Страница:
У каждого мешочка есть длинные завязочки – можно обвить вкруг запястья и притянуть узлом… Теперь на левой руке Данилы болтаются четыре разноцветных кисета с волшебной пылью. Оружие не хуже боевого кистеня.
Рута, девочка, держись. Братец приближается; плохие дяди будут наказаны.
Он стянул влажную рубаху через голову – впервые подставил солнечным лучам крупную белую спину: никакого загара, он всегда носил кольчугу. Остался в одних портах. Поднял со дна лодки красивый Стырин кинжал: помедлил секунду и – осторожно взял клинок в зубы; стиснул челюстями прохладное кривое лезвие. Так удобнее плыть.
Тихо скользнул в воду.
Ну, поехали.
Раз-два, размеренно забило в груди; это музыка страха и наглости. Какой веселый холод в сердце! Какая сладкая тяга в плечах! Он плыл, широко загребая руками, и шумно дышал, и почти улыбался – впрочем, разве можно назвать улыбкой саблезубую гримасу мужика, держащего в клыках сорочинский кинжал? Он не прятался. Раз-два, еще мощный гребок длинными ручищами. Плыл прямо на лагерь, не скрываясь от дозорных бандитов, маячивших на песчаной косе. Вот поравнялся с кораблями, вот обогнул старенький ушкуй с обломанной мачтой. Пожилой ярыга на корме проводил Даньку долгим взглядом – сплюнул дважды, почесал ребра и промолчал.
Дозорные не молчат. Косматый часовой с тощими кривыми ногами схватил топор и глядит злобным гоголем. Его косоглазый напарник торопливо прилаживает стрелу на размочаленную тетивку. «Кто таков?! Откудова?!» – хрипло орут с берега. Данька плывет прямо на них. Данька молчит. Разве может отвечать на вопросы мужик, держащий в зубах сорочинский кинжал?
– Гэй! Стой! – хрипит кривоногий, неуверенно шагая вперед. – Кто тама плещет? Как звать?
А никак не зови, не надо. Красиво выгнув долгую белую спину, Данька ныряет в глубину – только задница в темных портах мелькнула на поверхности и тут же спряталась. Буль-буль, бурлит зеленая вода. Данила плавает быстро.
Хоп! Вынырнул у самого берега! Прыгнул на мелководье, выплюнул из пасти кинжал, ловко подхватил в левую руку… фррр-ррр! Брызги с мокрых волос! Холодным серебром, по-рыбьи мигает кривое лезвие. И видно, хорошо видно, как испугался кривоногий часовой.
– Гэй! Что-то харя мне твоя неведома… С какого ушкуя?! Кто твой вожак?!
Данила с улыбкой прыгает вперед. Ах! Разбойничий часовой угрожающе замахивается топором; его косоглазый напарник вскидывает лук…
– Бесполезно, косой. Все равно промахнешься, – рычит Данила, страшно прыгая по песку. Еще метров тридцать, и можно кинжалом…
– Стреляй! – хрипит кривоногий в совершенном ужасе. – Это чужой! Бей его, бей!
Косоглазый, уже желтый от страха, тянет ноющую тетиву. «Стрела дрожит; сволочь выстрелит не сразу, секунды через две-три», – проносится у Даньки в голове. Ну – теперь кто первый…
Гранаты к бою. Резко вильнув вбок, Данила оборвал с запястья маленький багряный кисет. Завязка лопнула со звоном – будто чеку сорвали. Мешочек с волшебным ароматным порохом тяжело залег в ладонь. Настоящая психотропная бомба. Кратко замахнувшись, Данька метнул ее – под ноги дозорным разбойникам. Успел заметить, как маленький кисет упал на песок, выпуская тонкий хвост серого дыма – пуфф! едва заметный бурунчик колючей пыли взметнулся-закружился…
Злобно улыбаясь, Данька прыгнул вперед и упал.
Вовремя. Стрела пробила небо над головой и с лютым шорохом унеслась за спину, назад, к воде.
– А-а!!! Мимо, кости-пакости гнилые! Мимо! – яростно заорал кривоногий вор. Данька, сплевывая песок, поднял голову… Волшебная граната разорвалась и уже действовала.
– Заткнись, навозник! – зашипел в ответ косоглазый, скаля крупные желтоватые зубы. – Надоел ты мне!
– Лучник хренов! Мертвяки в забрало! Попасть не мог! – Первый часовой, кажется, совершенно позабыл про Даньку. Раздраженно хряпнув топором по воздуху, кинулся к косому напарнику. – Кривозоркий леший! Матка-поганка!
– Что? Что ты бредишь?! Ах ты, мохлютина злая… – простонал лучник: отбросив лук, пошел навстречу, засучивая рукава. – Я тебе втолкую!
Темно-серый бурунчик с легким свистом танцевал над песком. Оба дозорных, сцепившись, уже тонули в нем – магическая пыль поднялась выше пояса.
Вот так мы снимаем часовых, ухмыльнулся Данька. Бесшумно поднялся с влажного песка и, пригибаясь, побежал мимо дерущихся бандитов, стараясь держаться подальше от вонючего облака. Железняк – лютая трава, гнилая. Одна щепоть колючего порошка превращает старых приятелей в злобных недругов. Правда, действует не на всех. И ненадолго…
А Даньке и не нужно много времени. Он планирует уложиться в десять минут. Темный расписной шатер уже отчетливо виднеется вдали среди пестрых палаток – широко прыгая по песку, расталкивая прохожих ярыжек, не оборачиваясь на свист – вперед-вперед, быстро.
Прыгнул через костер, отшвырнул подростка с копьем. Ударил ногой злобного кобеля – кажется, убил.
А вот и я. Здорово, сарынь-сволота голодраная.
Соскучились без меня?
– Эй, гляньте! У него Стырькино чингалище!
– Где? Который? Чужой?!
– Вон, вон – громилка в мокроватых портах! Гляди! Ну все – заметили. Набежали со всех сторон с копьями, колунами. Рожи бандитские – однако… среди ублюдков немало нормальных парней, удивился Данька. Вот – поймал в толпе почти знакомый серый взгляд. Фантастика! Широкоскулый бородач смотрит внимательно и спокойно – на шее племенные нережские амулеты, а до чего похож на Стаса, на Данькиного друга из прошлой жизни! Тут Каширин передумал буянить.
– Мужики! – крикнул он, высоко поднимая обе руки; кривой кинжал яростно заблестел над толпой: теперь, кажется, услышали и заметили все.
Плотное кольцо вокруг. Волосатые груди, загорелые животы, скрещенные руки. Любопытные смелые глаза. Парень слева откровенно пьян – набычился, роняет слюну. А рядом кряжистый мужикан лет сорока – улыбается почти приветливо… Эта улыбка окончательно убедила Даньку: для начала попробуем по-честному.
– Мужики! Сарынь молодецкая! Я – Данька из Морама. Я пришел за своей сестрой!
Зашумели:
– Кто? Чей? Пришлый?
– Из Морама. Данька-дубрович.
– До кучи просится? Беглый?
– Говорит, дочку потерял…
– Не дочку – сестрицу. Слышь, бабу рыщет…
– А че приперся-то? У нас девок отродясь не было.
– Точно! Сразу продаем, ха-ха! Либо – с глаз долой: в куль да в воду! Вылюбил и выкинул! У нас разговор короткий…
– Ага! Слышь, паря! Здеся баб нема! – выскочил наперед курносый ярыжка с подвижным шутовским лицом. – А вот бери меня заместо сестрицы! Буду на печи лежать, а ты меня ухаживай! Ха-ха-ха!
Толпа довольно загоготала.
Данила ласково покосился на курносого шута. Эта сволочь все портит… Гримасничает, скалит неполнозубые десны – и уже отовсюду забулькало, захихикало: они смотрят на меня как на идиота! Вот, мол, чудилка: приперся в волчью стаю с одним ножиком в руке – и права качает!
Видимо, совсем по-честному сладить не удастся. Данька быстро нащупал на запястье крошечный зеленоватый кисет с сушеными цветами одоленя. Незаметно разорвал завязки, ухватил тугую щепоть иссохших лепестков… улучив секунду, сунул в рот.
Ой, какая горечь. Неужели подействует?
– Мужики! Не до смеху мне нынче! – снова заорал Данька. – Меня батюшка с матушкой послали в дорогу! Заповедали сестру из беды выручать! Пропала сестрица, родная кровинушка! Красавица горемычная! Незамужняя, неприданная!
Ни хрена себе!
Во как загнул! Данька чуть не прикусил язык от неожиданности. Но остановиться теперь невозможно: глаза повлажнели от фальшивых эмоций, в голове весело жужжит – и звучные словечки цветными искрами вспыхивают в мозгу… Вот опять – шипучими пузырьками посыпались с языка:
– Растили доченьку ненаглядную! Приданое копили, суженого выгадывали! А прибежал воришка проклятый, похитил наше солнышко ясное! Мамка плачет, батяня горькую пьет! Пожалейте, добры молодцы! Чай, не поганые мы люди, не ледяные души!
Толпа ошарашенно притихла. А Даньку несет, как молоденькую радиоведущую в FM-диапазоне:
– Возверните сестрицу, удалые господа, молодцы-влажане! Позвольте послужить-отработать! – воскликнул он – и замолк, умоляюще вглядываясь в изрубленные лица бандитов. Выдержал звонкую паузу. Нахмурился и, стряхнув плаксивость, добавил уже серьезно: – А коли любо вам – я могу… на честный бой пойти! Супротив похитителя! НАСМЕРТЬ!
Ух, аж качнуло толпу – легкая оторопь пробежала по передним рядам. Перестали смеяться, глядят недоверчиво, но с уважением. Во дает громила: голос зычный, в плечах полторы сажени, да еще кинжалом машет!
– А кто похититель? – выкрикнул сзади хриплый баритон. Данька резко обернулся на звук:
– Похитителя вы знаете! Человек известный, мужик ловчий… – Опять пауза, и наотмашь, с оттяжечкой, как удар плетью: – СТЫРЯ ХЛЕСТАНЫЙ!
Вздох и тишина. Белые лица с медленно моргающими глазами. Данька почти физически ощутил: жесткий голос его скользнул над толпой – будто лезвие гигантской, остро наточенной косы прошлось по воздуху, заставляя гордые головы пригибаться. Вот что такое одолень-трава… Не жаль, совсем не жаль шесть кун за маленький кисет.
– Ну я Хлестаный. Дальше что? – прозвучало в напряженной тишине.
Толпа распахнулась, и Данька увидел малиновую рубаху. Желтый оселедец свесился на злобное загорелое лицо, обветренные губы презрительно кривятся. Карие глаза поблескивают сухо, занозисто. Никто не заметил, как разбойничий главарь вышел из шатра, привлеченный шумом на главной «площади» воровского городка. Теперь все взоры обращены к нему… что скажет Стыря? Неужто впрямь укрывает у себя невольницу-славянку?
– Я – Хлестаный, – спокойно повторил злодей. – Кто меня кличет?
«Данька вот пришел, мужик из Морама… за сестрицей, мол, явился…» – зашептали услужливые голоса. Так-так, битва началась, подумал Данила. Морщась против солнца, стиснул рукоять сорочинского ножа.
– Брателки, да вы что? – громко расхохотался Хлестаный, картинно всплеснув руками. – Неужто… поверили ему? Вот этому?
Молчание, затем слабый ропот. Удобная, жесткая рукоять кинжала. В армии не учили кидать кривые ножи. Жаль.
– Данька из Морама погиб. Его кузню спалили третьего дня, – гулко продолжал Стыря, медленно двигаясь сквозь толпу соратников. – Мертвое тело Даньки нашли на дороге меж Косарцами и починком Малковым. Голову ему отрубили да в костер кинули… Вот что я слыхал, братцы.
Ропот. Солнце бьет Даниле в глаза. Кинжал тихо звенит в руке.
– А перед вами – никакой не Данька. Это – иноземный купец из Бледной Вежи! Сегодня поутру он расхаживал по Жиробрегу в коганой броне! Я видел!
Толпа ухнула. Подземный гул пробежал из конца в конец. Коганый? Не похож… Кто врет? Стырька сказал, он ужо знает!
Данила покачал головой. Как тщательно изменчив этот мир! Еще вчера надо было убеждать группу тяжеловооруженных негодяев в том, что Данька отнюдь не является славянином. Сейчас, видимо, придется доказывать обратное.
– Его зовут Данэил! Данэил из Саркэля! – не унимается Стыря. – Не смотрите, братцы, что глас его славен, а волос светел. Это обманка, неполнокровка! Перед вами – смешной ублюдок коганина и славянской невольницы! Нынче их развелось немало: волос – рус, а сердце – когань!
Данька не отвечал; он слушал утробный голос толпы. Увы: большинство уже поверило Стыре. Опасно. Угрожающий гул холодным кольцом окружает Данилу. Воздух пахнет каленым железом. Здесь не поможет даже колдовской одолень…
– Пущай докажет! Доказаниев хотим! – закричали из задних рядов.
– Послухай, мил человек… – подчеркнуто ласково попросил одноглазый толстяк, осторожно подступая сзади и дергая Даньку за локоть. – Коли впрямь нерусский, так признай. Мы тебя не обидим. А коли земляк – покажи наглядно! Просим тебя.
Данька обернулся. Внимательно посмотрел на кривого толстяка. Возможно, он слишком буквально понял задачу… Впрочем, плевать. Хулиганская веселость охватила сердце. Вот сволочи. Они что – серьезно? Не верят, что я славянин?!
– Показать? – Данька ухмыльнулся. – Ладно. Я вам покажу.
Сказано – сделано. Рванул завязки… Влажные порты тяжело свалились до колен. Минута молчания – слышно, как хлопают глаза.
«О-ооо… – уважительно вздохнула толпа, спустя минуту. – Не-е, не коганин… Точно наш. Землячок».
Данила хладнокровно нагнулся, подтянул штаны на место, неторопливо заузлил веревочку:
– Еще есть вопросы?
Тишина. Это почти победа. Даже Стыря замешкался от неожиданности. Надо перехватить инициативу:
– Я славянин. И сестра моя славянка. Разве у влажской сарыни принято захватывать русских баб в невольницы? Славянских девок насиловать?
Движение в толпе. Недоуменные взгляды снова обращаются на Хлестаного. Тот едва заметно приседает – как под дождем невидимых стрел.
– Пальцем не тронул… даже не мацал! – быстро забормотал Стыря, осторожно оглядываясь. – Братцы… зачем это мне? Она девица, а за порченую втрое дешевле дают… Вы же знаете! К тому же царапается, сучонка…
– Я пришел не шутки шутить, мужики, – грозно нахмурился Данька (а в глубине души почти расслабился: тупая заноза вылезла из сердца). Коротко махнул кинжалом: – Я пришел сестрицу из полона вызволять…
– Братцы! Врет он! Облыгается, зараза! – вдруг крикнул Стыря, опомнившись. Ух ты, подумал Данька: противник испуган, и всерьез! Размахивая алыми расшитыми рукавами, Стыря вьюном кинулся вдоль переднего ряда бандитов, заглядывая в лица. – Девка не сестра ему! У него волос желтый, а девица рудокоса! И не похожа ничуть! Врет облыжник! Брешет нещадно! Хватайте, бейте его!
Данька улыбнулся: никто не двинулся с места.
– Слышь, Хлестаный! – раздался суровый бас. Вышагнул плечистый бородач с изломанной рукой, висевшей на перевязи: видимо, старшина одного из крупных кораблей. – Покажи братве сокровище. Любо нам девку поглядеть.
«Любо!» – подхватило несколько голосов. Стыря дернул плечами – обернулся к черному шатру, выкрикнул краткий приказ… Данька напрягся. Даже на цыпочки привстал, заглядывая поверх голов: в дальних рядах возникло движение, какие-то темные личности кинулись внутрь шатра… ведут! Господи… что это?
Данила ахнул: Руту вели на цепи. Как злобную собаку.
Девица шла неспешно, высоко неся гордую головку, пылавшую на солнце как непокорный маленький костер. Презрительно смотрит поверх голов, отворачиваясь от восхищенных мужских взглядов. Но – Даньку она заметит. Сейчас заметит.
Есть! Блеснул синий взгляд – взлетели вверх тонкие брови.
– Ах! Братец, миленький!
Голос, этот струйчатый голос! Кольнуло сердце, в глазах потемнело – и Данька прыгнул… нет. Едва дернулся – устоял на месте. Подавил, затянул вспять жесткую пружину безрассудного прыжка. Усилием воли расслабил пальцы на кинжальной рукояти. Ведут на цепи! Как зверя! Ошейник на нежной шее! Тихо, спокойно… Они ответят. Не сейчас. Позже.
Толпа в восторге. Данька беспокойно переступил с ноги на ногу: Руту почтительно разглядывают, как драгоценную скаковую лошадь. «Красуля! Сама в кольчуге, а щечки горят! Солнышко ясное!» – зашелестели молодые голоса; кто-то звучно сглатывает слюну. «Гляди-ка… признала его, братцем кличет», перешептываются бородачи постарше.
– Поклон тебе, красна девица. – Крепыш с перевязанной рукой снова выступил вперед. – А позволь-ка спросить тебя…
– Не позволю, – возмущенно фыркнула Рута. – Сперва железы снимите! Быстро-пребыстро! Я вам не собачка цепная!
Они слушаются ее! Спиря испуганно молчит – и сразу несколько ярыжек бросились вперед, замелькали топоры… Мгновение – и длинная цепь, протянутая до самого шатра, разрублена сразу в четырех местах.
– Теперь спрашивай, дядюшка. – Рута благосклонно опустила ресницы, неторопливо наматывая на руку обрывок ржавой цепочки, свисавший с грубого медного ошейника.
– Верно ли ты доводишься сестрицею вот этому молодцу?
– Ну да, – невозмутимо кивнула девушка. – Это мой миленький братец. Он пришел меня спасти. Он богатырь. Он вас всех побьет-порежет.
Хохот в толпе. Доброжелательный хохот, заметил Данька.
– Стало быть, – подскочил одноглазый толстяк, – ты, красна девица, родом из Морома? Из племени дубровичей, верно?
Данила быстро вскинул на Руту умоляющий взгляд. Ну давай, девка, не дури! Сестрица… что тебе стоит? Просто кивни своей красивой рыжеволосой головкой…
О боже! По горделивому выражению девичьих глаз Данила догадался: все, конец. Честная гордая дура! Прямая как турнирное копье! Вот блеснули серо-голубые глазки, и сейчас она ляпнет…
– Мое имя – Рутения Властовская. Я самородная дочь покойного князя Всеволода!
Немая сцена. Стало слышно, как вдали брешут собаки, плещется Влага и хлопают холщовые навесы на песчаном ветру. Все, это гибель. Шумно вздохнув, Данила грузно присел задницей в теплый песок. Воткнул перед собой кривой кинжал, устало скрестил на груди тяжелые длани. Конец всему. Такая правда губительнее самой неприкрытой лжи.
– Я наследница Властова! Честно-пречестно! У меня есть признак, батюшкина тесемка, – гордо чирикает Рута, тыкая розовым пальчиком в собственный глупенький лоб. Демонстрирует бандитам расшитую ленточку в волосах. Ну просто молодец. Сказала – и оглядывается изумленно: почему у всех такие лица? – Что вы молчите? – не унимается безумная девка. – Вы не догадывались, да? Ха-ха! Я настоящая княжна. А это мой миленький братец, княжич Зверко…
Что теперь делать? Хвататься за кинжал? Или снова глотать лепестки одоленя – притворяться кретином дубровичем и доказывать, что сестрица больна на голову? Что сумасшедшая морамская селянка возомнила себя княжной?
– Не гневайся, добрый боярин… – над ухом кто-то почтительно кашлянул. – Экхм… А… правда ли, ты будешь… наследник Властовский?
Впервые в жизни закружилась голова. Данька медленно приподнял взгляд. Посмотрел исподлобья:
Что???
Солнце бьет в глаза, он едва различил фигуру коренастого бородача, почтительно склонившегося в полупоклоне… Вдруг – бородач отшатнулся, уступая кому-то дорогу. Сбоку надвинулась медленная тень: Данила увидел босые ноги в золотистых песчинках, чуть выше – подол малиновой сорочки! Быстро вскинул голову – на фоне солнечного неба разглядел только темный контур: вытянутая шея, оттопыренные уши, дрожащий оселедец болтается у щеки.
– Истинно ли, добрый человек, ты есть наследник покойного нашего владыки Всеволода? – негромко спросил голос Стыри Хлестаного.
Данька обернулся и посмотрел на Руту. Увидел широко распахнутые глаза: удивление, почти недоумение мелькнуло в девичьем взгляде.
И тогда Данька вздохнул. Посмотрел в небо…
И твердо ответил на вопрос.
IV
В верблюжьем безрукавом армяке с кровавыми пятнами по подолу, в синей степняцкой шапке набекрень, с расшитой княжеской тесьмою в желтых волосах, ничуть не шаркающей походкой бывшего десантника ранним полдником восемнадцатого числа летнего месяца травокоса на высокую корму флагманского ушкуя вышел младший наследник Всеволода Властовского, княжич Зверко.
Тряхнув крупной головой, медленно отведя от лица длинные пряди, наследник посмотрел вперед, на воду, на пылающее солнце, разлитое по ряби теплых волн. Долгие дни, скоро солнцеворот. Около восьми вечера, а оно знай себе жарит…
Флагманский корабль «Будимир» тяжело катился вниз по железной дороге большого влажского течения. В надутом парусе гудел, старательно толкался молодой полуденный ветрище, трудолюбивый батрак на жниве стрибожей. Вместе с ветром сзади наносило сплошной шум, и треск, и плески, несмолкающий хохот голосов: гигантская воровская флотилия из восемнадцати кораблей шла позади флагмана.
Зверко уже устал от этих криков, бесконечных восклицаний «Слава наследнику!» и призывов идти войной на Властов – отбивать у Мокошиных прихвостней главный трон Залесья. Иногда казалось, что расшитая тесемка обжигает кожу на лбу, охватывает голову горячим кольцом… Непривычно быть княжичем. Странно видеть, как огромные мужики, сплошь покрытые шрамами, почтительно кланяются ему; как срывает шапки и восторженно машет лезвиями буйная речная молодежь.
Едва удерживая в руке глиняную мису с пареной репой, снизу, с палубы, кряхтя и постанывая, вскарабкался грибовидный дедушка в гигантских.лаптях. Поставил блюдо на лавку, хищно навис над кушаньем, плотоядно сожмурился на чудесно разваренные корнеплоды под темным медом… Быстро огладил бороденку – и решительно выхватил из-за голенища боевую липовую ложку.
– И все жа Буштенька чудешно репу запаривает, – заметил дедушка через минуту, перешамкивая честно заслуженный ужин. – Хошь половинку?
– Спасибо, деда Посух. Не откажусь, – сказал наследник.
– И хорошо, што не желаешь! – кивнул старикашка, немедленно и нагло прикидываясь тугоухим. – Мне и шамому маловато будет. Не хошь – как хошь; была бы чешть предложена…
Наследник рассмеялся, покачал головой.
– Ох, молодежь пошла! – не унимается древнерусский пасечник Посух. – Уже проштецкую народную пишчу не употребляют! От репочки пареной носяру воротят! Привыкли, понимашь, к воздушной кукурузде!
Зверко не слушает. Он смотрит, как по левому берегу, по горбатой хребтине холма замелькали темные бревенчатые избушки, запестрило грядками-огородами. Домики приземистые – не то что многоярусные светлые терема стожаричей…
Наследник смотрел на узкие оконца, похожие на бойницы, на двухметровые частоколы. Ясно: племенные угодья Стожара закончились – началась нережская земля. Должно быть, это и есть знаменитое село Ключистое, где каждой весною налетающие торокане вырезают половину населения… А значит, теперь и до пограничного Висохолма недалеко.
– Шлышь, Данилка! Неужто всю ражбойную ораву потащишь в Калин? – вдруг спросил дедушка Посух. Он уже управился с репой и теперь облизывал ложку, вопросительно моргая голубыми пуговками из-под соломенной шляпы.
– Они помогут мне выручить брата Михайлу, – ответил наследник. – И пожалуйста, деда Посух… не называйте меня Данилой. Мое имя – Зверко.
– Ты ври, – предложил старик, – да не завирайся. Напрасно ты, Данька, опять притворяесси. Притворишка-шаможванец! Шперва коганым иножемцем притворялша. А теперича вот нашледничка из себе корчишь…
– Я не корчу. Этим людям нужна надежда. Им нужен я – княжич Зверко.
Снизу, из подпалубка, донеслись приглушенные удары и дикий, хриплый рев – Данька поморщился (едва заметно побледнел), Посух печально почесал затылок. Это ревел Потап. Косолапого приятеля пришлось запереть в железную клетку… Он почему-то взбесился: все норовил кинуться на наследника и разорвать в кровавые клочья. Стыря предложил заколоть медведя, но наследник не позволил.
Полчаса назад княжич Зверко спускался в подпалубный муравленый чердак, чтобы отыскать в ворохе воровских трофеев свой любимый меч, кистень и доспех. Изможденный медведь спал, неловко уткнувшись зареванной мордой в железные прутья. Рядом с ним, прямо в клетке, сидела грустная девочка Бустя. Она гладила Потапа по грязному загривку и что-то бормотала. «Мы спасем дядьку Михайлу, Потапушка… Все будет ладненько, как встарь»…
С самой Бустенькой тоже творилось неладное. Вот уже несколько часов – с того самого момента, как Данька вернулся в шумной компании новых друзей-ярыжек и приказал называть себя наследником Властовским – Бустя наотрез отказывалась с ним разговаривать. Пролезала меж прутьев клетки и пряталась за ревущего Потапа. Глядела исподлобья, недобро – точно как вчера, когда Данька был впервые уличен в подглядывании у окна Михайлиной избушки в лесу.
– Жаврался ты Данилка. – Посух погрозил ложкой. – Ну погляди на собе: какой ты князь? Князь-млязь-без-мыла-влазь! Опять чужую личинку на харю начепил, гумноед!
– Личины иногда приносят пользу, – негромко сказал наследник. – Они помогают людям жить…
– Подыхать оне весьма помогают, вот што! Подумай башкой! – Посух звонко цокнул ложкою в собственный морщинистый лоб. – От вранья одна гниль процветает! Шмотри: почему на тебя давеча Штыря налетел? Да ведь ты сам коганым купцом прикинулся! Вот Штыря и озлился, што иножемец рушшкую девку на коганую чужбину увозит. Оттого и драка, и девицу похитили!
– Слышь, дед! – Данька обернулся почти раздраженно. – Отчего ты такой умный? И честный? А? Признайся: ты – волшебник, да?
– Я не умный, – подбоченился дед. – Я премудрый. Понял ражницу?
– Нет, не понял! – Данька тяжело надвинулся на гордого старичка. – Мне… очень многие вещи непонятны, деда Посух. Например, объясни: почему ты не заснул, когда я распылил сон-траву во время драки? Все храпят – а ты бодрый, как кузнечик! И меня разбудил…
– Дык… – Посух попытался почесать темя сквозь соломенную шляпу. – У меня ить… эта… штарческая бешшонница! Ага. Ждоровье шалит, нервишки фулюганят. Вожрашт ужо такой: не шпится мне чегойта!
– Не хитри, дед. Ты – колдун…
– ШТО? ЩА Я ТАБЕ ЛАПТЕМ ПРОМЕЖ ГЛАЗ! – Посух подскочил как ужаленный, соломенная борода гневно затряслась. – Пошто пожилого человека обижаешь? Шам ты колдун! Чародей-мародей-обожрался-желудей! На себе погляди! Вонючие пирожки по углам подбирает! Гнилую плесень в мешочки копит! Жележную дуру с крыльями приручил! Шлыхано ли: рушшкий богатырь, а дивий чароперштень начепил ровно колечко обручально! С кем обручился, дурень? А шнимать как шобирался? С кровью? Насилу я тот перштень с пальца твоего штащил – ажно в кожу врезался, гнида! Тьфу! Хошь бы шпашибо шказал…
Рута, девочка, держись. Братец приближается; плохие дяди будут наказаны.
Он стянул влажную рубаху через голову – впервые подставил солнечным лучам крупную белую спину: никакого загара, он всегда носил кольчугу. Остался в одних портах. Поднял со дна лодки красивый Стырин кинжал: помедлил секунду и – осторожно взял клинок в зубы; стиснул челюстями прохладное кривое лезвие. Так удобнее плыть.
Тихо скользнул в воду.
Ну, поехали.
Раз-два, размеренно забило в груди; это музыка страха и наглости. Какой веселый холод в сердце! Какая сладкая тяга в плечах! Он плыл, широко загребая руками, и шумно дышал, и почти улыбался – впрочем, разве можно назвать улыбкой саблезубую гримасу мужика, держащего в клыках сорочинский кинжал? Он не прятался. Раз-два, еще мощный гребок длинными ручищами. Плыл прямо на лагерь, не скрываясь от дозорных бандитов, маячивших на песчаной косе. Вот поравнялся с кораблями, вот обогнул старенький ушкуй с обломанной мачтой. Пожилой ярыга на корме проводил Даньку долгим взглядом – сплюнул дважды, почесал ребра и промолчал.
Дозорные не молчат. Косматый часовой с тощими кривыми ногами схватил топор и глядит злобным гоголем. Его косоглазый напарник торопливо прилаживает стрелу на размочаленную тетивку. «Кто таков?! Откудова?!» – хрипло орут с берега. Данька плывет прямо на них. Данька молчит. Разве может отвечать на вопросы мужик, держащий в зубах сорочинский кинжал?
– Гэй! Стой! – хрипит кривоногий, неуверенно шагая вперед. – Кто тама плещет? Как звать?
А никак не зови, не надо. Красиво выгнув долгую белую спину, Данька ныряет в глубину – только задница в темных портах мелькнула на поверхности и тут же спряталась. Буль-буль, бурлит зеленая вода. Данила плавает быстро.
Хоп! Вынырнул у самого берега! Прыгнул на мелководье, выплюнул из пасти кинжал, ловко подхватил в левую руку… фррр-ррр! Брызги с мокрых волос! Холодным серебром, по-рыбьи мигает кривое лезвие. И видно, хорошо видно, как испугался кривоногий часовой.
– Гэй! Что-то харя мне твоя неведома… С какого ушкуя?! Кто твой вожак?!
Данила с улыбкой прыгает вперед. Ах! Разбойничий часовой угрожающе замахивается топором; его косоглазый напарник вскидывает лук…
– Бесполезно, косой. Все равно промахнешься, – рычит Данила, страшно прыгая по песку. Еще метров тридцать, и можно кинжалом…
– Стреляй! – хрипит кривоногий в совершенном ужасе. – Это чужой! Бей его, бей!
Косоглазый, уже желтый от страха, тянет ноющую тетиву. «Стрела дрожит; сволочь выстрелит не сразу, секунды через две-три», – проносится у Даньки в голове. Ну – теперь кто первый…
Гранаты к бою. Резко вильнув вбок, Данила оборвал с запястья маленький багряный кисет. Завязка лопнула со звоном – будто чеку сорвали. Мешочек с волшебным ароматным порохом тяжело залег в ладонь. Настоящая психотропная бомба. Кратко замахнувшись, Данька метнул ее – под ноги дозорным разбойникам. Успел заметить, как маленький кисет упал на песок, выпуская тонкий хвост серого дыма – пуфф! едва заметный бурунчик колючей пыли взметнулся-закружился…
Злобно улыбаясь, Данька прыгнул вперед и упал.
Вовремя. Стрела пробила небо над головой и с лютым шорохом унеслась за спину, назад, к воде.
– А-а!!! Мимо, кости-пакости гнилые! Мимо! – яростно заорал кривоногий вор. Данька, сплевывая песок, поднял голову… Волшебная граната разорвалась и уже действовала.
– Заткнись, навозник! – зашипел в ответ косоглазый, скаля крупные желтоватые зубы. – Надоел ты мне!
– Лучник хренов! Мертвяки в забрало! Попасть не мог! – Первый часовой, кажется, совершенно позабыл про Даньку. Раздраженно хряпнув топором по воздуху, кинулся к косому напарнику. – Кривозоркий леший! Матка-поганка!
– Что? Что ты бредишь?! Ах ты, мохлютина злая… – простонал лучник: отбросив лук, пошел навстречу, засучивая рукава. – Я тебе втолкую!
Темно-серый бурунчик с легким свистом танцевал над песком. Оба дозорных, сцепившись, уже тонули в нем – магическая пыль поднялась выше пояса.
Вот так мы снимаем часовых, ухмыльнулся Данька. Бесшумно поднялся с влажного песка и, пригибаясь, побежал мимо дерущихся бандитов, стараясь держаться подальше от вонючего облака. Железняк – лютая трава, гнилая. Одна щепоть колючего порошка превращает старых приятелей в злобных недругов. Правда, действует не на всех. И ненадолго…
А Даньке и не нужно много времени. Он планирует уложиться в десять минут. Темный расписной шатер уже отчетливо виднеется вдали среди пестрых палаток – широко прыгая по песку, расталкивая прохожих ярыжек, не оборачиваясь на свист – вперед-вперед, быстро.
Прыгнул через костер, отшвырнул подростка с копьем. Ударил ногой злобного кобеля – кажется, убил.
А вот и я. Здорово, сарынь-сволота голодраная.
Соскучились без меня?
– Эй, гляньте! У него Стырькино чингалище!
– Где? Который? Чужой?!
– Вон, вон – громилка в мокроватых портах! Гляди! Ну все – заметили. Набежали со всех сторон с копьями, колунами. Рожи бандитские – однако… среди ублюдков немало нормальных парней, удивился Данька. Вот – поймал в толпе почти знакомый серый взгляд. Фантастика! Широкоскулый бородач смотрит внимательно и спокойно – на шее племенные нережские амулеты, а до чего похож на Стаса, на Данькиного друга из прошлой жизни! Тут Каширин передумал буянить.
– Мужики! – крикнул он, высоко поднимая обе руки; кривой кинжал яростно заблестел над толпой: теперь, кажется, услышали и заметили все.
Плотное кольцо вокруг. Волосатые груди, загорелые животы, скрещенные руки. Любопытные смелые глаза. Парень слева откровенно пьян – набычился, роняет слюну. А рядом кряжистый мужикан лет сорока – улыбается почти приветливо… Эта улыбка окончательно убедила Даньку: для начала попробуем по-честному.
– Мужики! Сарынь молодецкая! Я – Данька из Морама. Я пришел за своей сестрой!
Зашумели:
– Кто? Чей? Пришлый?
– Из Морама. Данька-дубрович.
– До кучи просится? Беглый?
– Говорит, дочку потерял…
– Не дочку – сестрицу. Слышь, бабу рыщет…
– А че приперся-то? У нас девок отродясь не было.
– Точно! Сразу продаем, ха-ха! Либо – с глаз долой: в куль да в воду! Вылюбил и выкинул! У нас разговор короткий…
– Ага! Слышь, паря! Здеся баб нема! – выскочил наперед курносый ярыжка с подвижным шутовским лицом. – А вот бери меня заместо сестрицы! Буду на печи лежать, а ты меня ухаживай! Ха-ха-ха!
Толпа довольно загоготала.
Данила ласково покосился на курносого шута. Эта сволочь все портит… Гримасничает, скалит неполнозубые десны – и уже отовсюду забулькало, захихикало: они смотрят на меня как на идиота! Вот, мол, чудилка: приперся в волчью стаю с одним ножиком в руке – и права качает!
Видимо, совсем по-честному сладить не удастся. Данька быстро нащупал на запястье крошечный зеленоватый кисет с сушеными цветами одоленя. Незаметно разорвал завязки, ухватил тугую щепоть иссохших лепестков… улучив секунду, сунул в рот.
Ой, какая горечь. Неужели подействует?
– Мужики! Не до смеху мне нынче! – снова заорал Данька. – Меня батюшка с матушкой послали в дорогу! Заповедали сестру из беды выручать! Пропала сестрица, родная кровинушка! Красавица горемычная! Незамужняя, неприданная!
Ни хрена себе!
Во как загнул! Данька чуть не прикусил язык от неожиданности. Но остановиться теперь невозможно: глаза повлажнели от фальшивых эмоций, в голове весело жужжит – и звучные словечки цветными искрами вспыхивают в мозгу… Вот опять – шипучими пузырьками посыпались с языка:
– Растили доченьку ненаглядную! Приданое копили, суженого выгадывали! А прибежал воришка проклятый, похитил наше солнышко ясное! Мамка плачет, батяня горькую пьет! Пожалейте, добры молодцы! Чай, не поганые мы люди, не ледяные души!
Толпа ошарашенно притихла. А Даньку несет, как молоденькую радиоведущую в FM-диапазоне:
– Возверните сестрицу, удалые господа, молодцы-влажане! Позвольте послужить-отработать! – воскликнул он – и замолк, умоляюще вглядываясь в изрубленные лица бандитов. Выдержал звонкую паузу. Нахмурился и, стряхнув плаксивость, добавил уже серьезно: – А коли любо вам – я могу… на честный бой пойти! Супротив похитителя! НАСМЕРТЬ!
Ух, аж качнуло толпу – легкая оторопь пробежала по передним рядам. Перестали смеяться, глядят недоверчиво, но с уважением. Во дает громила: голос зычный, в плечах полторы сажени, да еще кинжалом машет!
– А кто похититель? – выкрикнул сзади хриплый баритон. Данька резко обернулся на звук:
– Похитителя вы знаете! Человек известный, мужик ловчий… – Опять пауза, и наотмашь, с оттяжечкой, как удар плетью: – СТЫРЯ ХЛЕСТАНЫЙ!
Вздох и тишина. Белые лица с медленно моргающими глазами. Данька почти физически ощутил: жесткий голос его скользнул над толпой – будто лезвие гигантской, остро наточенной косы прошлось по воздуху, заставляя гордые головы пригибаться. Вот что такое одолень-трава… Не жаль, совсем не жаль шесть кун за маленький кисет.
– Ну я Хлестаный. Дальше что? – прозвучало в напряженной тишине.
Толпа распахнулась, и Данька увидел малиновую рубаху. Желтый оселедец свесился на злобное загорелое лицо, обветренные губы презрительно кривятся. Карие глаза поблескивают сухо, занозисто. Никто не заметил, как разбойничий главарь вышел из шатра, привлеченный шумом на главной «площади» воровского городка. Теперь все взоры обращены к нему… что скажет Стыря? Неужто впрямь укрывает у себя невольницу-славянку?
– Я – Хлестаный, – спокойно повторил злодей. – Кто меня кличет?
«Данька вот пришел, мужик из Морама… за сестрицей, мол, явился…» – зашептали услужливые голоса. Так-так, битва началась, подумал Данила. Морщась против солнца, стиснул рукоять сорочинского ножа.
– Брателки, да вы что? – громко расхохотался Хлестаный, картинно всплеснув руками. – Неужто… поверили ему? Вот этому?
Молчание, затем слабый ропот. Удобная, жесткая рукоять кинжала. В армии не учили кидать кривые ножи. Жаль.
– Данька из Морама погиб. Его кузню спалили третьего дня, – гулко продолжал Стыря, медленно двигаясь сквозь толпу соратников. – Мертвое тело Даньки нашли на дороге меж Косарцами и починком Малковым. Голову ему отрубили да в костер кинули… Вот что я слыхал, братцы.
Ропот. Солнце бьет Даниле в глаза. Кинжал тихо звенит в руке.
– А перед вами – никакой не Данька. Это – иноземный купец из Бледной Вежи! Сегодня поутру он расхаживал по Жиробрегу в коганой броне! Я видел!
Толпа ухнула. Подземный гул пробежал из конца в конец. Коганый? Не похож… Кто врет? Стырька сказал, он ужо знает!
Данила покачал головой. Как тщательно изменчив этот мир! Еще вчера надо было убеждать группу тяжеловооруженных негодяев в том, что Данька отнюдь не является славянином. Сейчас, видимо, придется доказывать обратное.
– Его зовут Данэил! Данэил из Саркэля! – не унимается Стыря. – Не смотрите, братцы, что глас его славен, а волос светел. Это обманка, неполнокровка! Перед вами – смешной ублюдок коганина и славянской невольницы! Нынче их развелось немало: волос – рус, а сердце – когань!
Данька не отвечал; он слушал утробный голос толпы. Увы: большинство уже поверило Стыре. Опасно. Угрожающий гул холодным кольцом окружает Данилу. Воздух пахнет каленым железом. Здесь не поможет даже колдовской одолень…
– Пущай докажет! Доказаниев хотим! – закричали из задних рядов.
– Послухай, мил человек… – подчеркнуто ласково попросил одноглазый толстяк, осторожно подступая сзади и дергая Даньку за локоть. – Коли впрямь нерусский, так признай. Мы тебя не обидим. А коли земляк – покажи наглядно! Просим тебя.
Данька обернулся. Внимательно посмотрел на кривого толстяка. Возможно, он слишком буквально понял задачу… Впрочем, плевать. Хулиганская веселость охватила сердце. Вот сволочи. Они что – серьезно? Не верят, что я славянин?!
– Показать? – Данька ухмыльнулся. – Ладно. Я вам покажу.
Сказано – сделано. Рванул завязки… Влажные порты тяжело свалились до колен. Минута молчания – слышно, как хлопают глаза.
«О-ооо… – уважительно вздохнула толпа, спустя минуту. – Не-е, не коганин… Точно наш. Землячок».
Данила хладнокровно нагнулся, подтянул штаны на место, неторопливо заузлил веревочку:
– Еще есть вопросы?
Тишина. Это почти победа. Даже Стыря замешкался от неожиданности. Надо перехватить инициативу:
– Я славянин. И сестра моя славянка. Разве у влажской сарыни принято захватывать русских баб в невольницы? Славянских девок насиловать?
Движение в толпе. Недоуменные взгляды снова обращаются на Хлестаного. Тот едва заметно приседает – как под дождем невидимых стрел.
– Пальцем не тронул… даже не мацал! – быстро забормотал Стыря, осторожно оглядываясь. – Братцы… зачем это мне? Она девица, а за порченую втрое дешевле дают… Вы же знаете! К тому же царапается, сучонка…
– Я пришел не шутки шутить, мужики, – грозно нахмурился Данька (а в глубине души почти расслабился: тупая заноза вылезла из сердца). Коротко махнул кинжалом: – Я пришел сестрицу из полона вызволять…
– Братцы! Врет он! Облыгается, зараза! – вдруг крикнул Стыря, опомнившись. Ух ты, подумал Данька: противник испуган, и всерьез! Размахивая алыми расшитыми рукавами, Стыря вьюном кинулся вдоль переднего ряда бандитов, заглядывая в лица. – Девка не сестра ему! У него волос желтый, а девица рудокоса! И не похожа ничуть! Врет облыжник! Брешет нещадно! Хватайте, бейте его!
Данька улыбнулся: никто не двинулся с места.
– Слышь, Хлестаный! – раздался суровый бас. Вышагнул плечистый бородач с изломанной рукой, висевшей на перевязи: видимо, старшина одного из крупных кораблей. – Покажи братве сокровище. Любо нам девку поглядеть.
«Любо!» – подхватило несколько голосов. Стыря дернул плечами – обернулся к черному шатру, выкрикнул краткий приказ… Данька напрягся. Даже на цыпочки привстал, заглядывая поверх голов: в дальних рядах возникло движение, какие-то темные личности кинулись внутрь шатра… ведут! Господи… что это?
Данила ахнул: Руту вели на цепи. Как злобную собаку.
Девица шла неспешно, высоко неся гордую головку, пылавшую на солнце как непокорный маленький костер. Презрительно смотрит поверх голов, отворачиваясь от восхищенных мужских взглядов. Но – Даньку она заметит. Сейчас заметит.
Есть! Блеснул синий взгляд – взлетели вверх тонкие брови.
– Ах! Братец, миленький!
Голос, этот струйчатый голос! Кольнуло сердце, в глазах потемнело – и Данька прыгнул… нет. Едва дернулся – устоял на месте. Подавил, затянул вспять жесткую пружину безрассудного прыжка. Усилием воли расслабил пальцы на кинжальной рукояти. Ведут на цепи! Как зверя! Ошейник на нежной шее! Тихо, спокойно… Они ответят. Не сейчас. Позже.
Толпа в восторге. Данька беспокойно переступил с ноги на ногу: Руту почтительно разглядывают, как драгоценную скаковую лошадь. «Красуля! Сама в кольчуге, а щечки горят! Солнышко ясное!» – зашелестели молодые голоса; кто-то звучно сглатывает слюну. «Гляди-ка… признала его, братцем кличет», перешептываются бородачи постарше.
– Поклон тебе, красна девица. – Крепыш с перевязанной рукой снова выступил вперед. – А позволь-ка спросить тебя…
– Не позволю, – возмущенно фыркнула Рута. – Сперва железы снимите! Быстро-пребыстро! Я вам не собачка цепная!
Они слушаются ее! Спиря испуганно молчит – и сразу несколько ярыжек бросились вперед, замелькали топоры… Мгновение – и длинная цепь, протянутая до самого шатра, разрублена сразу в четырех местах.
– Теперь спрашивай, дядюшка. – Рута благосклонно опустила ресницы, неторопливо наматывая на руку обрывок ржавой цепочки, свисавший с грубого медного ошейника.
– Верно ли ты доводишься сестрицею вот этому молодцу?
– Ну да, – невозмутимо кивнула девушка. – Это мой миленький братец. Он пришел меня спасти. Он богатырь. Он вас всех побьет-порежет.
Хохот в толпе. Доброжелательный хохот, заметил Данька.
– Стало быть, – подскочил одноглазый толстяк, – ты, красна девица, родом из Морома? Из племени дубровичей, верно?
Данила быстро вскинул на Руту умоляющий взгляд. Ну давай, девка, не дури! Сестрица… что тебе стоит? Просто кивни своей красивой рыжеволосой головкой…
О боже! По горделивому выражению девичьих глаз Данила догадался: все, конец. Честная гордая дура! Прямая как турнирное копье! Вот блеснули серо-голубые глазки, и сейчас она ляпнет…
– Мое имя – Рутения Властовская. Я самородная дочь покойного князя Всеволода!
Немая сцена. Стало слышно, как вдали брешут собаки, плещется Влага и хлопают холщовые навесы на песчаном ветру. Все, это гибель. Шумно вздохнув, Данила грузно присел задницей в теплый песок. Воткнул перед собой кривой кинжал, устало скрестил на груди тяжелые длани. Конец всему. Такая правда губительнее самой неприкрытой лжи.
– Я наследница Властова! Честно-пречестно! У меня есть признак, батюшкина тесемка, – гордо чирикает Рута, тыкая розовым пальчиком в собственный глупенький лоб. Демонстрирует бандитам расшитую ленточку в волосах. Ну просто молодец. Сказала – и оглядывается изумленно: почему у всех такие лица? – Что вы молчите? – не унимается безумная девка. – Вы не догадывались, да? Ха-ха! Я настоящая княжна. А это мой миленький братец, княжич Зверко…
Что теперь делать? Хвататься за кинжал? Или снова глотать лепестки одоленя – притворяться кретином дубровичем и доказывать, что сестрица больна на голову? Что сумасшедшая морамская селянка возомнила себя княжной?
– Не гневайся, добрый боярин… – над ухом кто-то почтительно кашлянул. – Экхм… А… правда ли, ты будешь… наследник Властовский?
Впервые в жизни закружилась голова. Данька медленно приподнял взгляд. Посмотрел исподлобья:
Что???
Солнце бьет в глаза, он едва различил фигуру коренастого бородача, почтительно склонившегося в полупоклоне… Вдруг – бородач отшатнулся, уступая кому-то дорогу. Сбоку надвинулась медленная тень: Данила увидел босые ноги в золотистых песчинках, чуть выше – подол малиновой сорочки! Быстро вскинул голову – на фоне солнечного неба разглядел только темный контур: вытянутая шея, оттопыренные уши, дрожащий оселедец болтается у щеки.
– Истинно ли, добрый человек, ты есть наследник покойного нашего владыки Всеволода? – негромко спросил голос Стыри Хлестаного.
Данька обернулся и посмотрел на Руту. Увидел широко распахнутые глаза: удивление, почти недоумение мелькнуло в девичьем взгляде.
И тогда Данька вздохнул. Посмотрел в небо…
И твердо ответил на вопрос.
IV
А за то, что Россию обидели —
Емельян Пугачев не простит.
«Любэ»
В верблюжьем безрукавом армяке с кровавыми пятнами по подолу, в синей степняцкой шапке набекрень, с расшитой княжеской тесьмою в желтых волосах, ничуть не шаркающей походкой бывшего десантника ранним полдником восемнадцатого числа летнего месяца травокоса на высокую корму флагманского ушкуя вышел младший наследник Всеволода Властовского, княжич Зверко.
Тряхнув крупной головой, медленно отведя от лица длинные пряди, наследник посмотрел вперед, на воду, на пылающее солнце, разлитое по ряби теплых волн. Долгие дни, скоро солнцеворот. Около восьми вечера, а оно знай себе жарит…
Флагманский корабль «Будимир» тяжело катился вниз по железной дороге большого влажского течения. В надутом парусе гудел, старательно толкался молодой полуденный ветрище, трудолюбивый батрак на жниве стрибожей. Вместе с ветром сзади наносило сплошной шум, и треск, и плески, несмолкающий хохот голосов: гигантская воровская флотилия из восемнадцати кораблей шла позади флагмана.
Зверко уже устал от этих криков, бесконечных восклицаний «Слава наследнику!» и призывов идти войной на Властов – отбивать у Мокошиных прихвостней главный трон Залесья. Иногда казалось, что расшитая тесемка обжигает кожу на лбу, охватывает голову горячим кольцом… Непривычно быть княжичем. Странно видеть, как огромные мужики, сплошь покрытые шрамами, почтительно кланяются ему; как срывает шапки и восторженно машет лезвиями буйная речная молодежь.
Едва удерживая в руке глиняную мису с пареной репой, снизу, с палубы, кряхтя и постанывая, вскарабкался грибовидный дедушка в гигантских.лаптях. Поставил блюдо на лавку, хищно навис над кушаньем, плотоядно сожмурился на чудесно разваренные корнеплоды под темным медом… Быстро огладил бороденку – и решительно выхватил из-за голенища боевую липовую ложку.
– И все жа Буштенька чудешно репу запаривает, – заметил дедушка через минуту, перешамкивая честно заслуженный ужин. – Хошь половинку?
– Спасибо, деда Посух. Не откажусь, – сказал наследник.
– И хорошо, што не желаешь! – кивнул старикашка, немедленно и нагло прикидываясь тугоухим. – Мне и шамому маловато будет. Не хошь – как хошь; была бы чешть предложена…
Наследник рассмеялся, покачал головой.
– Ох, молодежь пошла! – не унимается древнерусский пасечник Посух. – Уже проштецкую народную пишчу не употребляют! От репочки пареной носяру воротят! Привыкли, понимашь, к воздушной кукурузде!
Зверко не слушает. Он смотрит, как по левому берегу, по горбатой хребтине холма замелькали темные бревенчатые избушки, запестрило грядками-огородами. Домики приземистые – не то что многоярусные светлые терема стожаричей…
Наследник смотрел на узкие оконца, похожие на бойницы, на двухметровые частоколы. Ясно: племенные угодья Стожара закончились – началась нережская земля. Должно быть, это и есть знаменитое село Ключистое, где каждой весною налетающие торокане вырезают половину населения… А значит, теперь и до пограничного Висохолма недалеко.
– Шлышь, Данилка! Неужто всю ражбойную ораву потащишь в Калин? – вдруг спросил дедушка Посух. Он уже управился с репой и теперь облизывал ложку, вопросительно моргая голубыми пуговками из-под соломенной шляпы.
– Они помогут мне выручить брата Михайлу, – ответил наследник. – И пожалуйста, деда Посух… не называйте меня Данилой. Мое имя – Зверко.
– Ты ври, – предложил старик, – да не завирайся. Напрасно ты, Данька, опять притворяесси. Притворишка-шаможванец! Шперва коганым иножемцем притворялша. А теперича вот нашледничка из себе корчишь…
– Я не корчу. Этим людям нужна надежда. Им нужен я – княжич Зверко.
Снизу, из подпалубка, донеслись приглушенные удары и дикий, хриплый рев – Данька поморщился (едва заметно побледнел), Посух печально почесал затылок. Это ревел Потап. Косолапого приятеля пришлось запереть в железную клетку… Он почему-то взбесился: все норовил кинуться на наследника и разорвать в кровавые клочья. Стыря предложил заколоть медведя, но наследник не позволил.
Полчаса назад княжич Зверко спускался в подпалубный муравленый чердак, чтобы отыскать в ворохе воровских трофеев свой любимый меч, кистень и доспех. Изможденный медведь спал, неловко уткнувшись зареванной мордой в железные прутья. Рядом с ним, прямо в клетке, сидела грустная девочка Бустя. Она гладила Потапа по грязному загривку и что-то бормотала. «Мы спасем дядьку Михайлу, Потапушка… Все будет ладненько, как встарь»…
С самой Бустенькой тоже творилось неладное. Вот уже несколько часов – с того самого момента, как Данька вернулся в шумной компании новых друзей-ярыжек и приказал называть себя наследником Властовским – Бустя наотрез отказывалась с ним разговаривать. Пролезала меж прутьев клетки и пряталась за ревущего Потапа. Глядела исподлобья, недобро – точно как вчера, когда Данька был впервые уличен в подглядывании у окна Михайлиной избушки в лесу.
– Жаврался ты Данилка. – Посух погрозил ложкой. – Ну погляди на собе: какой ты князь? Князь-млязь-без-мыла-влазь! Опять чужую личинку на харю начепил, гумноед!
– Личины иногда приносят пользу, – негромко сказал наследник. – Они помогают людям жить…
– Подыхать оне весьма помогают, вот што! Подумай башкой! – Посух звонко цокнул ложкою в собственный морщинистый лоб. – От вранья одна гниль процветает! Шмотри: почему на тебя давеча Штыря налетел? Да ведь ты сам коганым купцом прикинулся! Вот Штыря и озлился, што иножемец рушшкую девку на коганую чужбину увозит. Оттого и драка, и девицу похитили!
– Слышь, дед! – Данька обернулся почти раздраженно. – Отчего ты такой умный? И честный? А? Признайся: ты – волшебник, да?
– Я не умный, – подбоченился дед. – Я премудрый. Понял ражницу?
– Нет, не понял! – Данька тяжело надвинулся на гордого старичка. – Мне… очень многие вещи непонятны, деда Посух. Например, объясни: почему ты не заснул, когда я распылил сон-траву во время драки? Все храпят – а ты бодрый, как кузнечик! И меня разбудил…
– Дык… – Посух попытался почесать темя сквозь соломенную шляпу. – У меня ить… эта… штарческая бешшонница! Ага. Ждоровье шалит, нервишки фулюганят. Вожрашт ужо такой: не шпится мне чегойта!
– Не хитри, дед. Ты – колдун…
– ШТО? ЩА Я ТАБЕ ЛАПТЕМ ПРОМЕЖ ГЛАЗ! – Посух подскочил как ужаленный, соломенная борода гневно затряслась. – Пошто пожилого человека обижаешь? Шам ты колдун! Чародей-мародей-обожрался-желудей! На себе погляди! Вонючие пирожки по углам подбирает! Гнилую плесень в мешочки копит! Жележную дуру с крыльями приручил! Шлыхано ли: рушшкий богатырь, а дивий чароперштень начепил ровно колечко обручально! С кем обручился, дурень? А шнимать как шобирался? С кровью? Насилу я тот перштень с пальца твоего штащил – ажно в кожу врезался, гнида! Тьфу! Хошь бы шпашибо шказал…