Мищенко Дмитрий Алексеевич. Синеокая Тиверь

   Юстиниана сначала только удивили такие перемены в намерениях остготской регентши: как бы там ни было, остготы – громилы Западной Римской империи, им ли искать поддержки у православных? Но, поразмыслив, а может и посоветовавшись, прозрел вмиг и ухватился за просьбу Амаласунты о помощи как за спасительный круг в штормовом море. Это же какая удача! Почему бы не воспользоваться ею и не расширить империю, только уже под скипетром не Рима, а Константинополя!
   На зов Амаласунты откликнулись тайным посольством, которое должно было сказать регентше: когорты империи к ее услугам. То ли Амаласунту обрадовала благосклонность всесильного императора, то ли ее положение было на самом деле ненадежным, но она расчувствовалась, как всякая женщина, и изъявила желание переждать под надежной рукой Юстиниана, пока византийские когорты поставят на место или уберут с дороги ее врагов.
   Ей с уважением поклонились и снова заверили: это даже лучше. Остается только посоветоваться с императором, как сделать, чтобы прибытие регентши в Византийскую империю осталось не замеченным ее соотечественниками – остготами.
   Далеко идущие планы Византии, казалось, приближались к своему логическому завершению, чем радовали императора и всех тех, кто проводил политику в империи. Но по воле Всевышнего или обстоятельств ни свидания императора с регентшей остготской державы, ни молниеносного восстановления империи в ее исторических границах в тот раз не произошло. Советники принимали во внимание, конечно, что встреча Юстиниана состоится с женщиной удивительной красоты и, утешаясь этим, сбросили со счетов красоту, ум и влияние в империи другой женщины – Феодоры. А она не дремала. Что ей до исторических границ империи, если уверена: речь идет о том, быть или не быть ей императрицей. Увидев красавицу Амаласунту, которая была намного моложе ее, Юстиниан не станет печалиться о судьбе Феодоры и охотно согласится с мыслью кого-нибудь из многочисленных советников – обновить Священную империю самым простым способом: брачными узами с регентшей остготов.
   Амаласунта почувствовала, видимо, перемены в планах Византии – не передумай император, она давно оказалась бы в Константинополе – и пошла на компромисс с остготской оппозицией, вступила в брак со ставленником оппозиционеров, своим двоюродным братом Теодатом, заручившись, правда, его утаенной от знати клятвой: отныне он будет считаться ее соправителем в державе, на самом же деле власть по-прежнему останется в ее руках.
   Помыслы василевса, как и помыслы Всевышнего, не всем дано знать, но, по мнению наместника Илирика, на этой бескровной попытке покорить остготов и нужно было остановиться. Зачем начинать войну, да еще с таким королевством, как остготское, если не закончена война в Африке, если нет уверенности, что не воспользуются затянувшейся войной империи в Средиземноморье славяне и не перейдут Дунай?
   Но где там! Однажды родившееся желание – восстановить империю в ее прежних исторических пространствах – не могло уже погаснуть. Августейший каким-то образом узнал через некоторое время, как подло, по-предательски поступил Теодат со своей царственной женой – сначала выслал ее на один из островов Бульсинейского озера, а потом задушил в бане, – и воспылал страшным гневом (кто знает, может, гневался сам на себя), а в гневе сказал всем, кто был тогда в Августионе: такое не прощают; за подлое убийство царственной особы империя должна отомстить остготам.
   Война с ними продолжается уже несколько лет, а конца ей не видно. На место казненного солдатами Теодата стал другой предводитель остготов – Витигис, вместо поверженного Витигиса титул остготского короля принял Велисарий, а остготы все не складывают оружия. Во главе сопротивления стал отважный воин и талантливый полководец Тотила. Понимая, что такое Византия и какая нужна сила, чтобы одолеть ее когорты, он пошел на уступки низам римского и остготского населения, не чурался рабов, колонов, которые пополняли ряды его воинов, и тем самым объединил для борьбы с византийцами все слои местного населения. Нанесены уже первые ощутимые удары по войску императора. Что и как будет дальше, одному Всевышнему ведомо. Полководец Мунд отступает от Далмации, руководимые до недавнего времени Велисарием когорты – от речки По. А если так, надежда на помощь палатийского войска настолько мала, что ее вообще может не быть. На кого же тогда полагаться ему, наместнику? На собственный ум и собственную силу? А если только на собственную силу, то как распорядиться ею? Собрать всех и бросить против варваров или закрыться в Фессалониках и ждать удобного момента? Знать бы, что не дойдет до стычки под Фессалониками, что варварам хватит для поселения и той земли, которую займут в Дакии, Мезии, Дардании, Превалитании, так и сделал бы. Видит Бог, так и поступил бы!

XXII

   А князю Волоту не до ратных забот ныне. Может, впервые в жизни так. Да, готов поклясться: впервые. Смотрит на молодую жену свою и радуется. Да и есть чему радоваться. Такого дива дивного ни у кого нет и не будет. Сам ромейский император пусть заткнется со своей Феодорой, хоть она и известна во всем мире как красивейшая и мудрейшая. Ромейская императрица – хитроумная змея, его княгиня – голубка сизокрылая. Она заметно пополнела за последние месяцы, но не утратила ни красоты своей, ни статности. Если по правде, еще краше стала, какой-то на удивление доброй и ласковой, чистой и нежной. Ему, мужу своему, давно сказала, а сейчас и от посторонних не скрывает: ждет маленького княжича, ту опору роду-племени, всей земли Тиверской, на которую уповает, надеется князь. Видимо, и ее тешит эта мысль – лицо светится, глаза сияют. Посмотрит наполненными синим светом очами, заметит, что князь не спускает с нее влюбленного взгляда, и улыбнется. И снова склонится над шитьем, думая о чем-то радостном. Что сказала бы она и каким огнем вспыхнула, если бы он взял да и напомнил ту грозовую ночь, когда возвращались с нею из ромеев и очутились по воле богов, а может, всего лишь из-за того, что был ослеплен ее красотой, в одном шатре. Ой, сгорела бы, наверное, от стыда. Потому что чиста, словно голубка, уязвима, словно цветок, который сворачивается от прикосновения солнечных лучей. А на его теле и до сих пор есть отметина, которая может воскресить в ее памяти и раскаты грома, и вспышки молний, и то, как струилась после ее удара из княжьего тела кровь.
   Говорил Власту: две-три седмицы не буду в Черне, а не приезжал до самой зимы. Только как выпал первый снег, решился оставить свое счастье и наведаться в стольный город на несколько дней, побыл немного и скорей назад. Никого не хотел знать, кроме Миловидки. Мужам и Малке объяснил свое отсутствие тем, что ходит на охоту, на это и дана зима, а сам ловил счастливые мгновения с Миловидой и не желал ничего больше знать. Говорили ему: «Есть нужды народа». Он отвечал: «Я сделал для него все, что мог». Говорили: «Есть нужды земли». Гневался и кричал: «Потом, когда настанет весна. Разве я один во всей земле или меня заменить некем? Сказано: будьте за меня, так и будьте».
   Правда, он и охотился. А как же! Зима длинная, может, для того, чтобы каждый мог наверстать упущенное в теплое время года, когда тяжестью ложились на плечи повинности. Волот зазывал мужей в Соколиную Вежу погостить, сам не чурался гостеванья. А где гости, там и охота, веселое застолье и веселые беседы. В одном не мог отказать себе: дома или в гостях – везде бывал с Миловидкой и не скрывал от друзей гордости за свою Миловиду. У кого еще есть такая, как у него? Кто мог похвалиться такой, как она?
   Подошел, сел около нее, ожидая, как награды, мягкого и приветливого взгляда. Ждал и улыбался своим мыслям.
   – Хочу поехать в поле, посмотреть нивы.
   – А это надолго?
   – Если с тобой, можно и надолго.
   – Ой, нет, – застыдилась Миловидка. – Мне уже не вольно разъезжать. Могу навредить нашему княжичу.
   Помолчал, радуясь, и сказал:
   – На днях поеду в Черн, привезу бабку-повитуху.
   – Бабку, может, еще и рано.
   – Не рано. Видишь, настоящая весна пришла, меня в любой день могут позвать княжеские дела. Как же я тебя одну оставлю?
   – Спаси бог, – просветлела лицом Миловида. – Ты всегда думаешь обо мне заранее.
   – Счастлива со мной?
   – Да. Не знаю, как будет дальше, а сейчас счастливая, Волот, самая счастливая.
   – Вот и оставайся такой, – подошел и приголубил ее. – А я все-таки поеду.
   Поле под Соколиной Вежей не такое уж и маленькое. По одну сторону дороги идет оно под гору и по другую тянется логом и холмом. Есть что объезжать князю, есть чем и глаз порадовать. Озимые зеленеют буйно, и яровые не отстают. Заяц, может, и не спрячется еще в них, но птица укроется, и надежно. Греет нежаркое, приветливое солнце, время от времени выпадает и оживляет посевы плодоносное семя дождя. Похоже, боги довольны принесенными им жертвами, умилостивились и посылают благодать свою на просторы окольной земли. А это радует всех, от князя до смерда, и не только в Тивери. Начнут созревать злаки, начнет созревать и надежда, что бедам приходит конец, будет где скотину пасти, будет чем себя кормить. Да, теперь уже будет. Перестанут печалиться от бесплодных дум старики, не станут смотреть на них смиренно-огромными, постоянно чего-то ждущими глазами дети. И умерших от голода не потащат уже на костер, словно колоды, сожгут не с грустью, как жгут что-то ненужное. Потому что уже появилась зелень на лугах, значит, есть и молоко, есть чем прокормиться каждому, кто сумел сберечь хоть какую-то скотинку.
   Князь, как и обещал, в эту осень не ходил на полюдье, и если знал, как живет его народ, то знал от других. То ли так увлечен был Миловидкой, то ли понимал: все равно ничем не поможет людям.
   «А чем и правда могу еще помочь? Сказал же: идите и берите все, что можете взять среди зимы в земле моей. Вот только… Дали ли им взять, не поинтересовался. Разве теперь поехать и посмотреть, все ли люди пережили зиму? А почему бы и нет? Конь сам рвется на простор. Миловидка не успеет заскучать. Она больше с маленьким сейчас, чем со мною».
   Повернулся, сказал сопровождавшим его отрокам, чтобы не отставали, и повернул на стежку, что вела в долину. Гнал коня лесом, потом – лугами, снова лесом и снова лугами, гнал, пока не выскочил на засеянное поле, а в поле – на поселян. Сидели при дороге, рвали траву, чистили ее и ели. Большинство – малыши, но были и пожилые, правда, только женщины.
   – Добрый день, люди, – остановился Волот и подъехал к ним.
   – Добрый день, – поднялись, низко поклонились женщины.
   – Эта дорога выведет нас к веси или к удельному селищу?
   – Выведет. За тем пригорком сразу и будет весь.
   – А поле это чье?
   – Наше, поселянское.
   – Из мужей есть кто поблизости?
   – В лесу мужи, около ульев.
   – Так позовите, скажите, князь желает видеть.
   Их было немало. Все худые, изможденные, однако были и такие, кто лишь немного спал с тела.
   – Кто будешь? – указал Волот на того, что казался не таким худым.
   – Ролейный староста, достойный.
   – Поле это, говорят, общинное, поселянское. А леса? Кому принадлежат окольные леса?
   – Этот – общине, а все остальные – мужу твоему, Вепру.
   «Ага, Вепра, значит».
   – И что же Вепр, посчитался с волей веча? Пустил, когда была зимой нужда, народ к перевесшцам, прудам и озерам?
   Староста переступил с ноги на ногу, зыркнул на поселян своих, потом – на князя.
   – Не пустил, выходит, – понял Волот.
   – Я не говорил такого князю. Однако всякий, кто шел брать в лесу властелиновом или в озере поживу, брал хитростью и ловкостью.
   – Ясно. И много людей умерло от голода?
   – Немного, княже. Весь заставила всех, кто имел нетельную скотину, передать ее общине на откуп, а уж община делилась с голодающими этим, пусть и небогатым, приобретением.
   Вон оно что!
   Помолчал, пристально вглядываясь в старосту, мужей, которые стояли по обе стороны от него, и уже потом спросил:
   – А теперь как? Поля все засеяны или есть такие, что остались пустыми?
   – Есть, княже. Чем могли засеять те, у которых, кроме кучи детей, ничего не осталось?
   – А община? А имущие мужи? Неужели не могли одолжить?
   – Всем не могли, достойный. Уповаем на то, что урожай дадут засеянные нивы, тогда и от беды избавимся.
   «Негоже оставлять сейчас Миловидку одну, – думал, пустившись в обратный путь, князь, – но не время и отсиживаться около нее. Должен вернуться к своим княжеским обязанностям, а значит, и в Черн».
   Когда въехали на подворье Соколиной Вежи, окончательно утвердился в этой мысли, потому что его ожидали мужи от Стодорки.
   – Что случилось?
   – Если не случилось, то может случиться, княже. Прибыл из Маркианополя посланец, велел передать тебе, чтобы был готов ко всему: ромеи послали к обрам своих нарочных мужей.
   – Зовут все-таки обринов?
   – Зовут. Будут просить их, чтобы пришли и выдворили из Илирика склавинов.
   – И это все?
   – Очень может быть, говорил еще, что обры станут потом в Подунавье щитом между славянами и ромеями.
   – Гм. Ну что ж, обедайте, да и поедем вместе в стольный город наш.

XXIII

   Возвратясь в Черн, осмотрелся Волот и заметил: не в зимней охоте мужи Власт и Стодорка видели усладу, старались быть достойными княжеского доверия и надежды и, судя по всему, достойно заменили его на престоле. А это – приятное известие. Немало народу набрали в дружину, пользуясь голодом, позаботились и о броне для них, и о яствах.
   – Хвалю, братья, – расчувствовался князь. – Хвалю и радуюсь. Если бы вы знали, как это вовремя! Если бы знали! На народ тиверский сейчас надежды мало. Слишком он обессилел после голодной зимы. А нам надо спешно строить новую линию крепостей.
   – На кручах днестровских?
   – Главное – там, где подходят к реке горные дороги и где больше всего возможна переправа обров, если пойдут к Дунаю.
   – Князь станет им на пути?
   – Там видно будет. Может, позволим пройти через нашу землю и забудем, что шли. А может, и нет. Все будет зависеть от того, какие у них намерения. Чтобы не жалеть потом и не казаться слишком уступчивыми, нужно сейчас готовиться к встрече с этим неведомым нам народом. Бери, Власт, воинов, бери все, что им нужно, и к делу. Возводи вежу-твердь и знай: если что, тебе доведется и оборонять ее.
   Власт не очень-то обрадовался этому повелению, однако и возражать не решался.
   – А ты, Стодорка, – не давал долго раздумывать воеводе Волот, – разыщи в Веселом Долу или в Придунавье Вепра и передай ему, чтобы был готов к этому же в Холмогороде. Обры и на него нацелятся, непременно. Я же позабочусь тем временем об обороне Тиры-Белгорода, дам знать о ромейских силах князю Добриту. Успеем ли сделать все, что должны, не ведаю, но строить нужно, и немедленно.
   Поселяне ни тогда, ни позже не ведали, что беспокоит князя и его рать. У них свои заботы, у них свое на уме. Да и зачем настраивать себя на худшее? Весна день ото дня становится краше и приветливей, по всему видно, обещает благодать. А что еще нужно поселянину? Ласково светит утихомиренный жертвами Хорс, над Тиверью небо чистое и голубое. Если и затягивается тучами, то ненадолго. Погремит, погрохочет, напоит землю щедрым дождем – и снова проясняется, снова звенит в высоте многоголосое птичье пение. И ложилась на сердце такая радость от этого пения, от воздуха, который после дождя наполняется запахом поля и леса, земли и солнца, идешь – не хочется идти, едешь – не хочется ехать. Хочется бесконечно вдыхать медовые запахи земли и раствориться в них.
   – Хвала милостивым богам! – становится лицом к солнцу и молится своему огненному господину земледелец.
   – Хвала милостивым богам! – подставляет тот же земледелец свое лицо под струи дождя и радуется-уповает на щедроты бога грома и молнии. – Слава и хвала! Слава и хвала!
   Больше всего забот сейчас на огородах. Только пробились к солнцу первые всходы, их уже нужно оберегать от сорняков, дать росткам свободу в земле, а значит, лелеять ее, чтобы хорошо плодоносила. Вот и копается народ, обихаживает добро свое и воздает хвалу богам. Все, казалось, идет к урожаю, значит – к добру. Кто же мог подумать, что надеяться на божью благодать и верить в нее преждевременно?
   А случилось.
   На рассвете вышли поселяне в поле, уверенные: сегодня, как и вчера, ожидается погожий день. С ночи выпала обильная роса, а когда выпадают щедрые росы, улыбается утреннее солнце – быть ведреному дню. Он и не обещал ничего плохого, по крайней мере до полудня. Зато к вечеру небо вдали потемнело, и эта темнота угрожающе приближалась.
   – Буря, что ли? – предположил кто-то из молодых.
   – В такую пору и в такой день?
   Не долго гадали, что это может быть. Туча грозно надвигалась и не замедлила принести с собой разгадку. Сначала сели на злаки и забегали по ним не каждым замеченные отдельные пруги, за ними – вторые, за вторыми – третьи. Саранча! Она жадно набросилась на зелень, все громче слышался треск, с которым она уничтожала побеги. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений: страшная беда свалилась на головы тиверцев. Кто-то хватал метлу и призывал, надрываясь, своих родичей, чтобы не теряли времени, а гнали чем попало эту напасть. Другие переживали не так за огород, как за поле, и во весь дух мчались туда.
   – Боги, – молили, – спасите! Боги, заступитесь!
   А боги молчали. Они и сами, наверное, были озадачены тем, что происходило на земле: саранча летела тучей, застилала собой небо.
   Никто не желает себе худого, вот и те, кто бежал в поле, все еще надеялись; а может, саранча пролетит стороной и не зацепит их поля? Смотришь, не сядет здесь, а полетит дальше?
   Но нет, это было всего лишь надеждой, вечной надеждой на лучшее. Саранча покрыла не только поля, но и луга, она не брезговала ни княжескими, ни поселянскими посевами. Наваливалась тучей и трощила спешно и прожорливо все, что попадалось на пути.
   – Боженьки! – всплескивали руками поселяне, прибегавшие первыми, и цепенели от страха. Потому что понимали: сделать ничего нельзя. Там, где хозяйничала саранча, оставались лишь одни стебельки у корня, а то и вовсе голая земля.
   – Это погибель наша! Слышите, люди добрые, это наша погибель! Мы не справимся с пругами. Сгубят они наши поля, сгубят и нас!
   Потемневшими от горя глазами смотрели на этот разор мужи, голосили, присев у края нивы, жены, за женами – дети, а саранча делала свое: падала на поля тучей и поднималась только тогда, когда сжирала все без остатка, оставляя после себя убогую, обезображенную ниву.
   Что делать? Где и у кого искать спасения? У князя, у богов? А что даст князь, что дадут боги, если люди теряют последнее – надежду?
   Сидели, горюя, земледельцы, опускались руки у строителей, которые должны были возводить тверди по Днестру. Не знал, что теперь делать, ремесленный люд. Заполонила разум и сердце печаль, не изведанная до сих пор, потому что погасла звездочка-надежда, потому что были уверены: это конец. А если так, то стоит ли куда-то стремиться? Саранча, говорят, прошла по всей земле, опустошила ее всю.
   И именно тогда, когда отчаяние переполнило душу и затемнило разум, где-то, у кого-то зародилась мысль и пошла гулять эхом по Тиверской земле: сами виноваты. Зачем сказали тогда на вече: «Все пусть тянут жребий, кроме семьи князя? А если именно князь и его родня виноваты перед богами?»
   – Ой! Кто это выдумал? Кому такое пришло в голову? Да князь вон как повел себя с народом, сколько добра для людей сделал!
   – Сделал, да и пошел тешиться с молодой женой. Всю зиму проутешался. А если в этом и есть его вина перед богами?
   – Заткни рот! Нашел, скажи на милость, вину. Разве боги запрещают кому-нибудь жениться и быть счастливым?
   – Ну это уже недостойно – обвинять князя за брак. Разве молодая княгиня не по своей воле шла за него? Или, может, несчастлива в браке?
   Говорили всякое, но как бы там ни было, а камень брошен, волны родились от него и пошли кругами. Кто способен остановить их? Катались, катались, будоража народ, пока не достигли берега и не разбились о него.
   – На вече! На вече! Пусть скажет вся Тиверь, как быть с князем! Пусть скажут старейшины, как жить в своей земле после такого опустошения!

XXIV

   Возвращаясь со строительства крепостей в Приднестровье, князь Волот собственными глазами видел, чем завершился налет задунайской саранчи. Он не гнал коня, ехал шагом и думал, покачиваясь в седле. Долго и упорно думал, но не мог остановиться ни на одной мысли. Не знал князь, как будет жить Тиверь после всего, что случилось. Когда подъезжал к Черну, мысли враз оборвались и уступили место удивлению: за стенами стольного города бурлила человеческая толпа.
   «Началось уже… – Волот догадался, кто толпится и почему. – Однако быстро. Как все-таки быстро все произошло! Не скажут ли: веди нас, княже, с этой земли, она проклята? Могут и сказать. Знают ведь: склавины поднялись и пошли в ромеи, осели там, поговаривают, на плодоносных ромейских землях. Разве тиверцы хуже их? Или то, что случилось, не подсказывает именно этот путь? Земля та родная, которая кормит, и небо то милее, под которым узнаешь вкус земной благодати».
   Не собирался идти к толпе, спрашивать, кто собрал, зачем. Повернул коня к южным воротам и въехал в Черн. Нужно будет, позовут и скажут, почему собрались.
   Передавая челяди коня, заметил: на него смотрят с сочувствием, даже с жалостью. Волот остановился, оглядел мимолетно двор и прошел в терем, но не стал ни о чем расспрашивать. А переступил через порог, встретился с Малкой – и прочитал ту же жалость в ее взгляде.
   – Волот, ты слышал? – Она шагнула к нему и коснулась руки. – Они обвиняют нас.
   Не интересовался, кто – они, и так ясно. Однако поверить, что обвиняют в бедах, учиненных саранчой, не мог.
   – А при чем же здесь мы? Да и кого это – «нас»?
   – Тебя, меня, всю княжескую семью.
   Долго смотрел на нее встревоженно, потом спросил:
   – Откуда знаешь?
   – Там, – Малка показала рукой, – идет настоящая сеча. Одни отстаивают нас, другие обвиняют, говорят, что мы провинились перед богами, потому боги и карают Тиверь опустошениями.
   – Кто может нас обвинять, да еще так?
   – Если скажу – не поверишь: мужи-властелины да их челядь.
   Вот оно что! Поверить и правда трудно… Те, на кого полагался как на себя, которых укреплял, верил: это опора князя да твердь, на которой возвеличится в глазах своего народа. А выходит, отступились, больше того, пошли против него. Кто надоумил их на это? Кто разжег ненависть? Вепр? Возможно. Однако до сих пор и Вепру это не удавалось. Он знает, он чувствует. Что же случилось с властелинами тиверскими? С чего они переменились так вдруг?.. Или верят, что во всех бедах виноват князь и его семья? Почему же тогда поселяне не становятся на защиту своего князя?
   – Если уж дошло до такого, – Волот посмотрел на Малку, – я должен быть там.
   И, повернувшись к челяднику, приказал:
   – Коня мне. Коня и броню!
   Шум толпы проникал и через стены дома, но, когда князь выехал из ворот и очутился лицом к лицу с человеческой толпой, гул ударил князю в грудь и оглушил. Вече было и не таким уж многолюдным, но походило на раздраженный пчелиный рой. Оно шумело, бурлило, голоса то накатывались, нарастая, то откатывались волной назад. Похоже, шла уже настоящая сеча. Иначе трудно объяснить, почему то там, то здесь над толпой поднимается целый лес обнаженных мечей, слышались упреки и угрозы.
   – Князь! Князь! Смотрите, на вече прибыл князь Волот!
   Шум стал понемногу затихать, волной откатываясь куда-то к городским окраинам.
   Волот не выслал вперед себя бирючей, как водится, не оповестил о своем прибытии и всенародное собрание. Сам подъехал поближе к старейшинам и низко поклонился:
   – Целую самых мудрых в родах тиверских. Кланяюсь мужам моим и всему народу вечевому.
   – Челом и тебе, княже.
   Волот успел заметить, что мужи были на конях, при броне и стояли отдельной чередой, придерживаемые слишком уж многочисленной челядью; старейшины со своими родами – отдельно.
   – Позволят ли старейшины быть на вече?
   – Если князь желает – милости просим. Просим и говорим: становись на наш конец.
   Окинул взглядом одних, других и уже тогда спросил:
   – Успели посеять раздор?
   – А что делать? Мужи-властелины хотят, чтобы им отдали на суд божий твою семью, достойный.
   – Считают, что она чем-то провинилась? Перед кем же?
   – Мы не судьи князю, чтобы утверждать это. – Из конных рядов выехал и стал впереди всех Вепр. – Однако сам подумай…
   «Вот кто заводила! – понял Волот, и ему не захотелось покориться отступнику. – Вот чем обернулись для меня дела мои, что стоял я на страже интересов земли и народа тиверского».
   – Однако сам подумай, – говорил тем временем Вепр. – Тиверь очистила себя перед богами. Народ тиверский пожертвовал сородичами и тоже очистился. А боги продолжают карать нас жесточайшими карами. Остается одно: очиститься княжеской семье.
   «Он хочет именно моей смерти, – Волот старался разгадать ход мыслей Вепра, – или будет с него достаточно, если увидит меня таким, каким был сам, когда казнили Боривоя? И все же что сказать этому супостату?.. Что все им придумано ради мести? Что он воспользовался недовольством мужей, возмущенных моим повелением делиться с голодным народом своими охотничьими угодьями? Что он преступно настроил их против меня? А кто поверит, если скажу такое? Ведь правду сказал мятежник Вепр: все очистили себя перед богами, должна очиститься и княжеская семья».