Страница:
С Прохора голову как бы снимает и уносит, а затем возвращает — все самостоятельно.
Заметно встречное движение внутри ряда: чем меньше Бегемот участвует в самом «усекновении главы», тем абсолютней она исчезает, тем страшнее вся история, и тем больше в ней участия Воланда.
Можно построить и обратный ряд: чем больше доля Бегемота в истории, тем она менее серьезна — или, по-другому, тем больше в ней балаганного элемента. История-то с чертыханием — явно шутовская.
Вспомним, что Бегемот и есть лучший шут в мире, причем настоящий, придворный — шутками своими обнажающий суть происходящего. Своей затеей с «безголовым костюмом» он повторяет на буффонадном уровне трагедию Берлиоза и тем демонстрирует ее смысл: голова редактора была заложена нечистому. (Дальше мы увидим, что шутовские игры вокруг казней, назначенных Воландом, Бегемот ведет и в других случаях.)
Предположим, все так и есть, но прежний вопрос остается: а чем, собственно, Берлиоз «заложил» свою голову? Он не лез к сатане, как Бенгальский; не чертыхался, как Прохор, — а кару получил самую страшную — двойную смерть! И похищают по-настоящему только его голову. Загадка; с ней придется разобраться подробней.
20. Не закладывай голову черту
21. Загадка Римского
Приступим к систематической проверке гипотезы, изложенной в предыдущей главе, на сей раз сформулировав гипотезу осторожней: под расправами демонов скрывается смысл, не совпадающий (или противоречащий) с истолкованием, помещенным писателем на поверхности. Материал обширен; составим таблицу с перечнем всех пострадавших-одиночек, указав их вину — либо объявленную в тексте, либо ту, на мысль о которой читателя явно наталкивают. Будет применено понятие «приставать к сатане», поскольку демоны прикладывают особые усилия, отваживая непрошеных визитеров и вообще не по уму любопытных. Укажем баллы наказания — для сравнения объявленной вины с тяжестью кары, — прошу обратить на них особое внимание. (Разумеется, баллы вполне условные; за максимум принята двойная казнь Берлиоза, за минимум — наказание, не имеющее отдаленных последствий.) Слово «репрезентация» означает индекс внимания, уделенного данному персонажу Булгаковым; первой цифрой указывается количество глав, посвященных персонажу, второй — эпизодов.
Рассмотрев «таблицу наказаний», мы видим странное положение двух человек: финдиректора Варьете Римского и бухгалтера Ласточкина. Последний пострадал без малейших видимых причин; его присутствие в списке жертв настораживает чрезвычайно. Незаметный бухгалтер неизвестно за что подведен под арест, хотя служащий он, по-видимому, образцовый. Это как бы дезавуирует обвинения, предъявляемые почти всем другим персонажам.
Персонаж = Линия сюжета = Репрезентация* = Вина явная и/или обозначенная = Балл наказания = Палач
Берлиоз = литература = 2+3 = конформное лганье, некомпетентность. = 10 = Коровьев**
Бездомный = литература = 5+5 = конформизм, плохой поэт = 4(?) = Воланд**
Лиходеев = Варьете, квартира = 1+1 = служебное несоответствие = 1 = Воланд, Бегемот**
Никанор Иванович = квартира = 2+1 = «выжига и плут» = 4 = Коровьев**
Бенгальский = Варьете = 0+2 = конформное лганье, плохой конферансье = 6 = Бегемот, Коровьев
Варенуха = Варьете = 1+2 = лганье по телефону, лез в дела сатаны = 3 = Азазелло, Бегемот, Гелла
Римский = Варьете = 2+1 = лез в дела сатаны = 8 = Гелла, Варенуха
Бухгалтер Ласточкин = Варьете = 1+0 = вина неизвестна = 4 = ?
Поплавский = квартира = 1+0 = выжига, приставал к сатане = 1 = Азазелло
Буфетчик Соков = Варьете = 1+0 = выжига, приставал к сатане, служебное несоответствие = 6 = Коровьев**
Прохор Петрович = Варьете = 0+1 = служебное несоответствие, чертыхался = 1 = Бегемот
Семплеяров = Варьете = 0+2 = конформное поведение, приставал к сатане = 2—3 = Коровьев
Майгель = полиция = 0+1 = доносчик, приставал к сатане = 9 = Азазелло**, Абадонна
* Репрезентация — индекс внимания, уделенного данному персонажу Булгаковым; первой цифрой указывается количество глав, псвященных персонажу, второй — эпизодов.
** Кара совершена по суду или слову Воланда.
В самом деле, все, кроме бухгалтера и финдиректора, плохие работники. Берлиоз некомпетентен, Бездомный пишет плохие стихи, председатель домкома берет взятки, Семплеяров ничего не может поделать с театральной акустикой (806) и т. д. Даже насчет Майгеля, доносчика, иуды, есть любопытный намек, что его деятельность через месяц должна кончиться (690) — скорее всего, потому, что он, бывший барон, оказался плохим шпионом…
Ласточкину ничего такого предъявить нельзя, равно как и Римскому. Сейчас мы разберем это подробнее, но бухгалтера нельзя даже обвинить в том, что он, подобно Римскому, пытался вмешиваться в дела сатаны.
Обратим внимание на литературную нагрузку, несомую бухгалтером: он демонстратор. Его глазами последовательно показывается пять сцен.
Последняя сцена, в банке, есть то, что он по-настоящему демонстрирует.
В самом деле, там происходит нечто нелепое. Едва Ласточкин говорит служащему, что он из Варьете, как появляется агент НКВД. Бухгалтер предъявляет истинную драгоценность — с точки зрения власти — валюту, за которой идет погоня на протяжении всего романа, — и его почему-то арестовывают! Нелепость очевидная, она с дьявольским хитроумием подчеркивается-маскируется именно игрою с валютой. За ней, за пакетом с гульденами и всем прочим, подсунутым слугами Воланда, остается незамеченным простой факт: бухгалтера ждали в банке, чтобы арестовать за причастность к Варьете. Для тех, кто знает практику МВД, сюжет ясен: за Ласточкиным приехали на службу, не нашли и устроили засаду в банке. Времени хватило, пока он ездил по руководящим учреждениям…
Нагрузка на этого малозаметного персонажа, таким образом, достаточно сложная. Его судьба говорит ясно, что, во-первых, Воланд карает советских служащих отнюдь не за плохую службу; и, во-вторых, стихия арестов, многократно показанная в «московских главах», есть воистину стихия — нечто бессмысленное: хватательный рефлекс власти. (См. ту же тему 497, 534, 641. «Но за что?» — как шепчет сам себе Римский.)
Коллега и непосредственный начальник Ласточкина Римский имеет ту же функцию плюс еще одну: его история показывает почти что напрямую, за что карает Воланд. Соответственно, Римский — заметный персонаж, уступающий по репрезентации только Бездомному.
Всем его описанием категорически отметается предположение, что он может быть наказан за плохую работу. Римский исполняет свой долг безупречно. Нас все время убеждают, что он — человек расторопный и организованный. Это чувствуется уже в его разговоре по телефону с Лиходеевым (498). Он предусмотрителен в делах. «А мне до крайности не нравится эта затея…» — ворчит он об ожидаемом сеансе черной магии (520). Чутье у него выдающееся: «…Финдиректор как будто более похудел и даже постарел, а глаза… утратили свою обычную колючесть и появилась в них не только тревога, но даже как будто печаль» (528).
И ведь это — когда ничего еще не произошло, кроме таинственного перемещения Лиходеева в Ялту! Здесь же Римский делает то, что редкому администратору под силу: диктует телеграмму, одновременно сам записывая свои слова. В главе о сеансе предусмотрительность Римского подчеркивается снова. Испортился телефон: «событие почему-то окончательно потрясло финдиректора» (534). Так и ждешь, что он отменит сеанс, по крайней мере, до возвращения Лиходеева. Но Римский — деловой человек, от ответственности не уклоняющийся. Его ум и чуткость подчеркиваются форсированно: «Чуткий финдиректор нисколько не ошибся» (567); он сравнивается «с сейсмографом любой из лучших станций мира» (570). Затем его характеристику усиливает Варенуха: «Догадался, проклятый! Всегда был смышлен…» (573).
Это педалирование преследует две цели. Кроме уже названной, есть другая: показывается положение безупречного работника в не зависящей от него идеологической ситуации. Оно ужасно. Начальство не станет потом учитывать, что преступников, покалечивших конферансье, несших со сцены неподобное, разбрасывавших государственные кредитные билеты, наводнивших улицу голыми женщинами, — что этих преступников формально выпустил на сцену Лиходеев. Он выпустил — подписав контракт, это верно, — но физически-то выпустил Римский. Оставшись за главного в театре, он не сумел «предотвратить безобразие», не пресек, не остановил, не прекратил! И политическое обвинение, разумеется, будет: как это советские люди бросились на заграничные буржуазные тряпки?! Римский все это понимает: «…Приходилось пить горькую чашу ответственности. …Надо было звонить, сообщать о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты дьявол!» (568). (Прошу читателя отметить последние три слова.) Человек, знающий ситуацию 30-х годов, даже не спросит: «Но за что?» — понимая, что выгородить себя Римскому не удастся и ему, пусть сто раз хорошему работнику, не избежать расправы за чужую вину, скорее всего — лагеря.
Если уж схватили бухгалтера, то что говорить о его начальнике, оставшемся за директора театра!
И расправа следует. В финале романа «старенький-престаренький, с трясущейся головой, финдиректор» подает заявление об уходе из Варьете. То есть история кончается именно так, как она должна была кончиться без ведьм и вурдалаков. «Да, его хорошо отделали», как скажет Воланд о Мастере…
Неизбежность такого исхода, очевидная для любого человека, знакомого с «реализмом жизни» того времени, тщательно замаскирована всем строением рассказа о Римском. Абзац о горькой чаше ответственности обрамлен, с одной стороны, скандалом у подъезда Варьете — дамы в сорочках и панталонах, милиция, «развеселые молодые люди в кепках», — а с другой стороны, страшным хулиганским предупреждением по телефону: «Не звони, Римский, никуда, худо будет» (569).
Булгаков систематически навязывает читателю именно этот ответ на вопрос «за что?»: не реагируй, худо будет — ту версию вины Римского, которую мы и зафиксировали в таблице прегрешений. Выключаются телефоны, и междугородный, и московский; предупреждают по телефону Варенуху — в том же хамском тоне: «Варенуха… ты русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы» (527); потом при избиении в уборной: «А тебя предупредили по телефону, чтобы ты их никуда не носил?» (529). Мы и начинаем считать, будто Римского превратили в «старенького-престаренького» за действия, могущие доставить сатане беспокойство.
Это — подмена. Финансовый директор оказался случайно, поневоле связанным с идеологическим скандалом — в том его вина. Подмена совершенно такая же, как с Варенухой. Избитый и обращенный в вампира якобы за то, что нес телеграммы в НКВД, он получает буффонадное объяснение: «Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно? Не будете больше этим заниматься?» — совершенно в стиле газетной «критической» сатиры, и Варенуха в том же дурацко-балаганном стиле отвечает: «Истинным… то есть я хочу сказать, ваше ве… сейчас же после обеда…» (708).
Его избили и превратили в «вампира-наводчика» так, как если бы он и в самом деле добрался до НКВД. (Болтовня Азазелло о его вранье, в свою очередь, комментируется «артистом» из «Сна Никанора Ивановича». Арестованного Дунчиля он обвиняет, называя «поразительным охмурялой и вруном» (582).)
Рассудим, зачем нужны были сложные охранительные мероприятия существам, могущим и летать, и исчезать, — демонам? Зачем надо было, к примеру, отбирать портфель с телеграммами у Варенухи (и предварительно предупреждать его, чтобы не носил, т. е. не выполнял приказа Римского и оказался плохим работником)? Без всякого шума и насилия исчезли документы из портфеля Никанора Ивановича, даже копии злополучной переписки с Римским исчезли из ялтинского угрозыска — за тысячу километров от Москвы! Трюки с документами демонстрируются в главе «Извлечение Мастера», причем один из них — совсем ненужный. История болезни Мастера летит в камин, и Коровьев резюмирует: «Нет документа, нет и человека» (705). (Хотя как раз для больниц этот советский лозунг не действует, и Мастера, естественно, «хватаются».)
Во всей истории с Лиходеевым и скандалом в Варьете ничего нельзя скрыть. Лиходеева видели десятки свидетелей в Ялте — дело ясно и без телеграмм и прочего. Скандал с Варьете, несомненно, сразу привлек внимание НКВД к Воланду. Каких разоблачений можно было ждать от бедняги финдиректора, если в свидетелях 2500 человек, среди них — работники милиции, да и мало ли кто еще по должности находился в огромном зале Варьете! Хулиганское стремление к «шито-крыто» Булгаков лукаво придает свите могущественного мага, отнюдь не стремящегося к тайности действий — напротив, поместившего свое тайное имя на театральных афишах (к слову, афиши впоследствии исчезают бесследно со стендов — право, этот фокус куда сложней, чем изъятие телеграмм из портфеля).
Иными словами, все маски, надетые Булгаковым на этот сюжет, им же и приподнимаются: дьяволы обходятся с хорошими работниками точно так, как реальная полиция тех лет. Это сатира — полновесная, щедринская — на святая святых советской системы: идеологическо-полицейский аппарат. И одновременно здесь та же линия, что мы обсуждали в предыдущих главах: не закладывай голову дьяволу власти. Ведь хороший работник, стремящийся соответствовать своим служебным задачам, поневоле втягивается в полицейскую машину. Римский и Варенуха были обязаны информировать НКВД об исчезновении Лиходеева; не так и важно, что они ненавидели бездельника-директора: информировать надо было для спасения своей шкуры. (Последнее можно сказать о Берлиозе и Бездомном при знакомстве с Воландом.)
Итак, мы должны исправить таблицу провинностей. Ласточкин, Римский, Варенуха наказаны за то же, за что и литераторы, — за конформизм, за сотрудничество с «истинным дьяволом».
Сатанинская сущность власти хитроумно демонстрируется историей Варенухи. Только что мы отметили, что его обратили в «вампира-наводчика» — как и поступал НКВД с людьми, попадающими в его орбиту. В таком качестве он расправляется с Римским — он и ведьма Гелла. Так вот, двойная, человеческо-дьявольская сущность ведьмы проясняется для читателя через аналогии с Панночкой из «Вия», а такая же сущность вампира — через рассказ А. К. Толстого «Упырь»[81]. (Разъяснение действительно полезное: не всем известно, что вампиром (упырем, вурдалаком) в мифах становятся, а не рождаются, причем становятся помимо своей воли. Это зараза — вроде инфекционной болезни.)
Рассказ А. К. Толстого заявляет о себе в тот момент, когда Варенуха приходит в кабинет Римского с огромным синяком, «нездоровой бледностью» и шеей, обмотанной кашне. «Если же к этому прибавить… отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкое изменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах, — можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем» (572). Прочитав эти строки, читатель, помнящий «Упыря», понимает сразу, что поцелуем Геллы Варенуха был превращен в вурдалака и кашне покрывало след поцелуя-укуса. «…Каким образом узнать упырей? …Они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. …Звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин»[82].
В другом месте: «…Щелканье старого чиновника обратилось в неопределенное сосание» (с. 16), и еще: «…щелкал и сосал попеременно» (с. 26) — запоминается… Тот же чиновник говорит «грубым голосом» при исполнении, так сказать, обязанностей упыря (с. 58). Поцелуй-укус в шею обыгрывается в рассказе несколько раз; слова Геллы: «Дай-ка я тебя поцелую» — перифраз жеманного лепета ведьмы Пепины: «…Позволь мне дать тебе поцелуй» (с. 49). У героев «Упыря» Булгаков заимствовал и нездоровую бледность Варенухи. Глухой голос и изменение взора взяты из рассказа «Семья вурдалака»[83], во всех изданиях А. К. Толстого публикуемого рядом с «Упырем».
Следующий признак: «Он не отбрасывает тени!» — отчаянно мысленно вскричал Римский» (573). Это — традиционное качество призрака, описанное, кроме иных мистических произведений, во втором рассказе А. К. Толстого, сопутствующем «Упырю», — «Встрече через триста лет»[84].
Как обычно, Булгаков озаботился поставить прямую метку. Спасшийся от вурдалаков Римский описывается так: «Седой как снег, без единого черного волоса старик» (575). Сравните: «…Волосы мои седы, глаза мои впалы, я в цвете лет сделался стариком» (с. 36), — говорит герой «Упыря», также чудом спасшийся от кровопийц.
Перебирая в памяти рассказ Толстого, читатель, может быть, и вспомнит, что упыри были обыкновенными людьми: бригадирша и статский советник, т. е. принадлежали к обычному для литературы девятнадцатого века кругу персонажей — такие же литературные обыватели, как финдиректор или администратор в веке двадцатом.
Разумеется, ничто дурное не происходит помимо дьявола. В «Упыре» он фигурирует как «высокий человек в черном домино и в маске» (с. 59), взгляд которого убийственен: «…Из-под черной маски сверкнули на меня невыразимым блеском маленькие белые глаза, и взгляд этот меня пронзил как электрический удар» (с. 49). Это не «настоящий», традиционный черт-соблазнитель, а черт-убийца, являющийся в тот момент, когда люди, ему подчиненные, творят злодеяние.
Глаза, сверкающие убийственным блеском из-под черной маски, — и глаза Абадонны, глаза самой смерти, скрытые под черными очками.
Аналогии работают, по задаче Булгакова, превосходно. Они, с одной стороны, маскируют суть происходящего — что с Римским расправились совершенно таким же путем и с тем же результатом, как если бы расправлялись власти. С другой стороны, та же суть проявляется: расправа над невинным — дело не чисто дьявольское, а человеческое.
Гипотезу о голове, которую не следует закладывать дьяволу власти, можно считать подтвержденной — по первой проверке. Однако появились новые вопросы. Как мы должны теперь понимать роль Воланда? Почему его приближенные творят человеческое зло? Почему они следуют здесь не за судьей Воландом, а за убийцей Абадонной? Наконец, если в романе сатирически переигрываются действия властей, то почему этому перифразу придан суперхулиганский оттенок, почему слуги владыки принимают облик битых, бледных, хриплых городских подонков, исконных врагов власти?
22. Опять Коровьев.
Заметно встречное движение внутри ряда: чем меньше Бегемот участвует в самом «усекновении главы», тем абсолютней она исчезает, тем страшнее вся история, и тем больше в ней участия Воланда.
Можно построить и обратный ряд: чем больше доля Бегемота в истории, тем она менее серьезна — или, по-другому, тем больше в ней балаганного элемента. История-то с чертыханием — явно шутовская.
Вспомним, что Бегемот и есть лучший шут в мире, причем настоящий, придворный — шутками своими обнажающий суть происходящего. Своей затеей с «безголовым костюмом» он повторяет на буффонадном уровне трагедию Берлиоза и тем демонстрирует ее смысл: голова редактора была заложена нечистому. (Дальше мы увидим, что шутовские игры вокруг казней, назначенных Воландом, Бегемот ведет и в других случаях.)
Предположим, все так и есть, но прежний вопрос остается: а чем, собственно, Берлиоз «заложил» свою голову? Он не лез к сатане, как Бенгальский; не чертыхался, как Прохор, — а кару получил самую страшную — двойную смерть! И похищают по-настоящему только его голову. Загадка; с ней придется разобраться подробней.
20. Не закладывай голову черту
Прибегнем к обычному допущению: Булгаков косвенно указывает на вину Берлиоза, о которой нельзя было сказать прямо. Провинился; «заложил голову» когда-то прежде, а на Патриарших только «прыгнул», то есть упорствовал в своей вине.
Именно это я и пытался доказать, интерпретируя сцену на Патриарших как суд, а не случайную встречу. Суды назначаются после совершения преступления. Мы помним также, что Берлиоз ни на йоту не отступил от стандартной манеры поведения и вел себя как обычно — упрямился, подобно герою По.
Сделаем следующий шаг и предположим, что вина Берлиоза была похожа на чертыханье этого героя — нечто постоянное, монотонное, повторяющееся изо дня в день. Не одноразовое прегрешение.
У Берлиоза может быть несколько вин. Прежде всего, конечно, руководство литературной травлей Мастера и, возможно, других каких-то писателей. Другой вариант — доносительство. Тоже вполне в духе времени… Берлиоз ведь «прыгнул» на пути к телефону — бежал звонить «куда надо». Не исключается ни то, ни это. Однако же трудно предположить, что он каждый день затевал новую травлю или на кого-то доносил — сколь ни часты бывали такие дела в 30-е годы, все же они оставались не рядовыми. Не монотонными, во всяком случае.
Шарада: что делал литератор и литературный мэтр в те годы ежедневно и непременно?
Конечно же, лгал. Ответ помещен во второй вариант «усекновения главы», в казнь Бенгальского, который лгал, перевирая слова Воланда, подгоняя их под конформный стандарт «впечатлений иностранцев» от СССР.
«Так что же говорит этот человек?» — спрашивает мессир, и «клетчатый помощник» звучно, на весь зал отвечает: «А он попросту соврал!» — и еще дает усиление: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!» (538). Форсированная реакция на то же действие, после которого Воланд жал руку Берлиозу и благодарил.
Мы имеем рабочую гипотезу: усекновение головы производится в наказание за конформную (заданную обязательной социальной установкой) ложь.
Конферансье Бенгальский такой ложью обязан был грешить всегда — это несомненная реалия 30-х годов; о редакторской работе и говорить нечего: в первой главе Берлиоз тем и занимается в присутствии читателя — наставляет Бездомного, как именно надо лгать. Внимательно присмотревшись, мы заметим, что Прохор-председатель грешит тем же: как полагается чиновнику, он врет, что занят («Ничем вы не заняты», — рубит ему Бегемот). Для этого буффонадного повтора сюжета выбран заезженный советской сатирой вариант, вроде «Прозаседавшихся» Маяковского: «Вижу, сидят людей половины…»
Но великий шут Бегемот на пустяки не разменивается. Его сатира — всегда настоящая; это подчеркивает аллюзия с безголовым градоначальником Салтыкова-Щедрина. Руководителю, оказывается, голова вообще не нужна… Таков второй метафорический смысл, несущий в себе настоящую сатиру.
Мы пришли к одному из вопросов, важнейших для анализа многослойного булгаковского текста. В самом деле, если лукаво-наивная история с Прохором Петровичем служит комментарием к главной казни романа, вскрывает ее смысл, то и сама комментирующая история вторично объясняется через казнь Берлиоза! Повседневная ложь бездельника-чинуши попадает в категорию конформных, обязательных деяний вместе с ложью о свободе совести и ложью об оценке нашей действительности иностранцами. Получается, что Прохор выселен из своего костюма не за то, что он скверный работник (а такое впечатление лежит на поверхности), но за то, что он именно хороший работник с точки зрения своего общества — лжет как полагается. То же и Берлиоз.
Но ведь тема караемых официальных лиц в «Мастере» сквозная. Лиходеева карают за служебное несоответствие, Варенуху за лганье по телефону, целое учреждение — за видимость «общественной работы», и так далее. Всего таких наказанных девятеро. И все они, кроме Берлиоза и Бенгальского, караются по видимости за служебные прегрешения — так же, как и безголовый Прохор. Позволительно спросить: а нет ли и здесь подобных перевертышей, не скрываются ли под винами, лежащими на поверхности, иные, подведомственные уже не микросатире вроде «Прозаседавшихся», а настоящему социальному разоблачению?
Не заложили ли все эти люди голову дьяволу?
И кто, в конце концов, подразумевается под дьяволом (или чертом)? Ведь если следовать скрупулезно за булгаковским рисунком, то чертыхался, призывая на свою голову Воланда и компанию, один лишь Прохор Петрович. Он вроде бы Накойчерт. Но Берлиоз, история которого предваряется перифразом названия рассказа о Накойчерте, он-то не чертыхался и вообще не верил в дьявола! А именно его голову и уносят самым ужасающим образом… Именно он заложил голову по-настоящему; он, а не Прохор. То есть чертыханье действительно маскировочный ход, как мы и предположили с самого начала. Или — условное обозначение, которое, как только что было сказано, расшифровывается через историю Берлиоза. Не слово «черт» грозит бедою, не дьяволу закладывают голову, а власти предержащей. Ибо в угоду ей лгут, доносят, травят творцов.
Такова рабочая гипотеза, которую, разумеется, надо еще основательно проверить.
Именно это я и пытался доказать, интерпретируя сцену на Патриарших как суд, а не случайную встречу. Суды назначаются после совершения преступления. Мы помним также, что Берлиоз ни на йоту не отступил от стандартной манеры поведения и вел себя как обычно — упрямился, подобно герою По.
Сделаем следующий шаг и предположим, что вина Берлиоза была похожа на чертыханье этого героя — нечто постоянное, монотонное, повторяющееся изо дня в день. Не одноразовое прегрешение.
У Берлиоза может быть несколько вин. Прежде всего, конечно, руководство литературной травлей Мастера и, возможно, других каких-то писателей. Другой вариант — доносительство. Тоже вполне в духе времени… Берлиоз ведь «прыгнул» на пути к телефону — бежал звонить «куда надо». Не исключается ни то, ни это. Однако же трудно предположить, что он каждый день затевал новую травлю или на кого-то доносил — сколь ни часты бывали такие дела в 30-е годы, все же они оставались не рядовыми. Не монотонными, во всяком случае.
Шарада: что делал литератор и литературный мэтр в те годы ежедневно и непременно?
Конечно же, лгал. Ответ помещен во второй вариант «усекновения главы», в казнь Бенгальского, который лгал, перевирая слова Воланда, подгоняя их под конформный стандарт «впечатлений иностранцев» от СССР.
«Так что же говорит этот человек?» — спрашивает мессир, и «клетчатый помощник» звучно, на весь зал отвечает: «А он попросту соврал!» — и еще дает усиление: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!» (538). Форсированная реакция на то же действие, после которого Воланд жал руку Берлиозу и благодарил.
Мы имеем рабочую гипотезу: усекновение головы производится в наказание за конформную (заданную обязательной социальной установкой) ложь.
Конферансье Бенгальский такой ложью обязан был грешить всегда — это несомненная реалия 30-х годов; о редакторской работе и говорить нечего: в первой главе Берлиоз тем и занимается в присутствии читателя — наставляет Бездомного, как именно надо лгать. Внимательно присмотревшись, мы заметим, что Прохор-председатель грешит тем же: как полагается чиновнику, он врет, что занят («Ничем вы не заняты», — рубит ему Бегемот). Для этого буффонадного повтора сюжета выбран заезженный советской сатирой вариант, вроде «Прозаседавшихся» Маяковского: «Вижу, сидят людей половины…»
Но великий шут Бегемот на пустяки не разменивается. Его сатира — всегда настоящая; это подчеркивает аллюзия с безголовым градоначальником Салтыкова-Щедрина. Руководителю, оказывается, голова вообще не нужна… Таков второй метафорический смысл, несущий в себе настоящую сатиру.
Мы пришли к одному из вопросов, важнейших для анализа многослойного булгаковского текста. В самом деле, если лукаво-наивная история с Прохором Петровичем служит комментарием к главной казни романа, вскрывает ее смысл, то и сама комментирующая история вторично объясняется через казнь Берлиоза! Повседневная ложь бездельника-чинуши попадает в категорию конформных, обязательных деяний вместе с ложью о свободе совести и ложью об оценке нашей действительности иностранцами. Получается, что Прохор выселен из своего костюма не за то, что он скверный работник (а такое впечатление лежит на поверхности), но за то, что он именно хороший работник с точки зрения своего общества — лжет как полагается. То же и Берлиоз.
Но ведь тема караемых официальных лиц в «Мастере» сквозная. Лиходеева карают за служебное несоответствие, Варенуху за лганье по телефону, целое учреждение — за видимость «общественной работы», и так далее. Всего таких наказанных девятеро. И все они, кроме Берлиоза и Бенгальского, караются по видимости за служебные прегрешения — так же, как и безголовый Прохор. Позволительно спросить: а нет ли и здесь подобных перевертышей, не скрываются ли под винами, лежащими на поверхности, иные, подведомственные уже не микросатире вроде «Прозаседавшихся», а настоящему социальному разоблачению?
Не заложили ли все эти люди голову дьяволу?
И кто, в конце концов, подразумевается под дьяволом (или чертом)? Ведь если следовать скрупулезно за булгаковским рисунком, то чертыхался, призывая на свою голову Воланда и компанию, один лишь Прохор Петрович. Он вроде бы Накойчерт. Но Берлиоз, история которого предваряется перифразом названия рассказа о Накойчерте, он-то не чертыхался и вообще не верил в дьявола! А именно его голову и уносят самым ужасающим образом… Именно он заложил голову по-настоящему; он, а не Прохор. То есть чертыханье действительно маскировочный ход, как мы и предположили с самого начала. Или — условное обозначение, которое, как только что было сказано, расшифровывается через историю Берлиоза. Не слово «черт» грозит бедою, не дьяволу закладывают голову, а власти предержащей. Ибо в угоду ей лгут, доносят, травят творцов.
Такова рабочая гипотеза, которую, разумеется, надо еще основательно проверить.
Резюме
Мы вправе, по крайней мере, заподозрить, что тройным сюжетом, обыгрывающим рассказ Э. По, писатель давал опаснейший намек на власть, намек, в свою очередь, метафорический. Эта, последняя метафора должна звучать так: «Не закладывай голову дьяволу власти, сотрудничая с нею». Может быть, было бы правильнее сказать: «Дьяволу идеологической власти» — кровь льется потоками только при казни двух идеологов. Власть, таким образом, есть как бы «настоящий дьявол» в противоположность Воланду. И еще о чертыханье: идеологический работник тех лет обязан был на каждом шагу поминать имя «великого вождя и учителя».
21. Загадка Римского
Далее, у них столь несносные, противные полицейскому уставу обыкновения, что уже в силу одного этого они не могут быть терпимы ни в одном просвещенном государстве. Так, например, эти дерзкие твари осмеливаются, буде им это вздумается, совершать прогулки по воздуху…
Э. Т. А. Гофман. «Крошка Цахес»
Приступим к систематической проверке гипотезы, изложенной в предыдущей главе, на сей раз сформулировав гипотезу осторожней: под расправами демонов скрывается смысл, не совпадающий (или противоречащий) с истолкованием, помещенным писателем на поверхности. Материал обширен; составим таблицу с перечнем всех пострадавших-одиночек, указав их вину — либо объявленную в тексте, либо ту, на мысль о которой читателя явно наталкивают. Будет применено понятие «приставать к сатане», поскольку демоны прикладывают особые усилия, отваживая непрошеных визитеров и вообще не по уму любопытных. Укажем баллы наказания — для сравнения объявленной вины с тяжестью кары, — прошу обратить на них особое внимание. (Разумеется, баллы вполне условные; за максимум принята двойная казнь Берлиоза, за минимум — наказание, не имеющее отдаленных последствий.) Слово «репрезентация» означает индекс внимания, уделенного данному персонажу Булгаковым; первой цифрой указывается количество глав, посвященных персонажу, второй — эпизодов.
Рассмотрев «таблицу наказаний», мы видим странное положение двух человек: финдиректора Варьете Римского и бухгалтера Ласточкина. Последний пострадал без малейших видимых причин; его присутствие в списке жертв настораживает чрезвычайно. Незаметный бухгалтер неизвестно за что подведен под арест, хотя служащий он, по-видимому, образцовый. Это как бы дезавуирует обвинения, предъявляемые почти всем другим персонажам.
Таблица провинностей
Персонаж = Линия сюжета = Репрезентация* = Вина явная и/или обозначенная = Балл наказания = Палач
Берлиоз = литература = 2+3 = конформное лганье, некомпетентность. = 10 = Коровьев**
Бездомный = литература = 5+5 = конформизм, плохой поэт = 4(?) = Воланд**
Лиходеев = Варьете, квартира = 1+1 = служебное несоответствие = 1 = Воланд, Бегемот**
Никанор Иванович = квартира = 2+1 = «выжига и плут» = 4 = Коровьев**
Бенгальский = Варьете = 0+2 = конформное лганье, плохой конферансье = 6 = Бегемот, Коровьев
Варенуха = Варьете = 1+2 = лганье по телефону, лез в дела сатаны = 3 = Азазелло, Бегемот, Гелла
Римский = Варьете = 2+1 = лез в дела сатаны = 8 = Гелла, Варенуха
Бухгалтер Ласточкин = Варьете = 1+0 = вина неизвестна = 4 = ?
Поплавский = квартира = 1+0 = выжига, приставал к сатане = 1 = Азазелло
Буфетчик Соков = Варьете = 1+0 = выжига, приставал к сатане, служебное несоответствие = 6 = Коровьев**
Прохор Петрович = Варьете = 0+1 = служебное несоответствие, чертыхался = 1 = Бегемот
Семплеяров = Варьете = 0+2 = конформное поведение, приставал к сатане = 2—3 = Коровьев
Майгель = полиция = 0+1 = доносчик, приставал к сатане = 9 = Азазелло**, Абадонна
* Репрезентация — индекс внимания, уделенного данному персонажу Булгаковым; первой цифрой указывается количество глав, псвященных персонажу, второй — эпизодов.
** Кара совершена по суду или слову Воланда.
В самом деле, все, кроме бухгалтера и финдиректора, плохие работники. Берлиоз некомпетентен, Бездомный пишет плохие стихи, председатель домкома берет взятки, Семплеяров ничего не может поделать с театральной акустикой (806) и т. д. Даже насчет Майгеля, доносчика, иуды, есть любопытный намек, что его деятельность через месяц должна кончиться (690) — скорее всего, потому, что он, бывший барон, оказался плохим шпионом…
Ласточкину ничего такого предъявить нельзя, равно как и Римскому. Сейчас мы разберем это подробнее, но бухгалтера нельзя даже обвинить в том, что он, подобно Римскому, пытался вмешиваться в дела сатаны.
Обратим внимание на литературную нагрузку, несомую бухгалтером: он демонстратор. Его глазами последовательно показывается пять сцен.
Последняя сцена, в банке, есть то, что он по-настоящему демонстрирует.
В самом деле, там происходит нечто нелепое. Едва Ласточкин говорит служащему, что он из Варьете, как появляется агент НКВД. Бухгалтер предъявляет истинную драгоценность — с точки зрения власти — валюту, за которой идет погоня на протяжении всего романа, — и его почему-то арестовывают! Нелепость очевидная, она с дьявольским хитроумием подчеркивается-маскируется именно игрою с валютой. За ней, за пакетом с гульденами и всем прочим, подсунутым слугами Воланда, остается незамеченным простой факт: бухгалтера ждали в банке, чтобы арестовать за причастность к Варьете. Для тех, кто знает практику МВД, сюжет ясен: за Ласточкиным приехали на службу, не нашли и устроили засаду в банке. Времени хватило, пока он ездил по руководящим учреждениям…
Нагрузка на этого малозаметного персонажа, таким образом, достаточно сложная. Его судьба говорит ясно, что, во-первых, Воланд карает советских служащих отнюдь не за плохую службу; и, во-вторых, стихия арестов, многократно показанная в «московских главах», есть воистину стихия — нечто бессмысленное: хватательный рефлекс власти. (См. ту же тему 497, 534, 641. «Но за что?» — как шепчет сам себе Римский.)
Коллега и непосредственный начальник Ласточкина Римский имеет ту же функцию плюс еще одну: его история показывает почти что напрямую, за что карает Воланд. Соответственно, Римский — заметный персонаж, уступающий по репрезентации только Бездомному.
Всем его описанием категорически отметается предположение, что он может быть наказан за плохую работу. Римский исполняет свой долг безупречно. Нас все время убеждают, что он — человек расторопный и организованный. Это чувствуется уже в его разговоре по телефону с Лиходеевым (498). Он предусмотрителен в делах. «А мне до крайности не нравится эта затея…» — ворчит он об ожидаемом сеансе черной магии (520). Чутье у него выдающееся: «…Финдиректор как будто более похудел и даже постарел, а глаза… утратили свою обычную колючесть и появилась в них не только тревога, но даже как будто печаль» (528).
И ведь это — когда ничего еще не произошло, кроме таинственного перемещения Лиходеева в Ялту! Здесь же Римский делает то, что редкому администратору под силу: диктует телеграмму, одновременно сам записывая свои слова. В главе о сеансе предусмотрительность Римского подчеркивается снова. Испортился телефон: «событие почему-то окончательно потрясло финдиректора» (534). Так и ждешь, что он отменит сеанс, по крайней мере, до возвращения Лиходеева. Но Римский — деловой человек, от ответственности не уклоняющийся. Его ум и чуткость подчеркиваются форсированно: «Чуткий финдиректор нисколько не ошибся» (567); он сравнивается «с сейсмографом любой из лучших станций мира» (570). Затем его характеристику усиливает Варенуха: «Догадался, проклятый! Всегда был смышлен…» (573).
Это педалирование преследует две цели. Кроме уже названной, есть другая: показывается положение безупречного работника в не зависящей от него идеологической ситуации. Оно ужасно. Начальство не станет потом учитывать, что преступников, покалечивших конферансье, несших со сцены неподобное, разбрасывавших государственные кредитные билеты, наводнивших улицу голыми женщинами, — что этих преступников формально выпустил на сцену Лиходеев. Он выпустил — подписав контракт, это верно, — но физически-то выпустил Римский. Оставшись за главного в театре, он не сумел «предотвратить безобразие», не пресек, не остановил, не прекратил! И политическое обвинение, разумеется, будет: как это советские люди бросились на заграничные буржуазные тряпки?! Римский все это понимает: «…Приходилось пить горькую чашу ответственности. …Надо было звонить, сообщать о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты дьявол!» (568). (Прошу читателя отметить последние три слова.) Человек, знающий ситуацию 30-х годов, даже не спросит: «Но за что?» — понимая, что выгородить себя Римскому не удастся и ему, пусть сто раз хорошему работнику, не избежать расправы за чужую вину, скорее всего — лагеря.
Если уж схватили бухгалтера, то что говорить о его начальнике, оставшемся за директора театра!
И расправа следует. В финале романа «старенький-престаренький, с трясущейся головой, финдиректор» подает заявление об уходе из Варьете. То есть история кончается именно так, как она должна была кончиться без ведьм и вурдалаков. «Да, его хорошо отделали», как скажет Воланд о Мастере…
Неизбежность такого исхода, очевидная для любого человека, знакомого с «реализмом жизни» того времени, тщательно замаскирована всем строением рассказа о Римском. Абзац о горькой чаше ответственности обрамлен, с одной стороны, скандалом у подъезда Варьете — дамы в сорочках и панталонах, милиция, «развеселые молодые люди в кепках», — а с другой стороны, страшным хулиганским предупреждением по телефону: «Не звони, Римский, никуда, худо будет» (569).
Булгаков систематически навязывает читателю именно этот ответ на вопрос «за что?»: не реагируй, худо будет — ту версию вины Римского, которую мы и зафиксировали в таблице прегрешений. Выключаются телефоны, и междугородный, и московский; предупреждают по телефону Варенуху — в том же хамском тоне: «Варенуха… ты русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы» (527); потом при избиении в уборной: «А тебя предупредили по телефону, чтобы ты их никуда не носил?» (529). Мы и начинаем считать, будто Римского превратили в «старенького-престаренького» за действия, могущие доставить сатане беспокойство.
Это — подмена. Финансовый директор оказался случайно, поневоле связанным с идеологическим скандалом — в том его вина. Подмена совершенно такая же, как с Варенухой. Избитый и обращенный в вампира якобы за то, что нес телеграммы в НКВД, он получает буффонадное объяснение: «Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно? Не будете больше этим заниматься?» — совершенно в стиле газетной «критической» сатиры, и Варенуха в том же дурацко-балаганном стиле отвечает: «Истинным… то есть я хочу сказать, ваше ве… сейчас же после обеда…» (708).
Его избили и превратили в «вампира-наводчика» так, как если бы он и в самом деле добрался до НКВД. (Болтовня Азазелло о его вранье, в свою очередь, комментируется «артистом» из «Сна Никанора Ивановича». Арестованного Дунчиля он обвиняет, называя «поразительным охмурялой и вруном» (582).)
Рассудим, зачем нужны были сложные охранительные мероприятия существам, могущим и летать, и исчезать, — демонам? Зачем надо было, к примеру, отбирать портфель с телеграммами у Варенухи (и предварительно предупреждать его, чтобы не носил, т. е. не выполнял приказа Римского и оказался плохим работником)? Без всякого шума и насилия исчезли документы из портфеля Никанора Ивановича, даже копии злополучной переписки с Римским исчезли из ялтинского угрозыска — за тысячу километров от Москвы! Трюки с документами демонстрируются в главе «Извлечение Мастера», причем один из них — совсем ненужный. История болезни Мастера летит в камин, и Коровьев резюмирует: «Нет документа, нет и человека» (705). (Хотя как раз для больниц этот советский лозунг не действует, и Мастера, естественно, «хватаются».)
Во всей истории с Лиходеевым и скандалом в Варьете ничего нельзя скрыть. Лиходеева видели десятки свидетелей в Ялте — дело ясно и без телеграмм и прочего. Скандал с Варьете, несомненно, сразу привлек внимание НКВД к Воланду. Каких разоблачений можно было ждать от бедняги финдиректора, если в свидетелях 2500 человек, среди них — работники милиции, да и мало ли кто еще по должности находился в огромном зале Варьете! Хулиганское стремление к «шито-крыто» Булгаков лукаво придает свите могущественного мага, отнюдь не стремящегося к тайности действий — напротив, поместившего свое тайное имя на театральных афишах (к слову, афиши впоследствии исчезают бесследно со стендов — право, этот фокус куда сложней, чем изъятие телеграмм из портфеля).
Иными словами, все маски, надетые Булгаковым на этот сюжет, им же и приподнимаются: дьяволы обходятся с хорошими работниками точно так, как реальная полиция тех лет. Это сатира — полновесная, щедринская — на святая святых советской системы: идеологическо-полицейский аппарат. И одновременно здесь та же линия, что мы обсуждали в предыдущих главах: не закладывай голову дьяволу власти. Ведь хороший работник, стремящийся соответствовать своим служебным задачам, поневоле втягивается в полицейскую машину. Римский и Варенуха были обязаны информировать НКВД об исчезновении Лиходеева; не так и важно, что они ненавидели бездельника-директора: информировать надо было для спасения своей шкуры. (Последнее можно сказать о Берлиозе и Бездомном при знакомстве с Воландом.)
Итак, мы должны исправить таблицу провинностей. Ласточкин, Римский, Варенуха наказаны за то же, за что и литераторы, — за конформизм, за сотрудничество с «истинным дьяволом».
Сатанинская сущность власти хитроумно демонстрируется историей Варенухи. Только что мы отметили, что его обратили в «вампира-наводчика» — как и поступал НКВД с людьми, попадающими в его орбиту. В таком качестве он расправляется с Римским — он и ведьма Гелла. Так вот, двойная, человеческо-дьявольская сущность ведьмы проясняется для читателя через аналогии с Панночкой из «Вия», а такая же сущность вампира — через рассказ А. К. Толстого «Упырь»[81]. (Разъяснение действительно полезное: не всем известно, что вампиром (упырем, вурдалаком) в мифах становятся, а не рождаются, причем становятся помимо своей воли. Это зараза — вроде инфекционной болезни.)
Рассказ А. К. Толстого заявляет о себе в тот момент, когда Варенуха приходит в кабинет Римского с огромным синяком, «нездоровой бледностью» и шеей, обмотанной кашне. «Если же к этому прибавить… отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкое изменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах, — можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем» (572). Прочитав эти строки, читатель, помнящий «Упыря», понимает сразу, что поцелуем Геллы Варенуха был превращен в вурдалака и кашне покрывало след поцелуя-укуса. «…Каким образом узнать упырей? …Они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. …Звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин»[82].
В другом месте: «…Щелканье старого чиновника обратилось в неопределенное сосание» (с. 16), и еще: «…щелкал и сосал попеременно» (с. 26) — запоминается… Тот же чиновник говорит «грубым голосом» при исполнении, так сказать, обязанностей упыря (с. 58). Поцелуй-укус в шею обыгрывается в рассказе несколько раз; слова Геллы: «Дай-ка я тебя поцелую» — перифраз жеманного лепета ведьмы Пепины: «…Позволь мне дать тебе поцелуй» (с. 49). У героев «Упыря» Булгаков заимствовал и нездоровую бледность Варенухи. Глухой голос и изменение взора взяты из рассказа «Семья вурдалака»[83], во всех изданиях А. К. Толстого публикуемого рядом с «Упырем».
Следующий признак: «Он не отбрасывает тени!» — отчаянно мысленно вскричал Римский» (573). Это — традиционное качество призрака, описанное, кроме иных мистических произведений, во втором рассказе А. К. Толстого, сопутствующем «Упырю», — «Встрече через триста лет»[84].
Как обычно, Булгаков озаботился поставить прямую метку. Спасшийся от вурдалаков Римский описывается так: «Седой как снег, без единого черного волоса старик» (575). Сравните: «…Волосы мои седы, глаза мои впалы, я в цвете лет сделался стариком» (с. 36), — говорит герой «Упыря», также чудом спасшийся от кровопийц.
Перебирая в памяти рассказ Толстого, читатель, может быть, и вспомнит, что упыри были обыкновенными людьми: бригадирша и статский советник, т. е. принадлежали к обычному для литературы девятнадцатого века кругу персонажей — такие же литературные обыватели, как финдиректор или администратор в веке двадцатом.
Разумеется, ничто дурное не происходит помимо дьявола. В «Упыре» он фигурирует как «высокий человек в черном домино и в маске» (с. 59), взгляд которого убийственен: «…Из-под черной маски сверкнули на меня невыразимым блеском маленькие белые глаза, и взгляд этот меня пронзил как электрический удар» (с. 49). Это не «настоящий», традиционный черт-соблазнитель, а черт-убийца, являющийся в тот момент, когда люди, ему подчиненные, творят злодеяние.
Глаза, сверкающие убийственным блеском из-под черной маски, — и глаза Абадонны, глаза самой смерти, скрытые под черными очками.
Аналогии работают, по задаче Булгакова, превосходно. Они, с одной стороны, маскируют суть происходящего — что с Римским расправились совершенно таким же путем и с тем же результатом, как если бы расправлялись власти. С другой стороны, та же суть проявляется: расправа над невинным — дело не чисто дьявольское, а человеческое.
Гипотезу о голове, которую не следует закладывать дьяволу власти, можно считать подтвержденной — по первой проверке. Однако появились новые вопросы. Как мы должны теперь понимать роль Воланда? Почему его приближенные творят человеческое зло? Почему они следуют здесь не за судьей Воландом, а за убийцей Абадонной? Наконец, если в романе сатирически переигрываются действия властей, то почему этому перифразу придан суперхулиганский оттенок, почему слуги владыки принимают облик битых, бледных, хриплых городских подонков, исконных врагов власти?
22. Опять Коровьев.
О хулиганстве
О делах, разобранных в прошлой главе, Воланд не знает: «Какой такой Римский?» — спрашивает он. А ведь есть и еще такой же вопрос: «А отчего этот дым там, на бульваре?» (775), на который Азазелло отвечает докладом: «Это горит Грибоедов». Воланд знает далеко не все о фокусах своей свиты.
Оперный хор: каждый ведет свою партию в единой партитуре, именуемой традиционным обликом черта. Хулиганство не принадлежит Воланду, это — собственная партия свиты. Он ведет басы, там — тенора-подголоски.
В таблице провинностей мы отметили шестерых, покаранных по соизволению мессира; остальные, очевидно, пострадали от самодеятельности свиты.
Оперный хор: каждый ведет свою партию в единой партитуре, именуемой традиционным обликом черта. Хулиганство не принадлежит Воланду, это — собственная партия свиты. Он ведет басы, там — тенора-подголоски.
В таблице провинностей мы отметили шестерых, покаранных по соизволению мессира; остальные, очевидно, пострадали от самодеятельности свиты.