Страница:
Амирхан Даутович бывал здесь часто, почти каждое воскресенье, потому могила Ларисы Павловны была ухожена. У памятника он пробыл долго и спустился с кладбищенского холма, когда начало смеркаться.
Возвращаясь, он решил заглянуть на Лахути, попрощаться с домом, где он вырастил сад, где прожил почти десять лет и где был так счастлив с Ларисой. Все эти годы, послушный совету Зои Алексеевны, он избегал не только разговоров, даже мыслей о своём бывшем доме.
Кто живёт или жил там в эти трудные для него времена?
Свернув на Лахути, Амирхан Даутович не увидел привычной высокой стены живой изгороди. И это так ошеломило его, что он невольно замедлил шаг. Кусты ограды, так радовавшие его и Ларису, были безжалостно выкорчеваны, а двор со всех сторон окружала мощная бетонная ограда из плит перекрытия, поставленных вертикально: прямо-таки железобетонная крепость возникла перед прокурором.
«Видно, большой начальник живёт, раз целую пятиэтажку оставил без панелей перекрытия», — подумал Амирхан Даутович, подходя к своему бывшему дому.
Азларханов долго ходил вокруг коттеджа, ему хотелось заглянуть во двор, но это оказалось не просто. Прежней зеленой калитки, обычно не запертой, теперь не было, её заменили мощные железные глухие ворота, выкрашенные в зловещий чёрный цвет. Все крепко, надёжно, на века, нигде ни щёлочки — ни в заборе, ни в воротах.
У соседнего дома в переулке стояла пустая железная бочка, и Амирхан Даутович подкатил её к бетонной ограде. Освещение во дворе, видно, не убрали, и сейчас кое-где на дорожках уже горели огни. Двор свой прокурор не узнал. От того двора, задуманного Ларисой, не осталось и следа, да и зачем он был нужен новому, наверное, с крепкой хваткой, хозяину. Не осталось ни одного карликового деревца, с такими трудами собранных отовсюду и так долго приживавшихся. Не было уже и бассейна, выложенного голубым кафелем, исчезли и английские лужайки. Спилили могучий дуб в углу двора, в тени которого по весне расцветали крокусы, ни одного редкого, экзотического дерева, которыми так гордилась Лариса. Сказать, что двор пришёл в упадок, зачах, Амирхан Даутович не мог; здесь царил новый порядок: грядки, грядки, грядки — и ни одного бесполезного цветка.
Дом сиял огнями, из распахнутых настежь окон слышалась музыка.
«Наверное, смотрят телевизор, — подумал Амирхан Даутович, оглядывая напоследок безлюдный двор. — Надо будет спросить, кто же это оградился от мира таким железобетонным забором?»
Но в этот момент щёлкнул выключатель на открытой веранде, и в свете огней Азларханов увидел знакомую фигуру в полосатой пижаме. Амирхан Даутович поначалу подумал, что обознался, но тучный человек властно крикнул кому-то в доме, чтобы выносили самовар, и последние сомнения прокурора развеялись. Да, он не ошибся: в его доме жил и здравствовал полковник Иргашев.
Теперь Амирхан Даутович понимал, что прав оказался тот ночной гость, когда сказал: нынче время Бекходжаевых, и все его попытки добиться справедливости заранее обречены на провал. На справедливость он мог рассчитывать только при изменении общей обстановки в стране, когда само время больше не сможет терпеть Бекходжаевых и насаждаемых ими порядков и нравов.
Неожиданная ревизия собственной жизни как бы укрепила его дух, утвердила ещё раз в мысли, что работа его над юридическим исследованием необходима, нужна людям.
И он понимал, что должен спешить, спешить из-за здоровья — все чаще и чаще сердце давало знать о себе. Была ещё одна причина, почему он торопился. Чувствовал Амирхан Даутович, особенно после того, как оставил пост областного прокурора и жил жизнью большинства людей, разделяя с ними тревоги и заботы, что в стране на первый план неожиданно выдвинулись люди, подобные Бекходжаевым. Правда, в газетах и по телевидению ещё продолжали восхищаться «бегом на месте» под бурные аплодисменты, и Бекходжаевы ещё крепко сидели в своих креслах, но недовольство все растущей социальной несправедливостью уже витало в воздухе, и Амирхан Даутович не мог этого не замечать. Да и как не заметишь день и ночь переполненные рестораны городка, пьяные оргии, картёжную игру по-крупному и все растущую вольность нравов — словно пир во время чумы.
И если Амирхан Даутович при всем желании не мог укоротить время царствования Бекходжаевых, то к новому, грядущему времени он хотел прийти не с пустыми руками — он понимал, что придётся перестраивать многое.
Обозначились истинные цвета железных крыш коттеджей и особняков, утопавших в пыльных, млеющих от жары садах, — зеленые, темно-красные, голубые; иные, крытые белой жестью, заиграли зеркальным блеском, а ведь ещё неделю назад все были на одно лицо под бархатистым слоем серой пыли. Пыль преследовала горожан повсюду, забираясь даже в наглухо закрытые комнаты, где с весны не отворяли окон. Конечно, будь полегче с водой, в долгие летние вечера не составило бы труда выбрать минутку и обдать из шланга палисадник под окнами, но воды в нынешнем году явно недоставало: иной раз давали её лишь в определённые часы, о чем заблаговременно оповещали горожан по радио. Засушливым выдалось лето, резко обмелела Сыр-дарья — главная поилица этих мест.
После дождей обрели цвет разбитые мостовые и тротуары, омылись бордюры из светлого местного камня — за лето прибило к ним всяких бумажек, окурков, опавших листьев и опять же пыли, оседающей лишь к ночи. Темнота и скорее подразумеваемая вечерняя свежесть, которую, кроме старожилов, вряд ли кто ощущал, как бы гасили запах пыли, заставляли забыть о ней до утра.
А тут, как после генеральной уборки в хорошем доме, отмылись подоконники, карнизы, фасады, заблестели стекла, и теперь по вечерам городок, словно обновлённый, светился огнями, гремел музыкой.
Посёлок обрёл статус города лет двадцать назад, но таковым по существу не стал, и теперь вряд ли когда-нибудь станет, потому что рудник, благодаря которому поспешили назвать городом захолустный райцентр, быстро оказался выработанным, хотя геологи, а затем министерства и ведомства возвестили на всю страну о якобы уникальном заложении, неисчерпаемых запасах, о промышленных разработках на сотни лет, о самой качественной и дешёвой руде в мире. И посёлок, заметно расстроившийся, но так и не ставший настоящим городом, имел почти все, что положено городу.
За десять лет, что работал рудник, успели построить кинотеатры, Дворец горняков, рестораны, музыкальную школу, помпезное здание рудоуправления, стадион, две гостиницы. Не обделили себя и местные власти: здание городского суда и прокуратуры, которое в городке называли Домом правосудия, впору было столице. Из местного белого камня отстроили и горком партии, и горисполком, на их фасады мрамора тоже не пожалели. Не успели достроить только драмтеатр и больницу — финансирование прекратилось сразу, как только на руднике пошли сбои с планом. И стояли наполовину поднятые корпуса как напоминание о былой финансовой мощи городка и его некогда стремительном росте, и окрестный люд, выждав, по его мнению, приличное время, потихоньку начал тащить со стройки все, что только можно.
Успели за эти годы отстроить два микрорайона из пятиэтажек, как и всюду по бедности фантазии наречённые Черёмушками — первыми и вторыми, и несколько улиц с уютными коттеджами и особняками для технической интеллигенции и руководства комбината.
Когда рудник закрыли, специалисты и часть рабочих сразу же уехали на новые разработки, а часть их осталась в городке, какая часть, сказать трудно, скорее всего из местных, тех, что за десять лет успели стать шахтёрами или работали на многих вспомогательных участках комбината и на стройках. Как бы там ни было, ни одна квартира в Черёмушках не пустовала. За те десять лет, пока работал рудник и бурно расстраивался городок, воды всегда хватало вдоволь — комбинату было под силу содержать мощные насосные станции и решать любые, подчас сложные вопросы снабжения водой. И в эти десять лет городок не только рос, но и щедро озеленялся — отцы города денег не жалели, с управления благоустройства спрашивали строго, и город утопал в зелени.
Рудоуправление свернуло свои дела и откочевало в неизвестном направлении, оставив новоявленному городу множество коммунальных и прочих проблем, день ото дня нарастающих, словно снежный ком. Наверное, и в области, и в республике долго не могли опомниться от шока после закрытия прибыльного рудника, и от всех запросов города отбивались как от назойливой мухи, оттого проблемы и множились год от года. Вернуть городу прежний статус посёлка никто не решался — такого прецедента, пожалуй, не было в стране, шаг назад, даже разумный, не поощряется, да и местное начальство вряд ли одобрило бы такую идею: кто же станет рубить сук, на котором сидит.
В городе имелся какой-то маломощный авторемонтный заводик областного значения, комбинат прохладительных напитков, куда входил пивзавод, станция технического обслуживания «Жигулей», фабрика постельного белья и керамической посуды, шёлкомотальные цехи, которые даже с натяжкой трудно было назвать фабрикой, хотя именно так они официально именовались, но все это были предприятия мелкие, с незначительным штатом, устаревшим оборудованием, по преимуществу полукустарные. Раньше, до получения статуса города, они числились артелями и вели свою родословную из далёких тридцатых годов, когда звались ещё товариществами. Все эти слабосильные предприятия, как и по-городскому разветвлённая сеть бытового обслуживания, общественного питания, конечно, не могли дать работы всем жителям полудеревни-полугорода, на две трети состоящего из частных усадеб, где кое-кто до сих пор держал корову, свиней или пяток овец и жил или за счёт сада, или за счёт огорода, а чаще за счёт того и другого. В давние времена, когда зарождался посёлок, делили байскую землю щедро, и подворья оказались и по пятнадцать и по двадцать соток, словно люди тогда ещё предчувствовали, что кормиться здесь придётся все-таки с земли.
В первый год по ликвидации рудника городок жил словно в оцепенении: что же будет дальше — ведь жизнь свою люди прочно увязали с рудником. Те, кто не представлял себе будущего без рудника, в основном горняки из пятиэтажек, покинули посёлок без особого сожаления, а оставшиеся стали приноравливаться к новым обстоятельствам, и, надо сказать, небезуспешно. Уже через два года, похоже, тут стали забывать и о руднике, и о высоких шахтёрских заработках — городок зажил новой, не похожей на прошлое жизнью. Резко вздорожали дома, и город-посёлок, лишённый работы, стал вновь бурно расстраиваться — правда, теперь уже его частный сектор. Ставились добротные кирпичные дома с просторными открытыми верандами, столь популярными в жарком краю. Появился даже целый район, сразу прозванный почему-то Шанхаем — наверное, оттого, что строились там преимущественно корейцы, неожиданно полюбившие новоявленный город, на что у них имелись свои причины. Местные власти, поначалу обеспокоенные трудоустройством потерявших работу жителей, вскоре успокоились: жизнь как-то сама все утрясла.
Город неожиданно охватила бурная предпринимательская деятельность: спешно возводились теплицы, оранжереи, парники, лимонарии, домашние инкубаторы, размаху которых могли позавидовать иные государственные предприятия. Появились и пчеловоды. Конечно, и раньше кое у кого в посёлке имелась пасека или теплица, но то было так, любительство, дилетантство; новое же строилось основательно, так сказать, на индустриальной основе, благо опыт имелся. Часть горожан специализировалась на цветоводстве: одни занимались тюльпанами и гвоздиками, другие предпочитали зимние каллы и весенние бульданежи, третьи выводили розы каких-то немыслимых сортов, четвёртые — хризантемы и гортензии. Были среди них занимавшиеся только выведением семян и луковиц для продажи. У каждого дела стихийно объявлялись лидеры, авторитеты, при них складывался совет, инициативная группа, решавшая все вопросы — от конкуренции до объёмов производства, они же регулировали цены — оптовые и розничные. Одни занимались цветоводством круглый год, другие выращивали цветы лишь к определённым датам — к Восьмому марта, Новому году… А уж какие только ранние овощи не поспевали в парниках и теплицах! И опять же люди старались специализироваться на чем-нибудь одном или чередовали производство овощей с фруктами и зеленью. В конце февраля у самых умелых уже поспевали помидоры, а огурцы не переводились всю зиму. Ранняя редиска, капуста, обычная и цветная, сладкий болгарский перец и острый мексиканский, которые до мая продают не на вес, а поштучно. А зелень! Первый тонкий лучок, по-местному лук-барашек, укроп, киндза, кресс-салат, называемый армянами кутен, а грузинами цицмати, молодой чеснок, первая морковка, что продаётся в пучках рядом с зеленью, щавель, мята, трава тархун, даже летом стоящая не менее пятидесяти копеек за пучок, — все росло в просторных дворах-усадьбах.
А как тут растили рассаду! Какой селекцией занимались, чтобы снять урожай пораньше да побольше, отдавая работе не только дни и ночи, но и своё жильё до весны, до тёплых дней. Этому энтузиазму и знаниям могла бы позавидовать сама Академия сельскохозяйственных наук. Здесь не только знали о гидропонике, но и широко использовали её, особенно семьи, занимавшиеся выращиванием рассады. Заключали договоры с овощными совхозами и продавали в сезон до ста тысяч штук той или иной рассады, а иная рассада стоит по двадцать копеек, — и все это на законных основаниях.
Одни, начав с цветов или ранних помидоров, накопив достаточную сумму, строили лимонарии, потому что в Ташкенте селекционер-самоучка вывел сорт лимона, вызревающий в Средней Азии и по вкусу и размерами намного превосходящий иные известные сорта. И не только вывел, а вырастил целые промышленные плантации, и для желающих приобрести саженцы и консультацию это не составляло труда — было бы желание. А уж вырасти десяток лимонных деревьев, и они себя оправдают. Можно и на базар не возить — потребкооперация охотно закупает лимоны, благо продукт не скоропортящийся. Лимонарии горожанам казался беспроигрышной лотереей, самым надёжным вложением труда и средств.
Пожалуй, трудно даже перечесть их все — какими только промыслами не занимались жители небольшого городка, на неопределённое время предоставленные сами себе, пока городские власти готовили проекты, предложения, просьбы в вышестоящие инстанции, выпрашивая для города какое-нибудь крупное предприятие или завод, чтобы занять население. Но такие предложения, даже самые благие, быстро не осуществляются: нужно попасть в планы пятилетки, необходимы экономические обоснования и расчёты, технические проекты, решения Госплана — в общем, годы и годы.
А пока кто-то умудрялся в погребе и старых тёмных хлевах выращивать шампиньоны и без особых помех сдавать их в местные рестораны при гостиницах. Другие без затей, без парников, теплиц и гидропоники просто сажали капусту, огурцы, помидоры, и что не удавалось продать, солили и всю зиму торговали солениями. Капуста, стоившая в сезон десять копеек, зимой, квашенная с морковкой, тянула уже два рубля. Солили капусту с морковкой и яблоками — летом их тоже некуда было девать, солили и по-гурийски, с красной свёклой, целыми кочанами, солили вперемешку с арбузами — наверное, вряд ли упустили какой-то рецепт, известный в народе.
Если овощами, фруктами, зеленью увлекались многие, то были в посёлке и люди, занимавшиеся промыслом редким: держали нутрий, песцов, кроликов. А раз появился мех, появились и скорняки и шапочники, и вся округа щеголяла в прилизанных нутриевых шапках мужских и женских, сразу вдруг ставших модными. А одна семья разводила даже породистых собак — от комнатных болонок до сторожевых овчарок, пользующихся особой любовью и спросом во всех окрестных кишлаках. Так у них очередь на щенков была расписана на год вперёд, и, чтобы заполучить щенка, надо было заранее оставлять аванс, и наезжали к ним не только из соседних городов, но даже из соседних республик — так далеко разнёсся слух о необычном собаководе.
Город, потерявший былую экономическую значимость, конечно, сняли с щедрого государственного довольствия, коим по праву пользуются люди такой тяжёлой профессии, как шахтёры. Но жители, приспособившись к новым обстоятельствам, вряд ли ощущали себя в чем-нибудь ущемлёнными, хотя, памятуя о том, что большинство из них занято общественно полезным трудом, время от времени, особенно перед выборами, давали наказы своим депутатам: дескать, городу нужен завод или фабрика. Правда, вряд ли они верили в скорое решение проблемы и потому не сидели сложа руки, а занимали их чем могли.
В большинстве народ в городке был, так сказать, «при деле»: кто трудился на своём подворье, кто работал на маломощных местных предприятиях, и праздный люд можно было видеть только у кинотеатров перед началом сеансов. Даже подростки не болтались по улицам — им-то более всего находилось дел в усадьбах.
Но был в городе человек, который ежевечерне совершал прогулки по той самой неглавной улице, где редко умолкала музыка. Он любил эту улицу, её малолюдье, пустые тротуары, вдоль которых ещё шли в рост серебристые тополя, стройные чинары, молодые дубки. Особое очарование улице придавали высокие кусты аккуратно подстриженной живой изгороди, тянувшиеся на целые кварталы вдоль гостиниц.
Запах роз он улавливал ещё в переулке, спускаясь вниз от «Арагви». Обилие зелени, цветов, щедрый ежедневный полив создавали на улице как бы свой микроклимат, и, как он понимал, этот воздух был, по-видимому, необходим его организму. Он и улицу эту отыскал сам. Чтобы попасть сюда, он проделывал немалый путь, и всегда пешком, хотя мог приехать автобусом.
Жил он в пятиэтажке и был одним из немногих, не имевших, как здесь говорили, ни кола ни двора, что в местном понимании имело широчайший спектр толкований, означавших, впрочем, одно — неудачник. Появился он тут год назад, когда нравы и порядки в городе не только сложились, а достигли полного расцвета. В той, прежней его жизни не было ежевечерних прогулок, к которым он бы привык, пристрастился, и сейчас продолжал свои моционы уже по привычке. Просто после очередного сердечного приступа врачи сказали — нужно ходить пешком, желательно постоянно.
Человеку, совершавшему каждодневные пешие прогулки, было под пятьдесят. Выправкой и особой статью он не отличался и не выглядел моложе своих лет — наоборот, ему можно было дать и побольше. Ребятня во дворе называла его дедушкой, и он не обижался, как обижаются иные молодящиеся бабушки и дедушки, только иногда грустил, но не оттого, что жизнь прошла, пронеслась, поскольку дедушка, как ни хорохорься, есть дедушка, а потому, что он, к сожалению, дедушкой в полном смысле этого слова не был. Не дал ему Бог детей, хоть мечтали они с женой о ребёнке.
Высокий, крепкий в кости, он сейчас заметно сутулился, плечи его время от времени безвольно никли, словно смирясь с непосильной ношей, и он, чувствуя это, вдруг спохватывался, распрямлял спину, вскидывал голову, и твёрже, чётче становился его шаг.
Внимательному наблюдателю все эти преображения непременно бросились бы в глаза, и наверняка этому любопытному пришло бы на ум, что в молодые годы незнакомец обладал завидным здоровьем и был хорош собой. Правда, сейчас на его лице выделялись усталые погасшие глаза — они-то более всего старили человека, что, в общем, случается нечасто — как правило, природа дольше всего оставляет нам неизменными голос да взгляд. Он был сибиряк, а это понятие мы не случайно связываем со здоровьем, крепостью характера, цельностью натуры; более того, был он не просто сибиряком, а потомственным и помнил свой род до седьмого колена, хоть со стороны матери, урождённой Ермаковой Надежды Тимофеевны, чей знаменитый предок покорил Сибирь, хоть со стороны отца, происходившего из старинного рода сибирских татар Азлархановых, которых некогда усмирил прапра…прадед матери. Вот так, через время, через века, слились две некогда противоборствовавшие крови.
Человек, каждый вечер не спеша прогуливавшийся мимо трех городских ресторанов по малолюдной улице Будённого, невольно обращал на себя внимание. Нет, не своим костюмом — пожалуй, он был вообще чужд понятиям моды — и тем не менее выпадал из толпы, как сказала однажды о нем бухгалтерша с завода, где он работал. И не то чтобы он был человеком старого воспитания, старомодной учтивости. Но его ровное, без подобострастия, но и без гордыни поведение, желание как-то обособиться, не выделиться, а именно обособиться, умение держаться даже с сослуживцами на определённой дистанции, которую он создавал сам, ограждали его от людей некоей стеной, хрупкой и прозрачной, но осязаемой, создавали вокруг него пустое пространство, род убежища, которым он явно дорожил.
Конечно, в небольшом городке его знали, и при встрече, будь то на прогулке или по пути на работу, он сдержанно раскланивался со знакомыми, старомодным жестом, вышедшим из обихода, приподнимал шляпу. И тогда можно было увидеть тронутые сединой, но ещё по-молодому густые, с живым блеском волосы, чуть вьющиеся, коротко подстриженные, с чётким пробором; при этом он сразу становился похож на знаменитого киноактёра. Правда, сам он вряд ли об этом догадывался, да и в кино ходил редко.
И ещё одно обращало на себя внимание в поведении этого человека. Никто и никогда не видел его мечущимся, спешащим, суетливым, с явной заботой на лице, как у новых его земляков, по горло занятых подворьем или предпринимательской деятельностью.
Возвращаясь с обеда на службу, он часто по пути заглядывал в книжный магазин, по нашим временам довольно-таки богатый, потому что книгами в городке интересовались мало. Входя, он непременно здоровался с продавщицами как со старыми знакомыми, и те, ещё только завидев его в окне, спешно ставили на полки две-три отложенные книги из модных новинок. Но книги он покупал нечасто, и редко именно те, которыми хотели его порадовать молодые продавщицы, чем всегда вызывал удивление — уж они-то думали, что знают, какая книга чего стоит.
Замечательно, что некоторое время его даже принимали за нового секретаря горкома, так вот демократично, по-простому знакомящегося с местной жизнью, и город полнился слухами. Народ ведь любит байки, когда якобы тот или иной большой чин, подобно старинному падишаху, явно или тайно обходит свои владения, чтобы увидеть все самому, послушать, о чем народ говорит. Заходит, к примеру, в магазин и просит взвесить колбасы, а его принимают там за шутника. Или упорно пытается проехать каким-нибудь автобусным маршрутом от конечной до конечной, чтобы наутро вызвать директора автотреста на ковёр… Молва есть молва, и везде она одинакова, поскольку проблемы те же… Он, конечно, чувствовал в те дни необычное внимание к себе, ловил изучающие взгляды, но мысль, что его могут принять за кого-то другого, тем более «хозяина» города, ему и в голову не приходила. И вряд ли он когда-нибудь узнал бы об этом, если б не рассказали ему о таком курьёзе на работе; он весело посмеялся вместе со всеми, но в душе посчитал этот знак добрым предзнаменованием судьбы.
Конечно, самообман горожан скоро рассеялся, и кто уж очень любопытствовал, тот узнал, что он работает на местном консервном заводике на неприметной должности. Но, как ни странно, новость ни у кого не вызвала ни насмешек, ни иронии, наоборот, что бы там ни говорили о нем люди, но в одном сошлись любители посудачить: что приезжий, прогуливающийся каждый вечер пешком, был некогда, несомненно, большим человеком. Народ любит «опальных князей», и незнакомец, немногословный и замкнутый, вызывал скорее симпатию, чем безразличие.
Возвращаясь, он решил заглянуть на Лахути, попрощаться с домом, где он вырастил сад, где прожил почти десять лет и где был так счастлив с Ларисой. Все эти годы, послушный совету Зои Алексеевны, он избегал не только разговоров, даже мыслей о своём бывшем доме.
Кто живёт или жил там в эти трудные для него времена?
Свернув на Лахути, Амирхан Даутович не увидел привычной высокой стены живой изгороди. И это так ошеломило его, что он невольно замедлил шаг. Кусты ограды, так радовавшие его и Ларису, были безжалостно выкорчеваны, а двор со всех сторон окружала мощная бетонная ограда из плит перекрытия, поставленных вертикально: прямо-таки железобетонная крепость возникла перед прокурором.
«Видно, большой начальник живёт, раз целую пятиэтажку оставил без панелей перекрытия», — подумал Амирхан Даутович, подходя к своему бывшему дому.
Азларханов долго ходил вокруг коттеджа, ему хотелось заглянуть во двор, но это оказалось не просто. Прежней зеленой калитки, обычно не запертой, теперь не было, её заменили мощные железные глухие ворота, выкрашенные в зловещий чёрный цвет. Все крепко, надёжно, на века, нигде ни щёлочки — ни в заборе, ни в воротах.
У соседнего дома в переулке стояла пустая железная бочка, и Амирхан Даутович подкатил её к бетонной ограде. Освещение во дворе, видно, не убрали, и сейчас кое-где на дорожках уже горели огни. Двор свой прокурор не узнал. От того двора, задуманного Ларисой, не осталось и следа, да и зачем он был нужен новому, наверное, с крепкой хваткой, хозяину. Не осталось ни одного карликового деревца, с такими трудами собранных отовсюду и так долго приживавшихся. Не было уже и бассейна, выложенного голубым кафелем, исчезли и английские лужайки. Спилили могучий дуб в углу двора, в тени которого по весне расцветали крокусы, ни одного редкого, экзотического дерева, которыми так гордилась Лариса. Сказать, что двор пришёл в упадок, зачах, Амирхан Даутович не мог; здесь царил новый порядок: грядки, грядки, грядки — и ни одного бесполезного цветка.
Дом сиял огнями, из распахнутых настежь окон слышалась музыка.
«Наверное, смотрят телевизор, — подумал Амирхан Даутович, оглядывая напоследок безлюдный двор. — Надо будет спросить, кто же это оградился от мира таким железобетонным забором?»
Но в этот момент щёлкнул выключатель на открытой веранде, и в свете огней Азларханов увидел знакомую фигуру в полосатой пижаме. Амирхан Даутович поначалу подумал, что обознался, но тучный человек властно крикнул кому-то в доме, чтобы выносили самовар, и последние сомнения прокурора развеялись. Да, он не ошибся: в его доме жил и здравствовал полковник Иргашев.
Теперь Амирхан Даутович понимал, что прав оказался тот ночной гость, когда сказал: нынче время Бекходжаевых, и все его попытки добиться справедливости заранее обречены на провал. На справедливость он мог рассчитывать только при изменении общей обстановки в стране, когда само время больше не сможет терпеть Бекходжаевых и насаждаемых ими порядков и нравов.
Неожиданная ревизия собственной жизни как бы укрепила его дух, утвердила ещё раз в мысли, что работа его над юридическим исследованием необходима, нужна людям.
И он понимал, что должен спешить, спешить из-за здоровья — все чаще и чаще сердце давало знать о себе. Была ещё одна причина, почему он торопился. Чувствовал Амирхан Даутович, особенно после того, как оставил пост областного прокурора и жил жизнью большинства людей, разделяя с ними тревоги и заботы, что в стране на первый план неожиданно выдвинулись люди, подобные Бекходжаевым. Правда, в газетах и по телевидению ещё продолжали восхищаться «бегом на месте» под бурные аплодисменты, и Бекходжаевы ещё крепко сидели в своих креслах, но недовольство все растущей социальной несправедливостью уже витало в воздухе, и Амирхан Даутович не мог этого не замечать. Да и как не заметишь день и ночь переполненные рестораны городка, пьяные оргии, картёжную игру по-крупному и все растущую вольность нравов — словно пир во время чумы.
И если Амирхан Даутович при всем желании не мог укоротить время царствования Бекходжаевых, то к новому, грядущему времени он хотел прийти не с пустыми руками — он понимал, что придётся перестраивать многое.
Глава IV. «ЛАС-ВЕГАС»
1
В середине сентября неожиданно пошли дожди, столь редкие в этих жарких краях, и пыльный городок, выцветший за долгое азиатское лето от немилосердного солнца, преобразился: исчезли с окон выгоревшие до хрупкой желтизны газеты, распахнулись ставни, старившие и без того неказистые здания, вымытая ночными ливнями листва деревьев обрела подобающий осени цвет.Обозначились истинные цвета железных крыш коттеджей и особняков, утопавших в пыльных, млеющих от жары садах, — зеленые, темно-красные, голубые; иные, крытые белой жестью, заиграли зеркальным блеском, а ведь ещё неделю назад все были на одно лицо под бархатистым слоем серой пыли. Пыль преследовала горожан повсюду, забираясь даже в наглухо закрытые комнаты, где с весны не отворяли окон. Конечно, будь полегче с водой, в долгие летние вечера не составило бы труда выбрать минутку и обдать из шланга палисадник под окнами, но воды в нынешнем году явно недоставало: иной раз давали её лишь в определённые часы, о чем заблаговременно оповещали горожан по радио. Засушливым выдалось лето, резко обмелела Сыр-дарья — главная поилица этих мест.
После дождей обрели цвет разбитые мостовые и тротуары, омылись бордюры из светлого местного камня — за лето прибило к ним всяких бумажек, окурков, опавших листьев и опять же пыли, оседающей лишь к ночи. Темнота и скорее подразумеваемая вечерняя свежесть, которую, кроме старожилов, вряд ли кто ощущал, как бы гасили запах пыли, заставляли забыть о ней до утра.
А тут, как после генеральной уборки в хорошем доме, отмылись подоконники, карнизы, фасады, заблестели стекла, и теперь по вечерам городок, словно обновлённый, светился огнями, гремел музыкой.
Посёлок обрёл статус города лет двадцать назад, но таковым по существу не стал, и теперь вряд ли когда-нибудь станет, потому что рудник, благодаря которому поспешили назвать городом захолустный райцентр, быстро оказался выработанным, хотя геологи, а затем министерства и ведомства возвестили на всю страну о якобы уникальном заложении, неисчерпаемых запасах, о промышленных разработках на сотни лет, о самой качественной и дешёвой руде в мире. И посёлок, заметно расстроившийся, но так и не ставший настоящим городом, имел почти все, что положено городу.
За десять лет, что работал рудник, успели построить кинотеатры, Дворец горняков, рестораны, музыкальную школу, помпезное здание рудоуправления, стадион, две гостиницы. Не обделили себя и местные власти: здание городского суда и прокуратуры, которое в городке называли Домом правосудия, впору было столице. Из местного белого камня отстроили и горком партии, и горисполком, на их фасады мрамора тоже не пожалели. Не успели достроить только драмтеатр и больницу — финансирование прекратилось сразу, как только на руднике пошли сбои с планом. И стояли наполовину поднятые корпуса как напоминание о былой финансовой мощи городка и его некогда стремительном росте, и окрестный люд, выждав, по его мнению, приличное время, потихоньку начал тащить со стройки все, что только можно.
Успели за эти годы отстроить два микрорайона из пятиэтажек, как и всюду по бедности фантазии наречённые Черёмушками — первыми и вторыми, и несколько улиц с уютными коттеджами и особняками для технической интеллигенции и руководства комбината.
Когда рудник закрыли, специалисты и часть рабочих сразу же уехали на новые разработки, а часть их осталась в городке, какая часть, сказать трудно, скорее всего из местных, тех, что за десять лет успели стать шахтёрами или работали на многих вспомогательных участках комбината и на стройках. Как бы там ни было, ни одна квартира в Черёмушках не пустовала. За те десять лет, пока работал рудник и бурно расстраивался городок, воды всегда хватало вдоволь — комбинату было под силу содержать мощные насосные станции и решать любые, подчас сложные вопросы снабжения водой. И в эти десять лет городок не только рос, но и щедро озеленялся — отцы города денег не жалели, с управления благоустройства спрашивали строго, и город утопал в зелени.
Рудоуправление свернуло свои дела и откочевало в неизвестном направлении, оставив новоявленному городу множество коммунальных и прочих проблем, день ото дня нарастающих, словно снежный ком. Наверное, и в области, и в республике долго не могли опомниться от шока после закрытия прибыльного рудника, и от всех запросов города отбивались как от назойливой мухи, оттого проблемы и множились год от года. Вернуть городу прежний статус посёлка никто не решался — такого прецедента, пожалуй, не было в стране, шаг назад, даже разумный, не поощряется, да и местное начальство вряд ли одобрило бы такую идею: кто же станет рубить сук, на котором сидит.
В городе имелся какой-то маломощный авторемонтный заводик областного значения, комбинат прохладительных напитков, куда входил пивзавод, станция технического обслуживания «Жигулей», фабрика постельного белья и керамической посуды, шёлкомотальные цехи, которые даже с натяжкой трудно было назвать фабрикой, хотя именно так они официально именовались, но все это были предприятия мелкие, с незначительным штатом, устаревшим оборудованием, по преимуществу полукустарные. Раньше, до получения статуса города, они числились артелями и вели свою родословную из далёких тридцатых годов, когда звались ещё товариществами. Все эти слабосильные предприятия, как и по-городскому разветвлённая сеть бытового обслуживания, общественного питания, конечно, не могли дать работы всем жителям полудеревни-полугорода, на две трети состоящего из частных усадеб, где кое-кто до сих пор держал корову, свиней или пяток овец и жил или за счёт сада, или за счёт огорода, а чаще за счёт того и другого. В давние времена, когда зарождался посёлок, делили байскую землю щедро, и подворья оказались и по пятнадцать и по двадцать соток, словно люди тогда ещё предчувствовали, что кормиться здесь придётся все-таки с земли.
В первый год по ликвидации рудника городок жил словно в оцепенении: что же будет дальше — ведь жизнь свою люди прочно увязали с рудником. Те, кто не представлял себе будущего без рудника, в основном горняки из пятиэтажек, покинули посёлок без особого сожаления, а оставшиеся стали приноравливаться к новым обстоятельствам, и, надо сказать, небезуспешно. Уже через два года, похоже, тут стали забывать и о руднике, и о высоких шахтёрских заработках — городок зажил новой, не похожей на прошлое жизнью. Резко вздорожали дома, и город-посёлок, лишённый работы, стал вновь бурно расстраиваться — правда, теперь уже его частный сектор. Ставились добротные кирпичные дома с просторными открытыми верандами, столь популярными в жарком краю. Появился даже целый район, сразу прозванный почему-то Шанхаем — наверное, оттого, что строились там преимущественно корейцы, неожиданно полюбившие новоявленный город, на что у них имелись свои причины. Местные власти, поначалу обеспокоенные трудоустройством потерявших работу жителей, вскоре успокоились: жизнь как-то сама все утрясла.
Город неожиданно охватила бурная предпринимательская деятельность: спешно возводились теплицы, оранжереи, парники, лимонарии, домашние инкубаторы, размаху которых могли позавидовать иные государственные предприятия. Появились и пчеловоды. Конечно, и раньше кое у кого в посёлке имелась пасека или теплица, но то было так, любительство, дилетантство; новое же строилось основательно, так сказать, на индустриальной основе, благо опыт имелся. Часть горожан специализировалась на цветоводстве: одни занимались тюльпанами и гвоздиками, другие предпочитали зимние каллы и весенние бульданежи, третьи выводили розы каких-то немыслимых сортов, четвёртые — хризантемы и гортензии. Были среди них занимавшиеся только выведением семян и луковиц для продажи. У каждого дела стихийно объявлялись лидеры, авторитеты, при них складывался совет, инициативная группа, решавшая все вопросы — от конкуренции до объёмов производства, они же регулировали цены — оптовые и розничные. Одни занимались цветоводством круглый год, другие выращивали цветы лишь к определённым датам — к Восьмому марта, Новому году… А уж какие только ранние овощи не поспевали в парниках и теплицах! И опять же люди старались специализироваться на чем-нибудь одном или чередовали производство овощей с фруктами и зеленью. В конце февраля у самых умелых уже поспевали помидоры, а огурцы не переводились всю зиму. Ранняя редиска, капуста, обычная и цветная, сладкий болгарский перец и острый мексиканский, которые до мая продают не на вес, а поштучно. А зелень! Первый тонкий лучок, по-местному лук-барашек, укроп, киндза, кресс-салат, называемый армянами кутен, а грузинами цицмати, молодой чеснок, первая морковка, что продаётся в пучках рядом с зеленью, щавель, мята, трава тархун, даже летом стоящая не менее пятидесяти копеек за пучок, — все росло в просторных дворах-усадьбах.
А как тут растили рассаду! Какой селекцией занимались, чтобы снять урожай пораньше да побольше, отдавая работе не только дни и ночи, но и своё жильё до весны, до тёплых дней. Этому энтузиазму и знаниям могла бы позавидовать сама Академия сельскохозяйственных наук. Здесь не только знали о гидропонике, но и широко использовали её, особенно семьи, занимавшиеся выращиванием рассады. Заключали договоры с овощными совхозами и продавали в сезон до ста тысяч штук той или иной рассады, а иная рассада стоит по двадцать копеек, — и все это на законных основаниях.
Одни, начав с цветов или ранних помидоров, накопив достаточную сумму, строили лимонарии, потому что в Ташкенте селекционер-самоучка вывел сорт лимона, вызревающий в Средней Азии и по вкусу и размерами намного превосходящий иные известные сорта. И не только вывел, а вырастил целые промышленные плантации, и для желающих приобрести саженцы и консультацию это не составляло труда — было бы желание. А уж вырасти десяток лимонных деревьев, и они себя оправдают. Можно и на базар не возить — потребкооперация охотно закупает лимоны, благо продукт не скоропортящийся. Лимонарии горожанам казался беспроигрышной лотереей, самым надёжным вложением труда и средств.
Пожалуй, трудно даже перечесть их все — какими только промыслами не занимались жители небольшого городка, на неопределённое время предоставленные сами себе, пока городские власти готовили проекты, предложения, просьбы в вышестоящие инстанции, выпрашивая для города какое-нибудь крупное предприятие или завод, чтобы занять население. Но такие предложения, даже самые благие, быстро не осуществляются: нужно попасть в планы пятилетки, необходимы экономические обоснования и расчёты, технические проекты, решения Госплана — в общем, годы и годы.
А пока кто-то умудрялся в погребе и старых тёмных хлевах выращивать шампиньоны и без особых помех сдавать их в местные рестораны при гостиницах. Другие без затей, без парников, теплиц и гидропоники просто сажали капусту, огурцы, помидоры, и что не удавалось продать, солили и всю зиму торговали солениями. Капуста, стоившая в сезон десять копеек, зимой, квашенная с морковкой, тянула уже два рубля. Солили капусту с морковкой и яблоками — летом их тоже некуда было девать, солили и по-гурийски, с красной свёклой, целыми кочанами, солили вперемешку с арбузами — наверное, вряд ли упустили какой-то рецепт, известный в народе.
Если овощами, фруктами, зеленью увлекались многие, то были в посёлке и люди, занимавшиеся промыслом редким: держали нутрий, песцов, кроликов. А раз появился мех, появились и скорняки и шапочники, и вся округа щеголяла в прилизанных нутриевых шапках мужских и женских, сразу вдруг ставших модными. А одна семья разводила даже породистых собак — от комнатных болонок до сторожевых овчарок, пользующихся особой любовью и спросом во всех окрестных кишлаках. Так у них очередь на щенков была расписана на год вперёд, и, чтобы заполучить щенка, надо было заранее оставлять аванс, и наезжали к ним не только из соседних городов, но даже из соседних республик — так далеко разнёсся слух о необычном собаководе.
Город, потерявший былую экономическую значимость, конечно, сняли с щедрого государственного довольствия, коим по праву пользуются люди такой тяжёлой профессии, как шахтёры. Но жители, приспособившись к новым обстоятельствам, вряд ли ощущали себя в чем-нибудь ущемлёнными, хотя, памятуя о том, что большинство из них занято общественно полезным трудом, время от времени, особенно перед выборами, давали наказы своим депутатам: дескать, городу нужен завод или фабрика. Правда, вряд ли они верили в скорое решение проблемы и потому не сидели сложа руки, а занимали их чем могли.
2
Была в городе улица, не самая главная, не самая шумная и оживлённая, но на ней всегда по вечерам, а иногда далеко за полночь из конца в конец слышалась музыка. Так случилось, что на этой улице оказались все три городских ресторана, и можно было прошагать её всю, переходя от мелодии к мелодии, словно участвуя в музыкальной эстафете. Улица эта ничем не отличалась от остальных в центре городка, если не считать того, что на ней располагалось управление благоустройства и только на ней и на площади, где находились главные административные здания города, единственная поливальная машина горкомхоза дважды в день щедро обдавала водой не только мостовую и тротуары, но и деревья, цветы и клумбы у обеих гостиниц. Наверное, улица эта была самой уютной, но местный люд предпочитал шумную, в огнях, главную улицу имени Ленина, где располагались почти все магазины городка и два однозальных кинотеатра, названные отчего-то «Арарат» и «Арагви», — здесь по вечерам всегда было многолюдно. Кино в городке любили и ходили по старинке целыми семьями: с бабушками и дедушками, с внуками, что непременно засыпали во время сеанса на коленях. У многих за долгие годы здесь имелись чуть ли не свои, фамильные ряды, свои места, и приезжему попасть на хороший фильм, да ещё на последний сеанс, было не так-то просто.В большинстве народ в городке был, так сказать, «при деле»: кто трудился на своём подворье, кто работал на маломощных местных предприятиях, и праздный люд можно было видеть только у кинотеатров перед началом сеансов. Даже подростки не болтались по улицам — им-то более всего находилось дел в усадьбах.
Но был в городе человек, который ежевечерне совершал прогулки по той самой неглавной улице, где редко умолкала музыка. Он любил эту улицу, её малолюдье, пустые тротуары, вдоль которых ещё шли в рост серебристые тополя, стройные чинары, молодые дубки. Особое очарование улице придавали высокие кусты аккуратно подстриженной живой изгороди, тянувшиеся на целые кварталы вдоль гостиниц.
Запах роз он улавливал ещё в переулке, спускаясь вниз от «Арагви». Обилие зелени, цветов, щедрый ежедневный полив создавали на улице как бы свой микроклимат, и, как он понимал, этот воздух был, по-видимому, необходим его организму. Он и улицу эту отыскал сам. Чтобы попасть сюда, он проделывал немалый путь, и всегда пешком, хотя мог приехать автобусом.
Жил он в пятиэтажке и был одним из немногих, не имевших, как здесь говорили, ни кола ни двора, что в местном понимании имело широчайший спектр толкований, означавших, впрочем, одно — неудачник. Появился он тут год назад, когда нравы и порядки в городе не только сложились, а достигли полного расцвета. В той, прежней его жизни не было ежевечерних прогулок, к которым он бы привык, пристрастился, и сейчас продолжал свои моционы уже по привычке. Просто после очередного сердечного приступа врачи сказали — нужно ходить пешком, желательно постоянно.
Человеку, совершавшему каждодневные пешие прогулки, было под пятьдесят. Выправкой и особой статью он не отличался и не выглядел моложе своих лет — наоборот, ему можно было дать и побольше. Ребятня во дворе называла его дедушкой, и он не обижался, как обижаются иные молодящиеся бабушки и дедушки, только иногда грустил, но не оттого, что жизнь прошла, пронеслась, поскольку дедушка, как ни хорохорься, есть дедушка, а потому, что он, к сожалению, дедушкой в полном смысле этого слова не был. Не дал ему Бог детей, хоть мечтали они с женой о ребёнке.
Высокий, крепкий в кости, он сейчас заметно сутулился, плечи его время от времени безвольно никли, словно смирясь с непосильной ношей, и он, чувствуя это, вдруг спохватывался, распрямлял спину, вскидывал голову, и твёрже, чётче становился его шаг.
Внимательному наблюдателю все эти преображения непременно бросились бы в глаза, и наверняка этому любопытному пришло бы на ум, что в молодые годы незнакомец обладал завидным здоровьем и был хорош собой. Правда, сейчас на его лице выделялись усталые погасшие глаза — они-то более всего старили человека, что, в общем, случается нечасто — как правило, природа дольше всего оставляет нам неизменными голос да взгляд. Он был сибиряк, а это понятие мы не случайно связываем со здоровьем, крепостью характера, цельностью натуры; более того, был он не просто сибиряком, а потомственным и помнил свой род до седьмого колена, хоть со стороны матери, урождённой Ермаковой Надежды Тимофеевны, чей знаменитый предок покорил Сибирь, хоть со стороны отца, происходившего из старинного рода сибирских татар Азлархановых, которых некогда усмирил прапра…прадед матери. Вот так, через время, через века, слились две некогда противоборствовавшие крови.
Человек, каждый вечер не спеша прогуливавшийся мимо трех городских ресторанов по малолюдной улице Будённого, невольно обращал на себя внимание. Нет, не своим костюмом — пожалуй, он был вообще чужд понятиям моды — и тем не менее выпадал из толпы, как сказала однажды о нем бухгалтерша с завода, где он работал. И не то чтобы он был человеком старого воспитания, старомодной учтивости. Но его ровное, без подобострастия, но и без гордыни поведение, желание как-то обособиться, не выделиться, а именно обособиться, умение держаться даже с сослуживцами на определённой дистанции, которую он создавал сам, ограждали его от людей некоей стеной, хрупкой и прозрачной, но осязаемой, создавали вокруг него пустое пространство, род убежища, которым он явно дорожил.
Конечно, в небольшом городке его знали, и при встрече, будь то на прогулке или по пути на работу, он сдержанно раскланивался со знакомыми, старомодным жестом, вышедшим из обихода, приподнимал шляпу. И тогда можно было увидеть тронутые сединой, но ещё по-молодому густые, с живым блеском волосы, чуть вьющиеся, коротко подстриженные, с чётким пробором; при этом он сразу становился похож на знаменитого киноактёра. Правда, сам он вряд ли об этом догадывался, да и в кино ходил редко.
И ещё одно обращало на себя внимание в поведении этого человека. Никто и никогда не видел его мечущимся, спешащим, суетливым, с явной заботой на лице, как у новых его земляков, по горло занятых подворьем или предпринимательской деятельностью.
Возвращаясь с обеда на службу, он часто по пути заглядывал в книжный магазин, по нашим временам довольно-таки богатый, потому что книгами в городке интересовались мало. Входя, он непременно здоровался с продавщицами как со старыми знакомыми, и те, ещё только завидев его в окне, спешно ставили на полки две-три отложенные книги из модных новинок. Но книги он покупал нечасто, и редко именно те, которыми хотели его порадовать молодые продавщицы, чем всегда вызывал удивление — уж они-то думали, что знают, какая книга чего стоит.
Замечательно, что некоторое время его даже принимали за нового секретаря горкома, так вот демократично, по-простому знакомящегося с местной жизнью, и город полнился слухами. Народ ведь любит байки, когда якобы тот или иной большой чин, подобно старинному падишаху, явно или тайно обходит свои владения, чтобы увидеть все самому, послушать, о чем народ говорит. Заходит, к примеру, в магазин и просит взвесить колбасы, а его принимают там за шутника. Или упорно пытается проехать каким-нибудь автобусным маршрутом от конечной до конечной, чтобы наутро вызвать директора автотреста на ковёр… Молва есть молва, и везде она одинакова, поскольку проблемы те же… Он, конечно, чувствовал в те дни необычное внимание к себе, ловил изучающие взгляды, но мысль, что его могут принять за кого-то другого, тем более «хозяина» города, ему и в голову не приходила. И вряд ли он когда-нибудь узнал бы об этом, если б не рассказали ему о таком курьёзе на работе; он весело посмеялся вместе со всеми, но в душе посчитал этот знак добрым предзнаменованием судьбы.
Конечно, самообман горожан скоро рассеялся, и кто уж очень любопытствовал, тот узнал, что он работает на местном консервном заводике на неприметной должности. Но, как ни странно, новость ни у кого не вызвала ни насмешек, ни иронии, наоборот, что бы там ни говорили о нем люди, но в одном сошлись любители посудачить: что приезжий, прогуливающийся каждый вечер пешком, был некогда, несомненно, большим человеком. Народ любит «опальных князей», и незнакомец, немногословный и замкнутый, вызывал скорее симпатию, чем безразличие.