Мищенко Дмитрий Алексеевич. Синеокая Тиверь

   Вот так новость… Ворвались ватагой к уличам и силой взяли девку, убили двух мужей. И кто учинил разбой: Боривой, тот самый Вепров сын, на которого возлагал надежды, которому велел доставить послание старшему на строительстве в Тире. Неужели посмел нарушить данное князю слово и стал таким своевольным?
   – Может, вы ошиблись? Может, кто-то другой совершил насилие?
   – Тати пойманы. Пришли сказать князю: завтра суд. А чтобы тиверцы не думали, что судить будем за пустяк, пусть пришлют своих людей и послушают, за что караем.
   Уличи повернулись, чтобы выйти, но князь поспешил задержать их.
   – Подожди, Буймир. Зачем же так: сразу и суд, сразу и кара? Разве кара – единственный способ примирить стороны? Может, у молодца была договоренность с девушкой? Может, у них дело к женитьбе шло?
   – На насильнике кровь и смерть мужа нашего и брата опозоренной насилием девушки. А за кровь и смерть у нас, сам знаешь, платят кровью и смертью.
   – Знаю. И все же будем рассудительными, Буймир. Я знаю этого юношу. Горячая голова, это верно. Но он смел, отважен сердцем, из него может вырасти достойный муж, опора всей земли славянской. Именно благодаря его отваге пробились мы в Анхиале к воротам и взяли эту неприступную крепость. С этим нельзя не считаться. Поэтому я говорю: судить нужно, но не под горячую руку и не тем, кто думает только о мести. Выделите пятерых старейшин вы, выделим мы, пусть соберутся вместе и дознаются, какая вина на тех, что вторглись и учинили разбой, чем должны платить за него.
   – Я говорил уже, – стоял на своем уличский посол. – Кровь смывается только кровью, а за смерть платят смертью.
   – Была же погоня, была, наверное, и сеча, а в сече кто полагается на здравый смысл?
   Немало приложил усилий, чтобы убедить не спешить с судом, и все-таки достиг своего: Буймир согласился подождать тиверских старейшин, а уж совет старейшин решит, кто и как будет судить. Он выиграл время, а время давало надежду. Пока то да се, успокоятся сердца обиженных, станет тверже разум. С людьми же, у которых трезвый ум, проще найти согласие.
   И все же князь Волот не стал полагаться только на здравый смысл уличей. Приказал привести воеводу Вепра, а уж вместе с Вепром решил думать-гадать, как спасти жизнь этому сорвиголове.
   Хотел поговорить со своим воеводой как отец с отцом и побратим с побратимом, но произошло непредвиденное: Вепр сначала только побледнел, узнав, где находится его сын и что его ожидает, потом и вовсе растерялся до того, что утратил здравый смысл.
   – И это все, что ты делаешь, княже, чтобы спасти моего сына?
   – Не все, но начинать должен был с этого. Важно выиграть время.
   – Время и правда необходимо, но не для того, чтобы пререкаться с уличами. Пока созовем старейшин, пока соберутся, пока доедут до уличей, время пройдет, а нужно ворваться на конях на подворье, где сидит Забрала, и выхватить из его рук Боривоя и всех, кто с ним.
   – Ты что? – спокойно, однако твердо возразил князь. – Пойдешь брать силой и снова прольешь кровь? Ты подумал, на кого хочешь поднять руку, чем все это может закончиться?
   – А ничем. Нападу ночью, обезоружу стражу, заберу сына, побратимов его – да и был таков.
   – Думаешь, будут охранять кое-как?
   – Да пусть как хотят, так и охраняют, сына я из-под десяти запоров добуду.
   – То-то и оно. Не забывай, воевода: уличи ходили с нами на ромеев, они наши кровные. Или тебе мало врагов за Дунаем, хочешь нажить еще и здесь, за Днестром? Это раздор, воевода, а раздора между братьями славянами не только князь Добрит, но и я сам не потерплю.
   – Были побратимами и кровными, а теперь перестали.
   – А кто повинен?
   Вепр заметался, словно загнанный зверь в клетке.
   – Мне все равно сейчас, кто виноват! Одно знаю: сыну грозит смерть, и я должен все сделать для того, чтобы спасти его.
   – Я не меньше переживаю за Боривоя, чем ты, воевода, – утихомиривал его князь. – Если хочешь спасти его, вот мой совет: возьми добытые у ромеев солиды и Скачи в сопровождении надежной охраны к отцу обиженной девушки. Сколько скажет, столько и плати, если согласится на то, чтобы откупился солидами. А не согласится, иди тогда к князю уличей и упрашивай не карать Боривоя за наезд и разбой, сошлешься на мое заступничество и уговаривай ограничиться вирой, а то и дикой вирой. Знай: кроме старейшин и солидов, ничто не спасет Боривоя.
   Видел: Вепр не очень верил тому, что слышит из княжеских уст, но какая-то надежда затеплилась все же в нем. Поэтому и торопил его: спросил воеводу, кого из старейшин следует послать, по его мнению, к уличам, говорил, что золото нередко имеет больший вес, чем жажда кровной мести, и льстил Вепру, и убеждал, лишь бы согласился на переговоры с уличами и не наделал еще больше, чем сын, глупостей.

XXVIII

   Бабуся Доброгнева правду говорит: беда и медведя учит мед из дупла драть. Когда-то Богданко твердо знал: тает снег – дело идет к весне, встает из-за Днестра солнце – начинается день. Теперь же не видит, нет в нем той уверенности, потому должен думать, как различать все перемены вокруг. Весну от лета, лето от осени отличить проще. Как день и ночь. А вот как отличить утро от полдня, полдень – от вечера? Сколько дней прошло с того, как перестал видеть, а не может наловчиться и узнавать, какое время дня во дворе. Была ранняя весна, была и поздняя, после них настало настоящее лето, за летом – осень, предзимье, зима, снова весна и снова лето, а он – все еще ничего не видит. Мир для него доступен лишь через тепло и холод, тишину или звуки. Поэтому и старается прислушиваться к тому, что происходит вокруг. Знает уже: стоит в тереме и за теремом полная тишина – на дворе ночь, подал неожиданно голос петух или крикнул сыч – все равно ночь, только близится рассвет. А запоет несмелым, хотя и приятным голоском птичка в лесу или на дереве под теремом – значит, уже светает, скоро выйдет из-за моря-океана ясное солнце и пробудит к жизни всю землю и все живое. О, это пробуждение он не только почувствует, но наполнится им, а наполнившись, улыбнется. Потому что видел когда-то и может себе представить, как тает туман на опушке и как выходят из него, словно люди из воды, деревья, такие зеленые и свежие после утренней купели и такие веселые под яркими лучами утреннего солнца. Потом потянет из долины ветром, заиграет на ниве волна и побежит от края и до края, сначала лениво-несмело, потом все веселей и игривей. Будет бежать, наслаждаясь, пока не разобьется о зеленый лес и не уляжется на опушке.
   «Вот так и я, – грустно вздыхает отрок, – только-только вышел в мир, набрал разгон в нем, как тут же подвернулась беда. Несправедливо это все-таки и жестоко!»
   Так больно сделалось от мысли, от той божьей несправедливости, так захотелось вырваться из этой беды, что Богданко поднялся и сел.
   Тихо в тереме и за стенами терема. И душно. Почему тихо, знает: ночь сейчас, спит бабушка, спит ее челядь, спит весь свет. А почему душно и муторно, не поймет.
   – Бабушка! Бабушка! – позвал тихонько Богданко, надеясь, что старая еще не успела заснуть.
   Но бабушка не отозвалась.
   Разве встать и выйти во двор? Там свежее, привольней, а выходить самому не впервой.
   Посидел-посидел и все-таки решился: спустил ноги с ложа, поискал ими обувку и пошел, держась за ложе, потом – за стену, к дверям. Знал: те, которые ведут из спальни, открыты, а те, что ведут во двор, на засове. Отодвинет его – и уже на пороге, под ночным небом. Пойдет знакомой тропинкой к дубу, сядет на колоду возле ствола и посидит под звездами, окутанный ночной прохладой.
   И двери открыл тихонько, чтобы не слышали спящие, и до колоды дошел. А сел, прислушался – и не почувствовал заметной перемены: здесь, во дворе, было так же тепло и душно.
   «Это потому, что недавно повечерело, – думает отрок, – земля не успела остыть. Однако не теплом, а паром обдает тело».
   Издалека донеслось до чуткого слуха громыхание, и сразу стало понятно: приближается гроза. Ну конечно, он совсем забыл: именно летом и именно перед грозой бывает так душно.
   Надо бы пойти в дом, пока дождь не застал под открытым небом. А стоит ли? Бабуся уже по-всякому лечила его: умывала и заряной водой, и дождевой, выводила под утренние и вечерние росы, велела стоять под летним ливнем, а под громовую воду еще не выводила. Говорила только: Перун – Сварожич и Стрибог – Сварожич тоже: если проносится над землей гроза, один посылает с неба звучное божье слово, мечет молнии-стрелы и поражает ими все злое и порочное на земле, другой приносит дождевые тучи, а с ними и живую воду, которую дарит землянам царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса. Ведь она тоже дочка Сварога, отца всех богов, с ними заодно. Захочет снять с Богданки болезнь и не будет ждать следующей светлой пятницы, наберет в свою десницу живой воды и брызнет ею. Ту воду подхватят ветры, Стрибожьи внуки, и понесут на океан-море, а оттуда, вместе с дождевыми потоками, – на землю. Вдруг именно сейчас, когда Перун мечется среди туч, а ветры поднимают на всем океан-море неистовую бурю, и произойдет это долгожданное чудо? Смотришь, и произойдет!
   Богданко поднялся, нащупал дрожащими руками ствол и пошел на подворье – к ветру, порывы которого уже чувствовались, к грому-ворчуну, раздававшемуся все громче и ближе. Ему ли, наказанному слепотой и лишенному возможности наслаждаться белым светом, ему ли бояться гневного божьего голоса? Ведь нет большей кары на земле и быть не может! Пусть боятся ее те, которые имеют все, а ему бояться нечего. Поэтому и пойдет на подворье, пойдет и за подворье, под гром и молнию встанет, чтобы быть поближе к небу и тому желанному спасению, которого ожидает.
   Нащупывал ногами тропку и шел, выставляя впереди себя руки, чтобы не наскочить на что-нибудь. А ветер уже налетал сильными порывами, бросал в лицо прохладные капли дождя.
   «Вот так, так!.. – радовался Богданко. – Дуй сильнее, Свароже, гуляй-разгуливай по всему океан-морю, неси оттуда и капли дождевые, и ветер буйный, и потоки ливневые. Может, и принесешь с ними желанную живую воду, которая вернет моим глазам высший дар богов – видеть мир земной. Слышишь, Стрибоже, может, принесешь?»
   Не было уверенности у Богданки, сверкают ли молнии небе, но догадывался: должны сверкать. Вон как гремит, почти каждое мгновение сотрясает небо, землю то с одной стороны, то с другой. А уж если гремят-переговариваются громы, должны сверкать и молнии одна за другой. Такие ночи, говорила бабуся, называются воробьиными и бывают они всего лишь трижды за все лето: когда цветет рябина, когда краснеют на ней ягоды и в третий – когда поспевают. Потому что это не просто дождевые и буранные ночи, это вселенский праздник, торжество неба и земли в честь зачатия и вызревания плодов на излюбленном дереве богов – рябине, той буйнолистной рябине, которую принесли из небесных садов, с самого острова Буяна всесильные боги и радуются тому, что их дерево плодоносит и на земле… Поэтому Богданко так возбужден, поэтому так торопится навстречу дождю и буре: когда же и надеяться на божью благодать, если не в ночь вселенского торжества? Сейчас распустились листья на рябине, дерево стало темным, словно туча в небе. Нынче у богов праздник, а боги, как и люди, щедры в праздник. Пусть будет что будет, но он, Богданко, не испугается ни ливня, ни грома, пойдет навстречу громовой, а может, и живой воде. Вон как хлещет эта громовая водица в лицо, вон как бьет!
   «Боже Свароже! – радовался мальчик дождевым потокам и не чувствовал, есть ли под ногами тропка или нет. – Ты всесильный и всеблагий. Вели детям своим – царевне Золотой Косе, Ненаглядной Красе, богу грома и молнии Перуну, богу ветра Стрибогу – пусть сжалятся надо мной, над моей бедой, принесут из высокой высокости той водицы, что бьет-вытекает из терема-светлицы, из-под ложа царевны Золотой Косы, Ненаглядной Красы. Чтобы омыла она мои оченьки и оживила их. Слышишь, боже, очень тебя прошу!»
   Хотел еще заверить всесильного бога, что будет всю жизнь благодарен ему за исцеление, но в ту же секунду наткнулся на ветку и испуганно отпрянул. Что это – одинокое дерево или он дошел до леса?
   Подался вправо – ветки, повернул влево – тоже ветки.
   «Значит, я в лесу, – подумал и остановился. – Что же делать? Как выбраться и попасть на тропинку, по которой шел?»
   Попробовал ногами, опустился на колени и пошарил по земле руками – тропинки не было. И лес не расступался. Выходит, нужно идти назад? Постоял, сориентировался и развернулся. Пошел. На ветки больше не натыкался.
   А тропинки все не было и не было. Как же он ее потерял, она же для него как поводырь-провожатый. Отвлекся, молясь богам, да и забыл, что нужно и в терем возвращаться.
   «Постой, – сказал он сам себе и остановился. – В лес я шел против дождя и ветра. Теперь же они мне бьют в левую щеку. Значит, я иду не на бабушкино подворье, а неизвестно куда?»
   Еще постоял-поразмыслил и пошел за ветром. «Если не на подворье, то на ограду все-таки наткнусь, – утешил себя. – А вдоль ограды дойду и до ворот».
   Богданко почувствовал себя уверенней и заспешил. А через секунду-другую снова остановился. Зачем же он отвернулся от дождя и уходит? А живая вода? Как же она попадет в глаза, если дождь бьет ему в спину? Нет, не для того он ушел с бабушкиного двора, чтобы теперь отступать.
   Постоял и подумал: если не идти против ветра, дождь не попадет в лицо, в глаза. Нужно двигаться. Что будет потом, все равно, лишь бы сейчас вода попала в глаза, промыла их.
   Шел недолго: опять наткнулся на деревья. В одну сторону – ветви, в другую – тоже, густые какие, непроходимая чаща.
   «Я сбился с дороги, – подумал. – Зашел в лес и сбился с дороги!»
   Богданко очень испугался. Сначала порывался выбраться из ловушки, бросался из стороны в сторону, потом остановился и крикнул, стараясь перекричать ливень, а вместе с ним и собственный страх:
   – Бабуся!!! Где вы, бабушка!!!

XXIX

   Не из сочувствия к закованным в цепи отрокам и не из уважения к их родичам твердо стояли на своем тиверские старейшины: карать виновных в наезде вирой, а не смертью. Они на то и старейшины, чтобы знать, что такое закон, а что – раз на веку дарованная жизнь, как должен решить человеческий разум, чтобы наказание за нарушение обычаев пращуров не перерастало в бессмысленность. Разве отроки впервые выкрадывают девок или какая-нибудь из них говорила потом: «Я хотела, чтобы меня украли»? Правда, они молят о помощи, если не желают замуж. Поди-ка узнай, хотела или не хотела дочка Забралы, чтобы ее украли.
   – С нас достаточно того, что ваши тати полезли в чужую землю, убили наших кровных.
   – Молодецкие желания не знают границ. Обычай позволяет выкрадывать именно в чужом роду и становится причиной как посяганий на девок, так и смерти.
   – Хотите сказать, виноват обычай?
   – Да, и это хотим сказать. Потому что именно обычай принуждает добывать себе девушку для женитьбы похищением. Он же велит кровным с оружием в руках отстаивать девушку, если ее выкрадывают. Не в этом ли, скажите, кроется причина вражды? А где вражда, там будут и убитые. Потому и говорим: не годится карать смертью лишь за то, что у молодых молодые желания и что эти желания взяли верх над здравым смыслом.
   Старейшины уличей переглянулись. Было видно, они засомневались, нужно ли требовать тиверцам смерти, и только смерти.
   – Как же порешим это дело? Что скажем старейшине Забрале и его дочке?
   – Если девушка согласна, Боривой возьмет ее себе в жены. За убитых воевода Вепр выплатит все, что положено.
   Старейшины совещались долго, но ничего не решили.
   – Послушаем, что скажет отец обиженных, – сказали тиверцам.
   Забрале не просто пересказали, с чем пришли на судейский совет к уличам уважаемые старейшины земли Тиверской, его старались переубедить: соглашайся с ними, сына не вернешь уже, а дочке твоей надо как-то жить в мире. Да где там, даже позеленел Забрала, услышав такие советы.
   – Вы хотите заставить меня, отца, который потерял любимого сына, отдать дочь на потеху убийце? Хотите, чтоб сестра вступила в брак с татем, на руках которого кровь ее брата? Никогда! Слышите, мудрые старейшины: никогда! Соглашаюсь лишь на одно: дружинников, которые пошли за своим предводителем и не замарали руки кровью, тиверцы могут выкупить, заплатив виру. Всем остальным – смерть. И лютая, такая, чтобы не только тати, дети их помнили до десятого колена!
   – Месть – слабое утешение, – поспешили образумить его старейшины-тиверцы. – А если и утешение, то лишь на время. Есть ли смысл ради этого сеять и без того частую гостью в наших землях – смерть, не считаться с тем, какая судьба ожидает девушку, которую выкрали и неизвестно какой она вернулась из чужих рук? А Боривою она нравится уже давно, он обещает быть хорошим мужем твоей дочке.
   – Чепуха! Не так должен был брать, если хотел жениться…
   – Молодецкая страсть – безумная страсть, от нее нечего ждать рассудительности и смысла. Прими в расчет и то, достойный, что земля славянская требует и будет требовать людей мужественных, витязей в битвах. А Боривой как раз такой витязь. Ты был в задунайском походе, должен знать, как этот юноша помог славянской рати, когда брали на меч и сулицу Анхиал. Разве этого мало? Много ли среди нас таких, как Боривой, чтобы требовать его смерти? Кто знает, может, он своей доблестью и мужеством прославит землю славянскую!
   – А наши не прославили бы? – ухватился за эту мысль Забрала. – Неужели я на своего сына возлагал меньше надежды? Нет, старейшины, вира не поможет моему горю. Только смерть убийцы способна погасить огонь мести и злобы, который раздирает мне грудь. Только смерть!
   Гневались в душе старейшины, хотели сказать: месть не самое лучшее решение, но как скажешь, если именно месть – один из действенных обычаев земли славянской, если на ней стоял и стоит славянский род. Потому и промолчали старейшины, и это молчание решило судьбу тиверских отроков: трех из них приговорили к смерти, всем остальным позволено было откупиться, если есть за что.
   Князя Волота очень опечалил приговор, а Вепр прямо выходил из себя. Словно сумасшедший, влетел он в терем князя и, не обращая внимания на Малку, выкрикнул:
   – Слышал, что они насоветовали?
   – Слышал, воевода, как не слышать.
   – Так, может, хоть теперь дашь мне сотню дружинников? Еще не поздно, налечу вихрем и отобью сына, как поведут на смерть.
   Волот долго и холодно смотрел на него.
   – Я, кажется, говорил уже, воевода: мало нам ромеев, надо наживать врагов и среди славян?
   – Да что мне до этого? У меня сын может погибнуть. И какой сын! Сам же говорил…
   – Знаю, – резко оборвал его на полуслове князь. – А кто виноват? Ты заботишься о сыне, а я должен заботиться обо всей Тивери. Разве она повинна в том, что натворил твой сын? Почему должна расплачиваться за его наезд и татьбу?
   Вепр притих на мгновение, похоже, только теперь увидел и понял князя по-настоящему.
   – Вот, значит, как?!
   – Только так, воевода. Сам видел, я сделал все, чтобы спасти Боривоя и тех, кто был с ним. Но что делать, если меня не захотели послушать. На то, о чем ты просишь, даже ради твоего сына не пойду.
   – Тогда… – Вепр подался к дверям. – Тогда знай. Я без твоей помощи и без твоего согласия пойду спасать сына. Найду союзников среди мужей и пойду. Пусть даже на смерть, на погибель всех и всего, все равно пойду!
   Его шаги гулким эхом отдавались в тереме и, казалось, звали: пойди останови, сделай что-то, пока я не натворил беды.
   – Помоги ему, Волот, – подошла и осторожно коснулась руки мужа княгиня Малка. – Вепры – самые родные нам люди. Как будем жить с ними, если случится такая беда? Ты отец, пойми Вепра и горе матери того неслуха пойми. Знаю, как убивается она теперь. Мыслимо ли: растила-пестовала дитя свое, словно цветок-надежду, лелеяла, и что теперь? Черные дни, мука и слезы.
   Князь не вспыхнул и не закричал на жену, только нахмурился:
   – Или не слышала? Я делал все, что мог, больше ничего не могу сделать.
   – Так уж и ничего? Почему бы тебе не поехать к сотнику, а то и к князю?
   – Вепр ездил.
   – Вепр – одно, а ты – совсем другое.
   «А и правда, – согласился. – Одно дело – разговор с отцом, сын которого провинился перед уличами и законом уличей, и совсем другое – разговор с князем Тивери, который хочет избежать лишнего кровопролития».
   Князь торопливо пошел к дверям, распахнул их и крикнул кому-то из челяди:
   – Коня мне! И сопровождение из десяти мужей!
   Знал: Вепр не будет сидеть сложа руки, соберет ватагу самых близких людей и пойдет через Днестр выручать сына. Поэтому и сам спешил, и челядь подгонял: «Быстрее, быстрее!» Но все равно опоздал. На выезде из Черна его остановили гонцы от тиверцев, бывших в то время в пристанище, и сказали: уличи подошли к Днестру всем ополчением и оповестили через бирючей своих: «Зовите всех, кто поблизости, пусть смотрят, как будут казнить тех, кто приходит к нам с мечом. Пусть смотрят и запоминают: Днестр – граница Тиверской земли. За Днестр тиверцы – ни ногой!..»
   Волот гнал коня что было сил, а стал всего лишь свидетелем казни. Уличи вывезли осужденных на середину реки и привязывали камни к ногам. Повелел остановиться: он – князь и должен поговорить с князем уличей, перед тем как будут казнить осужденных. Но напрасно. То ли не услышали его повеления, то ли не захотели услышать: бросили, не задумываясь и не колеблясь, всех осужденных в быстрину Днестра.

XXX

   Теперь только понял по-настоящему Богданко: кто не может отличить день от ночи, тот наказан тремя самыми страшными карами: одна – не видеть света и людей, другая – не уметь выбирать дорогу и идти, куда зовет сердце, третья – не знать счета времени. Вроде и живешь, потому что слышишь, как гремит гром, хлещет дождь, и вместе с тем словно брошен в яму, такую бездонно глубокую и безнадежно темную, что ни выйти, ни вылезти из нее вовек.
   Не знал, сколько времени звал и кричал, чтобы хоть кто-нибудь пришел на помощь, сколько времени бродил, отыскивая обратный путь к бабушкиному терему. Шел, шел, натыкался на стволы деревьев, обходил их и снова шел. И плакал, и сердце сжималось от страха: что, если не выйдет из лесу и не найдет людей? И только тогда, когда перестало греметь и проливной дождь наконец утих, а силы совсем иссякли, наткнулся Богданко на поваленное дерево в лесу и сел передохнуть, а заодно и послушать, не донесется ли откуда-нибудь человеческий голос. А может, залает пес, крикнет, предвещая рассвет, петух? Нет, не слышно ни звука… Лишь дождевые капли падали с листа на лист и словно перешептывались.
   «Дальше идти не стоит, – решил отрок. – Могу совсем заблудиться. Но что же делать? Сидеть и ждать утра или звать на помощь? Кто же услышит, если еще ночь?»
   Капли реже и реже падали с деревьев. В лесу становилось все тише… И страшней. Но вот уловил Богданко вдруг: где-то журчит вода. Похоже, течет через лесные завалы и подает свой смиренный голос почайна. Прислушался повнимательней. И сразу почувствовал, как хочется ему пить. После долгих блужданий среди деревьев, после падений и волнений совсем пересохло в горле.
   Богданко встал и, выставив перед собой руки, пошел на голос почайны. Чем ближе подходил, тем отчетливей слышал: вода бьет из-под земли. Заторопился, натыкался на деревья, падал, но с каждым шагом все больше росло желание утолить жажду. А наклонился над родником, сделал глоток-другой, вроде где-то в стороне услышал волчий вой. Стал как вкопанный от неожиданности. Вой повторился, только теперь уже с другой стороны.
   Волки! Слышал от дядьки, которому был отдан в ратную науку: если волк учует добычу, то воем своим он дает знать об этом всей стае. Стая отвечает разведчику и идет на зов. Единственное спасение от волчьей облавы – дерево, если такое случается в лесу. Если же беда приключится в поле, полагайся на быстроногого коня.
   Богданко и подумать не успел, что ему делать, вой снова повторился, еще ближе.
   Почувствовал, как похолодело и задрожало от испуга тело, как поднялись и стали дыбом волосы на голове. По спине поползли мурашки, словно кто-то невидимый драл кожу.
   «Бабуля! Спасите, бабуля!» – хотел крикнуть Богданко, а голос пропал от страха.
   Вытянул вперед руки, наткнулся на ветку, видно, низко свисала. Ухватился за нее и не выпускал уже, пока не добрался до ствола. Как влез на дерево – быстро и ловко, – сам не помнил. Сделал рывок – уже на первой ветке, еще рывок – поднялся еще выше. Тело продолжало дрожать то ли от холода, то ли от страха. Когда же уселся и немного успокоился, огляделся и онемел: он видел ствол дерева, за который держался, видел ветки на фоне чистого после дождя неба. Не поверил сам себе: осмотрелся еще раз. Вскинул голову вверх – и увидел усеянное звездами небо.
   – Бабуся-а! – закричал все еще дрожащим от волнения голосом. – Слышите, бабуля, я вижу!
   Не так далеко, как думал, отозвались на этот крик псы, долетели человеческие голоса, а чуть погодя замелькали между деревьями огни: его, наверное, уже искали.
   Тревожные вести летят по земле во всю конскую прыть, радостные же обгоняют птиц. Первым узнал о прозрении Богданки и вознес хвалу богам за милость и щедрость стольный Черн, а уже от Черна пошла гулять весть по всей земле Тиверской – от веси к веси и от верви к верви.
   – Слышали, соседка? В стольном Черне сотворилось чудо: прозрел отрок, сын княжий, Богданко.
   – Ой! Возможно ли такое? Сколько живу, не видела и не слышала о таком.