— И почему же вы прозрели именно сегодня? — опять же с вызовом и без всякого волнения спросил Суннат-ака, но чай ночному гостю все-таки налил.
   — Сегодня я был в суде и все время наблюдал за вами — происходящее в суде меня не интересовало, я знал ход заседания наперёд, к тому же я его записал на магнитофон.
   — И чем же я вам глянулся?
   — Очень любопытная была ваша реакция на некоторые показания, например, вот это, — и капитан включил то место, где судья задавал вопросы Анвару Бекходжаеву.
   — Какое это имеет значение, как я реагировал в суде, когда все уже ясно: убийца пойман ведь и осуждён? — не то спросил, не то подытожил, закругляя разговор, Суннат-ака, но былой неприязни в его голосе уже не было.
   — Ну, положим, как вы реагировали, может и не иметь значения, но то, что вы знаете, имеет. Ваша реакция меня убедила, что не Азат Худайкулов затеял разбойное нападение, и не он, пусть даже по неосторожности, убил жену прокурора.
   Суннат-ака зло рассмеялся:
   — Да, нечего сказать, проницательные люди стоят у нас на страже закона и порядка! Вы что же считаете, я тут один сомневался? Вы что, всерьёз думаете, что Азат Худайкулов мог угрожать, заставлять и даже поднять нож на сына Суюна Бекходжаева? Да он глаз на него не смеет поднять в самом сильном гневе, он у него в холуях чуть ли не с пелёнок. Умные люди рассудили за них: зачем отвечать вдвоём, когда лучше одному, к тому же несовершеннолетнему. Конечно, наобещали Азату, что не оставят в беде, а тому почему не поверить? Если видит, что идёт все, как и разыграли у него на глазах, значит, его и вытащат потом, года через два-три, как только история утихнет. Понятно, не задаром выручал дружка — Бекходжаевы люди не скупые, тем более когда им это позарез надо.
   — А мне казалось, Суннат-ака, вам, человеку верующему, уважаемому сельчанами, дорога правда, истина, справедливость…
   Суннат-ака сперва вроде растерялся от этих слов, но затем встал, давая понять, что считает разговор оконченным, и, не скрывая неприязни к капитану, сказал:
   — Отчего же вам, образованным да власть имущим людям, всегда нужно на борьбу за справедливость выставлять наперёд себя нас, простых людей? Не по совести это. Поняли бы меня сегодня на суде, если б я вдруг встал и выложил все то, что вы так ладно придумали? Мой дед, мой отец жили под Бекходжаевыми, и я живу под Суюном Бекходжаевым, и дети мои, как я увидел сегодня, будут жить под Анваром Бекходжаевым, а пока, как мне их прокормить, а у меня их шестеро, зависит только от председателя. И я должен встать на дороге Анвара Бекходжаева? Да вы понимаете, чего вы хотите? Ладно, пусть я, по-вашему, человек слабый, безвольный, трус, как вам будет угодно, но я клянусь вам, здесь вы не найдёте ни одного человека, который поступил бы так, как вы добиваетесь. И не вините строго нас — ни меня, ни других, наведите между собой, наверху, порядок, покажите нам другой, действительно народный суд, тогда, может, и мы поднимемся, скажем своё слово правды. А сейчас уходите.
   Джураев нехотя поднялся и, не попрощавшись, двинулся к выходу. Не успела захлопнуться за ним тяжёлая дверь в высоком дувале, как тотчас погас во дворе свет, и растерянный капитан остался в кромешной тьме. Он долго стоял, облокотившись о дувал. Он был подавлен. Когда-то он думал, что покорность народа — благо. Сейчас, выйдя со двора Сунната-ака, он понял, что это беда.
2
   С самого утра моросил дождь, не прекращался ни на минуту. Амирхан Даутович, подъехав к кладбищу, оставил машину внизу у дороги, а на кладбищенские холмы поднялся пешком. Шофёр напомнил ему про зонт, но Азларханов подумал: есть в этом что-то оскорбляющее память Ларисы. Он даже шляпу оставил в машине — нелепым казался ему жест: подойдя к могиле, снять шляпу, а затем вновь её надеть.
   Затяжные осенние дожди размыли холмик, тяжёлая жёлтая глина просела — следовало бы подсыпать. На фанерном щите в изголовье можно было разобрать только цифры, написанные фломастером, остальное слизали дожди: «1940 — 1978» — годы, отпущенные судьбой его жене. Там же, на завалившемся вправо щите, висели ещё два жестяных венка с истлевшими чёрными лентами — наверное, от прокуратуры и музея. «До чего убого, казённо, — с тоской подумал Амирхан Даутович. — И при жизни мало что успеваем дать человеку, а такие кладбища — насмешка над памятью». И тут он на миг представил, как мотался, искал, клянчил, заказывая гроб, Эркин Джураев, как, может быть, потом сколачивали из досок какого-нибудь отслужившего забора или сарая… Он так ясно увидел эту картину, как хоронили Ларису, что неожиданно заплакал — в первый раз с того проклятого утра, когда ему сообщили, что Ларисы больше нет…
   Среди всей этой убогости, грязи, заброшенности слова казались неуместными, и Амирхан Даутович так ничего и не сказал жене на их горьком свидании, молча побрёл к выходу. Погруженный в свои мысли, он не замечал ни дождя, ни того, что уже сильно промок.
   Недалеко от выхода с кладбища он вдруг поскользнулся на мокрой глине, нелепо взмахнул руками и упал. Встал — и упал снова. Но во второй раз не поднялся, почувствовал, как сердце его знакомо подкатилось к горлу, и с неожиданным облегчением обречённо подумал: «Ну, вот и все, конец! Прости, милая, что не защитил, не уберёг… не покарал твоего убийцу. Прости за пошлость железных венков, за фанерный щит без имени… Прости, что в последние твои часы на земле не был рядом с тобой и в твоей могиле нет горсти моей земли…».
   На миг он представил холодные ветреные ночи на этих холмах и как гремят у изголовья, тревожа её покой, ржавые венки, и от бессилия что-либо изменить заплакал снова. Потом он, как ему показалось, закричал: «Нет!!» — и из последних сил пополз к выходу. Он просил у судьбы месяц, только месяц, чтобы не осталась на земле безымянной могила его любимой жены. Это последнее желание — выжить сейчас во что бы то ни стало — наверное, и спасло его.
   Моросил дождь, сгущались сумерки, по разбитой машинами и повозками грязной дороге у пустынного кладбища полз человек — ему необходимо было выжить.
   Шофёр, задремавший в тепле машины, очнулся — кладбище на горе потонуло во тьме, ни единого огонька, и тишина кругом, только шелест дождевых струй. Он понял, что с прокурором что-то случилось. Привычным жестом потрогал в кармане куртки тяжёлый пистолет и бегом кинулся к кладбищу. У самого выхода наткнулся на Амирхана Даутовича, быстро нащупал пульс, не медля поднял прокурора и понёс его к машине.
   И снова реанимационная палата, затем кардиологическое отделение областной больницы, где его лечили и от тяжёлой пневмонии, — ещё два месяца между жизнью и смертью. Через месяц, когда уже пускали посетителей, он попросил, чтобы к нему заглянул начальник городского отдела ОБХСС. За все годы своей работы прокурором Амирхан Даутович никогда не обращался к тому ни с какой просьбой, хотя хорошо знал, какими безграничными возможностями располагал этот тщедушный человек по прозвищу Гобсек, занимавший свой пост лет двадцать. Начальник отдела пришёл к Амирхану Даутовичу в тот же день, и не без опаски. Может, какая-нибудь со знанием написанная анонимка поступила, думал он, но после первых же слов больного облегчённо вздохнул: просьба прокурора выглядела пустяком, и он был рад, что представился случай услужить самому неподкупному Азларханову.
   На другой день в палату провели двух молодых людей, по внешности братьев; это, как оказалось, и были известные в городе мастера, братья Григоряны. Держались оба с достоинством, больному выказали подобающее уважение; сразу поняли, что прокурору сегодня хуже, и оттого слушали его не перебивая.
   — Наверное, вам уже объяснили, зачем я попросил вас прийти?
   Братья молча кивнули.
   — У меня нет никаких планов, никаких пожеланий. Я очень надеюсь на ваш вкус, ваше мастерство, ваш талант. Одно могу сказать вам, как мужчинам: я очень любил её… — И Амирхан Даутович протянул им фотографии Ларисы Павловны.
   — Мы хорошо её знали, и она нас знала — мы ведь скульпторы, да вот как сложилась жизнь… — Потом, видимо, старший после паузы продолжил: — Мы уже были утром на месте. Несмотря на убожество кладбища, место для могилы выбрано неплохое, выигрышное для такого памятника, который мы с братом уже представляем… Положитесь на нас, не волнуйтесь, мы сделаем как надо и с вашего позволения заберём эти фотографии… — И братья поднялись.
   — Одну минуту, — остановил их слабым жестом прокурор. — Сколько это будет стоить?
   Братья назвали сумму, не маленькую, но гораздо меньше, чем стоила такая работа, — Амирхан Даутович ещё в Ташкенте узнал все, что ему было необходимо. Прокурор улыбнулся и протянул приготовленный заранее конверт.
   — Вот возьмите, расчёт сразу… знаете моё положение, сегодня жив… Здесь ровно в три раза больше, чем вы назвали…
   Братья хотели было вскрыть запечатанный конверт, но Амирхан Даутович остановил их:
   — Не надо. Мы не дети, всякий труд, тем более такого рода, должен хорошо оплачиваться. Особенно если хочешь получить что-то достойное. Ну а человеку, что отыскал вас по моей просьбе, можете назвать другую сумму, вашу, — я не буду в претензии…
   Братья понимающе улыбнулись и тихо вышли из палаты.
   Амирхан Даутович закрыл глаза. Успел все же… Хорошо, что успел.
3
   В своём доме на Лахути прокурор появился только спустя почти пять месяцев после того утреннего звонка в конце августа, когда ему сообщили о смерти Ларисы. Шла вторая половина января, сыпал мелкий снежок, на проезжей части дороги быстро превращавшийся в грязное месиво, но сад во дворе был красив. Увидев голубую ель, Амирхан Даутович с грустью отметил, что впервые её не нарядили на Новый год.
   Прокурор оглядел так и не укрытый на зиму виноградник: кое-где висели ещё грозди неопавшего, не убранного по осени винограда; особенно живучим оказался сорт «Тайфи» — красные, слегка пожухлые кисти ещё дожидались пропавших хозяев. Слабые карликовые деревья впервые встречали зиму неутепленными, и Амирхан Даутович подумал, что если и выживет сад — только волею случая; впрочем, это он относил и к себе. Лужайки заросли сорной травой, кусты живой изгороди нестрижены. Сколько труда уходит, чтобы сделать, создать, и как мало нужно, чтобы все пошло прахом…
   Он прошёл по дорожкам сада, засыпанного пожухлой осенней листвой, пытаясь воскресить какое-нибудь давнее, счастливое воспоминание, но это ему не удалось. Сорвав крупную кисть «Тайфи», он вошёл в дом, ставший теперь словно бы чужим.
   Через неделю он улетел в Крым. После двух инфарктов подряд Амирхан Даутович нуждался в санаторном лечении и постоянном надзоре опытных врачей.
   Крым пошёл ему на пользу: здесь он воспрянул духом и уже не чувствовал себя обречённым, как в тот день, когда впервые появился у себя во дворе после пятимесячного вынужденного отсутствия. В начале февраля, когда он приехал в Ялту, следов зимы уже было не сыскать — все шло в цвет, дурманяще пахло весной, морем. С гор, с виноградников «Массандры» лёгкий ветерок приносил в город запах пробудившейся к жизни земли. Наверное, столь очевидная тяга всей окружающей природы к росту, к жизни, цветению сказалась и на настроении Амирхана Даутовича. Он подолгу гулял один по набережной, вглядывался на причалах в названия кораблей, но все они были недавней постройки, спущенные на воду пять — десять лет назад, а ему хотелось встретить хоть один корабль-ветеран, на который он мог завербоваться когда-то в юности. Странно, казалось бы, море и корабли должны были вызывать в нем ностальгию — как-никак отдано четыре года Тихому океану, но из той прошлой жизни помнилось лишь одно: что там, на флоте, он дал себе клятву обязательно стать юристом и посвятить правосудию всю свою жизнь. Когда-то, много лет назад, он вглядывался с палубы эсминца в почти невидимый за туманом берег и с волнением думал о том, как сложится дальше его жизнь. Теперь он подолгу стоял на разогретом солнцем берегу, всматриваясь в уходящую за горизонт морскую ширь, и тот же вопрос мучил его четверть века спустя.
   После короткой бесснежной зимы вновь ожили кафе, вынесли на набережную лёгкие пластиковые столы. Амирхан Даутович даже облюбовал одно такое — «Восток» и заглядывал туда сразу после обеда. Народу было немного, и вскоре ему уже привычно ставили на стол бутылку минеральной воды и стакан красной крымской «Алушты», что предписали курортные врачи после тяжёлой пневмонии. Он сидел тут, греясь на солнышке, не спеша выпивал свой стакан вина, разбавляя его минеральной водой, чем вызывал удивление малочисленных посетителей. Изредка перебрасывался с соседом фразой-другой, но предпочитал одиночество. Что-то стариковское было в этих долгих часах раздумий на открытой веранде «Востока», напротив главного причала порта, и человеку, знавшему прокурора раньше, бросилось бы в глаза, как резко постарел он за эти последние полгода.
   Но скорее всего его взгляд, заблудившийся в морских просторах, видел вовсе не силуэты уходящих к Босфору кораблей. Может быть, он блуждал по тем кладбищенским холмам, где сейчас братья Григоряны трудились над памятником его жене. Нет, ни о районном суде, ни о «свидетеле» Анваре Бекходжаеве прокурор не забывал, но он старательно гнал сейчас от себя эти мысли, понимая, как ещё физически слаб для борьбы. С трудом выкарабкавшись из двух подряд инфарктов, он боялся не третьего, он должен был укрепить сердце, чтобы оттянуть третий, хотя бы ровно на столько, сколько ему потребуется времени для схватки с кланом Бекходжаевых. Он помнил, как милостива оказалась к нему судьба там, на залитом дождём осеннем кладбище, и верил, что она предоставит ему ещё один шанс, — других желаний и просьб у него не было.
   В марте, когда до окончания курса лечения оставалось дней десять, Амирхан Даутович неожиданно получил письмо от капитана Джураева. Что и говорить, грустное и тревожное письмо. Писал капитан о том, что полковник Иргашев, начальник той районной милиции, откуда впервые сообщили областному прокурору о смерти жены, получил неожиданное повышение, возглавляет теперь областную милицию и стал его, Джураева, непосредственным начальником. Одновременно получил повышение и районный прокурор Исмаилов, контролировавший дело об убийстве Ларисы Павловны Тургановой, — он тоже занял немалый пост в городской прокуратуре. Хотя капитан и не комментировал своё сообщение, прокурор понимал: клан Бекходжаевых щедро оплачивал выданные полгода назад векселя. Остался на месте лишь судья, двадцать лет бессменно сидевший в районе, был он преклонного возраста и вряд ли хотел искушать и без того благополучную судьбу, — служебная карьера, конечно, уже не интересовала его. Но и тут, наверное, были свои варианты, в результате которых выигрывали дети и внуки покладистого судьи.
   Но Амирхана Даутовича больше огорчило другое сообщение — видимо, ради него, и было послано письмо. Писал капитан, что новый его начальник задался целью не только выжить его из милиции, но подвести при случае под статью, а уж с опытом Иргашева, мол, проделать такое ничего не стоит. И капитан просил Азларханова по возможности посодействовать его переводу в другую область или в Ташкент.
   Прокурор понимал, что полковник Иргашев догадывался: капитан Джураев знает гораздо больше, чем стало известно суду, и оттого спешил дискредитировать его, пользуясь отсутствием самого Азларханова в области. И если уж капитан Джураев открытым текстом просил о помощи, значит, положение действительно серьёзное. В тот же день Азларханов заказал телефонный разговор с Ташкентом, и через неделю вопрос о переводе капитана Джураева в столицу был решён.
   Письмо отчаяния, полученное от капитана Джураева, послужило Амирхану Даутовичу как бы сигналом, он понял: есть ли, нет ли здоровья, выдержит ли сердце ещё одно испытание или разорвётся окончательно, пора действовать…
   Вернулся он из Ялты в коттедж на Лахути в конце марта. Уезжая, он оставлял запущенный дом, заснеженный сад и тревожился, перезимуют ли деревья; но в середине зимы что-то предпринимать казалось поздно, да и не было у него на это ни сил, ни здоровья, ни желания. Каково же было его удивление, когда он распахнул сейчас калитку своего дома. Сад выжил! Покрылись листвой все до одного карликовые деревца, любовно собранные Ларисой; зацвёл розовым миндаль; в дальнем углу двора, под старым платаном, словно дожидаясь его, одиноко тянулся к свету тюльпан; у кустов персидской сирени отцветали последние крокусы. Давно не стриженые кусты живой изгороди, омытые весенними дождями, дружно пошли в рост и поднялись выше виноградника, тоже вроде перезимовавшего без потерь, — густая зелень его уже отбрасывала на дорожках тень. Выжил сад, порадовал хозяина, поддержал, словно пример показывая.
4
   В прокуратуру после полугодового отсутствия Амирхан Даутович пришёл без предупреждения, никого заранее не оповещая, хотя о том, что Азларханов вернулся из санатория, многие, видимо, знали. Амирхана Даутовича неприятно поразило, что его служебный кабинет, который он считал опечатанным, занимал человек, временно исполнявший обязанности областного прокурора. Прежний кабинет заместителя, копия азлархановского, находился тут же, через приёмную, — никаких видимых причин для переселения не было.
   Амирхан Даутович занимал свой кабинет почти десять лет, иногда сутками не выходил из него, даже ночевал тут не раз. За десять лет в строгом официальном помещении накопилось немало личных предметов, и сейчас Азларханову неприятно было, что его книги брали в руки незнакомые люди, пользовались в душевой китайскими полотенцами, подаренными Ларисой, брали в руки электрическую бритву «Филипс», тоже подарок Ларисы после одной из зарубежных поездок. Никому Амирхан Даутович, понятно, высказывать претензий не стал, хотя и не скрывал своего неудовольствия. И на предложение своего заместителя позволить досидеть хотя бы до конца дня ответил отказом. Когда обескураженный заместитель перебрался к себе, Амирхан Даутович распахнул окна и попросил вызвать уборщицу, прибиравшую у него в кабинете все десять лет, пока он был тут прокурором. С ней он проговорил гораздо больше, чем с коллегами; заодно попросил тщательнейшим образом убрать и проветрить помещение, а также сменить всю посуду. Оглядев внимательно сейф, вмурованный в стену, который он накануне того злополучного дня в спешке не опечатал, как поступал всякий раз, когда уезжал куда-то, он отправился в обком, чтобы доложить, что приступает к своим обязанностям, и больше уже в тот день в прокуратуре не появлялся.
   По дороге в обком он думал о своём сейфе — там лежали его знаменитые амбарные книги, на каждый район в отдельности. В том, что они на месте, он не сомневался, но вот касались ли их чужие руки, как касались все эти месяцы его чайников, пиал, стаканов, полотенец, утверждать однозначно он не мог, потому что знал по крайней мере трех человек в городе, кому по силам был и более серьёзный шифр сейфа, а если бы кто и поостерёгся привлекать местного человека, мастеров подобных дел немало имелось в исправительно-трудовых лагерях — их в области было несколько, и полковник Иргашев, конечно, мог доставить оттуда любого.
   И в обкоме, и в прокуратуре Амирхан Даутович выслушал немало соболезнований по поводу безвременной смерти жены — со многими с того злополучного дня в конце августа прошлого года он виделся впервые. Соболезновали искренне: знали Ларису Павловну, знали отношение Амирхана Даутовича к ней, да и сама жизнь Азларханова после гибели жены — из больницы в больницу, из инфаркта в инфаркт, из реанимации в реанимацию — не могла не вызвать сочувствия. Даже внешний вид прокурора, поседевшего, постаревшего на много лет, поникшего от болезней, напоминал о трагедии, перенесённой этим человеком. Никто, с кем он общался в эти дни, ни разу не обмолвился ни о суде, ни об обстоятельствах смерти Ларисы, и прокурор уяснил для себя, что скорый и решительный суд успокоил общественное мнение. О чем и говорить, если преступник пойман, в содеянном сознался и получил суровое наказание?
   В эти же дни на одном из служебных совещаний Амирхан Даутович встретился с полковником Иргашевым и с бывшим прокурором того района, где произошло убийство, ныне работающим в городской прокуратуре. Оба они подошли к Азларханову, справились о состоянии его здоровья и сказали, что свой долг по отношению к Ларисе Павловне они, мол, выполнили и сожалеют об одном, что случилось это на их территории. Прокурор сдержанно поблагодарил, но расспрашивать ни о суде, ни о следствии не стал, потому что дело это лежало у него в столе и он знал, что осуждённый Азат Худайкулов находится в исправительно-трудовой колонии у них же в республике, недалеко, в соседней области, где некогда работал полковник Иргашев.
   Амирхан Даутович уже не раз просматривал документы, собранные по делу о смерти его жены. Конечно, явно зацепиться за что-то повода не было, все чин чином, протокол к протоколу; только уж очень заинтересованного человека могла насторожить такая гладкость следствия и суда, лёгкость и скоротечность процесса — ведь убийство все-таки. Амирхан Даутович понимал: не случись с ним самим беды в ночь задержания, в чем бы ни признался Азат Худайкулов, наутро провели бы тщательнейший следственный эксперимент, затем по свежим следам попросили бы обоих по минутам расписать время после убийства, и вряд ли Анвар Бекходжаев долго продержался бы в определённой ему советчиками роли свидетеля. Сгодились бы тут и показания матери Азата Худайкулова, сообщившей капитану Джураеву, что за сыном к вечеру, затемно, специально приезжал пригласить в гости на чёрного барана Анвар Бекходжаев на своей красавице «Яве», а не сам он отправился, глядя на ночь, на двор Бекходжаевых, чтобы пригрозить убийством своему дружку. Да не отстрани прокуратура от дела капитана Джураева, не веди его сам полковник Иргашев, неизвестно, как бы сложился суд, отвертелся бы Анвар Бекходжаев от справедливого возмездия, даже если б капитан Джураев и не смог обеспечить явку на процесс человека, отдавшего ему снимок, сделанный «Полароидом», и Сунната-ака, наотрез отказавшегося засвидетельствовать то, что видел во дворе через улицу.
   Не случись у него инфаркта в ту ночь, одного признания Азата Худайкулова оказалось бы недостаточно, пришлось бы в суде доказывать его вину, а не согласиться с тем, что разыграли умные дяди в угоду всесильному Суюну Бекходжаеву. Но все это — если бы да кабы… Не надо было сбрасывать со счётов и клан Бекходжаевых: уж они-то наверняка воспользовались неожиданно предоставившимся временем на тот случай, если областной прокурор Азларханов попытается вновь поднять дело, как только оправится от инфаркта. Но главная сложность ситуации заключается в ином: что бы он ни предпринял, любой его шаг давал противоположной стороне повод обвинить прокурора в предвзятости, субъективности, чувстве личной мести, злоупотреблении служебным положением, а это означало одно: его, как и капитана Джураева, не подпустили бы к делу.
   Амирхану Даутовичу оставался лишь один выход, и он им воспользовался: отправил частное письмо прокурору республики, где, не вдаваясь в особые подробности, просил в порядке надзора поднять дело об убийстве своей жены. Прошла неделя, вторая, заканчивалась третья, но ни письменного ответа из прокуратуры республики, ни телефонного звонка от самого прокурора, на что рассчитывал Амирхан Даутович, не было. Зато случился у него неожиданный разговор в административном отделе обкома партии, куда он зашёл по каким-то текущим делам. Он уже уходил, когда заведующий отделом, заметно волнуясь, попросил его задержаться на несколько минут. Начал он издалека:
   — Амирхан Даутович, вам ли не знать, как здесь вас ценят и уважают. Мы понимаем, что благодаря вам правопорядок в нашей области на ступень выше, чем в целом по республике — это, конечно, и ваша заслуга как областного прокурора. Знаем мы и ваш высокий авторитет среди коллег. Поэтому мы все очень переживали за ваше здоровье после трагической гибели Ларисы Павловны. Вы даже не можете представить, какой общественный резонанс вызвал этот прискорбный случай — у меня в отделе ни на минуту не умолкал телефон. Люди требовали срочно найти убийц и наказать — ведь вашу жену в наших краях знали многие, и мы все гордились её успехами. Я думаю, мы приложили все усилия, чтобы найти и покарать убийцу — этим мы выполнили долг свой и перед памятью Ларисы Павловны, и перед вами и успокоили общественность, которая вряд ли простила бы органам правопорядка промедление и проволочку в таком шумном деле.
   Какие только слухи не ходили по городу, и мне десятки раз и лично, и по телефону приходилось объяснять людям, что вы живы и вот-вот появитесь на работе. Вот в такой нервной обстановке нам пришлось работать в ваше отсутствие. — И тут, несколько замявшись, он перешёл к тому, ради чего и затеял этот разговор: — И вот теперь, когда мы видим вас в здравии и радуемся вашему возвращению в строй, надеясь, что ваша душа хоть немного успокоилась, мы узнаем, что вы бы хотели вновь вернуться к делу об убийстве вашей жены. Конечно, поймите меня правильно, вы вольны этого требовать, но это может худшим образом отразиться на вашем здоровье, на вашей работе, не говоря уже о том, что вновь всколыхнётся общественное мнение, начнутся нежелательные пересуды, слухи. Неизвестно, чего вы добьётесь, а шума будет много, это уж точно… Так что, уважаемый Амирхан Даутович, я думаю, что вашу просьбу о пересмотре дела вряд ли поддержат и поймут. Но это, так сказать, моё личное мнение, и, пожалуйста, не сочтите этот товарищеский разговор как вмешательство в вашу личную жизнь и тем более в компетенцию прокурора.