Мищенко Дмитрий Алексеевич. Синеокая Тиверь

   – Однако же поселяне Долины Слез, купцы других провинций ездят как-то?
   – Только через ворота и только с дозволения стражи.
   – Ну а если я переоденусь в купца или поселянина, возьму с собой челядь, товары?
   – На выезд нужно иметь знак от властелина, без знака не выпустят.
   Корнелия то молчала, глядя на челядника, то вскакивала и металась по терему, словно загнанный в клетку зверь.
   – Так, может, хоть тебя выпустят?
   – Этого тоже не следует делать. Я близок к вам, властелин может догадаться, для чего мне понадобилось ехать из его владений, и помешает нам сразу же. Или позже поймет, почему ездил, и покарает меня.
   – Что же ты посоветуешь? Как известить отца, чтобы вызволил меня из беды?
   Челядник задумался.
   – Дайте, достойная госпожа, время. Не может быть, чтобы старый Триарий не нашел для вас спасения. Если не в замке, то за стенами его, а подыщу для вас вестника.
   Собрался было идти, но передумал:
   – Хочу вас предупредить…
   – Говори.
   – Во-первых, наберитесь терпения и сделайте все возможное, чтобы не выдать себя властелину ни устами, ни глазами, ни поступками.
   – В этом можешь быть уверен. Я дочь префекта, мне хорошо знакомы тайные отношения и сговоры.
   – Если вам они хорошо известны, вы должны знать: все, что говорите тут, слышат посторонние уши. Не бойтесь, – успокоил, – сейчас это мои уши.
   Корнелия молчала.
   – И во-вторых, все это будет дорого стоить.
   – Говорю же, и ты, и найденный тобой вестник будете награждены достойно. Захотите, покинете вместе со мной владения Аспара, станете богатыми, будете жить где-нибудь в другом месте.
   То ли челядник хорошо знал Аспара и хотел усыпить его бдительность, то ли ему действительно не удавалось найти человека, который бы выполнил волю госпожи, только встречи с тайным вестником все не было и не было. Самого же Триария Корнелия встречала каждый день и беседовала с ним, но не о том, чего больше всего ждала от своего поверенного.
   «До чего я дожила, – печалилась она. – И честь, и совесть, и жизнь моя зависит от какого-то раба. Захочет – спасет, захочет – погубит. Вон как позволяет вести себя с госпожой: играет как кот с мышью».
   Бродила по терему – присматривалась к челяди, выходила во двор, кое с кем вступала в разговор, расспрашивала о людях, которые живут в Долине Слез, про торги, из каких земель привозят сюда товары, куда направляются, если едут в Долину, куда – если выезжают из нее. И убедилась: из межгорья, кроме ущелья, проложенного рекой, нет ни входа, ни выхода. Ущелье – единственная надежда снова стать свободной.
   Корнелия было совсем упала духом, склоняясь к мысли, что другого спасения нет, как броситься своему мучителю в ноги и слезно молить, чтобы отпустил к отцу-матери, тем более что есть причина: с каждым днем она все больше убеждается, что понесла от своего мужа-изменника дитя.
   Смотришь, и унизила бы себя, но неожиданно пришел Триарий в один из самых тоскливых дней и сказал, что отыскал мужа, который соглашается исполнить повеление госпожи замка.
   – Кто он и может ли выйти за пределы гор?
   – Может, достойная, потому что он главный охранник торговца товаром и имеет разрешение на въезд и выезд.
   – Зови его ко мне.
   Она во всем полагалась на челядника и доверяла ему: еще бы, все разумно предусматривает, не по-рабски трезво мыслит. Но в ту ночь спать не могла, сидела и поджидала гонца, который повезет ее кровным весть. Когда же он появился и подтвердил, что передаст все, что она пожелает, сняла с руки и положила на шершавую ладонь перстень с родовым гербом.
   – Передашь этот перстень, этого достаточно. Отец будет знать, что делать.
   – Если же спросит, что сказать?
   – Скажешь, нет больше терпения, пусть придет и заберет меня.
   – Будет сделано, достойная. Ну, а…
   – Плата вот, – подала золотое украшение. – Награду получишь там, в отцовском замке.
   Корнелия знала, что до отчего дома не так уж и далеко. Пусть пойдет несколько суток на то, чтобы выбраться ее посланцу из Долины Слез, пусть еще одни сутки минуют, пока будет добираться до замка отца и искать способ повидаться с родными, через трое-четверо суток отец узнает уже, что случилось с его дочерью, и поспешит освободить ее. На пятый день, самое большое через седмицу должен быть уже здесь.
   Чем больше верила в свое спасение, тем была осторожней. Не унижалась перед мужем, но и не ссорилась с ним. Если обращался к ней, отвечала тихо, подчеркнуто печально, но все же покорно. Однако и осторожность ее не осталась незамеченной. Однажды вечером присел Аспар около ее ложа и спросил:
   – Отчего ты такая грустная?
   – Словно ты не знаешь, – сказала Корнелия тихим, обезоруживающе покорным голосом.
   – Недовольна, что не отпускаю к матери? Хорошо делаю, что не отпускаю. Сон неправду предвещал: мать жива и здорова.
   – Откуда ты знаешь, что жива и здорова?
   – Я все знаю, Корнелия. Даже то, что ты не отказалась от мысли уйти от меня… Уйти и не возвратиться.
   – Плохо знаешь.
   – Не может быть, чтобы плохо знал.
   – Может, Аспар! Куда же я пойду, если ношу твое дитя?
   – О! – Муж словно очнулся, обрадовался вроде. – Это правда?
   – Придет время, убедишься.
   И он поверил. Ей-богу, поверил и почувствовал себя то ли пристыженным, то ли необыкновенно счастливым. Даже просветлел лицом.
   «Неужели я ошиблась, сомневаясь в его супружеской верности? – подумала Корнелия. – Нет, не может этого быть. Женское сердце многое видит и чувствует. Оно не запротестовало бы так горячо, если бы не увидело за теми объятиями с медушницей подлой измены».
   Аспар коснулся ее руки.
   – Ты не гневайся за мои поступки, – сказал он примирительно. – Выберем время и поедем к твоим родным. Я понимаю, ты соскучилась, да и тревожно тебе в твоем положении. Ты должна утишить свою тревогу. Вот побуду седмицу-другую на охоте, и поедем.
   Ушел Аспар от жены в хорошем расположении духа, даже довольный ею, но Корнелия не чувствовала себя успокоенной и удовлетворенной. Блудливого пса не приручить к дому, только и будет делать, что ездить на охоту, а она, жена его, не поверит в его добропорядочность после всего увиденного своими глазами. Он и увлечен охотой только потому, что она дает ему волю вольную. Вот и нет причин для радости. И планов своих менять не стоит. Приедет отец, чтобы забрать ее у Аспара силой, – поедет с отцом, не возвратится в гнездо развратника. Будет искать защиты под крышей отчего дома. Род ее в обиду не даст!
   Перед сном и после, как проснулась, Корнелия не могла избавиться от назойливых мыслей. А когда уже стала приходить в отчаяние, в замок постучались торговые люди из дальних краев и попросились под защиту стен и стражи.
   – Придется подождать хозяина, – отвечала им стража.
   – Есть же хозяйка. Может, она разрешит переночевать в замке?
   Не захотела стража показывать гостям, что госпожа их не распоряжается всем, подумали-подумали и дали дорогу: идите, спрашивайте.
   Не будь Корнелия так уверена, что помощь придет, наверное, выдала бы себя: когда распахнулись двери и на пороге встали гости из дальних земель, узнала среди них Эмилия Долабеллу, того самого, что был избранником ее сердца и должен был стать мужем.
   И радость, и смятение заполонили сердце – не выдержала, опустила глаза. Когда же опомнилась и быстро подняла их, то смотрела так, как надлежало смотреть женщине, которая вместо мужа решает важные семейные дела.
   Эмилий Долабелла!.. Как же он увивался около нее, с каким нетерпением ждал того дня, когда родители договорятся окончательно и решат судьбу любящих друг друга своих детей. Земля итальянская переживала смутное время, по ее долам и горам разгуливали варвары, глумились над кем хотели. Поэтому Люций Руф, отец Корнелии, искал среди соседей союзников, а когда нашел, несказанно обрадовался: префект соседней провинции Долабелла имел сына на несколько лет старше Корнелии. Если соединить Корнелию и сына префекта брачными узами, сила патрициев удвоится, а с ней придет уверенность: варвары натолкнутся на усиленный отпор и утихомирятся.
   Они вроде и утихомирились, но не все: от Аспара отец не уберег свое дитя.
   – Достойная, – нарушил тишину предводитель стражи. – К тебе пришли торговые люди из дальних земель. Просят дозволения на защиту и торг.
   Корнелия кивнула, соглашаясь выслушать гостей, и уже потом сказала стражникам:
   – Оставьте меня с ними. Когда расспрошу их и определю часть прибыли, которая надлежит хозяину замка, позову вас.
   Охрана вышла, закрыла за собой дверь, а Корнелия обратилась к гостям:
   – Откуда Бог привел и с какими товарами?
   – Издалека, достойная. – Эмилий заметил ее предостерегающий знак – здесь все слышат – и молча передал тот самый перстень, который вручала Корнелия своему гонцу. – А товары у нас всякие: наши и заморские – испанские, византийские, даже китайские. – И совсем тихо, чтобы могла слышать только Корнелия, добавил: – Будь наготове, как только будем выезжать из замка, вывезем тебя, прикрытую поклажей.
   Видимо, не нашлась, что сказать на это Корнелия. Смотрела только широко открытыми глазами и молчала.
   – Приходи, госпожа, сама увидишь, какие у нас товары, себе подберешь то, чего душа пожелает.
   – Хорошо, приду. Тогда и налог определим. А разрешение на торг и на пристанище в замке даю сейчас.
   Подождала, пока выйдут, и подалась на свою половину. Упала, обессиленная, на ложе и закрыла лицо руками. Боже, помоги ей! Сам Эмилий приехал. Слышишь, святый Боже, сам Эмилий! Значит, он не отрекся от нее после всего, что случилось, он для того и прибыл, чтобы вырвать свою Корнелию из лап гота Аспара, этого варвара из варваров. А если не отрекся до сих пор, не отречется и после того, как вывезет из Долины Слез. Только бы поступил разумно и сумел перехитрить самого Аспара. Если бы только сумел!
   В тот день не пошла на торжище – пусть Аспаровы осведомители убедятся: она – достойная жена у своего мужа. Только ради приличия сказала: приду и посмотрю, на самом же деле не идет. А уж как усыпит их настороженность, пойдет глянуть на товар, купит что-то для отвода глаз и договорится с Эмилием о времени побега.
   Аспара, к счастью, все не было, и это убеждало заговорщиков в успехе дела. Эмилий шепнул Корнелии, когда та выбирала товар:
   – Я нарочно продаю товары по завышенным ценам. Как только увижу, что покупателей уже нет, постараюсь договориться с охраной, чтобы выпустили из Долины Слез.
   – Выпустят ли – вот в чем беда, – опечалилась Корнелия. – Здесь закон суровый: на въезд и стража может дать разрешение, на выезд – только Аспар.
   – А я задобрю их донатиями, – весело пообещал Эмилий. – Так задобрю, что и про закон забудут.
   – Это было бы замечательно. И все же готовься, Эмилий, к худшему. Аспар вот-вот может нагрянуть.
   – Лишь бы не случилось этого, завтра будем уже готовиться к отъезду.
   Очень хотелось Корнелии, чтобы все сложилось, как мечталось, но уверенности не было. Слишком много сомнений одолевало, когда давала свободу мысли: и охрана может не согласиться выпустить гостей без разрешения господина, и муж может вернуться и сказать ей: «Будь со мной».
   Плохие предчувствия не всегда беспричинны. Завтра должна была бежать из замка, а в полдень Аспар возвратился с охоты, и все пошло прахом: договоренность Эмилия с охраной стала недействительной – за разрешением должен был теперь идти к Аспару, а для этого нужно отложить отъезд на один, а то и на два дня.
   Разрешение на отъезд Эмилий ухитрился просить в присутствии Корнелии, чтобы она слышала и знала: ее ждут этой ночью. Она должна все успеть.
   Корнелия и успела. Кого обманула своей покорностью, кому-то залила глаза хмелем и сбежала к Эмилию, казалось бы, никем не замеченной. Но это только казалось. Когда настало утро и по каменистой дороге затарахтели возы торговцев, челядник Триарий ворвался, словно сумасшедший, в спальню к Аспару и крикнул, пересиливая страх:
   – Властелин! Жена твоя исчезла из ложницы. Вели проверить возы торговцев, пока не покинули пределы наших владений. Боюсь, не с ними ли она убежала.
   Все остальное делалось быстро и надежно, как и надлежит поступать вышколенным татям: окружили конями возы, связали всех, кто сидел на товарах, разбросали добро и не замедлили представить пред очи госпожу Корнелию.
   – Так вот она какая, твоя супружеская верность? – нахмурил брови Аспар. – Посмотрите на нее, убегает с другим, меня, мужа своего, смеет позорить.
   – Не тебе говорить о супружеской неверности, – сказала Корнелия, пересилив страх и собравшись с мыслями. – Вспомни медушу, которая стоит при охотничьих дорогах, и пьяные оргии, которые устраиваешь там со шлюхами-медушницами. Думаешь, не была там, не видела, не знаю?
   – Отныне не будешь видеть и не будешь знать… С кем убегала? С ним? – показал на Долабеллу. – Смеет кого-то называть шлюхами. А сама?
   – Она убегала к родным своим, – выступил вперед Эмилий и заслонил собой Корнелию. – Не она – ты опорочил супружескую верность и супружескую честь!
   Аспар стал похож на серый камень при дороге.
   – То, что дозволено мужу, – сказал с презрением, – то не дозволено его жене. Замуровать. Вон там, – указал на скалу, которая возвышалась вдали над дорогой. – Выдолбите им в камне гробы и замуруйте по самые уста, чтобы все, кто будет проезжать здесь, видели и знали: так карают у нас, готов, непокорных и неверных.
   Эмилий Долабелла был замурован в тот же день, как только каменотесы выдолбили для него могилу каменную. Это же ожидало и Корнелию, но за день до казни к властелину пришли старейшины рода и сказали:
   – У нее под сердцем бьется твое дитя. Нельзя казнить такую. Нас проклянет люд, против нас может восстать весь крещеный мир…
   Аспар пристально смотрел на старейшин, похоже, выбирал, на ком сорвать зло.
   – Что вам до людей и их проклятий? Тут я хозяин и судья, больше никто, слышали?! А что касается жены моей… что касается жены, вот что скажу: пусть будет ни по-моему, ни по-вашему – подождем, пока родит дитя, а уж тогда и покараем. И больше не смейте приходить ко мне с мольбами о помиловании. Воля моя была и остается непоколебимой.
   Старейшины и не приходили больше к нему. Не молила о пощаде и Корнелия. Даже отца уже не пыталась призвать на помощь. Смотрела из темницы на такой привлекательный осенней порой мир и горевала. Когда же напомнили ей: «Может, передать что-то родным? Доверься и скажи», – посмотрела жалобно и промолвила:
   – Не нужно, я уже доверялась. И вот чем все закончилось. Эмилия казнили, и меня казнят.
   Все думали, что она не доживет до того дня, когда услышит крик ребенка. Очень плоха. Пить еще пьет, а есть – в рот ничего не берет. Правду о таких говорят: сохнет, словно дерево без корня.
   Но Корнелия дожила и крик своего крохотки услышала. Сразу изменилась: усмехнулась, просветлела лицом, попросила есть-пить.
   – Как я рада, – сказала тем, кто ухаживал за ней. – Не сына – девочку родила. А девочка продолжит мой род – не его.
   Когда же пришло время вести ее к скале, оглянулась вокруг, словно спрашивала: «Так быстро?» – и, погрустнев сразу, молча прижала к себе дитя свое, да и пошла, куда вели.
   – Низкий поклон тебе, Эмилий, – сказала Корнелия, когда приблизилась к скале. – Вот мы и станем с тобой в паре, только не под венчальным, а под каменным венцом. Не суди меня, мой единственный, мой желанный друг. Видит Бог, я этого не хотела.
   Поклонилась и мастерам:
   – Слышала я, властелин ваш велел не обращаться к нему и не просить за меня. За себя и не прошу, а за дитя мое можно?
   Мастера смущенно промолчали. Лишь один из них, самый молодой, не спрятал глаз.
   – Говори, жена, чего просишь.
   – Сделайте так, чтобы в могиле моей, в том самом месте, где будет вдаваться в камень грудь, были оконца-прорези. Хоть крохотные. Хотела бы, чтобы приносили ко мне дитя мое, чтобы оно могло сосать материнскую грудь.
   Мастера исполнили ее волю, пробили оконца. И няньки послушались, понесли дитя к замурованной матери раз, второй, да и потом вынуждены были носить. Потому что девочка не брала чужую грудь. Сам Аспар искал для нее кормилиц – напрасно, плакала и отворачивалась. Когда подходило время кормить ребенка, от скалы доносилось грустное, проникновенное пение Корнелии, такое проникновенное, что все оглядывались и замирали. Няньки же несли ребенка и кормили его молоком матери через окошки-прорези.
   Через седмицу-полторы пения не стало слышно – то ли отпала в нем необходимость, то ли Корнелия совсем ослабела и потеряла голос. А молоко текло из грудей все те дни и месяцы, пока в нем нуждалось осиротевшее дитя, не перестало течь и тогда, когда грудь у замурованной матери стала каменной. Грозным был Аспар с теми, кто так или иначе допускал непокорность, но даже он не мог заставить род свой молчать об этом диве. Пусть не сразу, позже, но слухи о нем все же выпорхнули за пределы Долины Слез и стали достоянием всех. С тех пор женщины, которым судьба не даровала способности кормить собственных детей молоком, и поныне идут к Корнелии как к своей покровительнице, матери матерей, всеблагой исцелительнице и кормилице. Идут и просят у нее заступничества, черпают из ее грудей-источников жизненную силу.
   …Видно, очень далеко унесли мысли Миловиду от монастыря, от келий монастырских, – не услышала она шагов, приближающихся к ее пристанищу. Очнулась лишь только тогда, когда открылась дверь и порог переступила мать игуменья в сопровождении сестры Евпраксии.
   – Мир тебе, дитя человеческое. – Игуменья осенила послушницу крестом. – Почему не спишь так долго?
   – Сон не берет, матушка.
   Миловидка опустилась на колено, поцеловала игуменье руку. «Что им надо от меня? – подумала она. – Так поздно явились, и вдвоем. Всего могла ожидать, только не этого посещения».
   – Сестра Евпраксия сказала, что сомнения и смятение души все еще не покидает тебя. Это правда?
   – Правда.
   – Ты же говорила, что уже готова принять веру Христову, а потом плакала, чувствуя себе провинившейся перед родом своим.
   – Чувствую себя и сейчас виноватой, матушка.
   Молчит игуменья. Смотрит изучающе и молчит.
   – Это правда, дети должны быть верны своим родителям, – сказала чуть погодя и села. Ее примеру последовала и Евпраксия. – Однако ты, дитя, принимая веру Христову, не делаешь ничего противного родителям твоим. Знаешь ли, почему так? Потому что это доброе дело. Кто знает, может, именно твой пример и наставит их на пусть истинный.
   Долго говорила игуменья о том, как щедра и спасительна вера Христова, какое блаженство ожидает тех, кто осознает суть этой веры и пример ее не по принуждению, а сердцем. Поэтому и ее, Миловидку, никто не принуждает. Пусть приходит, как и приходила перед этим, в храм, слушает церковные службы. Таинства богослужения возвышают дух человеческий, дают простор мысли, делают человека мудрее, ведут к прозрению.
   Миловида рада была, что ей не напоминают об обещании принять, новую веру, не допытываются, когда примет, ее всего лишь убеждают. Поэтому сидела и внимательно слушала, что говорила игуменья, была так доброжелательна, что даже наимудрейшую из сестер обители сбила с толку.
   – Слова мои, надеюсь, не останутся гласом вопиющего в пустыне. – Игуменья встала и положила мягкую ладонь на голову послушнице. – Ты будешь делать, как я говорю. Правда?
   – Да, матушка игуменья. Я очень благодарна вам за приют и спасение. Вот только…
   – Что – только?
   – Сомневаюсь я, матушка, что, даже приняв христианскую веру, смогу остаться в обители, что вера мне будет спасением.
   – Даже так? – не ожидала такого ответа игуменья и снова села. – Почему сомневаешься? Что тебя беспокоит?
   – Многое, матушка.
   И девушка рассказала своим наставницам обо всем, что передумала сегодня перед их приходом.
   – Скажите, – спрашивала она, заглядывая в глаза то одной, то другой, – разве будет по-Божьему, если я отрекусь от мира и ничего не оставлю для земли своей, для рода своего? Слышали, Корнелия замурована в камень была, а все же дитя свое кормила. А я живая, сильная, при здоровье. Могу ли я сидеть за каменными стенами, сознавая, что остаюсь здесь на веки вечные, что ничего не оставлю после себя на этом свете? Это же мука, матушка, и грех, наверное, большой – так обкрадывать себя. Пойду я, достойная, к кровным своим. Где буду жить, как – не ведаю, но пойду. Плоть зовет, земля зовет. Не могу я перебороть в себе то, что дала мне мать-природа.
   – Нечестивица! – потеряла терпение игуменья, сбросив маску благочестия, стукнула что было силы патерицей. – Поганка! Ноги должна была лизать нам за то, что подобрали, поверженную отчаянием, дали приют телу и покой душе, а у нее греховность плоти на уме. Прочь отсюда! – показала на дверь. – Сейчас же, сию минуту! Чтоб и духом твоим не пахло. Была и осталась поганкой, прочь!

XIII

   Хорс расщедрился этим летом. До Купалы еще далеко, а уже жарит нестерпимо. Если бы выпадали дожди, не так заметна была бы жара. Но где они, те дожди? На весь море-океан ни одной тучки. И седмицу, и вторую, и третью без перемен. Что ни день – то и жара. Сегодня, как видно, то же самое будет. Солнце только-только поднялось над горизонтом, а уже припекает. Сгорает под его горячими стрелами засеянная ратаем нива, мелеют реки и сникают на лугах травы. Правда, еще можно найти прохладу в лесу, но после всего, что случилось с нею, Зоринкой Вепровой, ходить ей в лес одной запретили, только в сопровождении челяди. А где ныне эта челядь? Тревога о ниве и скотине гонит всех каждый день в лес, на луга. Так повелела хозяйка Веселого Дола: нет надежды на ниву, спасай, челядник, скот, если не хочешь умереть с голоду. А няньке-наставнице приказано: не потакай Зоринке и не ходи с ней куда не следует. А каково самой Зоринке – всем безразлично. Будто и не видит никто, что ей от сидения в тереме словно той сожженной ниве: и душно, и жарко. А еще тоскливо. Так тоскливо, что слезы не раз и не два подступали к горлу, душили намертво. Ну почему родные упорно стоят на своем и не хотят отдать ее за Богданку? Все нахваливают Колоброда и возят туда. А какой из этого толк, если она и знать не хочет тех, кто приходит к ней и зовет в круг? Будто не видят, что Зоринка пересиливает себя с трудом, когда едет к чужим, что она добивается своего, на своем стоит. Напрасно угрожают ей: будет так, как говорит отец. Но она дочь своего отца и может тоже сказать: будет так, как я скажу. А там кто знает, что будет. Хитрят родители. Уверена, не татей боятся – Богданку. Поэтому и не разрешают выходить за ворота, тем более ходить в лес. Ждут Купалу, думают, на Купалу Зоринка не отвертится: кто-нибудь из родовитых тиверских отроков выкрадет ее и заставит вступить в брак. Только пусть сначала выкрадут. А родители попробуют сперва заставить Зоринку поехать в Колоброд именно на Купалу. Не станут же связывать ее и вести связанной. А иначе не будет. Бог свидетель, не будет!
   Открыв окно, смотрела Зоринка на горную дорогу, что вела от высокой ограды вокруг отцовского терема в широкий свет, и думала свою горькую думу. С тех пор как за нею, спасенной от ненавистных татей, прислали няньку-наставницу, дав тем самым понять: примирения не будет и быть не может, – Богданко не отступил и ездил в Веселый Дол. Перед ним закрывали ворота, ему говорили: не велено. А он продолжал ездить, ждать Зоринку на опушке леса. Должна бы девушка дать знать княжичу, что не выходит не оттого, что не хочет, – не по своей воле сидит в тереме. А как это сделать – не ведает. Все сговорились против нее – и мать, и челядь из друзей во врагов превратились. Решила быть такой же твердой и непреклонной, как и они.
   – Пока не исполните мою волю, не буду есть и пить!
   – Какую, горлица?
   – Позвольте выйти к Богданке и сказать, чтобы не ездил напрасно.
   – Будто ему не говорили этого?
   – То – родители, а то я скажу.
   Няня-наставница не придала этому значения, усмехнулась и пошла себе. Возвратившись, увидела, что Зоринка не прикоснулась к еде. Заволновалась и принялась упрашивать:
   – Не выдумывай, девушка, кто поверит, что именно это ты скажешь Богданке?
   – А ты?
   – Я?
   – Если не совсем предала меня, то поверишь.
   – Ох, Зоринка так может плохо обо мне думать!
   – Пойди со мной, будешь матушкиным слухачом при мне, а на самом деле – моей союзницей, тогда не буду так думать.
   – А что скажет твоя матушка, если узнает, что я ее предала?
   – Этого не знаю. Сама подумай. А сейчас поди и скажи: «Не будет Зоринка ни есть, ни пить, если не выполнят ее желания».
   Ничего не оставалось старой женщине, пошла и сказала матери Зоринки: «Девка страдает, зачем же увеличивать ее страдания? Отпусти ее со мной, пусть встретится с княжичем. Что от этого изменится?»
   – А если изменится? – возразила Людомила. – Разве не знаешь, как твердо стоит на своем хозяин?
   – Говорю же, Зоринка не ест и не пьет, что дальше-то будет?
   Няня-наставница, видимо, близко к сердцу приняла слова «если не совсем предала». Подробно пересказала Зоринке и о том, что думает о ее упрямстве мать Людомила, и о том, как она страдает от этого. Но обещаниями быть заодно с Зоринкой не разбрасывалась, на деле же решила помочь. В конце концов вдвоем они уговорили все-таки Людомилу.
   – Ну, если так настаивает Зоринка, – сказала Людомила после трехдневного голодания дочери, – пусть увидится с княжичем. Лишь в одном не уступлю: свидание будет не там, где она хочет. Когда появится Богданко, зови его в терем. Здесь, при мне, пускай говорит ему, что хочет.