Страница:
Наверное, Амирхан Даутович любил альбомы, изданные в Москве, ещё потому, что хоть и приезжала съёмочная группа с осветителями, с десятком чемоданов всякой аппаратуры, лучшие снимки все-таки были сделаны самой Ларисой. Когда она стала бывать за границей, обзавелась и японской и западногерманской камерами, и все деньги в поездках тратила на фотобумагу и реактивы. Снимков она делала много: снимала и на рассвете, и на закате, и в ослепляющий полдень, и никогда не снимала дома без него, — помогая, он понимал её без слов. Оттого ему была дорога каждая фотография в альбоме, он помнил, как они рождались.
Были в их домашней коллекции и присутствовали в этих альбомах такие вещи, что дарили ему лично, зная, что жена, да и сам прокурор увлечены столь странным, на местный взгляд, делом, как собирание керамики. Понятно бы — старинное серебро, хрусталь, бронза, ковры ручной работы, все то, что имеет, так сказать, материальную ценность, а тут — черепки… Дарили часто от сердца, объясняя этот жест своим долгом помочь популяризации национальной керамики. Отказывался принять — обижались: на что, мол, человеку один-единственный кумган, даже если он сохранился от дедов, когда рядом живёт собиратель, у которого к этому кумгану уже есть пара, да и чаша похожая найдётся.
«Даров не принимай», — читал он некогда на латыни и эту истину усвоил крепко, особенно имея в виду своё служебное положение, но, увлечённый азартом коллекционера, не отнёс её на счёт простой дешёвой керамики, а зря. Хотя «даров не принимай» он не забывал и не раз заворачивал доброхотов, пытавшихся поднести ему огромные напольные китайские вазы, двухведерные медные кувшины и сосуды для воды. Может, и тут были люди, дарившие от души, но Амирхан Даутович спокойно объяснял, что все это уже, так сказать, из другой оперы, и китайский фарфор, даже ручной работы, его не интересует. Китайский фарфор ему пытались дарить не один год, чего только не приносили, особенно поражали метрового диаметра тарелки, очень похожие на восточные ляганы. Амирхан Даутович поражался количеству фарфора в этих краях, хотя знал, что здесь проходили древние караванные пути из Китая.
Много спустя после тех счастливых дней в коттедже на улице Лахути, когда Амирхан Даутович уже не был областным прокурором, а работал там же в прокуратуре, в следственном отделе, но уже на небольшой должности, ниже той, с которой некогда начинал в этих стенах, попадались ему дела так называемых «коллекционеров». А ведь он точно помнил, поскольку его жена проработала три года искусствоведом в местном музее, что ещё десять лет назад даже понятия такого — «частная коллекция» — в этих краях не знали, не говоря уже о самих коллекциях. А тут, в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов, враз расплодились владельцы частных коллекций, и вряд ли тому примером послужило собрание керамики его жены, хотя областная печать не раз писала о выставке в их саду. Коллекции эти были, конечно, иные: они представляли художественную ценность, и зачастую немалую, порой приходилось обращаться к признанным экспертам, но главным мерилом коллекций считалась их материальная стоимость, и «коллекционерами» чаще всего руководило желание вкладывать добытые неправедным путём деньги в антиквариат, который, по их твёрдому убеждению, дорожал день ото дня.
Коллекционировали монеты, портсигары, браслеты, галстучные зажимы, булавки, брелоки — разумеется, только золотые; правда, один из «знатоков» презрел золото и успел собрать шестнадцать платиновых шкатулок и табакерок; попался и рекордсмен по серебряным работам, из его «коллекции» московские эксперты отобрали для музея четыре неизвестных ранее работы Фаберже. Поразила прокурора ещё одна разновидность «коллекционеров», едва ли известная даже искусствоведам: у них в области наравне с золотом «коллекционировали» жемчуг, но эти, не в пример собирателям антиквариата, знали о жемчуге действительно много, поболее искусствоведов. Амирхан Даутович благодаря своей работе видел жемчуг из стран Ближнего Востока, из Африки и Австралии, с Филиппин и новейший японский с океанских ферм, иранский и иракский; владей он сколько-нибудь пером, думал он, обязательно написал бы роман о путях жемчуга, который стекался в эти края со всего света, — наверное, это был бы детектив из детективов, настоящий бестселлер. Вот с такими «коллекционерами» приходилось иметь дело Амирхану Даутовичу, и те, зная об увлечении бывшего областного прокурора, иногда говорили ему: вы должны понять меня как коллекционер коллекционера, хотя ни один из них не мог сказать ничего вразумительного о художественной ценности своего собрания.
Этой восточной керамике, к которой приложили руку первые русские поселенцы в Туркестане, был посвящён альбом, изданный в Швейцарии.
Именно в этом альбоме были запечатлены два экспоната, которые принесли в дальнейшем прокурору большие неприятности. Сняты они были в доме на Лахути. Низкий стол покрывала крупная, хорошо выделанная волчья шкура. Плотный мех гиссарского волка вряд ли напоминал бы о грозном хищнике, если б не старинное кремнёвое ружьё тут же. Кто бы мог подумать тогда, что волчья шкура да кремнёвое ружьё для фона — символы грядущих бед!
Амирхан Даутович хорошо помнил то воскресное утро в середине апреля. В саду у них уже буйно цвела сирень, и газоны, ещё ни разу не стриженные с осени, скорее походили на лесные лужайки. Кое-где в углах двора ещё цвели подснежники и одинокие тюльпаны, а в тени деревьев — голубые крокусы. Зима выдалась снежная, холодная, долгая и продержалась до середины февраля
— редкость для здешних мест. И оттого приход весны в том году воспринимался острее обычного. Пьянил воздух, пьянили запахи согревающейся земли, тонкий аромат молодой зелени и цветов. В тот день, впервые весной, они собирались завтракать на открытой веранде. Амирхан Даутович выносил стулья из дома, когда у зеленой калитки раздался звонок. Лариса хлопотала у плиты, а Амирхан Даутович пошёл открывать.
У калитки стоял хорошо одетый человек в велюровой шляпе, а чуть поодаль — светлая служебная «Волга» с областным номером. Шофёр, выйдя из кабины, протирал и без того сверкающий капот — наверное, хозяин был большой аккуратист. Незнакомец поздоровался, назвав прокурора по имени-отчеству, а на приглашение войти отказался, объяснил, что очень спешит. Сказал, что коллеги Амирхана Даутовича из районной прокуратуру передали два керамических сосуда, и он с удовольствием выполняет их поручение, тем более что наслышан о деятельности жены хозяина и желает ей всяческих успехов. И добавил ещё несколько слов о том, как важно пропагандировать искусство края в стране и тем более за рубежом. Держался гость с достоинством, говорил вполне искренне, без подобострастия, нередкого в этих краях. Не успел он закончить последнюю фразу, как шофёр, оказавшийся тут как тут, подал хозяину машины, предварительно сняв обёрточную бумагу, один из сосудов, а тот, оглядев подарок ещё раз, как бы убеждаясь, что довёз в целости и сохранности, передал прокурору.
Амирхан Даутович, слушая приезжего из района, так и не назвавшего себя, подумал было, что тут очередной китайский фарфор, но он ошибся. Сосуд оказался действительно керамическим, удивительной сохранности, и если бы прокурор не знал состояния нынешней керамики в крае, мог бы даже подумать, что это работа последних десяти — пятнадцати лет. Только увидев его вблизи, можно было понять, что изделие давнее, очень давнее. Хозяин дома, взяв сосуд в руки и машинально отметив, что он тяжеловат для традиционной керамики, не благодарил, но и не возвращал, хотя шевельнулось в нем какое-то сомнение: слишком хорош был сосуд, чтобы принять его в подарок. И тут у калитки появилась Лариса. Увидев сосуд, она потеряла дар речи, даже забыла поздороваться с гостями, однако сразу же опомнилась и пригласила их в дом: её восхищение и радость были столь явны и неподдельны, что приезжий тут же отметил весело:
— Вот и хорошо, кажется, мы угодили хозяйке.
И в это время шофёр принёс второй сосуд и тут же передал в руки ошарашенной Ларисе. Так и стояли они у калитки, муж и жена, держа в руках по сосуду.
Такой радостной Амирхан Даутович видел жену нечасто, и мысль о том, чтобы не принять, вернуть подарок, как заворачивал он китайский фарфор, появилась и тут же пропала. Они настойчиво и вполне искренне пригласили гостей в дом, но те, поблагодарив, сразу уехали.
В этот день о завтраке не было больше и речи, полетели и все обширные планы на воскресенье. Сосуды вносили и выносили из дома, под лупой не раз и не два осматривали каждый квадратный сантиметр поверхности — в общем, до самого обеда Лариса не выпускала их из рук. Даже Амирхан Даутович, уже привыкший к находкам и открытиям жены, на этот раз был взволнован — таких изделий ни в местном музее, ни в её личном собрании до сих пор не было. Если бы не традиционная для этих мест форма, не роспись, известная как наманганская и классифицированная давно, ещё до Ларисы, Амирхан Даутович подумал бы, что керамика привезена издалека. Тяжесть сосудов Лариса объяснила мужу сразу: глины здесь ровно столько, сколько необходимо для придания формы и обжига, остальное — тонко выверенные пропорции минеральных наполнителей, горные породы, дающие такой стойкий цвет, не подвластный времени, и главное свойство — прочность. Лариса была убеждена, что за долгий век предметы эти не раз роняли; другой сосуд, имея такие зазубрины, наверняка уже давно раскололся бы. А главная тяжесть оттого, что внутри сосуд был облит толстым слоем особой эмали, в основном состоящей из серебра; та треть или четверть неизвестных компонентов эмали и составляла тайну старых мастеров, серебривших керамические предметы. Несомненно, что сосуды предназначались для воды и, возможно, для долгих караванных переходов, когда в дороге ценилась каждая капля. Лариса объяснила, что такая техника известна в Европе давно, особенно в Германии и Голландии, и что предметы, изготовленные подобным образом, ценились высоко и не были доступны бедному люду. Конечно, ясно, что старые сосуды эти не могли принадлежать простому человеку, а были специально изготовлены для кого-то или заказаны самим владельцем, человеком богатым и власть имущим, что в прежнее время означало одно и то же. Лариса говорила: не исключено, что глину для этих сосудов замешивали на молоке верблюдиц и крови животных с использованием желтков; это не было особой тайной для тех, кто изучал местную керамику, тайной оставались пропорции смесей. Сосуды можно было бы назвать кувшинами, если бы они имели ручку; рассчитаны они были на долгую дорогу и оттого имели в стенках по три прорези для ремней. Прорези ни на миллиметр не нарушали пропорций сосуда, и увидеть их можно было только вблизи, глядя с боку.
Сосуды попали к ним без ремней, но Лариса года два переписывалась со своими коллегами из разных республик, и однажды из Горного Алтая ей прислали два ремня, каждый чуть подлиннее метра. Возрастом сосуды и ремни вряд ли уступали друг другу, если и была разница, то несущественная. Кожаная опояска оживила сосуды, придала им законченный вид. На темно-серой, с жёлтыми подпалинами шкуре волка два сосуда цвета спелого абрикоса смотрелись удивительно хорошо. Особенно красивы были горловины, взятые в серебряный оклад, хорошо притёртая серебряная пробка-крышка венчалась мусульманским символом — полумесяцем…
Сейчас прокурор смотрел на фотографию, не испытывая ни любви, ни ненависти к этим предметам, хотя знал теперь о сосудах то, чего не успела узнать Лариса.
Приехал Азларханов на могилу жены поздней осенью, в дождливый слякотный день, прямо из аэропорта, когда через два с половиной месяца его выписали из клиники в Ташкенте. Выписали его с весьма суровыми предписаниями, была у него на руках и путёвка в кардиологический санаторий в Ялте. Лечение следовало ещё продолжать и продолжать, ни о какой работе не могло быть и речи, хотя он по-прежнему занимал пост областного прокурора. Как ни пытались врачи охранять его от волнений, Амирхан Даутович, как только пришёл в себя, конечно, узнал, как развивались события. Узнал он кое-что новое и от Джураева, когда капитан привёз ему в Ташкент фотографии похорон жены.
Полковник Иргашев написал рапорт, обвиняя Джураева в том, что тот превышал свои полномочия, вёл розыск недозволенными методами, не соблюдал субординации, пользуясь личным покровительством областного прокурора, специально, из личных симпатий привлёкшего капитана Джураева к розыску убийц своей жены, — и больше капитана к этому делу не подпускали.
Дело для суда особых затруднений не представляло. Преступники, а точнее преступник, как все его называли, не дожидаясь приговора, — Худайкулов Азат, которому до совершеннолетия не хватало двух месяцев, в содеянном сознался. Сказал, что это он задумал и осуществил разбойное нападение на искусствоведа Турганову. Но убивать её он не собирался, все получилось непреднамеренно. Когда он сорвал фотоаппараты и побежал, потерпевшая кинулась за ним, а он, отбиваясь мотоциклетным шлемом, случайно попал ей в висок. Его товарищ Анвар Бекходжаев, владелец мотоцикла «Ява», на котором они совершили разбойное нападение, от этой затеи его отговаривал, но желание завладеть диковинным фотоаппаратом было настолько велико, что он, Худайкулов, пригрозил ему ножом, и Бекходжаев был вынужден поехать вслед за Тургановой.
На вопрос судьи, почему он в момент задержания оказался в доме Бекходжаевых, Худайкулов ответил: мол, он знал, что ведутся интенсивные поиски убийцы, и он боялся, что Анвар Бекходжаев может его выдать, потому пошёл к нему домой и ещё раз пригрозил убить, если тот его выдаст. Худайкулов представил суду и нож, которым якобы угрожал Бекходжаеву. Суд, учитывая непреднамеренность убийства, что подтвердил и свидетель, студент юридического факультета Бекходжаев, а также то обстоятельство, что обвиняемый не достиг совершеннолетия и в то же время искренне раскаивается в содеянном, учитывая и его семейное положение — на его содержании находится тяжело больная мать, приговорил Худайкулова к десяти годам. Случай получил широкий резонанс в области, тем более что долгое время и жизнь самого прокурора Азларханова находилась в опасности. Поэтому следствие и суд провели оперативно, в кратчайшее время, в том же районе, чтобы не вызывать лишнего ажиотажа, по настоянию некоторых руководителей области. Правда восторжествовала, убийца найден и осуждён, едва не пострадавший от руки негодяя студент Бекходжаев приступил к занятиям на третьем курсе университета, неожиданно обретя опыт свидетеля в суде, могущий пригодиться ему в дальнейшей практике будущего юриста.
Человеку безучастному, постороннему, конечно, могло бы показаться, что справедливость восторжествовала, зло наказано, к тому же быстро, оперативно, чем обычно суд похвалиться не может. Тем более что и заседание суда было открытым, хотя открытость эта, если разобраться, имела свою историю. Заседание трижды откладывалось, и коллегам Ларисы Павловны, приезжавшим на суд, приходилось несколько раз возвращаться назад рейсовым автобусом в город, и каждый раз их становилось меньше и меньше — путь все-таки неблизкий, и рабочий день как-никак. А затем вдруг процесс состоялся, но на день раньше последнего объявленного срока, и тому тоже имелась вроде объективная причина — пожелай кто-нибудь выразить недовольство, не придерёшься. И зал был полон, однако людей, действительно неравнодушных к судьбе Ларисы Павловны и находящегося в критическом состоянии Амирхана Даутовича, здесь почти не было. Были зато люди из области
— родные дяди и тёти свидетеля Анвара Бекходжаева, все до одного, а также приехавшие с ними на белых и чёрных «Волгах» сочувствовавшие беде, в которую попал несмышлёный студент, сын уважаемых родителей. Было бы, конечно, несправедливым утверждать, что в зале все поголовно переживали за Анвара Бекходжаева, боялись, как бы он из свидетелей не перекочевал на скамью подсудимых. Нет, местный люд хорошо знал, кто на что способен, и без помощи суда, но им хотелось увидеть, как выпутается на этот раз из истории всесильный Суюн Бекходжаев. Он уже не один год, подвыпив, орал на колхозников: «Закон — это я!» — и показывал жирным пальцем на Звезду Героя и депутатский значок. И вот представился редкий случай проверить, не переоценивает ли свои возможности их председатель. Хотя мало кто сомневался в силе Бекходжаевых, но иным казалось — а вдруг? Суд все-таки, и убили не какую-то тёмную кишлачную бабу, за которую и заступиться толком некому, а жену областного прокурора, говорят, учёную, известную даже за границей.
А вышло так, как и судачили люди по углам, правда, шёпотом и с оглядкой: не дай Бог, дойдёт до депутата…
Присутствовал на суде и капитан Джураев. Его, конечно, никто о заседании не предупреждал, не извещал, более того — его отстранили от дела, посоветовали подальше держаться от этого случая, правда, официально поблагодарив и поощрив за скорую поимку преступника. Но его, опытного розыскника, трудно было сбить с толку: сценарий, который разыграют на суде, он уже знал наперёд. Предугадал он и тактику районного суда, точно высчитав, что заседание будет несколько раз откладываться, а затем пройдёт на день-два раньше последнего объявленного срока.
Несколько дней назад он заехал на пост ГАИ на выезде из областного города и попросил дежурных дать ему знать, когда кавалькада машин, номера которых он назвал, потянется завтра или послезавтра из города. Номера машин Бекходжаевых, всех без исключения, начинались с двух нулей, и такое их количество вряд ли осталось бы не замеченным милицией — не те люди, чтобы таиться.
Так что на суд он не опоздал, явился туда вовремя, не особенно привлекая внимание, спрятав под просторным плащом небольшой плоский японский магнитофон, одолженный у соседа. Всего трех кассет хватило, чтобы записать катившееся без сучка и задоринки судебное заседание.
И все это время Джураев не спускал глаз с нужного ему человека. Если бы у капитана имелась возможность снимать этого человека скрытой камерой, а затем показать ему самого себя, его реакцию на записанные Джураевым выступления участников заседания, трудно было бы тому объяснить своё странное отношение к происходящему в зале. Этого человека капитан «вычислил» ещё в день убийства и обязательно встретился бы с ним в ту же ночь, если бы не беда с Азлархановым. В том, что он поступил правильно, не оставив прокурора ни в районе, ни в области, капитан ни на секунду не сомневался.
После суда Джураев не сразу вернулся в город. До вечера он пропадал на базаре, слонялся из чайханы в чайхану — везде говорили о сегодняшнем суде. Последние часы, пока не стемнело, он провёл в чайхане при автостанции, куда когда-то отрядил порядком струсившего лейтенанта Мусаева. Жуткий портрет убийцы он тогда нарисовал лейтенанту; впрочем, не сочинял — в прошлом году взял такого на одной квартире. А что ему оставалось делать? Он быстро понял, что и старики в чайхане, и другие люди, с кем он успел пообщаться, видели кого-то у чайханы, но боялись назвать, а это могло означать только одно — что человек этот местный. Из области ему сообщили, что в райцентре постоянно не проживает ни один уголовник, ни один рецидивист, вернувшийся из мест заключения, а только бывшие растратчики да казнокрады. Значит, боялись они не местного человека с преступным прошлым, а человека, с которым связываться было нежелательно.
Так выстроил свою версию Джураев в день поимки преступников и понял, что лейтенант Мусаев, которого знают все в округе, ему не помощник, и даже наоборот, в его присутствии вряд ли кого расположишь к откровенности. Так оно и оказалось. Обратил он внимание и на дом на взгорке, наискосок от того двора, где нашли Ларису Павловну, — с его веранды хорошо просматривались и улица, и весь двор за дувалом. Но к дому он вернулся позже, уже вечером. Время бежало, а у Джураева не было никакой ниточки, за которую можно было бы зацепиться, и он решил ещё раз начать все сначала — со встречи с мальчиком, нашедшим Турганову. Ему казалось, а точнее, хотелось, чтобы мальчик забрал второй фотоаппарат, «Кодак», если он находился у Ларисы Павловны в сумке.
Через несколько минут разговора капитану стало ясно, что мальчик никакого фотоаппарата не видел, хотя, конечно, он его так в лоб и не спрашивал. Чтобы как-то оправдать своё вторичное появление в доме, капитан просил ещё раз рассказать, как тот нашёл убитую женщину. Может, в такой вот интуиции и таился его талант сыщика. В который раз мальчик говорил: играли уже в поздних сумерках в футбол, тут, прямо на улице, мяч залетел во двор, и старшие ребята, как обычно, послали его за мячом… Джураев на всякий случай дотошно расспрашивал, какие мальчики, после чьего удара мяч улетел за дувал. И тут-то мальчик и вспомнил, что мяч поначалу влетел во двор напротив, к Суннату-ака — он как раз копался у себя в огороде. Обычно Суннат-ака возвращал мяч ребятам, перекинув рукой через дувал, а тут запузырил его ногой во двор через дорогу и добавил ещё: «Ищите теперь во дворе бабушки Раушан, пока окончательно не стемнело».
И как только нашли убитую, набежали взрослые, и кто-то сказал, что нужно позвонить в милицию. Телефон на этой улице был только у Сунната-ака, но он, оказавшийся во дворе со всеми, объявил, что телефон неисправен, и попросил ребят на велосипедах доехать до милиции. Вроде несущественная деталь, но восточному человеку говорит о многом: здесь поостерегутся сообщить неприятную весть, даже если к ней и непричастны, или, как говорят на языке юристов, имеют стопроцентное алиби. Мог, мог видеть со своего двора случайно Суннат-ака то, что совершилось в этот день на пустынной улице, может, хоть самый конец, может, крики слышал, оттого и направил ребят во двор, чтобы наткнулись на убитую. Но Сунната-ака в тот час дома не оказалось, а чуть позже Джураев уже вышел на фотографию, сделанную «Полароидом», и точно знал, кто убил жену прокурора. В суде Джураев не спускал глаз с Сунната-ака — вроде оправдывалась и вторая его версия. Вот к нему и направился капитан, как только стемнело.
Суннат-ака оказался человеком вовсе не робким, как предполагал вначале капитан, встретил он его без всякого замешательства и суеты, хотя ночной гость, предъявляющий милицейское удостоверение, заставит растеряться любого, тем более человека сельского. Он провёл капитана на открытую веранду, откуда действительно хорошо просматривалась улица и двор напротив, и усадил за стол, над которым свисала яркая, без абажура, лампочка. Потом, тут же извинившись за оплошность, сказал:
— Наверное, здесь вам будет гораздо удобнее, — и показал на низкий айван в саду.
«Пожалуй, так удобнее будет и мне и вам», — подумал Джураев, потому что с улицы освещённая веранда дома на взгорке тоже хорошо просматривалась.
Суннат-ака, захватив чайник со стола, подсел на айван, с вызовом и нескрываемой иронией заявил:
— Я слушаю вас, человек закона.
Но Джураев от него лучшего приёма и не ждал, боялся, что и во двор не пустит в такое время, поэтому сделал вид, что не заметил иронии, и начал мягко:
— Суннат-ака, я не стану вас спрашивать, почему вы навели ребят на двор, где нашли убитую, и почему не позвонили в милицию, хотя телефон у вас работал, это я знаю точно, потому что звонил к вам и разговаривал с вашей женой. Понимаю, вам не хотелось иметь дело с милицией. Не знал я одного, когда и как вы узнали или увидели, что во дворе напротив находится убитая женщина. Может, это случилось за час перед тем, как ребята начали играть в футбол, а может, несколько раньше, а может, даже в тот же час, когда её убили, с вашей веранды улица и усадьба Раушан-апа как на ладони — в этом я убедился сейчас ещё раз. Так вот, до сегодняшнего дня я не мог ответить себе, что же вы знаете об этой истории: какую-то малость или все.
Были в их домашней коллекции и присутствовали в этих альбомах такие вещи, что дарили ему лично, зная, что жена, да и сам прокурор увлечены столь странным, на местный взгляд, делом, как собирание керамики. Понятно бы — старинное серебро, хрусталь, бронза, ковры ручной работы, все то, что имеет, так сказать, материальную ценность, а тут — черепки… Дарили часто от сердца, объясняя этот жест своим долгом помочь популяризации национальной керамики. Отказывался принять — обижались: на что, мол, человеку один-единственный кумган, даже если он сохранился от дедов, когда рядом живёт собиратель, у которого к этому кумгану уже есть пара, да и чаша похожая найдётся.
«Даров не принимай», — читал он некогда на латыни и эту истину усвоил крепко, особенно имея в виду своё служебное положение, но, увлечённый азартом коллекционера, не отнёс её на счёт простой дешёвой керамики, а зря. Хотя «даров не принимай» он не забывал и не раз заворачивал доброхотов, пытавшихся поднести ему огромные напольные китайские вазы, двухведерные медные кувшины и сосуды для воды. Может, и тут были люди, дарившие от души, но Амирхан Даутович спокойно объяснял, что все это уже, так сказать, из другой оперы, и китайский фарфор, даже ручной работы, его не интересует. Китайский фарфор ему пытались дарить не один год, чего только не приносили, особенно поражали метрового диаметра тарелки, очень похожие на восточные ляганы. Амирхан Даутович поражался количеству фарфора в этих краях, хотя знал, что здесь проходили древние караванные пути из Китая.
Много спустя после тех счастливых дней в коттедже на улице Лахути, когда Амирхан Даутович уже не был областным прокурором, а работал там же в прокуратуре, в следственном отделе, но уже на небольшой должности, ниже той, с которой некогда начинал в этих стенах, попадались ему дела так называемых «коллекционеров». А ведь он точно помнил, поскольку его жена проработала три года искусствоведом в местном музее, что ещё десять лет назад даже понятия такого — «частная коллекция» — в этих краях не знали, не говоря уже о самих коллекциях. А тут, в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов, враз расплодились владельцы частных коллекций, и вряд ли тому примером послужило собрание керамики его жены, хотя областная печать не раз писала о выставке в их саду. Коллекции эти были, конечно, иные: они представляли художественную ценность, и зачастую немалую, порой приходилось обращаться к признанным экспертам, но главным мерилом коллекций считалась их материальная стоимость, и «коллекционерами» чаще всего руководило желание вкладывать добытые неправедным путём деньги в антиквариат, который, по их твёрдому убеждению, дорожал день ото дня.
Коллекционировали монеты, портсигары, браслеты, галстучные зажимы, булавки, брелоки — разумеется, только золотые; правда, один из «знатоков» презрел золото и успел собрать шестнадцать платиновых шкатулок и табакерок; попался и рекордсмен по серебряным работам, из его «коллекции» московские эксперты отобрали для музея четыре неизвестных ранее работы Фаберже. Поразила прокурора ещё одна разновидность «коллекционеров», едва ли известная даже искусствоведам: у них в области наравне с золотом «коллекционировали» жемчуг, но эти, не в пример собирателям антиквариата, знали о жемчуге действительно много, поболее искусствоведов. Амирхан Даутович благодаря своей работе видел жемчуг из стран Ближнего Востока, из Африки и Австралии, с Филиппин и новейший японский с океанских ферм, иранский и иракский; владей он сколько-нибудь пером, думал он, обязательно написал бы роман о путях жемчуга, который стекался в эти края со всего света, — наверное, это был бы детектив из детективов, настоящий бестселлер. Вот с такими «коллекционерами» приходилось иметь дело Амирхану Даутовичу, и те, зная об увлечении бывшего областного прокурора, иногда говорили ему: вы должны понять меня как коллекционер коллекционера, хотя ни один из них не мог сказать ничего вразумительного о художественной ценности своего собрания.
5
Последняя экспозиция, за полгода до смерти Ларисы, наверное, была наиболее ценной — в тот раз Лариса выставляла в Цюрихе только керамику начала века. Неожиданно для себя она отыскала в архивах Ферганской долины документы, свидетельствующие о том, что в русском поселении Горчакове в 1898 году были открыты по приказу генерала Скобелева две керамические мастерские, где работали местные умельцы. Мастерские просуществовали шестнадцать лет, вплоть до начала первой мировой войны. Лариса затратила долгие месяцы, пытаясь найти среди долгожителей хотя бы одного человека, работавшего там, но безуспешно. Однако керамики из этих мастерских сохранилось достаточно, изделия надолго пережили своих безымянных творцов. Кроме серийной продукции — ляганов, чайников, пиал, — наверное, предназначавшейся для солдат, расквартированных в долине, выпускались в мастерской и особые партии дорогой посуды — видимо, для дома губернатора, для офицерского собрания и даже для наместника, великого князя Михаила Алексеевича. Вот эта керамика, сделанная на заказ, представляла интерес, особенно та, что имела формы и пропорции, традиционные для Востока, отличаясь притом неожиданной росписью и цветовой гаммой.Этой восточной керамике, к которой приложили руку первые русские поселенцы в Туркестане, был посвящён альбом, изданный в Швейцарии.
Именно в этом альбоме были запечатлены два экспоната, которые принесли в дальнейшем прокурору большие неприятности. Сняты они были в доме на Лахути. Низкий стол покрывала крупная, хорошо выделанная волчья шкура. Плотный мех гиссарского волка вряд ли напоминал бы о грозном хищнике, если б не старинное кремнёвое ружьё тут же. Кто бы мог подумать тогда, что волчья шкура да кремнёвое ружьё для фона — символы грядущих бед!
Амирхан Даутович хорошо помнил то воскресное утро в середине апреля. В саду у них уже буйно цвела сирень, и газоны, ещё ни разу не стриженные с осени, скорее походили на лесные лужайки. Кое-где в углах двора ещё цвели подснежники и одинокие тюльпаны, а в тени деревьев — голубые крокусы. Зима выдалась снежная, холодная, долгая и продержалась до середины февраля
— редкость для здешних мест. И оттого приход весны в том году воспринимался острее обычного. Пьянил воздух, пьянили запахи согревающейся земли, тонкий аромат молодой зелени и цветов. В тот день, впервые весной, они собирались завтракать на открытой веранде. Амирхан Даутович выносил стулья из дома, когда у зеленой калитки раздался звонок. Лариса хлопотала у плиты, а Амирхан Даутович пошёл открывать.
У калитки стоял хорошо одетый человек в велюровой шляпе, а чуть поодаль — светлая служебная «Волга» с областным номером. Шофёр, выйдя из кабины, протирал и без того сверкающий капот — наверное, хозяин был большой аккуратист. Незнакомец поздоровался, назвав прокурора по имени-отчеству, а на приглашение войти отказался, объяснил, что очень спешит. Сказал, что коллеги Амирхана Даутовича из районной прокуратуру передали два керамических сосуда, и он с удовольствием выполняет их поручение, тем более что наслышан о деятельности жены хозяина и желает ей всяческих успехов. И добавил ещё несколько слов о том, как важно пропагандировать искусство края в стране и тем более за рубежом. Держался гость с достоинством, говорил вполне искренне, без подобострастия, нередкого в этих краях. Не успел он закончить последнюю фразу, как шофёр, оказавшийся тут как тут, подал хозяину машины, предварительно сняв обёрточную бумагу, один из сосудов, а тот, оглядев подарок ещё раз, как бы убеждаясь, что довёз в целости и сохранности, передал прокурору.
Амирхан Даутович, слушая приезжего из района, так и не назвавшего себя, подумал было, что тут очередной китайский фарфор, но он ошибся. Сосуд оказался действительно керамическим, удивительной сохранности, и если бы прокурор не знал состояния нынешней керамики в крае, мог бы даже подумать, что это работа последних десяти — пятнадцати лет. Только увидев его вблизи, можно было понять, что изделие давнее, очень давнее. Хозяин дома, взяв сосуд в руки и машинально отметив, что он тяжеловат для традиционной керамики, не благодарил, но и не возвращал, хотя шевельнулось в нем какое-то сомнение: слишком хорош был сосуд, чтобы принять его в подарок. И тут у калитки появилась Лариса. Увидев сосуд, она потеряла дар речи, даже забыла поздороваться с гостями, однако сразу же опомнилась и пригласила их в дом: её восхищение и радость были столь явны и неподдельны, что приезжий тут же отметил весело:
— Вот и хорошо, кажется, мы угодили хозяйке.
И в это время шофёр принёс второй сосуд и тут же передал в руки ошарашенной Ларисе. Так и стояли они у калитки, муж и жена, держа в руках по сосуду.
Такой радостной Амирхан Даутович видел жену нечасто, и мысль о том, чтобы не принять, вернуть подарок, как заворачивал он китайский фарфор, появилась и тут же пропала. Они настойчиво и вполне искренне пригласили гостей в дом, но те, поблагодарив, сразу уехали.
В этот день о завтраке не было больше и речи, полетели и все обширные планы на воскресенье. Сосуды вносили и выносили из дома, под лупой не раз и не два осматривали каждый квадратный сантиметр поверхности — в общем, до самого обеда Лариса не выпускала их из рук. Даже Амирхан Даутович, уже привыкший к находкам и открытиям жены, на этот раз был взволнован — таких изделий ни в местном музее, ни в её личном собрании до сих пор не было. Если бы не традиционная для этих мест форма, не роспись, известная как наманганская и классифицированная давно, ещё до Ларисы, Амирхан Даутович подумал бы, что керамика привезена издалека. Тяжесть сосудов Лариса объяснила мужу сразу: глины здесь ровно столько, сколько необходимо для придания формы и обжига, остальное — тонко выверенные пропорции минеральных наполнителей, горные породы, дающие такой стойкий цвет, не подвластный времени, и главное свойство — прочность. Лариса была убеждена, что за долгий век предметы эти не раз роняли; другой сосуд, имея такие зазубрины, наверняка уже давно раскололся бы. А главная тяжесть оттого, что внутри сосуд был облит толстым слоем особой эмали, в основном состоящей из серебра; та треть или четверть неизвестных компонентов эмали и составляла тайну старых мастеров, серебривших керамические предметы. Несомненно, что сосуды предназначались для воды и, возможно, для долгих караванных переходов, когда в дороге ценилась каждая капля. Лариса объяснила, что такая техника известна в Европе давно, особенно в Германии и Голландии, и что предметы, изготовленные подобным образом, ценились высоко и не были доступны бедному люду. Конечно, ясно, что старые сосуды эти не могли принадлежать простому человеку, а были специально изготовлены для кого-то или заказаны самим владельцем, человеком богатым и власть имущим, что в прежнее время означало одно и то же. Лариса говорила: не исключено, что глину для этих сосудов замешивали на молоке верблюдиц и крови животных с использованием желтков; это не было особой тайной для тех, кто изучал местную керамику, тайной оставались пропорции смесей. Сосуды можно было бы назвать кувшинами, если бы они имели ручку; рассчитаны они были на долгую дорогу и оттого имели в стенках по три прорези для ремней. Прорези ни на миллиметр не нарушали пропорций сосуда, и увидеть их можно было только вблизи, глядя с боку.
Сосуды попали к ним без ремней, но Лариса года два переписывалась со своими коллегами из разных республик, и однажды из Горного Алтая ей прислали два ремня, каждый чуть подлиннее метра. Возрастом сосуды и ремни вряд ли уступали друг другу, если и была разница, то несущественная. Кожаная опояска оживила сосуды, придала им законченный вид. На темно-серой, с жёлтыми подпалинами шкуре волка два сосуда цвета спелого абрикоса смотрелись удивительно хорошо. Особенно красивы были горловины, взятые в серебряный оклад, хорошо притёртая серебряная пробка-крышка венчалась мусульманским символом — полумесяцем…
Сейчас прокурор смотрел на фотографию, не испытывая ни любви, ни ненависти к этим предметам, хотя знал теперь о сосудах то, чего не успела узнать Лариса.
Глава III.
БЕКХОДЖАЕВЫ
1
Все эти годы прокурор ощущал какую-то посмертную вину перед женой: ведь он даже похоронить её не мог — в последний путь провожали её друзья, коллеги по музею, его товарищи по прокуратуре, но главная тяжесть пала на капитана Джураева: его самого он доставил на санитарном самолёте в кардиологический центр республики, а тело Ларисы Павловны — в осиротевший дом на Лахути. Он же сфотографировал для Амирхана Даутовича похороны Ларисы Павловны — так в последний раз сослужили службу отыскавшиеся «Полароид» и «Кодак».Приехал Азларханов на могилу жены поздней осенью, в дождливый слякотный день, прямо из аэропорта, когда через два с половиной месяца его выписали из клиники в Ташкенте. Выписали его с весьма суровыми предписаниями, была у него на руках и путёвка в кардиологический санаторий в Ялте. Лечение следовало ещё продолжать и продолжать, ни о какой работе не могло быть и речи, хотя он по-прежнему занимал пост областного прокурора. Как ни пытались врачи охранять его от волнений, Амирхан Даутович, как только пришёл в себя, конечно, узнал, как развивались события. Узнал он кое-что новое и от Джураева, когда капитан привёз ему в Ташкент фотографии похорон жены.
Полковник Иргашев написал рапорт, обвиняя Джураева в том, что тот превышал свои полномочия, вёл розыск недозволенными методами, не соблюдал субординации, пользуясь личным покровительством областного прокурора, специально, из личных симпатий привлёкшего капитана Джураева к розыску убийц своей жены, — и больше капитана к этому делу не подпускали.
Дело для суда особых затруднений не представляло. Преступники, а точнее преступник, как все его называли, не дожидаясь приговора, — Худайкулов Азат, которому до совершеннолетия не хватало двух месяцев, в содеянном сознался. Сказал, что это он задумал и осуществил разбойное нападение на искусствоведа Турганову. Но убивать её он не собирался, все получилось непреднамеренно. Когда он сорвал фотоаппараты и побежал, потерпевшая кинулась за ним, а он, отбиваясь мотоциклетным шлемом, случайно попал ей в висок. Его товарищ Анвар Бекходжаев, владелец мотоцикла «Ява», на котором они совершили разбойное нападение, от этой затеи его отговаривал, но желание завладеть диковинным фотоаппаратом было настолько велико, что он, Худайкулов, пригрозил ему ножом, и Бекходжаев был вынужден поехать вслед за Тургановой.
На вопрос судьи, почему он в момент задержания оказался в доме Бекходжаевых, Худайкулов ответил: мол, он знал, что ведутся интенсивные поиски убийцы, и он боялся, что Анвар Бекходжаев может его выдать, потому пошёл к нему домой и ещё раз пригрозил убить, если тот его выдаст. Худайкулов представил суду и нож, которым якобы угрожал Бекходжаеву. Суд, учитывая непреднамеренность убийства, что подтвердил и свидетель, студент юридического факультета Бекходжаев, а также то обстоятельство, что обвиняемый не достиг совершеннолетия и в то же время искренне раскаивается в содеянном, учитывая и его семейное положение — на его содержании находится тяжело больная мать, приговорил Худайкулова к десяти годам. Случай получил широкий резонанс в области, тем более что долгое время и жизнь самого прокурора Азларханова находилась в опасности. Поэтому следствие и суд провели оперативно, в кратчайшее время, в том же районе, чтобы не вызывать лишнего ажиотажа, по настоянию некоторых руководителей области. Правда восторжествовала, убийца найден и осуждён, едва не пострадавший от руки негодяя студент Бекходжаев приступил к занятиям на третьем курсе университета, неожиданно обретя опыт свидетеля в суде, могущий пригодиться ему в дальнейшей практике будущего юриста.
Человеку безучастному, постороннему, конечно, могло бы показаться, что справедливость восторжествовала, зло наказано, к тому же быстро, оперативно, чем обычно суд похвалиться не может. Тем более что и заседание суда было открытым, хотя открытость эта, если разобраться, имела свою историю. Заседание трижды откладывалось, и коллегам Ларисы Павловны, приезжавшим на суд, приходилось несколько раз возвращаться назад рейсовым автобусом в город, и каждый раз их становилось меньше и меньше — путь все-таки неблизкий, и рабочий день как-никак. А затем вдруг процесс состоялся, но на день раньше последнего объявленного срока, и тому тоже имелась вроде объективная причина — пожелай кто-нибудь выразить недовольство, не придерёшься. И зал был полон, однако людей, действительно неравнодушных к судьбе Ларисы Павловны и находящегося в критическом состоянии Амирхана Даутовича, здесь почти не было. Были зато люди из области
— родные дяди и тёти свидетеля Анвара Бекходжаева, все до одного, а также приехавшие с ними на белых и чёрных «Волгах» сочувствовавшие беде, в которую попал несмышлёный студент, сын уважаемых родителей. Было бы, конечно, несправедливым утверждать, что в зале все поголовно переживали за Анвара Бекходжаева, боялись, как бы он из свидетелей не перекочевал на скамью подсудимых. Нет, местный люд хорошо знал, кто на что способен, и без помощи суда, но им хотелось увидеть, как выпутается на этот раз из истории всесильный Суюн Бекходжаев. Он уже не один год, подвыпив, орал на колхозников: «Закон — это я!» — и показывал жирным пальцем на Звезду Героя и депутатский значок. И вот представился редкий случай проверить, не переоценивает ли свои возможности их председатель. Хотя мало кто сомневался в силе Бекходжаевых, но иным казалось — а вдруг? Суд все-таки, и убили не какую-то тёмную кишлачную бабу, за которую и заступиться толком некому, а жену областного прокурора, говорят, учёную, известную даже за границей.
А вышло так, как и судачили люди по углам, правда, шёпотом и с оглядкой: не дай Бог, дойдёт до депутата…
Присутствовал на суде и капитан Джураев. Его, конечно, никто о заседании не предупреждал, не извещал, более того — его отстранили от дела, посоветовали подальше держаться от этого случая, правда, официально поблагодарив и поощрив за скорую поимку преступника. Но его, опытного розыскника, трудно было сбить с толку: сценарий, который разыграют на суде, он уже знал наперёд. Предугадал он и тактику районного суда, точно высчитав, что заседание будет несколько раз откладываться, а затем пройдёт на день-два раньше последнего объявленного срока.
Несколько дней назад он заехал на пост ГАИ на выезде из областного города и попросил дежурных дать ему знать, когда кавалькада машин, номера которых он назвал, потянется завтра или послезавтра из города. Номера машин Бекходжаевых, всех без исключения, начинались с двух нулей, и такое их количество вряд ли осталось бы не замеченным милицией — не те люди, чтобы таиться.
Так что на суд он не опоздал, явился туда вовремя, не особенно привлекая внимание, спрятав под просторным плащом небольшой плоский японский магнитофон, одолженный у соседа. Всего трех кассет хватило, чтобы записать катившееся без сучка и задоринки судебное заседание.
И все это время Джураев не спускал глаз с нужного ему человека. Если бы у капитана имелась возможность снимать этого человека скрытой камерой, а затем показать ему самого себя, его реакцию на записанные Джураевым выступления участников заседания, трудно было бы тому объяснить своё странное отношение к происходящему в зале. Этого человека капитан «вычислил» ещё в день убийства и обязательно встретился бы с ним в ту же ночь, если бы не беда с Азлархановым. В том, что он поступил правильно, не оставив прокурора ни в районе, ни в области, капитан ни на секунду не сомневался.
После суда Джураев не сразу вернулся в город. До вечера он пропадал на базаре, слонялся из чайханы в чайхану — везде говорили о сегодняшнем суде. Последние часы, пока не стемнело, он провёл в чайхане при автостанции, куда когда-то отрядил порядком струсившего лейтенанта Мусаева. Жуткий портрет убийцы он тогда нарисовал лейтенанту; впрочем, не сочинял — в прошлом году взял такого на одной квартире. А что ему оставалось делать? Он быстро понял, что и старики в чайхане, и другие люди, с кем он успел пообщаться, видели кого-то у чайханы, но боялись назвать, а это могло означать только одно — что человек этот местный. Из области ему сообщили, что в райцентре постоянно не проживает ни один уголовник, ни один рецидивист, вернувшийся из мест заключения, а только бывшие растратчики да казнокрады. Значит, боялись они не местного человека с преступным прошлым, а человека, с которым связываться было нежелательно.
Так выстроил свою версию Джураев в день поимки преступников и понял, что лейтенант Мусаев, которого знают все в округе, ему не помощник, и даже наоборот, в его присутствии вряд ли кого расположишь к откровенности. Так оно и оказалось. Обратил он внимание и на дом на взгорке, наискосок от того двора, где нашли Ларису Павловну, — с его веранды хорошо просматривались и улица, и весь двор за дувалом. Но к дому он вернулся позже, уже вечером. Время бежало, а у Джураева не было никакой ниточки, за которую можно было бы зацепиться, и он решил ещё раз начать все сначала — со встречи с мальчиком, нашедшим Турганову. Ему казалось, а точнее, хотелось, чтобы мальчик забрал второй фотоаппарат, «Кодак», если он находился у Ларисы Павловны в сумке.
Через несколько минут разговора капитану стало ясно, что мальчик никакого фотоаппарата не видел, хотя, конечно, он его так в лоб и не спрашивал. Чтобы как-то оправдать своё вторичное появление в доме, капитан просил ещё раз рассказать, как тот нашёл убитую женщину. Может, в такой вот интуиции и таился его талант сыщика. В который раз мальчик говорил: играли уже в поздних сумерках в футбол, тут, прямо на улице, мяч залетел во двор, и старшие ребята, как обычно, послали его за мячом… Джураев на всякий случай дотошно расспрашивал, какие мальчики, после чьего удара мяч улетел за дувал. И тут-то мальчик и вспомнил, что мяч поначалу влетел во двор напротив, к Суннату-ака — он как раз копался у себя в огороде. Обычно Суннат-ака возвращал мяч ребятам, перекинув рукой через дувал, а тут запузырил его ногой во двор через дорогу и добавил ещё: «Ищите теперь во дворе бабушки Раушан, пока окончательно не стемнело».
И как только нашли убитую, набежали взрослые, и кто-то сказал, что нужно позвонить в милицию. Телефон на этой улице был только у Сунната-ака, но он, оказавшийся во дворе со всеми, объявил, что телефон неисправен, и попросил ребят на велосипедах доехать до милиции. Вроде несущественная деталь, но восточному человеку говорит о многом: здесь поостерегутся сообщить неприятную весть, даже если к ней и непричастны, или, как говорят на языке юристов, имеют стопроцентное алиби. Мог, мог видеть со своего двора случайно Суннат-ака то, что совершилось в этот день на пустынной улице, может, хоть самый конец, может, крики слышал, оттого и направил ребят во двор, чтобы наткнулись на убитую. Но Сунната-ака в тот час дома не оказалось, а чуть позже Джураев уже вышел на фотографию, сделанную «Полароидом», и точно знал, кто убил жену прокурора. В суде Джураев не спускал глаз с Сунната-ака — вроде оправдывалась и вторая его версия. Вот к нему и направился капитан, как только стемнело.
Суннат-ака оказался человеком вовсе не робким, как предполагал вначале капитан, встретил он его без всякого замешательства и суеты, хотя ночной гость, предъявляющий милицейское удостоверение, заставит растеряться любого, тем более человека сельского. Он провёл капитана на открытую веранду, откуда действительно хорошо просматривалась улица и двор напротив, и усадил за стол, над которым свисала яркая, без абажура, лампочка. Потом, тут же извинившись за оплошность, сказал:
— Наверное, здесь вам будет гораздо удобнее, — и показал на низкий айван в саду.
«Пожалуй, так удобнее будет и мне и вам», — подумал Джураев, потому что с улицы освещённая веранда дома на взгорке тоже хорошо просматривалась.
Суннат-ака, захватив чайник со стола, подсел на айван, с вызовом и нескрываемой иронией заявил:
— Я слушаю вас, человек закона.
Но Джураев от него лучшего приёма и не ждал, боялся, что и во двор не пустит в такое время, поэтому сделал вид, что не заметил иронии, и начал мягко:
— Суннат-ака, я не стану вас спрашивать, почему вы навели ребят на двор, где нашли убитую, и почему не позвонили в милицию, хотя телефон у вас работал, это я знаю точно, потому что звонил к вам и разговаривал с вашей женой. Понимаю, вам не хотелось иметь дело с милицией. Не знал я одного, когда и как вы узнали или увидели, что во дворе напротив находится убитая женщина. Может, это случилось за час перед тем, как ребята начали играть в футбол, а может, несколько раньше, а может, даже в тот же час, когда её убили, с вашей веранды улица и усадьба Раушан-апа как на ладони — в этом я убедился сейчас ещё раз. Так вот, до сегодняшнего дня я не мог ответить себе, что же вы знаете об этой истории: какую-то малость или все.