Мищенко Дмитрий Алексеевич. Синеокая Тиверь

   Задумался Божейко, взвешивая услышанное. Миловидка же продолжала дальше:
   «Я, может, и не приняла бы это близко к сердцу, но скоро приснились мне эти детки. Плыву вроде на лодье и вижу много-много лилий. Протягиваю руку к одной – лилия такая белая и пышная, такая красивая, что сердце заходится от той красы. А сорвала – смотрю, у меня в руках мальчик. Не остановилась почему-то, подплыла, сорвала вторую – снова мальчик, третью – опять мальчик. Ой, – опомнилась наконец. – Что же я делаю? Это же ее, русалочьи дети!
   Стою в лодье, держу у себя на руках тех деток и не знаю, что с ними делать. И в воду бросить не решаюсь: живые они созданьица, и у себя боюсь оставить».
   Божейко бросил тогда на нее быстрый взгляд и помрачнел.
   «Это нехороший сон, Миловидка».
   «Думаешь, хлопоты будут?»
   «Люди так думают: если снятся дети – быть хлопотам».
   Ей страшно хотелось сказать, что на самом деле вещует тот сон, но стеснялась. Стыд залил краской щеки, да так, что это заметил Божейко:
   «Что с тобой?»
   «Бабушка по-другому разгадывает этот сон».
   «По-другому, это как же?»
   «Сказала, что у меня будут только мальчики и мальчики, а девочек не будет».
   «О! – воскликнул удовлетворенно, и так заблестели его глаза, что окончательно вогнал ее в краску. Схватил за руку и потащил к огню, где веселилась молодежь. – Знай, – сказал твердо и доверительно, – если поженимся и будет мальчик, назову его Жданкой».
   Не дождались ни мальчика, ни девочки. Растоптали эти мечты легионеры Хильбудия. Все пошло прахом. А все же почему Божейко вспомнил во сне именно мать и Жданко? Намек, что она, принимая крещение, убивает в себе мать-Тиверь, более того, обрекает себя на бесплодие, останется жить в келье, как цвет-пустоцвет. А разве нет? Так оно есть и так будет. Затворит себя за стенами обители и будет таять да сохнуть до тех пор, пока не отцветет ее молодость. Разве можно это назвать благодатью, ради которой отважилась отправиться в чужие края, словно в водоворот речной бросилась? Она же молода и красива, в ней столько силы. А как можно быть сильной, если ее постоянно одолевают беды, преследуют ее, превращаются в сети, не давая взлететь. Пусть нет Божейки, лада желанного, зато есть она, Миловида. Разве это справедливо, если упрячет себя за каменные стены обители, не даст зародиться новой жизни, останется одинокой былинкой? Не слишком ли велика плата святой обители за то, что пригрела в свое время, дала кусок хлеба и пристанище?
   Там, за широким Дунаем, давно проснулись, наверное, поля, покрылись листвой деревья, буйствует под теплым, но еще не палящим солнцем трава. А в траве зацвели цветы. О, она не забыла, она хорошо помнит, какой аромат витает в лугах в это время! Дух захватывает, сердце замирает от наслаждения, от воздуха, который пьянит, утешает и убаюкивает. А пение птиц над лугами… Даже здесь, в ромеях, воспоминания обо всем этом заставляют ее сердце биться сильнее, скрашивают ее жизнь и удерживают в этой жизни. Если бы снова довелось попасть на зеленые поля и заливные луга Тивери и увидеть их своими глазами, наверное, забыла бы все, что с ней было, смотришь, и сказала бы сама себе: а мир не так безобразен, как кажется порой.
   – Сестра, ты свободна, – сказала Миловида монашке, которая заменила ее сегодня. – Я буду пасти коров.
   – А что так?
   – Побыла в храме, послушала службу Божью, успокоила в себе тревоги. Матушке-казначее скажешь, что я тебя освободила.
   Послушнице все еще не верилось:
   – Признаюсь тебе: не очень хочется возвращаться в обитель. Если не эту, то другую работу придумают. Может, к вечеру пойду?
   – А если матушка-казначея разгневается?
   – Может, Бог даст, пронесет…
   Пасли стадо и разговаривали, не упускали из виду тех коров, которые уходили дальше дозволенного, возвращали их назад и снова разговаривали. А когда пришло время дойки, а потом и трапезы, еще больше сблизились, дали себе волю. Так смеялись, шутили, словно совсем забыли о смирении и покорности, которые должны были соблюдать там, за монастырскими стенами. Забыли и о Писании, в котором сказано: когда ешь, ешь молча.
   – А ты чего плакала сегодня утром? – спросила, таинственно приглушив голос, напарница.
   – Сама не знаю.
   – Так горько плакала и не знаешь? Все прячешься от нас, думаешь, если мы другого роду-племени, так уж и чужие, не можем прийти на помощь?
   – Да нет, – искренне возразила Миловидка. – Это потому, сестра, что уверена – никто не поможет мне в моей беде.
   – Знаем, такой беде, как у тебя, никто не поможет. А все же, может, что-то и посоветовали бы и утешили как-то? Негоже чураться нас, сестра, молчать и молчать.
   Что могла ответить на это? Возражать? Но ведь все это правда, неприветлива она с послушницами. Привязана только к одной Евпраксии, с остальными же сдержанна. Они веселятся – она молчит, спорят – тоже молчит. А как доходит до того, кому пасти коров, спешит выскочить: «Я, сестры».
   Но все-таки рассказала, почему плакала. Спокойно выслушала ее послушница: велико ли диво – сон, но, разгадывая его, была предупредительна, внимательна. А потом заговорила с Миловидкой, понизив голос, посоветовала:
   – Тебе надо бы подать как-то весточку матери Божейки, чтобы она узнала, что случилось с сыном и что – с тобой. Иначе не успокоишься и всю жизнь будет тебя мучить совесть.
   – Как же я перешлю ее, весточку, в такую даль?
   – Ходи к морскому пристанищу, расспрашивай, может, найдешь мореходов, которые пойдут туда, с ними и передашь.
   – Ой, кто там передаст, если Божейкова мама живет далеко в лесу!
   – Тогда сама отправляйся туда.
   – Напрасны усилия, сестра. Впереди вон какие горы и как долог морской путь, а у меня ни солида.
   Советчица, подумав, поделилась с Миловидой своими мыслями:
   – Горами не ходи, горами не пройдешь. Направляйся берегом. Тут дороги проторены, и все время везде люди. Где пешком будешь идти, где-то остановишься, заработаешь солид-другой, где подъедешь.
   Не надо большой мудрости в том совете, а все же запал он в сердце. Ведь правда, разве она не способна заработать – и ехать, снова заработать – и опять ехать? Ромейские берега заселены густо. Где к рыбакам пристанет – заработает, где – в поле пойдет. Не у всех же рабы, а лето – пора горячая, всем нужны рабочие руки. Путь долог, но все же с каждым годом она будет ближе к родной земле.
   Стала разговорчивей и веселей в этот день, а когда пришел вечер, а с ним и время возвращаться в обитель, загрустила. Придет Евпраксия, спросит, почему так быстро, что и догнать нельзя было, ушла из храма? А еще и напомнить может: «Готовься, Миловидка, приближается день твоего крещения». Что скажет ей в ответ? День крещения приближается неумолимо.
   Возвратилась поздно и постаралась пройти в келью незамеченной. Ждала, вот-вот кто-то придет. Чувствовала себя пташкой, загнанной в клетку. Поэтому села поближе к окошку, чтобы хотя бы в мыслях быть там, на просторе, на воде.
   «Я и правда как в клетке, а точнее – в каменном мешке».
   Каменный мешок… Где она слышала такое? Здесь, в Фессалониках? Нет, в Вероне. Женщины рассказывали историю, похожую на сказку: молодую мать, которая провинилась перед своим мужем, замуровали в каменный мешок.
   Чего только не бывает на белом свете. А все потому, наверное, что желания одних становятся на пути других, что среди людей всегда отыщутся такие, которым безразлично, если их счастье построено на чьем-то горе. Лишь бы выпало это счастье им, лишь бы оно было у них! Так поступил с нею и тысячами таких, как она, наместник Хильбудий, такая доля была уготована и той, что жила давным-давно и не пожелала быть игрушкой в руках насильников.
   Свидетелей этой истории, наверное, уже на свете нет, но в Вероне хорошо помнят: случилось это незадолго до того, как в их земли ворвались готы. Один из предводителей варварского племени, по имени Аспар, облюбовал окруженную горами Долину Юпитеровой Ласки, разместился там со своим родом и стал хозяином зеленых лугов и плодородных нив по обе стороны реки, которая стекала с гор. Удивительного в этом ничего нет – готы заполонили все северные земли славной когда-то Римской империи, стали по сути властелинами в ней. Но этот, Аспар, поступил странно: возвел в ущелье, соединяющем долину со всеми провинциями империи, замок. В замок, как и в долину, можно было проникнуть только с дозволения правителя или стражи, из долины же выезжать не разрешалось, в особенности людям, оказавшимся под властью Аспара и его рода. Наверное, поэтому и стали называть веселую и щедрую когда-то Долину Юпитеровой Ласки Долиной Слез, а гота Аспара – властелином-нелюдимом. О его внешнем облике и повадках рассказывали такое, от чего сердце леденело. И уродливый он, говорили, и безжалостный, перед сном о нем и вспоминать страшно. Кто провинился и попадал в замок за эту провинность, тому возврата оттуда уже не было. Почему он такой, никто точно не знал. Оставалось догадываться, а догадки всякие бывают. Одни поговаривали, что Аспар еще маленьким был выкраден волками и рос среди волчьей стаи, выкормлен молоком волчицы, поэтому такой лютый и нелюдимый; другие опровергали – все это неправда, рос он, как и все дети, среди людей. Провинилась перед богами его мать, и они наказали ее за то, что позавидовала, когда ходила беременной, красоте девушки-поселянки, приревновала к ней мужа своего и, лютая в своей ненависти, натравила на нее псов, хотела видеть несчастную уродливой, а получилось – сама родила урода. Боги немилосердны к тем, кто носит в утробе дитя и сеет злобу или смерть. Вот и отомстили – родила вместо ребенка злого пса. А на свете еще не было такого, чтобы уроды вырастали добрыми. Не было и не будет. Уроды завидуют людям, наделенным здоровьем, счастьем, красотой или просто человеческой добротой. Верить в эту выдумку помогал и сам Аспар: никогда не показывался на людях без маски. Такое рассказывали о готе-нелюдиме за чертой Долины Слез. Что думали и говорили о нем, в самой долине оставалось тайной. Единственное, о чем удалось услышать, – загадочный властелин очень любит охоту и большую часть времени проводит там. А еще по вкусу ему хмельные напитки, не проходит и мимо молодых женщин в своих владениях. Которую высмотрел, уж той не миновать его силков: или гуляет-пирует с понравившейся красавицей по уютным медушам, или же берет на седмицу-другую в замок. Потому что он – властелин в долине, его желаниям никто не смеет перечить.
   Патриции соседних провинций и удивлялись тем повадкам, и ужасались. Обходили владения гота десятой дорогой. Но, видно, не всегда он миновал их, время от времени ходили слухи: то там видели, то там объявлялся. Это многих заставило задуматься: почему? Не придавал значения разговорам лишь префект ближайшей провинции Руф – уж слишком уверенно он чувствовал себя, чтобы опасаться появления гота. Так и сказал, когда ему доложили: «Ну и что? Должен же он когда-нибудь вылезти из своей берлоги и искать общения с нами. Не слышали разве, что король готов-завоевателей понял наконец: не покорить ему империи, если не найдет общего языка с патрициями». Но обманчивой оказалась эта уверенность и беспечность. Очутившись за пределами Долины Слез всего лишь ради интереса, Аспар повстречался поблизости от одного из соседних замков с писаной красавицей и не мог уже удержаться от искушения увидеть ее снова. Забыл, охваченный желанием, и об охоте, забыл и о молодых женщинах своего владения. Ночью допоздна гремел тяжелыми сапогами в верхней башне своего замка, а приходил день, седлал коня, брал надежных людей и направлялся туда, куда звало сердце. Вот так и раз, и второй, и третий. На беду свою, узнал, что это дочь префекта Руфа – Корнелия. Однажды видел, как в сопровождении своего отца направлялась она в соседнее селение, увидел и тогда, когда она прогуливалась в своем замке в обществе уж слишком предупредительного молодца. Кто знает, решился бы на смелый шаг, если бы не убедился, что у дочки префекта и у молодца, который увивается около нее, дело идет к браку. А убедившись, не стал медлить: взял с собой ватагу да и выкрал дочку префекта, точнее, отбил ее у охраны, которая сопровождала Корнелию в поездке к жениху.
   Челядь, ясное дело, поспешила доложить патрицию: случилась беда, налетели в пути воины в масках, оттеснили стражу и, прихватив с собой Корнелию, скрылись в лесных зарослях. Люций Руф должен был бы наказать этих болванов. Но было не до гнева. Он догадывался, кто те, в масках, и сердце леденело от страха. На такое способны только готы. Не кто-то другой, только они! А если его догадка правильная, дочка попала в руки самого страшного из них – нелюдима.
   – Это Аспар, это гот-нелюдим посягнул на Корнелию. Что же делать, как помочь беде?..
   Долго раздумывать было некогда. Пораженный страшной вестью, бросил клич, собрал под свою руку всех, кого можно собрать, и пошел по следу. А след привел в Долину Слез.
   – Мы должны окружить нелюдима в его логове, – советовали префекту, – и такой силой, которая бы заставила его прислушаться к нашим требованиям. Так и скажем готу: не возвратят Корнелию – позовем соседей, всем крещеным людом пойдем на него. И горе тогда будет его прославленному безбожными делами замку, горе и тем, кого достанем за его стенами.
   Последний совет показался патрицию Руфу дельным, и он подступил к замку Аспара и потребовал встречи с властелином межгорья.
   Аспар не выказал на этот раз гордыни, однако выехал из ворот не сам – гонца своего послал.
   – Властелин наш, – сказал гонец, – рад видеть патриция в своем замке как гостя и приятеля.
   – Мы не гостить приехали, – не прельстился префект на приглашение. – Пусть властелин Долины Слез скажет, зачем он разбойничает в наших владениях? Где моя дочь Корнелия?
   Там, в замке, как и раньше, время не тянули. Через некоторое время открылись крепкие дубовые ворота, и из них выехал ладный собой, при броне и в пышном одеянии муж. Его сопровождали не менее ладные и закованные в броню воины.
   – Патриций имеет все основания гневаться на меня, – промолвил тот, что был впереди всех, – и все же я просил бы его быть милостивым к свободному от брачных уз мужу, которому уже пошел тридцатый год.
   – С кем я беседую?
   – С Аспаром, хозяином замка и межгорья, что раскинулось за ним.
   Наступила тишина. Все онемели. Одни ждали, что скажет отец Корнелии, другие удивлялись услышанному и увиденному и отмалчивались, пораженные: тот, кто назвался Аспаром, был так красив собой, что после всех слов о нем невозможно было сразу поверить в столь непредвиденное превращение.
   – Я приехал сюда не для того, чтобы раздавать милости. Спрашиваю о другом: как сосед посмел посягнуть на помолвленную уже девушку, на мое, наконец, право отца и властелина? Где моя дочь? Что с нею?
   – Корнелия у меня, достойный. А взял я ее потому, что полюбил, и хочу, чтобы она стала мне женой.
   – Может, у готов и водится так – добывать себе жен, как и все остальное, татьбой, у нас – нет. Властелин должен был бы это помнить, как и то, что я, отец Корнелии, не желаю иметь зятя из чужого племени.
   – Зато желает Корнелия.
   – Неправда! У дочери есть жених, она дала согласие стать его женой. О каком желании ты говоришь, если девушку взяли силой?
   – Пусть патриций пойдет и спросит. Дочь его недалеко, она здесь, в замке.
   И боялся Люций Руф, предчувствуя непоправимое, и возмущался, угрожал даже, говорил, что, если Аспар сейчас же, в одно мгновение не представит пред его очи Корнелию, он, префект провинции, сровняет его замок с землей, в которой он утвердился незаконно и промышляет татьбой. А завершил свои угрозы тем, что согласился все-таки пойти и собственными глазами увидеть свое чадо.
   Аспар разрешил отцу без свидетелей поговорить с дочерью. Правда, и видел, как встретились, и слышал все, о чем говорили. Пленница несказанно обрадовалась появлению отца, но тут же припала к его груди и зарыдала, как рыдают все те, кто теряет очень много, а что приобретают, не знают. Однако, когда патриций Руф сказал ей: «Собирайся, дитя, я пришел вызволить тебя», – подняла грустные глаза и спросила: «А нужно ли? Кто меня возьмет после всего? Уверена, Эмилий Долабелла первый отвернется, узнав, что ночевала под чужой крышей, побывала в чужих да еще пользующихся недоброй славой руках».
   И снова припала к отцовской груди и зарыдала еще сильнее. И уговаривал ее патриций, и обещал: беды позади. Напрасно. Прижималась к нему, жалуясь на свою судьбу, и горько-горько плакала. Когда же напомнил, что пришло время собираться в дорогу, ответила: ее судьба решена, она остается с Аспаром. Разгневался префект, но не столько на дочь, сколько на гота, который по воле случая оказался его соседом. Громы и молнии призывал он на его голову, а завершил свои угрозы повелением: если Аспар хочет получить Корнелию в жены, он должен оправдаться перед крещеным людом, отречься от всего позорного, что было в его прошлом, и обвенчаться с дочерью по всем законам веры Христовой.
   Не понравилось Аспару это повеление, хмурился и молчал. Не привык подчиняться. До сих пор было наоборот. И все же, когда поднял глаза, было видно: ради Корнелии и мира с ее кровными Аспар покорится.
   Обвенчавшись с самой красивой девушкой из аристократической семьи и став ее законным мужем, Аспар заметно утихомирился, похоже, отказался от варварских привычек. Радовался молодой госпоже в своем замке и чувствовал себя довольным и удовлетворенным. Наконец вспомнил, что он властелин не только замка, но и горной долины, и загорелся желанием – показать Корнелии свои владения: коней, которых растили для него в конюшне, и угодья в долине и предгорье, все богатства, ему принадлежащие.
   Так проходила седмица за седмицей. На смену весне пришло лето, теплынь зацарствовала в долах, как и в сердце хозяйки замка. Но вот пришла пора охоты – и Аспар неожиданно охладел к жене, все реже и реже стал засиживаться возле Корнелии, наконец зашел как-то утром и сказал: едет на охоту.
   – Надолго ли? – спросила Корнелия.
   – На день только.
   Не думала, что может быть иначе, поэтому и не встревожилась. «Пусть себе едет. Не все же ему быть со мной. Охота и для отца большое утешение. Зачем же отказывать мужу в этой утехе?» А тревога поджидала ее во дворе, не замедлила посетить и в замке: Аспар не возвратился ни в тот день, ни на следующий. Где ночевал, с кем был, лишь небо ведало.
   И загрустила Корнелия, с грустью пришел и страх: что, если муж ее снова взялся за старое?
   В первый раз решила промолчать, во второй – уже не смогла. Аспар не один возвратился – с ватагой. Устроили вакханалию, которая продолжалась до рассвета, и у Корнелии сердце обливалось кровью. Билась бы головой о стену, если б не спасительная во всех случаях мысль: а может, это в последний раз? Уйдет ватага, проспится ее повелитель – и она уговорит его, наконец, прикажет, чтобы не делал такого больше.
   Но не дождалась мужа в женской половине замка. Опьянев, спал он чуть ли не до ночи, а проснувшись, снова стал во главе ватаги и повел ее за собой.
   Корнелия совсем лишилась сил от такого пренебрежения. Кое-как собравшись с мыслями, возмутилась. Пусть знает, если так, поедет к родителям, будет находиться под надежным крылом отца своего до тех пор, пока Аспар не приедет, не поклонится и не поклянется: больше такого не случится.
   Проявила решительность, велела конюшим седлать коня. Те послушались, коня оседлали, а дошло дело до отъезда – заступили дорогу: не велено.
   – Мне, госпоже? Кто посмел?
   – Муж твой, достойная.
   Знала, тут против воли Аспара никто не пойдет, поэтому стала искать путь к спасению. И нашла. Приметила среди челядников жадного до денег мужа и не поскупилась на привезенное с собой золото.
   – Возьми это, – показала на золото. – И выполни мою волю.
   – Какую, достойная?
   – Отвези меня к отцу моему.
   Вздохнул челядник и отрицательно покачал головой:
   – Это невозможно.
   – Когда доберемся до замка моих кровных, втрое больше получишь.
   – Говорю же, нельзя.
   – Тогда… тогда вывези меня из замка и покажи, где бывает муж, что делает, когда заканчивается охота.
   Челядник переминался с ноги на ногу.
   – Поздно, госпожа. До света ваш муж возвратится в замок. Подожди до другого раза.
   Корнелия видела, что челяднику уж очень хочется получить золото от госпожи, но взять не решается, боится идти против воли хозяина. Поэтому и не очень напрашивалась с дарами. Пусть челядник подумает, оставшись наедине с собой, пусть разгорится в нем пламя жадности.
   И не ошиблась. Челядник пришел к ней через несколько дней и вывез незаметно из замка, показал медушу у дороги, а в ней – хорошенькую хозяйку веселого заведения. Словно мотылек, порхала она среди захмелевших мужей, всем улыбалась, но ото всех успевала увернуться. И только от Аспара не могла, да и не хотела. Когда обнимал – отвечала на объятия, а когда усаживал на колени – сияла, словно солнце, и не противилась, целовал в бесстыдно обнаженную грудь – смеялась.
   У Корнелии туман поплыл перед глазами от обиды, позора и унижения. Не напрасно челядник боялся и предостерегал время от времени: «Будьте мужественны, не шумите и не выдавайте себя. Выдадите – будет беда и мне, и вам». Корнелия нашла в себе мужество вытерпеть. А когда добралась до стойбища и села на коня, огрела его батогом и пустила во всю прыть, словно бежала от самой себя.
   Что делала она, возвратившись в замок, никто не знал. Ни к челяди не выходила, ни в свои покои никого не пускала. Ни в тот день, когда возвратилась из поездки, ни на следующий. Не вышла она и тогда, когда в замке оповестили: властелин межгорья возвращается с охоты.
   – Что с женой? – Аспар заметил ее отсутствие среди тех, кто встречал его. – Она больна?
   – Не ведаю, – ответил челядник.
   – Как это не ведаешь? – нахмурился хозяин.
   – Госпожа никого не впускает к себе.
   Аспар не стал больше расспрашивать челядника, передал коня и пошел к жене.
   Корнелия видела, наверное, как он въезжает в замок, слышала шум толпы, которая встречала властелина, – двери ее уже не были заперты. Правда, навстречу Аспару не пошла и не обняла, сидела и ждала, когда властелин сам приблизится к ней.
   – Что с тобой, Корнелия? – встревожился Аспар или сделал только вид, что встревожен. – Чем ты опечалена?
   – Плохие вести пришли от родителей. Матушка умирает. Хотела проведать ее, но муж запер ворота, велел не выпускать меня, свою госпожу, из замка.
   Она заплакала. Не так, как в тот раз, когда зашел отец и сказал: «Собирайся, ты свободна», – а так жалобно, что даже равнодушного к женским слезам Аспара проняло.
   – О чем речь? – поспешил он заверить ее. – Хочешь поехать – поезжай. Когда запрягать коней?
   – Сейчас, немедленно. Я и так много потеряла времени, целых двое суток бьюсь, словно птица в силках, а выпорхнуть не могу.
   – Собирайся, коней подадут.
   Аспар вышел и приказал челяди приготовить колесницу для дальнего пути. А пока впрягали коней, позвал тех, кто охранял в его отсутствие ворота.
   – У жены моей был кто-нибудь из соседней провинции?
   – Не было.
   – Как так не было?
   – Не было. Ворота охранялись, никто не въезжал в них за последние пять суток.
   – Может, жена моя посылала кого-нибудь к матери?
   – Ни один всадник не выезжал из межгорья.
   Властелин пристально посмотрел на предводителя стражи. А это не обещало ничего хорошего.
   – Как же госпожа узнала, что у нее болеет мать? Духи принесли ей те вести или как?
   – Про это ведомо лишь госпоже.
   Аспар нахмурился. Было видно: его раздирают сомнения, но оправданы ли они?
   – Иди, – повелел наконец охраннику. – И моли Бога, чтобы это на самом деле было так. Но если узнаю, что все-таки кто-то приезжал к жене или кто-нибудь выезжал отсюда, берегись.
   Подождав, пока уляжется возбуждение, направился к жене.
   – А что с матерью?
   – Говорила уже: болеет.
   – Спрашиваю: какой недуг? Неужели те, кто бы у тебя, не сказали?
   – Говорить не говорили, но поведали страшное: матушка приснилась мне в черном.
   – Ах, приснилась! – обрадовался Аспар. – Тогда складывай, жена, свои вещи и оставайся дома.
   Корнелия, видимо, всего ожидала от этого бирюка, поэтому и не очень удивилась. Зато возмущение ее наконец прорвалось наружу.
   – Я, кажется, не продана тебе?
   – Зато обвенчана со мной. Сама того хотела, вот и будь во всем покорной женой.
   Женщина остается женщиной, уж если разгневается, не видит, где двери, а где окно.
   – Ты… ты забываешь, – Корнелия даже позеленела от злости, – что я не беззащитна, что мне достаточно бросить клич – и на помощь придет сила, перед которой не устоят ни твои ворота в Долину Слез, ни твой замок.
   Потемнело лицо у Аспара.
   – Ты сначала брось этот клич! – промолвил он не без иронии. – Замок вон какой, отсюда скорее до Бога докличешься, чем до батюшки.
   Корнелия хотела было крикнуть: «Я дозовусь!» – но удержалась. Зачем говорить такому? Разве она не дочь знатного в этих краях префекта или не знает: молчание – золото, кто молчит, тот двоих научит?
   Как только муж уехал из замка, Корнелия позвала к себе задобренного уже дарами челядника.
   – Я снова прошу тебя о том же: нужно как-то выбраться из межгорья.
   – Может, и нужно, но как?
   – Ты лучше, чем я, знаешь Долину Слез, вот и раскинь умом и найди способ. За это получишь втрое больше, чем получил.
   Челядник так скривился, словно съел что-то противное.
   – Достойная, я говорил уже: это невозможно.
   – Разве отсюда один-единственный выход?
   – Именно один, через ущелье, которое проложила речка. Больше ни входа, ни выхода, кругом непроходимые горы.