бережно хранилось. И среди этого — письма. Они лежали как бы сами по себе, как бы отдельно. Перевязанные розовой ленточкой, они выделены из числа прочих знаков внимания, а следовательно, особо дороги.
Вернувшись на кухню, я спрятала кофточку в сумку и протянула Денису папку.
— Что это? — спросил он.
— Жизнь твоей сестры. Он удивился.
— Почему жизнь?
— Потому что все главное — здесь, остальное не имеет значения.
Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма и испугался. Как все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.
— Ты уверена, что это нужно забрать именно мне? Что с этим делать? — растерянно спросил он.
— Сохрани, — посоветовала я.
— Зачем?
— На память.
— Но это же может кто-нибудь прочесть, — с искренним ужасом прошептал он.
— Нина Аркадьевна первая же прочтет, — пообещала я.
По его утроившемуся ужасу я снова поняла (и порадовалась), какого невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.
— Нет, нет, этого допустить нельзя, — воскликнул он. — Бумаги надо сжечь.
— Ты с ума сошел! — закричала я, выхватывая из его рук папку. — Только не это.
— Тогда оставь себе.
Я с благодарностью посмотрела на брата.
— Спасибо, — сказала я, — но почему тебя не смущает, что мне станет известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?
— Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, — разочаровал меня Денис. — Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтому вряд ли ты найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.
Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась за стол пить кофе.
— Может, все же пойдешь ко мне? — спросила я после пятиминутного молчания. — У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но все же.
— Нет.
— Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, если ты нарушишь его. Глупо сидеть в этих стенах одному.
Денис покачал головой.
— Обмануть не удастся, — сказал он. — Мама будет часто звонить.
— Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.
— Взял много литературы. Надо работать.
— Тогда я пойду?
— Да, конечно.
Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенно улыбнулся.
— Звони.
— Завтра позвоню, — пообещала я, окидывая его на прощание взглядом.
И тут я осознала, как похожи они с Клавдией. Оба маленькие, тщедушные, страшно одинокие. Оба нелюбимы. Нелюбимы с детства, потому что любовь, которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они и не могли ее принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.
Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:
— Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавив к грусти в глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столько дикости? Почему русский человек так стыдлив, когда дело касается настоящих чувств? Почему так трудно дается нам слово «люблю»?
Дома я долго и внимательно изучала архив Клавдии. Письма от Лебедева Дмитрия Александровича… Этот наглец, изредка признаваясь в любви, в основном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру и приехала к нему поднимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.
Вот почему нельзя никому завидовать. На самом-то деле чаще всего не знаешь, чему завидуешь.
Глава 20
— Дай-то бог, — ухватилась я за соломинку.
— Да, — согласился капитан, — а пока, если вы не возражаете, мы осмотрим квартиру, нет ли чего подозрительного.
Я не возражала. Они походили по комнатам, но, кроме пуговицы, лежащей на ковре прямо напротив балкона, ничего подозрительного не нашли.
— Вам знакома эта вещь? — спросил меня капитан, протягивая золотистую пуговицу.
Я задумалась. Где-то уже видела такую… Ну как же, конечно, видела. Совсем мозги из головы вон.
— Это пуговица от кофточки моей сестры, — сказала я. — Той самой, которую я привезла из Польши и подарила Клавдии недавно.
Я хотела вернуть пуговицу, но капитан опять погладил меня по руке.
— Оставьте ее у себя, — ласково сказал он, — раз она принадлежит хозяйке квартиры, то нам не нужна. Я положила пуговицу в сумочку.
— Осмотритесь еще раз, все ли на месте? — спросил гражданский.
Я осмотрелась и заверила, что на месте все.
— И мебель стоит, как обычно? И нет следов борьбы? — спросил капитан.
— Все, как всегда, и мебель тоже, — заверила я.
— Почему же вы решили, что здесь что-то не так. — осторожно поинтересовался гражданский.
Ну как ему объяснить, что самое большее, на что способна Клавдия ради меня и Нелли, так это лишь на замачивание белья. Никогда она не начала бы без нас стирку. И уж тем более не стала бы сама вешать белье на балкон.
Хотя откуда я знаю? Мы просто не давали ей такой возможности, постоянно забегали вперед, как говорила бабушка, брали все на себя. А Клавдия не бессердечный человек, она понимает, что нам с Нелли нелегко. Она же слышала вчера, как переживала Нелли из-за Саньки. И я волновалась, что стирка большая. Всем хотелось управиться до ночи, вот Клавдия, не дождавшись нас, и начала.
Я опоздала на целых сорок минут, а Нелли (со своей депрессивной больной) и вовсе непонятно, когда приедет. Клавдия — сама пунктуальность — наверняка начала стирку ровно в назначенное время, а я опоздала на сорок минут. Во всем виновата я, поэтому и ищу другое объяснение. Мое подсознание не желает признавать страшной вины и хочет найти другого виновного. Во всяком случае Нелли, я уверена, так трактовала бы мои подозрения.
— Вы правы, — махнула я рукой. — Видимо, вы правы, Клава вешала белье и упала.
— Ну, а раз это несчастный случай, нам здесь делать нечего, — сказал капитан.
Я осталась в квартире одна. Вышла на балкон, посмотрела вниз. Сердце оборвалось от страха. Лететь с такой высоты, беспомощно расставив руки…
Она вешала белье. Какой ужас!
Звонок из прихожей словно прошил меня насквозь. Я так испугалась, что даже колени затряслись. Господи, какая я стала нервная. Это же Нелли. Посмотрим, как отреагирует она, эта врачевательница душ.
Запыхавшаяся Нелли явилась в белом халате.
— Прямо из больницы, даже халат не стала снимать, — сообщила она, торопливо сбрасывая туфли и швыряя сумку на пол. — Так спешила, так спешила… Вытащи там, порошок принесла…
— Порошок сегодня не пригодится, — сдерживая рыдания, произнесла я.
Нелли удивленно посмотрела на меня. В этом дурацком халате она и в самом деле похожа на доктора.
— А что пригодится? — растерянно спросила она.
— Твердость духа. Ты не заметила толпу народа под балконом Клавдии? — решила я зайти издалека.
— Заметила, но ты же знаешь, я так спешила. А почему ты спрашиваешь?
— Мы опоздали, а Клавдия начала стирку…
— И молодец, — обрадовалась Нелли, — значит, раньше закончим.
— Если бы ты дала мне договорить, то узнала бы, во что вылился такой подвиг.
— Во что?
— Клавдия вешала белье и упала с балкона. Нелли — в это время она искала свои тапочки — остолбенела.
— Как с балкона? Здесь же пятый этаж!
— Именно, — подтвердила я и, не в силах больше сдерживаться, залилась слезами.
— Что с ней? — подскочила ко мне Нелли. — Говори сейчас же, что с ней.
— Клава в реанимации, — ревя белугой, с трудом выговорила я.
— Быстро туда.
Нелли бросила тапочки и снова влезла в туфли. Когда eй удалось натянуть их на свои отекшие ноги, понеслись вниз, к «Жигулям».
По дороге заскочили в магазин за продуктами — брали все подряд — и тридцать минут спустя были уже в больнице. Я, вооруженная знаниями, полученными от Маруси, с помощью продуктов без труда получила все интересующие меня сведения. Клавдия еще жива, но в очень тяжелом состоянии. Ее пытаются спасти.
Мы помчались в реанимационное отделение.
Когда я в коридоре, с криком «упала с балкона», схватила за грудки первого попавшегося мне доктора, дверь палаты интенсивной терапии открылась, и вышедшая медсестра сообщила, что больная экзетировала.
— Что сделала больная? — нервно спросила я доктора.
— Экзетировала, — ответил он, старательно отдирая мои руки от воротника своего халата. — Умерла.
— Умерла?
Я отшатнулась, словно меня ударили. Я уже слишком плохо соображала, чтобы понимать происходящее.
— Какая больная? — сквозь странный гул спросила Нелли. — Та, что упала с балкона?
— Аааааа… — (Что за жуткий вопль? Мой крик?) Да, это Клавдия. Погибла моя Клавдия. Чудачка Клавдия. Инопланетянка Клавдия. Она умерла, а всем хоть бы что. Ходят, живут…
Такого потрясения я не испытывала со времени смерти моей бабушки. Я куда-то рвалась и что-то кричала. Меня хватали за руки и тащили. Падали на меня и кружились белые двери, колпаки-халаты, казенные стены. Мир лихорадочно двигался и молчал. Или я оглохла? Я вопила и не слышала своего голоса.
Слезы лились потоком и жгли лицо.
Очнулась я дома, в своей постели. Рядом Нелли, усталая, постаревшая.
— Слава богу, — облегченно вздохнула она. — Уже думала, ты никогда не проснешься — такую дозу они тебе вкатили там, в реанимации. Если бы не я, там бы ты и осталась.
— Нелли, неужели Клава умерла? — жалобно проскулила я.
— Да, — с гримасой боли кивнула Нелли. Я заплакала. Я не знала, что делать с той болью, которая поселилась в груди. Эта боль завладела всем моим телом, ломала его, выкручивала, выжимая последние капли жизни.
Лишь сейчас я осознала тяжесть утраты. Лишь сейчас поняла, чем была для меня Клавдия. Она была моим ребенком, моим странным, непонятным ребенком. Я учила ее своим глупым мудростям, старалась контролировать каждый ее шаг, берегла ее хилое здоровье. Я замучила ее своими суждениями обо всем на свете, поэтому она скрывала от меня этого Диму. Я просто не давала ей жить.
— Клава, Клава, прости меня, — приговаривала я сквозь слезы.
Нелли нахмурилась.
— Прекрати сейчас же, — приказала она. — Ты ни в чем не виновата. Это судьба.
— Ты же не веришь в судьбу. Она посмотрела на часы.
— Верю, но у меня мало времени…
— У тебя нет времени, у тебя есть Санька. Ты счастливая. А кто теперь у меня?
Нелли внимательно всмотрелась в мои глаза. Лицо ее исказилось болью. Болью за меня.
— У тебя есть я, — с нежностью сказала она. — Есть мой Санька… Алиса, Маруся и толпы мужиков которые без ума от тебя и твоей фигуры. Не капризничай. Ты же сильная.
Я кивнула, прислушалась к себе, но силы не почувствовала. Боль — да. Одиночества — сколько хочешь, а силы нет, ну ни грамма.
— Клавдия хоронила меня… Господи, теперь я понимаю, почему она призналась Алиске. Какая я жестокая. Я заставила ее пройти через этот кошмар. Она же думала, что я умерла. Ненавижу себя!
Я была безутешна. Отчаяние достигло того предела, когда хотелось разбить что-нибудь или нанести себе вред. Что угодно, лишь бы заглушить ту, душевную, боль. Я представляла страдания Клавдии и жалела ее, и кляла себя. Я считала себя убийцей. Стоило мне прийти хотя бы на полчаса раньше, и моя сестра была бы жива. Всего каких-то полчаса.
Я плакала, металась. У меня опять началась истерика. Нелли давно пожалела, что не оставила меня там, в реанимации. У нее уже не было сил.
Потом пришли Маруся с Акимом. Они отпустили Нелли к Саньке. Аким сел рядом, положил теплую руку на мой лоб и принялся рассказывать притчи. Я слушала и не слушала.
— Я убила ее, убила, — рыдая, бормотала я.
— Однажды некий торговец отправил слугу на базар за покупками, — прикрывая мне рот свободной ладонью, сказал Аким, — а слуга тут же воротился и, дрожа от страха, сообщил, что толкнула его в толпе какая-то старуха. Он обернулся и увидел: стоит перед ним Смерть. Она посмотрела в его глаза и погрозила пальцем. «Сжалься надо мной, хозяин, дай поскорей коня. Я поеду в Самару и спрячусь от Смерти» — взмолился слуга. Торговец сжалился и дал коня. Слуга поскакал прочь — только пыль столбом. Я разрыдалась еще горше.
— Я убила ее, убила.
Аким опять прикрыл мой рот ладонью, произнес «тес» и продолжил:
— Несколько часов спустя торговец сам отправился на базар и там среди толпы тоже увидел Смерть. Подошел к ней, спросил: «Скажи, зачем ты утром напугала моего слугу?» — «Что ты? Я вовсе не пугала его, — отвечала Смерть. — Просто удивилась, увидев его здесь, в Багдаде. Представь себе мое изумление — у меня же сегодня с ним встреча в Самаре».
Не знаю, что случилось со мной, но после этих слов я почувствовала усталость и заснула. Я спала долго, очень долго и видела ужасные, жуткие сны, такие сны, что, стань они явью, и смысла нет просыпаться.
— Как хорошо, что это только сны, — сказала я себе, проснувшись.
Я не подозревала тогда, как страшна та действительность, которая называется недалеким будущим. Уже потом, вспоминая этот день, я думала, что, несмотря на гибель сестры, вполне могла считать себя счастливой. Это звучит цинично, но дальнейшие события ввергли меня в такой ад, что все предыдущее показалось легким шлепком судьбы.
Похороны Клавдии состоялись в Питере. Нина Аркадьевна рыдала, но в обморок не падала. Сильная женщина. Мне пришлось ее зауважать.
Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.
— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо, когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщица и аферистка! Почему умерла не ты?
Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно за мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.
— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.
— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию не вернуть, вот что больно.
Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой «стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно от ее горя.
— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросать без присмотра квартиру.
— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московском перроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.
Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно, пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, — жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленно уходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?
Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.
— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.
— Не могу. Обещал матери.
— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка. Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.
— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».
— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.
— Конечно, хочу. Чем?
— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.
— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.
— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь.
Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.
— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо, когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщица и аферистка! Почему умерла не ты?
Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно за мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.
— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.
— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию не вернуть, вот что больно.
Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой «стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно от ее горя.
— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросать без присмотра квартиру.
— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московском перроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.
Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно, пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, — жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленно уходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?
Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.
— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.
— Не могу. Обещал матери.
— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка.
Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.
— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».
— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.
— Конечно, хочу. Чем?
— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.
— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.
— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь просить о том, что я должна сделать по долгу сестры. Сейчас же еду и не оставлю тебя до тех пор, пока ты не станешь молить о пощаде. А я мастерица надоедать.
— Не стану, — ответил Денис.
В его поведении была такая покорность судьбе, граничащая с безысходностью, что мне почему-то стало стыдно.
— Знаю, ты не умеешь, — вздохнула я. Мы приехали в квартиру Клавдии и первое время не могли ступить дальше кухни. Мы сидели за столом, пили кофе и молчали. Я никогда не знала, о чем разговаривать с Денисом. Меня, в отличие от окружающих, не сбивала с толку его вежливость. Я прекрасно знала, что, кроме компьютера и начертательной геометрии, по-настоящему его не интересует ничего.
— Ты, наверное, захочешь забрать что-нибудь отсюда? — нарушив молчание, спросил он.
— Зачем?
— На память. Я задумалась.
— Нет, ничего не надо, — ответила я и в это время вспомнила о сиреневой кофточке.
Алчной Нине Аркадьевне при моей жизни достанется кофточка, которую я на себе тащила из Польши?! Не бывать этому!
— Заберу только кофточку, которую подарила Клавдии не так давно, — добавила я. Денис кивнул и спросил:
— Знаешь, где она лежит?
— Знаю.
— Забери сейчас, потом будет поздно.
Браво! Впервые в жизни он (хоть и косвенно) осудил свою мать. Уму непостижимо!
Я отправилась в спальню. Без всякого труда отыскав кофточку, я уже собралась закрыть дверцу шкафа, но увидела торчащий из белья угол прозрачной папки. Вспомнив о письмах, я вытащила папку и тут же исследовала ее содержимое.
Это был трогательный набор старой девы, говорящий о том, что тщательно скрывалось от постороннего глаза. Все, что проняло одетое в броню безразличия ранимое сердце, все собрано здесь. Поздравительные открытки с неискренними похвалами, телеграммы с дежурными поздравлениями, даже мои записочки типа: «Клася, ждала пятнадцать минут, спешу, приду завтра. Люблю. Целую. Соня».
Все, где хоть раз было слово «люблю», бережно хранилось. И среди этого — письма. Они лежали как бы сами по себе, как бы отдельно. Перевязанные розовой ленточкой, они выделены из числа прочих знаков внимания, а следовательно, особо дороги.
Вернувшись на кухню, я спрятала кофточку в сумку и протянула Денису папку.
— Что это? — спросил он.
— Жизнь твоей сестры. Он удивился.
— Почему жизнь?
— Потому что все главное — здесь, остальное не имеет значения.
Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма и испугался. Как все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.
— Ты уверена, что это нужно забрать именно мне? Что с этим делать? — растерянно спросил он.
— Сохрани, — посоветовала я.
— Зачем?
— На память.
— Но это же может кто-нибудь прочесть, — с искренним ужасом прошептал он.
— Нина Аркадьевна первая же прочтет, — пообещала я.
По его утроившемуся ужасу я снова поняла (и порадовалась), какого невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.
— Нет, нет, этого допустить нельзя, — воскликнул он. — Бумаги надо сжечь.
— Ты с ума сошел! — закричала я, выхватывая из его рук папку. — Только не это.
— Тогда оставь себе.
Я с благодарностью посмотрела на брата.
— Спасибо, — сказала я, — но почему тебя не смущает, что мне станет известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?
— Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, — разочаровал меня Денис. — Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтому вряд ли ты найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.
Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась за стол пить кофе.
— Может, все же пойдешь ко мне? — спросила я после пятиминутного молчания. — У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но все же.
— Нет.
— Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, если ты нарушишь его. Глупо сидеть в этих стенах одному.
Денис покачал головой.
— Обмануть не удастся, — сказал он. — Мама будет часто звонить.
— Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.
— Взял много литературы. Надо работать.
— Тогда я пойду?
— Да, конечно.
Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенно улыбнулся.
— Звони.
— Завтра позвоню, — пообещала я, окидывая его на прощание взглядом.
И тут я осознала, как похожи они с Клавдией. Оба маленькие, тщедушные, страшно одинокие. Оба нелюбимы. Нелюбимы с детства, потому что любовь, которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они и не могли ее принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.
Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:
— Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавив к грусти в глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столько дикости? Почему русский человек так стыдлив, когда дело касается настоящих чувств? Почему так трудно дается нам слово «люблю»?
Дома я долго и внимательно изучала архив Клавдии. Письма от Лебедева Дмитрия Александровича… Этот наглец, изредка признаваясь в любви, в основном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру и приехала к нему поднимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.
Вот почему нельзя никому завидовать. На самом-то деле чаще всего не знаешь, чему завидуешь.
Глава 20
На следующий день утром я сообщила Марусе и Нелли, что уже дома и вечером жду их в гости, после чего наспех позавтракала и отправилась к Денису. По дороге, как обычно, завернула в магазин и набила сумку продуктами.
Денис открыл дверь и, извинившись, тут же отправился в постель. Меня поразил его вид: бледность, вялость, дрожание рук.
— Что с тобой? Ты пьян? — изумилась я, зная, что Денис трезвенник и ничего, кроме орехового ликера, не признает, да и то в крайних случаях.
Ореховый ликер — это у нас семейное. Наша бабушка любила его, моя мама, я, Денис. Даже Клавдия изредка баловалась.
— Я выпил немного вчера, но дело не в этом, — ответил Денис.
— А в чем же дело? На тебя без слез невозможно смотреть, — возмутилась я.
— Видимо, я отравился копченой колбасой, которую в дорогу дала мама.
«Твоя мама может отравить чем угодно», — подумала я, а вслух сказала:
— Для этого я и приехала. Нечего есть колбасу, сейчас приготовлю щи, плов и винегрет. А на десерт испеку яблочный пирог.
Денис мое сообщение воспринял без энтузиазма.
— Вряд ли смогу это съесть, — сказал он. — Меня рвет, и на еду даже смотреть не могу.
Я покопалась в аптечке. Чего там только нет. У Клавдии была настоящая страсть к лекарствам.
— Прими тетрациклин, и к вечеру все пройдет, — сказала я, протягивая таблетки.
Денис послушно проглотил их, запив топленым молоком, и жалобным взглядом поблагодарил меня. Он был воплощением страдания. Этакая ходящая мука.
Всем известно, как любят мужчины вызывать к себе жалость и как умеют пользоваться этим. Я не стала потакать Денису, а отправилась на кухню. Через три часа обед был готов. Кастрюля ароматных щей, казанок аппетитнейшего плова и салатница, полная винегрета: чем не меню на три дня. В довершение великолепный яблочный пирог. Это вам не кухня Нины Аркадьевны.
Я искренне хотела побаловать брата и очень досадовала, что он так некстати потерял аппетит. За каким чертом ел он эту колбасу? Не мог дождаться меня?
Он лишь пожал плечами в ответ на прямо поставленные вопросы и закрыл глаза. Я встревожилась.
— Что, так плохо?
— Да нет, уже лучше, — ответил он.
— Тогда поешь.
— Не хочется. Потом.
Мне стало обидно. Так старалась. Мои щи!.. Это шедевр кулинарии. Каждый, кто пробовал, подтвердит. А Денис не хочет есть такую вкуснятину.
Он понял. Он все понял и почувствовал себя виноватым.
— Я обязательно все съем, — заверил он, — съем чуть позже, потом, вот только поправлюсь.
— Тогда я пойду, у меня вечером гости. Буду звонить.
И я ушла. Господи, почему я не осталась? Почему Денис не остановил меня? И почему нельзя прокрутить время назад? Нельзя все вернуть…
Не придавая значения болезни брата, я отправилась домой и занялась своими делами. Вечером с полными сумками пришли Маруся и Нелли. Прямо с порога, побросав сумки, они разрыдались. Мы обнялись, расцеловались и принялись дружно реветь.
Наревевшись, разом осушили глаза и наполнили рюмки, выпили за упокой души Клавдии и начали накрывать на стол. Потом расселись, вновь разлили по рюмкам кто что любит — мне орехового ликера, Марусе и Нелли водку — и помянули Клавдию вторично.
— Ну, земля ей пухом, хорошая она была баба, хоть и непонятная, — сказала Маруся.
— Я никак не могу привыкнуть к тому, что ее нет, — вздохнула Нелли. — Вчера увидела в магазине свежее овсяное печенье — Клавдия обожала его, — бросилась покупать… А потом думаю, зачем, если Клавдии нет. Кстати, Соня, Изя не объявилась?
После смерти Клавдии пропала ее кошка. Мы с Нелли гадали, кому теперь ее забирать, а она, долгожительница, пропала.
— Нет, Изя не вернулась, — ответила я. — Я слышала, что такое бывает с собаками: после смерти хозяина собака переселяется на его могилу. Но Изя — кошка, а у Клавдии нет могилы. Ее прах на дне урны, а урна в колумбарии.
Нелли всю аж передернуло.
— Хорошо, что я не поехала на похороны, — сердито сказала она. — Видеть не желаю эту Нину Аркадьевну. Не могла похоронить дочку по-человечески. Нельзя же экономить на похоронах.
— А я не согласна, — возразила Маруся. — Кладбище, конечно, обходится дороже, но дело не в этом. Вот мне бы лично не хотелось, чтобы какие-то черви епэрэсэтэ, жрали мою плоть.
— А плоти у тебя хоть отбавляй, — вставила я.
— Что есть — то есть, — миролюбиво согласилась Маруся, — но я о другом. Как представлю, епэрэсэтэ, что предстоит лежать и гнить, противно становится. Кремация гигиеничней.
— О чем вы говорите, — возмутилась Нелли. — Какая разница, что будет после нашей смерти.
— Ну ты же этот вопрос подняла, — напомнила я. — Нина Аркадьевна тоже решила, что разницы нет, и выбрала, что подешевле.
Денис открыл дверь и, извинившись, тут же отправился в постель. Меня поразил его вид: бледность, вялость, дрожание рук.
— Что с тобой? Ты пьян? — изумилась я, зная, что Денис трезвенник и ничего, кроме орехового ликера, не признает, да и то в крайних случаях.
Ореховый ликер — это у нас семейное. Наша бабушка любила его, моя мама, я, Денис. Даже Клавдия изредка баловалась.
— Я выпил немного вчера, но дело не в этом, — ответил Денис.
— А в чем же дело? На тебя без слез невозможно смотреть, — возмутилась я.
— Видимо, я отравился копченой колбасой, которую в дорогу дала мама.
«Твоя мама может отравить чем угодно», — подумала я, а вслух сказала:
— Для этого я и приехала. Нечего есть колбасу, сейчас приготовлю щи, плов и винегрет. А на десерт испеку яблочный пирог.
Денис мое сообщение воспринял без энтузиазма.
— Вряд ли смогу это съесть, — сказал он. — Меня рвет, и на еду даже смотреть не могу.
Я покопалась в аптечке. Чего там только нет. У Клавдии была настоящая страсть к лекарствам.
— Прими тетрациклин, и к вечеру все пройдет, — сказала я, протягивая таблетки.
Денис послушно проглотил их, запив топленым молоком, и жалобным взглядом поблагодарил меня. Он был воплощением страдания. Этакая ходящая мука.
Всем известно, как любят мужчины вызывать к себе жалость и как умеют пользоваться этим. Я не стала потакать Денису, а отправилась на кухню. Через три часа обед был готов. Кастрюля ароматных щей, казанок аппетитнейшего плова и салатница, полная винегрета: чем не меню на три дня. В довершение великолепный яблочный пирог. Это вам не кухня Нины Аркадьевны.
Я искренне хотела побаловать брата и очень досадовала, что он так некстати потерял аппетит. За каким чертом ел он эту колбасу? Не мог дождаться меня?
Он лишь пожал плечами в ответ на прямо поставленные вопросы и закрыл глаза. Я встревожилась.
— Что, так плохо?
— Да нет, уже лучше, — ответил он.
— Тогда поешь.
— Не хочется. Потом.
Мне стало обидно. Так старалась. Мои щи!.. Это шедевр кулинарии. Каждый, кто пробовал, подтвердит. А Денис не хочет есть такую вкуснятину.
Он понял. Он все понял и почувствовал себя виноватым.
— Я обязательно все съем, — заверил он, — съем чуть позже, потом, вот только поправлюсь.
— Тогда я пойду, у меня вечером гости. Буду звонить.
И я ушла. Господи, почему я не осталась? Почему Денис не остановил меня? И почему нельзя прокрутить время назад? Нельзя все вернуть…
Не придавая значения болезни брата, я отправилась домой и занялась своими делами. Вечером с полными сумками пришли Маруся и Нелли. Прямо с порога, побросав сумки, они разрыдались. Мы обнялись, расцеловались и принялись дружно реветь.
Наревевшись, разом осушили глаза и наполнили рюмки, выпили за упокой души Клавдии и начали накрывать на стол. Потом расселись, вновь разлили по рюмкам кто что любит — мне орехового ликера, Марусе и Нелли водку — и помянули Клавдию вторично.
— Ну, земля ей пухом, хорошая она была баба, хоть и непонятная, — сказала Маруся.
— Я никак не могу привыкнуть к тому, что ее нет, — вздохнула Нелли. — Вчера увидела в магазине свежее овсяное печенье — Клавдия обожала его, — бросилась покупать… А потом думаю, зачем, если Клавдии нет. Кстати, Соня, Изя не объявилась?
После смерти Клавдии пропала ее кошка. Мы с Нелли гадали, кому теперь ее забирать, а она, долгожительница, пропала.
— Нет, Изя не вернулась, — ответила я. — Я слышала, что такое бывает с собаками: после смерти хозяина собака переселяется на его могилу. Но Изя — кошка, а у Клавдии нет могилы. Ее прах на дне урны, а урна в колумбарии.
Нелли всю аж передернуло.
— Хорошо, что я не поехала на похороны, — сердито сказала она. — Видеть не желаю эту Нину Аркадьевну. Не могла похоронить дочку по-человечески. Нельзя же экономить на похоронах.
— А я не согласна, — возразила Маруся. — Кладбище, конечно, обходится дороже, но дело не в этом. Вот мне бы лично не хотелось, чтобы какие-то черви епэрэсэтэ, жрали мою плоть.
— А плоти у тебя хоть отбавляй, — вставила я.
— Что есть — то есть, — миролюбиво согласилась Маруся, — но я о другом. Как представлю, епэрэсэтэ, что предстоит лежать и гнить, противно становится. Кремация гигиеничней.
— О чем вы говорите, — возмутилась Нелли. — Какая разница, что будет после нашей смерти.
— Ну ты же этот вопрос подняла, — напомнила я. — Нина Аркадьевна тоже решила, что разницы нет, и выбрала, что подешевле.