Страница:
– Клянусь богом. Верные люди говорили. Вот хоть у Жданки спросите. Жданка, идите сюда. Моя соседка не верит, чтобы темный да стал видеть. Скажите им, что сын княжий прозрел.
– А то. Сама слышала и вам говорю: прозрел.
– Может, баяны возвратили ему зрячесть?
– Да нет. Поговаривают, вроде бы заблудился в лесу и набрел на родник, который бил из-под дуба. Только напился воды из него – сразу же и прозрел.
– Ой! Так это ж точно не простой родник и дуб не простой.
– Да. Дух в дубе, жилище божье – дуплище, а вода бьет из-под корня, не иначе как ударом стрелы-молнии добыта.
К тем трем соседям подошли другие, а там еще, и каждая слышала что-то про чудо, а если слышала, зачем же держать такое при себе? Не просто говорила, уверяла уже, что собственными глазами видела, как течет люд тиверский, а больше калики перехожие, дорогами проторенными идут, и все к Соколиной Веже под Черном, к тому роднику. Потому как уверены все: это знамение, что дуб и родник открылись не кому-нибудь – княжескому сыну. Через это непорочное дитя сошло благословение и на весь люд тиверский. Да, да, Перун-Сварожич удостоил их всех наивысшей милостью – сошел с небес на землю, выбрал себе жилье-очаг в дупле дуба, а народу-избраннику подарил родник с живой водой, чтобы кропился ею и исцелялся-обновлялся, кропился и исцелялся.
Что это была не выдумка, все убедились, и очень скоро: поселяне шли и шли через ближние к Черну веси, и все – к Соколиной Веже.
– Куда, люди? – спрашивали их.
– К дубу-стародубу. К Перунову источнику!
Зачем идут – о том не спрашивали, и так знали: у каждого своя боль, своя нужда. Одну боги обделили счастьем рожать детей, другая только родила, а их уже забирают. Тот думает: беды, что свалились на его подворье, – проделки злой силы, которая плодится в пущах и дебрях, а этот видит свою беду в коварстве соседей или мужей-властелинов и тоже идет искать защиты у Перуна. Так или иначе, а все что есть злого на земле, все, что называется обидой, болезнью, бедой, – все идет от злой силы, а ее способен поразить насмерть только Перун. Он ледовые горы рушит, демонов-великанов убивает своим молотом, смертоносными стрелами, так могут ли устоять против него демоны земли, все те кикиморы, бесихи и упыри, ведьмы и полудницы, точно как и те, что имеют облик человеческий, а намерения собачьи и гадючьи. Нет и нет! Бог не для того сошел на их землю, избрал себе жилищем дуб-стародуб в княжеском лесу, чтобы остаться равнодушным к людям, которые живут на этой земле. Он поразит злую силу, снимет со всех, кто идет поклониться или принести жертву ему, болезни, избавит от беды, напастей.
Князь Волот не сразу придал значение этому людскому паломничеству. Он радовался прозревшему по божьей милости сыну и не присматривался к людям, которых встречал на дорогах. Когда же увидел, поразился тому, что идут в основном тиверцы от Дуная, из тех мест, где побывали и щедро засеяли бедой землю ромеи.
«У меня с ними не только одна кровь, – думал, наблюдая, как паломники замирали под дубом и вздымали руки к дуплу, – у меня с ними одна судьба».
По воле случае или по велению сердца и разума, только повелел он однажды соорудить на месте прозрения сына капище и перенести туда кумир Перуна. Здесь стал править требу богу своего рода-племени. И раз, и второй, и третий, и десятый. И с каждой новой требой все больше и больше убеждался: собирается сюда народу великое множество, и все ждут его появления у Перунова дуба, словно прихода самого бога. Оттого и сам проникся чувством благоговения перед божеством, не жалел коз, баранов, быков из княжеских стойл, не жалел тех, что приводили люди. Резал и кропил кровью жертв божье жилище, сам пил эту жертвенную кровь, дабы обрести вещий дар и понимание бога и изрекать предзнаменования жаждущим.
Пока горел костер и в нем принесенная богу жертва, воздевал к богову жилищу руки и молил-просил:
Огонь полыхал и полыхал, жадно бегая по принесенной богу жертве, и радовался щедрости людской. А это хорошая примета: бог принимает жертву, он благосклонен к ним, тиверцам.
– Встану я рано утром, чуть забрезжит свет, – говорил, обращаясь к Перуну, князь, – умоюсь родниковой водой, и утренней водой, и утренней росой, пойду из дверей в двери, из ворот к воротам – в чистое поле. В чистом поле прихорошусь, на все четыре стороны поклонюсь и скажу: «Будь с нами, боже, повсюду. Не покидай нас в горе-печали, смилуйся, боже, мы твои внуки!»
– Смилуйся и будь! Смилуйся и будь! – повторяли за ним те, что стояли ближе к капищу.
Молились тиверцы вместе со своим князем и замирали, снова молились и снова замирали – перед дубом и перед капищем. Одни умывались слезами, другие – родниковой водой, пили ту воду и уходили, обнадеженные…
Возвращаясь после одной из треб в Черн, Волот завернул к капищу Хорса под стольным городом и, удивленный, остановил коня: была пятница, а у стольного капища ни старейшин, ни волхвов, ни поселян, не видно было и признаков требы.
«Все уверовали в Перуна и пошли к нему, – подумал он. – Дурная примета. Хорс – верховный бог на Тивери, он может разгневаться и отомстить за измену и неуважение. Как же это случилось и почему? Пусть не было здесь меня. А где старейшины, волхвы наконец? Думают, нет князя, значит, можно и не творить богам треб?..»
Постоял князь и, огорченный, направился в Черн, а там и к своему терему.
«Чему же удивляться, – размышлял он, слезая с коня, – если я сам забыл после того, что случилось с Богданкой возле дуба Перуна, о стольном капище, о своей обязанности приносить жертвы Хорсу и молиться перед Хорсом за народ тиверский?»
Малка тоже вместе с мужем приехала в Черн. Еще в Соколиной Веже сказала:
– Богданко скучает по стольному городу, хочет побыть там, повидать всех.
А кто станет перечить, если этого желает Богданко? Ныне перед ним все стелются, заискивают, даже малыши, хотя им очень хочется побыть среди лесов в Соколиной Веже. Не высказать, как рады выздоровлению Богданки, поэтому только и делают, что милуют его и угождают ему. Даже самая младшая, Миланка, подошла сразу, как увидела его зрячим, и спросила:
– Не больно теперь, братик?
– Нет, Миланка, – улыбнулся Богданко. – Видишь, исцелился, свет вижу, тебя вижу. А почему спрашиваешь так?
– Потому что мне было очень больно, пока ты не видел.
И дома его не оставляют без внимания, и на людях тоже. Да и Малка не решается отпустить Богданку одного, сопровождает его или зовет в княжеский терем тех, кто хотел бы повидать сына. Словно дитя, радуется и цветет, глядя на выздоровевшего сына, что он, как и все, удостоен наивысшей благодати из благодатей божьих – видеть свет и людей в нем.
Как же сказать ей, если доведется: он – княжий сын, время ему возвращаться к ратной науке? А говорить рано или поздно придется.
Знал, говорить сейчас не время, когда-нибудь потом, потому и не спешил с преждевременными хлопотами. Подумал, да и забыл. Зато Малка не забыла напомнить ему о своем:
– Это что же оно будет, Волот? – сказала и пристально посмотрела.
– А что должно быть? С кем?
– Говорю о Богданке. Спрашивал ныне, не приедут ли к нам Вепры. Сразу подумала: он о Зоринке Вепровой думает как о суженой и хочет ее видеть.
– Пустое, Малка. Мал он еще, чтобы думать об этом.
– Ой нет, не так уж и мал. Скоро пятнадцатый год пойдет. А какого горя изведал… И Зоринка не забывала его, пока болел. Частенько наведывалась в Соколиную Вежу. Да и щебетуха какая. Сам видел и знаешь: не в отца – в мать пошла. Вот и нащебетала отроку желание-мечту.
Князь то ли не поверил ей, то ли не захотел верить.
– Жаль, – вздохнул. – Жаль, Малка, если Богданко на самом деле взлелеял в себе такие надежды. Слышала же и знаешь: Вепр отрекся от нас после смерти сына.
– Неужели на мир и надеяться нельзя?
– Выходит, так. Сказал, что не хочет быть воеводой в княжеской дружине, и уехал на дарованные ему земли при Дунае.
– А может, это он свою боль прячет за тем отчуждением?
– Ой, нет, чует сердце: нехорошее что-то замыслил бывший побратим. Да и верные люди доносят это до ушей.
– Может, тебе следует поехать, объясниться?
Волот недобро взглянул на жену.
– Хочешь сказать – повиниться?
– А почему бы и нет? Вина хоть и невольная, а есть. А невольную вину всегда можно объяснить.
– Только не Вепру. Как с ума сошел: и лютует, и пенится от злости, и угрожает. Будто я виноват, что его сын дошел до татьбы и заслужил позорную смерть.
– Вепр – отец, его можно понять.
– Я-то понимаю. А пойди спроси у Вепра, почему он не хочет всех нас понимать? Ему больно, что потерял сына. А сотнику из уличей не больно? Всему народу тиверскому не больно было бы, если бы дошло до наездов, а то и до настоящей сечи с уличами? Знаешь ли, скольких девок постигло бы тогда бесчестье и сколько бы мужей мы потеряли, если бы послушали Вепра и с оружием отбили его Боривоя? Ведь этим порушили бы вечный мир между кровными племенами.
– Если Вепр не хочет или не может быть рассудительным, то таким должен быть ты. И ради детей наших, и ради земли, слышишь? Вепр – лютый, не доведи боже иметь его врагом как в мирное, так и в бранное время, не поступись гордыней, пойди к нему. Я уверена, это умилостивит гневного мужа, а скажешь ему одно-два слова покаяния – и совсем расчувствуется, согласится с тобой: если пришла одна беда, следует ли звать другую?
– Он уже позвал ее. Спешно строит острог и пристанище при Дунае, а это неспроста.
– Тогда тем паче поезжай. Слышишь, Волот?
– Слышу, чего же не слышать.
XXXI
– А то. Сама слышала и вам говорю: прозрел.
– Может, баяны возвратили ему зрячесть?
– Да нет. Поговаривают, вроде бы заблудился в лесу и набрел на родник, который бил из-под дуба. Только напился воды из него – сразу же и прозрел.
– Ой! Так это ж точно не простой родник и дуб не простой.
– Да. Дух в дубе, жилище божье – дуплище, а вода бьет из-под корня, не иначе как ударом стрелы-молнии добыта.
К тем трем соседям подошли другие, а там еще, и каждая слышала что-то про чудо, а если слышала, зачем же держать такое при себе? Не просто говорила, уверяла уже, что собственными глазами видела, как течет люд тиверский, а больше калики перехожие, дорогами проторенными идут, и все к Соколиной Веже под Черном, к тому роднику. Потому как уверены все: это знамение, что дуб и родник открылись не кому-нибудь – княжескому сыну. Через это непорочное дитя сошло благословение и на весь люд тиверский. Да, да, Перун-Сварожич удостоил их всех наивысшей милостью – сошел с небес на землю, выбрал себе жилье-очаг в дупле дуба, а народу-избраннику подарил родник с живой водой, чтобы кропился ею и исцелялся-обновлялся, кропился и исцелялся.
Что это была не выдумка, все убедились, и очень скоро: поселяне шли и шли через ближние к Черну веси, и все – к Соколиной Веже.
– Куда, люди? – спрашивали их.
– К дубу-стародубу. К Перунову источнику!
Зачем идут – о том не спрашивали, и так знали: у каждого своя боль, своя нужда. Одну боги обделили счастьем рожать детей, другая только родила, а их уже забирают. Тот думает: беды, что свалились на его подворье, – проделки злой силы, которая плодится в пущах и дебрях, а этот видит свою беду в коварстве соседей или мужей-властелинов и тоже идет искать защиты у Перуна. Так или иначе, а все что есть злого на земле, все, что называется обидой, болезнью, бедой, – все идет от злой силы, а ее способен поразить насмерть только Перун. Он ледовые горы рушит, демонов-великанов убивает своим молотом, смертоносными стрелами, так могут ли устоять против него демоны земли, все те кикиморы, бесихи и упыри, ведьмы и полудницы, точно как и те, что имеют облик человеческий, а намерения собачьи и гадючьи. Нет и нет! Бог не для того сошел на их землю, избрал себе жилищем дуб-стародуб в княжеском лесу, чтобы остаться равнодушным к людям, которые живут на этой земле. Он поразит злую силу, снимет со всех, кто идет поклониться или принести жертву ему, болезни, избавит от беды, напастей.
Князь Волот не сразу придал значение этому людскому паломничеству. Он радовался прозревшему по божьей милости сыну и не присматривался к людям, которых встречал на дорогах. Когда же увидел, поразился тому, что идут в основном тиверцы от Дуная, из тех мест, где побывали и щедро засеяли бедой землю ромеи.
«У меня с ними не только одна кровь, – думал, наблюдая, как паломники замирали под дубом и вздымали руки к дуплу, – у меня с ними одна судьба».
По воле случае или по велению сердца и разума, только повелел он однажды соорудить на месте прозрения сына капище и перенести туда кумир Перуна. Здесь стал править требу богу своего рода-племени. И раз, и второй, и третий, и десятый. И с каждой новой требой все больше и больше убеждался: собирается сюда народу великое множество, и все ждут его появления у Перунова дуба, словно прихода самого бога. Оттого и сам проникся чувством благоговения перед божеством, не жалел коз, баранов, быков из княжеских стойл, не жалел тех, что приводили люди. Резал и кропил кровью жертв божье жилище, сам пил эту жертвенную кровь, дабы обрести вещий дар и понимание бога и изрекать предзнаменования жаждущим.
Пока горел костер и в нем принесенная богу жертва, воздевал к богову жилищу руки и молил-просил:
– Пошли, боже! – многоголосо отдавалось в лесу. – Благо пошли!
Светлый наш боже, сильный и могучий,
Стань на страже убогих, недужих,
Стрелами гнева срази вражью силу,
Благо пошли нам, Сварожичев сын,
На нивы, жилища и стойла.
Огонь полыхал и полыхал, жадно бегая по принесенной богу жертве, и радовался щедрости людской. А это хорошая примета: бог принимает жертву, он благосклонен к ним, тиверцам.
– Встану я рано утром, чуть забрезжит свет, – говорил, обращаясь к Перуну, князь, – умоюсь родниковой водой, и утренней водой, и утренней росой, пойду из дверей в двери, из ворот к воротам – в чистое поле. В чистом поле прихорошусь, на все четыре стороны поклонюсь и скажу: «Будь с нами, боже, повсюду. Не покидай нас в горе-печали, смилуйся, боже, мы твои внуки!»
– Смилуйся и будь! Смилуйся и будь! – повторяли за ним те, что стояли ближе к капищу.
Молились тиверцы вместе со своим князем и замирали, снова молились и снова замирали – перед дубом и перед капищем. Одни умывались слезами, другие – родниковой водой, пили ту воду и уходили, обнадеженные…
Возвращаясь после одной из треб в Черн, Волот завернул к капищу Хорса под стольным городом и, удивленный, остановил коня: была пятница, а у стольного капища ни старейшин, ни волхвов, ни поселян, не видно было и признаков требы.
«Все уверовали в Перуна и пошли к нему, – подумал он. – Дурная примета. Хорс – верховный бог на Тивери, он может разгневаться и отомстить за измену и неуважение. Как же это случилось и почему? Пусть не было здесь меня. А где старейшины, волхвы наконец? Думают, нет князя, значит, можно и не творить богам треб?..»
Постоял князь и, огорченный, направился в Черн, а там и к своему терему.
«Чему же удивляться, – размышлял он, слезая с коня, – если я сам забыл после того, что случилось с Богданкой возле дуба Перуна, о стольном капище, о своей обязанности приносить жертвы Хорсу и молиться перед Хорсом за народ тиверский?»
Малка тоже вместе с мужем приехала в Черн. Еще в Соколиной Веже сказала:
– Богданко скучает по стольному городу, хочет побыть там, повидать всех.
А кто станет перечить, если этого желает Богданко? Ныне перед ним все стелются, заискивают, даже малыши, хотя им очень хочется побыть среди лесов в Соколиной Веже. Не высказать, как рады выздоровлению Богданки, поэтому только и делают, что милуют его и угождают ему. Даже самая младшая, Миланка, подошла сразу, как увидела его зрячим, и спросила:
– Не больно теперь, братик?
– Нет, Миланка, – улыбнулся Богданко. – Видишь, исцелился, свет вижу, тебя вижу. А почему спрашиваешь так?
– Потому что мне было очень больно, пока ты не видел.
И дома его не оставляют без внимания, и на людях тоже. Да и Малка не решается отпустить Богданку одного, сопровождает его или зовет в княжеский терем тех, кто хотел бы повидать сына. Словно дитя, радуется и цветет, глядя на выздоровевшего сына, что он, как и все, удостоен наивысшей благодати из благодатей божьих – видеть свет и людей в нем.
Как же сказать ей, если доведется: он – княжий сын, время ему возвращаться к ратной науке? А говорить рано или поздно придется.
Знал, говорить сейчас не время, когда-нибудь потом, потому и не спешил с преждевременными хлопотами. Подумал, да и забыл. Зато Малка не забыла напомнить ему о своем:
– Это что же оно будет, Волот? – сказала и пристально посмотрела.
– А что должно быть? С кем?
– Говорю о Богданке. Спрашивал ныне, не приедут ли к нам Вепры. Сразу подумала: он о Зоринке Вепровой думает как о суженой и хочет ее видеть.
– Пустое, Малка. Мал он еще, чтобы думать об этом.
– Ой нет, не так уж и мал. Скоро пятнадцатый год пойдет. А какого горя изведал… И Зоринка не забывала его, пока болел. Частенько наведывалась в Соколиную Вежу. Да и щебетуха какая. Сам видел и знаешь: не в отца – в мать пошла. Вот и нащебетала отроку желание-мечту.
Князь то ли не поверил ей, то ли не захотел верить.
– Жаль, – вздохнул. – Жаль, Малка, если Богданко на самом деле взлелеял в себе такие надежды. Слышала же и знаешь: Вепр отрекся от нас после смерти сына.
– Неужели на мир и надеяться нельзя?
– Выходит, так. Сказал, что не хочет быть воеводой в княжеской дружине, и уехал на дарованные ему земли при Дунае.
– А может, это он свою боль прячет за тем отчуждением?
– Ой, нет, чует сердце: нехорошее что-то замыслил бывший побратим. Да и верные люди доносят это до ушей.
– Может, тебе следует поехать, объясниться?
Волот недобро взглянул на жену.
– Хочешь сказать – повиниться?
– А почему бы и нет? Вина хоть и невольная, а есть. А невольную вину всегда можно объяснить.
– Только не Вепру. Как с ума сошел: и лютует, и пенится от злости, и угрожает. Будто я виноват, что его сын дошел до татьбы и заслужил позорную смерть.
– Вепр – отец, его можно понять.
– Я-то понимаю. А пойди спроси у Вепра, почему он не хочет всех нас понимать? Ему больно, что потерял сына. А сотнику из уличей не больно? Всему народу тиверскому не больно было бы, если бы дошло до наездов, а то и до настоящей сечи с уличами? Знаешь ли, скольких девок постигло бы тогда бесчестье и сколько бы мужей мы потеряли, если бы послушали Вепра и с оружием отбили его Боривоя? Ведь этим порушили бы вечный мир между кровными племенами.
– Если Вепр не хочет или не может быть рассудительным, то таким должен быть ты. И ради детей наших, и ради земли, слышишь? Вепр – лютый, не доведи боже иметь его врагом как в мирное, так и в бранное время, не поступись гордыней, пойди к нему. Я уверена, это умилостивит гневного мужа, а скажешь ему одно-два слова покаяния – и совсем расчувствуется, согласится с тобой: если пришла одна беда, следует ли звать другую?
– Он уже позвал ее. Спешно строит острог и пристанище при Дунае, а это неспроста.
– Тогда тем паче поезжай. Слышишь, Волот?
– Слышу, чего же не слышать.
XXXI
Князь Волот только собирался отправиться в путь, а Миловидка завершала его. Вдоль и поперек исходила многолюдные Фессалоники, расспрашивала встречных на улицах, в пристанище, не знают ли, где есть анты, стучалась под разными предлогами в ворота вельмож, не обходила и торжищ, где было полно разного люда, но все напрасно. Не было ее Божейки, канул в водовороте человеческом, уже и не отыскать, наверное, его следы. Одни говорят, не видели, другие – не знаем, третьи – пожимают плечами и идут мимо. А куда идти Миловиде, что делать, если и Фессалоники оказались миражем, в который верила, как в свое спасение, но который бесследно растаял.
Она так глубоко задумалась, что не услышала, как остановились рядом две женщины. Встрепенулась, когда ее окликнули.
– Вельможная госпожа спрашивает, – сказала старшая, наверное, челядница, – ты из Склавии?
Миловидка знала, что склавины – ближайшие на западе соседи тиверцев и тоже славяне, поэтому обрадованно подтвердила.
– А из каких склавинов? – поинтересовалась более молодая. – Из ринхинов, сагудатов или стримонцев?
Миловида о таких склавинах не слышала и покраснела.
– По правде говоря, – призналась, – я из антов. Склавины – наши близкие соседи и родичи, потому что, как и мы, славяне.
Молодая госпожа была чем-то слишком опечалена. Услышав ответ девушки, и совсем поникла. Собралась было идти, да остановилась, а может, только теперь заметила, что девушка обессиленная и изможденная. Спросила:
– Не из тех ли ты, достойная родичка, антов, какими торгуют ромеи?
– Да, – оживилась Миловида и поднялась на ноги. – Только я не раба ромейская, а вольная. Ищу рабов-антов, которых продали в позапрошлое лето в рабство.
Женщина задумалась на мгновение.
– Где же ты живешь, девушка пригожая?
– А где придется. Днюю под небом и ночую больше под небом. Время теплое, где примостилась, там и жилье.
– Так, может, ко мне пойдешь? Будет тебе где приютиться, а уж оттуда будешь ходить искать, кого тебе нужно.
– Спаси вас бог. Это и правда удобно. Вот только чем я отблагодарю вельможную госпожу за такую щедрость?
– Будешь ходить с Исидорой, – указала на свою попутчицу, – в морское пристанище за рыбой, на торжище за живностью. Так и отблагодаришь.
Та, которую называли Исидорой, молча и, как показалось Миловиде, со значением кивнула головой. Словно сказала этим: соглашайся. И Миловида согласилась. А уже позже узнала из уст той же Исидоры, от кого и почему явилась ей, заброшенной в чужие края, такая милость.
Это она, Исидора, высмотрела ее в толпе еще в первый день, когда Миловида объявилась на торжище, а высмотрев, узнала, кто такая, кого разыскивает. Заболело сердце, узнав о чужой боли, потому что самой пришлось хлебнуть немало горя, а чем помочь, не знала. А сегодня госпоже захотелось сходить на торжище. Воспользовалась этим и указала на Миловиду: «Посмотрите, достойная, какая красивая девушка. И будто бы из наших, из славян, а бедствует среди людей. Возьмите ее мне в помощь, хотя бы на время».
Уверена была, госпожа не откажет, потому что и сама изведала, почем фунт лиха. Склавинка она. Миловида заметила, наверное, какая она красивая. За эту красоту вельможа и взял ее в жены. Видно, не по своей воле пошла – то ли беда, то ли родичи заставили. Поэтому и печальная такая. Видит бог: не лежит ее душа к вельможе, чужое ей все тут. А сердцем добрая и на добрые дела не скупится. Поэтому пусть Миловидка не думает лишнего и не боится. Сколько нужно, столько и будет жить у вельможи, а когда захочет, тогда уйдет. А Божейку все-таки лучше искать на торжище. Туда сходится и съезжается вся округа, там все и обо всех знают.
Они так и делали: выходили за покупками, а сами расспрашивали всех, не знает ли кто анта Божейку. Если не было надобности идти за покупками, искали любой повод, только бы оказаться среди людей, спрашивали, не слышали ли, где есть анты, проданные позапрошлым летом ромеями.
А люди словно сговорились: не слышали, не видели, не ведаем. Пусть бы Миловиде отвечали так, она чужая, от нее можно и отмахнуться, но почему Исидоре говорят то же самое? Вон она какая разговорчивая и общительная с фессалоникийцами.
– Может, и правда продали в другое место?
– В Никополе уверяли: продавали антов и в Фессалоники.
Женщина, кажется, не совсем верила тому, что услышала. Стояла молча, думала.
– Завтра снова наведаемся в морское пристанище. Если его привозили в Фессалоники, там должны знать, куда его дели.
В пристанище свой торг, правда рыбный. Рыбаки еще и к берегу не успеют пристать, а их уже поджидают перекупщики. И все больше женщины. А где собираются женщины, чего только не услышишь. Переберут по косточкам все, что произошло за ночь, переберут и то, что случилось прошлой и позапрошлой ночью, особенно если новости пришли издалека.
– Вы слышали, вы знаете? – с таинственным видом спрашивали одна другую и передавали только что ими услышанное. Потому что это не какая-то там бывальщина, это чудо из чудес. – У одной пары из Вардара родилось, поговаривают, дитя – с зубами. Его пеленают, а оно крутится и кричит: «Зачем вяжешь? Не видишь, не хочу я. Смотри, будешь кормить грудью, укушу так, что кровь пойдет».
– Свят, свят… Конец света приближается.
– И не говорите. Когда такое было?
– Это еще не диво, сестра, – добавляет другая. – Настоящее диво произошло в Вероне. Одна, говорят, родила дитя в шерсти.
– Боженьки!..
Женщины немеют от страха и вот так, в страхе, замирают, ожидают. Наконец страх перестает быть запрудой и река – растерянность да еще река – любопытство подхватывают его и бросают в пропасть, в одно мгновение разносят в щепки. Поэтому нужно было быть не Миловидкой, а Исидорой, чтобы остановить этот поток, а уже если не остановить, то хотя бы направить его в другое русло.
– Грехов у нас много, – выбрав удобный момент, бросает Исидора в быстрину разговора. – Вот Всевышний и знаменует приближение конца.
– Что правда, то правда…
– Эту девку видите? – показала Исидора на Миловидку. – Дитя почти, а вон какая красавица, а знали бы вы, сколько горя довелось ей испытать. И все из-за людоловов, которые именуют себя императорскими легионерами. Ворвались в антские земли и забрали весь придунайский люд, погнали в рабство, а кто не был годен или не согласился на рабство, тех зарубили. Правду говорю. У этой девушки зарубили мать, отца, бабусю, деда, весь род, а суженого ее связали и продали кому-то из вельмож Фессалоник. Не слышали ли, у кого есть рабы-анты, купленные позапрошлым летом? Пусть бы девушка порадовалась, свиделась со своим ладой, а то бы и замуж за него вышла.
Женщины стали припоминать и, припоминая, переговаривались.
– Он твоего возраста, девушка?
– Да.
– А какой он из себя?
– Такой, тетеньки, красивый, такой красивый, что ой!
Не скупилась на слова, рассказывала, как он гибок в стане, какие искристо-голубые глаза у него, какой пышный и кудрявый чуб.
– А вот здесь, – показала на щеку, – у него родинка. Небольшая, но все же приметная.
– Боженьки! – воскликнула низкорослая, с добрыми карими глазами молодка. – Не тот ли это, что бросился в море?
– Как – бросился? – побледнела девушка. – Почему бросился?
Молодицу обступили, повелев говорить все, коль уже начала… А та и не рада, что начала. Потому как рассказ ее будет не из веселых. Ой, люди милые, хорошие, если бы знали, какой невеселый!..
Девка правду говорит: навикулярий Феофил привез его откуда-то издалека и точно, позапрошлым летом. Привез и приказал садовнику взять к себе в помощники. Сад большой, да и огород тоже – рабочие руки нужны. Ну, а садовник его, всем известно, – деспот похлеще хозяина. Загонял молодца, заморил трудом непосильным, пока у него не лопнуло терпение: взял да и сбежал ночью, не знал, наверное, бедолага, что из Фессалоник ночью не выберешься – кругом стража, у каждых ворот, а особенно в пристанище. Вот и схватили анта, по отметине узнали, что подневольный раб, и возвратили навикулярию. Феофил разозлился, приказал заковать беглеца в оковы и бросить в подземелье, как узника. Правда, держал там недолго. Какая выгода рабовладельцу от раба, сидящего в цепях, который ест хлеб даром. Поэтому потомил несколько дней, а потом призвал к себе. Смотрел-смотрел, раздумывал и повелел надеть непокорному рабу колодки на ноги. «Пусть носит и привыкает, – сказал. – Увидим, что привык, тогда и снимем».
В сад не посылал уже молодого анта, а поставил подметать двор, приводить в порядок конюшни. А сам отправился морем по своим делам к далеким островам и пристанищам. У него всегда так: редко бывает дома, больше плавает и торгует. И лето, и зиму. Разве что буря или какое-то важное дело задержит около жены. Все остальное время целыми неделями в море пропадает. В тот раз его тоже долго не было. За всем присматривала жена Мария. Вот и увидела молодца из антов. Девушка правду говорит: уж больно был красив. А еще очень тосковал. То ли по земле своей, то ли по дому своему, то ли колодки и работа подневольная измучили. Ни с кем не разговаривал, подметал, возился на кухне и все тосковал. А случалась свободная минутка, особенно когда подносили, как псу, болтанку в казанке, закрывал лицо руками и беззвучно плакал.
Может, пожалела его Мария, а может, и правда он ей понравился, только позвала она раз кузнеца и велела снять колодки.
«Накличешь ты на себя гнев навикулярия, – предупреждали ее. – Знаешь ведь, он не потерпит ничьего вмешательства».
«Ничего, – стояла Мария на своем. – Раб изнемогает, не видите разве? Пусть делает свое дело, но без колодок».
Сняли ему колодки, да и начали приглядывать за молодцем и заметили: госпожа не только освободила ноги анта, но и от болтанки-еды избавила, позвала в дом, велела умыться и садиться за стол вместе с челядью. Удивились этому вниманию и благосклонности со стороны хозяйки. Но больше всех была удивлена сама хозяйка, когда ант ослушался и избежал приглашения, а ночью и вовсе исчез со двора. Слышали, вторично ушел от своего хозяина, хотя его предупреждали: если побег повторится, навикулярий сделает с ним то, что делают со всеми непокорными: избавит даже от желания чего-то хотеть, куда-то бежать. Был ли так отважен этот красивый ант или громко и неотступно звала его земля родная и те, кого оставил в той земле, только решился и опять сбежал. В этот раз ему посчастливилось обойти стражу и выбраться из Фессалоник. Может, и из ромейской земли ушел бы, только слишком рано поверил в то, что свободен, подвело его легкомыслие: заснул при дороге и угодил в руки димотов, а от них – в префектуру, из которой и доставили раба-беглеца его владельцу. Мария, рассказывают, защищала анта перед мужем, на коленях умоляла, чтобы смилостивился, но эти мольбы только разозлили навикулярия вконец. «Ты хотела иметь его спальником в опочивальне, вот и получай!» – сказал твердо и вышел от нее.
Правда или неправда, но все так говорят: больше всех в его смерти повинна челядь. Когда возвратился навикулярий, какая-то из челядниц не удержалась – донесла, что жалость госпожи – не просто жалость, что ей нравится ант, что хотела бы изменить хозяину с ним, потому и освободила его от колодок, да еще звала к столу, а потом и на беседы приглашала. Не разгневалась даже после того, как раб пренебрег ее благосклонностью и убежал. «Другого и быть не может, понравился госпоже Божейко, разум потеряла, забыла про честь и обязанности жены, про то, что муж не простит ни ей, ни рабу».
– Так оно и случилось, – вздохнула молодица, – навикулярий поверил наветам и велел челяди совершить то, что обещал: «Раб бежал – пусть получит то, что заслужил, раб хотел быть спальником у хозяйки, так тому и быть: оскопите его и сделайте евнухом при опочивальне господской».
Молодица каждый раз почему-то прятала от Миловидки глаза, но не скрывала, кажется, ничего из того, что знала о Божейке. Рассказывала, как кричал он, бедолага, когда узнал, куда ведут и для чего. Страшно и дико кричал, бился и сопротивлялся тем, кто исполнял волю хозяина. Но что мог сделать один против нескольких сильных и по-собачьему верных навикулярию челядников? Только разозлил их и придал им решительности.
Плакал и плакал, все жаловался и жаловался кому-то. А выплакал горе свое и омыл слезами раны, изловчился и выскользнул со двора навикулярия. Покалеченный, но все-таки убежал.
На этот раз его исчезновение быстро заметили и умудрились разузнать, куда пошел. Но взять уже не смогли. Над самым морем стоял, когда настигли его. Он, как увидел, к чему дело идет, так и бросился в пучину морскую. «Будьте вы прокляты!» – успел крикнуть и исчез в волнах…
Женщины сокрушенно качали головами и печалились вслух. Кто-то посочувствовал рабу, кто-то осудил за жестокость навикулярия Феофила, даже помянули недобрым словом его жену, а Миловидка, слушая, почувствовала: вот-вот не выдержит, от отчаяния разорвется ее сердце. Может, так бы и случилось, если бы не зародилось сомнение, спасительная мысль.
– А ты… – умоляющими глазами она посмотрела на ту, которая решилась поведать грустную историю об анте. – Можешь ли ты показать мне, где живет навикулярий?
Молодица приумолкла сразу, не знала, как ей быть.
– Зачем он тебе?
– Должна твердо знать, тот ли это ант, которого ищу…
– Могу и показать. Вот только возьму рыбу, и пойдем, покажу, где живет навикулярий. Только станет ли он говорить с тобой?..
– Это уж моя забота.
Еле дождалась рыбаков с моря, а пошла следом за молодицей и почувствовала: земля уходит из-под ног… Как на грех, и Исидоры не было рядом – ушла с покупками домой. А без поддержки и надежной советчицы не знала, что делать. Шла и призывала на помощь своих богов: «Спасите меня! О боги, услышьте меня, смилуйтесь и спасите! Сделайте так, чтобы то, что сотворил навикулярий, было не с Божейкой. Пусть мы никогда не встретимся с ним, пусть до конца своих дней будем жить в разлуке, пусть не изведаем радости-утехи, сделайте так, чтобы я убедилась: то, о чем сейчас поведала молодичка, случилось не с Божейкой!»
Предупрежденная своей провожатой Миловида не стала звать навикулярия, больше надежд возлагала на жену его: она, по всему видно, жалела раба и должна рассказать все, что знает о его судьбе. Поэтому и сказала челяднику, который вышел на ее стук:
– Я из рода-племени того анта-раба, который бросился от доброты господской в море. Пришла спросить у достойной госпожи вашей, не мой ли это брат был?
Долго и терпеливо ожидала за воротами, а дождалась немногого. Вышли и сказали:
– Вельможная госпожа болеет, принять не может.
– Тогда… тогда позовите навикулярия Феофила.
– Его нет дома.
Челядник хотел было закрыть ворота, но Миловидка успела придержать их.
– Но, может… но, может, достойный воротник будет так добр и скажет, как звали того молодца, который бросился в море?
– Божейкой звали, – ответил за воротника другой, тот, что прибирал (Миловидка только теперь заметила его) в саду навикулярия.
– Да, Божейкой, – подтвердил и тот, что открывал ворота.
Девушка побелела и без чувств рухнула около не запертых еще ворот.
А когда брызнули ей в лицо водой, пришла в себя и увидела перед собой не только воротника, но и другую челядь.
– Что здесь случилось? – услышала суровый и, как показалось ей, знакомый голос. Оглянулась и онемела: к ней шел тот самый навикулярий, который вез ее из Венеции в Фессалоники и был суровым судьей мореходу, который попрал закон моря и посягнул на ее ценности…
Куда же ей идти теперь, где и зачем искать зашиты? Тот, ради которого жила на свете, за кем кинулась в неизвестные чужие края, крикнул: «Будьте вы прокляты!» – и сгинул в морской пучине, не захотел оставаться с Миловидкой, узнать, где она, что с ней. Все теперь потеряло для Миловиды смысл, все, что укрепляло в ней веру, держало возле людей, заставляло им верить. А сейчас хоть падай замертво прямо здесь, на дороге, и говори себе: хватит… А может, и правда хватит?.. Не лучше ли сделать, как он: отмерить наболевшими ноженьками последнюю свою стежку, выйти к морю, крикнуть всем и всему: «Будьте вы прокляты!» – да и броситься в объятия волн?
Она так глубоко задумалась, что не услышала, как остановились рядом две женщины. Встрепенулась, когда ее окликнули.
– Вельможная госпожа спрашивает, – сказала старшая, наверное, челядница, – ты из Склавии?
Миловидка знала, что склавины – ближайшие на западе соседи тиверцев и тоже славяне, поэтому обрадованно подтвердила.
– А из каких склавинов? – поинтересовалась более молодая. – Из ринхинов, сагудатов или стримонцев?
Миловида о таких склавинах не слышала и покраснела.
– По правде говоря, – призналась, – я из антов. Склавины – наши близкие соседи и родичи, потому что, как и мы, славяне.
Молодая госпожа была чем-то слишком опечалена. Услышав ответ девушки, и совсем поникла. Собралась было идти, да остановилась, а может, только теперь заметила, что девушка обессиленная и изможденная. Спросила:
– Не из тех ли ты, достойная родичка, антов, какими торгуют ромеи?
– Да, – оживилась Миловида и поднялась на ноги. – Только я не раба ромейская, а вольная. Ищу рабов-антов, которых продали в позапрошлое лето в рабство.
Женщина задумалась на мгновение.
– Где же ты живешь, девушка пригожая?
– А где придется. Днюю под небом и ночую больше под небом. Время теплое, где примостилась, там и жилье.
– Так, может, ко мне пойдешь? Будет тебе где приютиться, а уж оттуда будешь ходить искать, кого тебе нужно.
– Спаси вас бог. Это и правда удобно. Вот только чем я отблагодарю вельможную госпожу за такую щедрость?
– Будешь ходить с Исидорой, – указала на свою попутчицу, – в морское пристанище за рыбой, на торжище за живностью. Так и отблагодаришь.
Та, которую называли Исидорой, молча и, как показалось Миловиде, со значением кивнула головой. Словно сказала этим: соглашайся. И Миловида согласилась. А уже позже узнала из уст той же Исидоры, от кого и почему явилась ей, заброшенной в чужие края, такая милость.
Это она, Исидора, высмотрела ее в толпе еще в первый день, когда Миловида объявилась на торжище, а высмотрев, узнала, кто такая, кого разыскивает. Заболело сердце, узнав о чужой боли, потому что самой пришлось хлебнуть немало горя, а чем помочь, не знала. А сегодня госпоже захотелось сходить на торжище. Воспользовалась этим и указала на Миловиду: «Посмотрите, достойная, какая красивая девушка. И будто бы из наших, из славян, а бедствует среди людей. Возьмите ее мне в помощь, хотя бы на время».
Уверена была, госпожа не откажет, потому что и сама изведала, почем фунт лиха. Склавинка она. Миловида заметила, наверное, какая она красивая. За эту красоту вельможа и взял ее в жены. Видно, не по своей воле пошла – то ли беда, то ли родичи заставили. Поэтому и печальная такая. Видит бог: не лежит ее душа к вельможе, чужое ей все тут. А сердцем добрая и на добрые дела не скупится. Поэтому пусть Миловидка не думает лишнего и не боится. Сколько нужно, столько и будет жить у вельможи, а когда захочет, тогда уйдет. А Божейку все-таки лучше искать на торжище. Туда сходится и съезжается вся округа, там все и обо всех знают.
Они так и делали: выходили за покупками, а сами расспрашивали всех, не знает ли кто анта Божейку. Если не было надобности идти за покупками, искали любой повод, только бы оказаться среди людей, спрашивали, не слышали ли, где есть анты, проданные позапрошлым летом ромеями.
А люди словно сговорились: не слышали, не видели, не ведаем. Пусть бы Миловиде отвечали так, она чужая, от нее можно и отмахнуться, но почему Исидоре говорят то же самое? Вон она какая разговорчивая и общительная с фессалоникийцами.
– Может, и правда продали в другое место?
– В Никополе уверяли: продавали антов и в Фессалоники.
Женщина, кажется, не совсем верила тому, что услышала. Стояла молча, думала.
– Завтра снова наведаемся в морское пристанище. Если его привозили в Фессалоники, там должны знать, куда его дели.
В пристанище свой торг, правда рыбный. Рыбаки еще и к берегу не успеют пристать, а их уже поджидают перекупщики. И все больше женщины. А где собираются женщины, чего только не услышишь. Переберут по косточкам все, что произошло за ночь, переберут и то, что случилось прошлой и позапрошлой ночью, особенно если новости пришли издалека.
– Вы слышали, вы знаете? – с таинственным видом спрашивали одна другую и передавали только что ими услышанное. Потому что это не какая-то там бывальщина, это чудо из чудес. – У одной пары из Вардара родилось, поговаривают, дитя – с зубами. Его пеленают, а оно крутится и кричит: «Зачем вяжешь? Не видишь, не хочу я. Смотри, будешь кормить грудью, укушу так, что кровь пойдет».
– Свят, свят… Конец света приближается.
– И не говорите. Когда такое было?
– Это еще не диво, сестра, – добавляет другая. – Настоящее диво произошло в Вероне. Одна, говорят, родила дитя в шерсти.
– Боженьки!..
Женщины немеют от страха и вот так, в страхе, замирают, ожидают. Наконец страх перестает быть запрудой и река – растерянность да еще река – любопытство подхватывают его и бросают в пропасть, в одно мгновение разносят в щепки. Поэтому нужно было быть не Миловидкой, а Исидорой, чтобы остановить этот поток, а уже если не остановить, то хотя бы направить его в другое русло.
– Грехов у нас много, – выбрав удобный момент, бросает Исидора в быстрину разговора. – Вот Всевышний и знаменует приближение конца.
– Что правда, то правда…
– Эту девку видите? – показала Исидора на Миловидку. – Дитя почти, а вон какая красавица, а знали бы вы, сколько горя довелось ей испытать. И все из-за людоловов, которые именуют себя императорскими легионерами. Ворвались в антские земли и забрали весь придунайский люд, погнали в рабство, а кто не был годен или не согласился на рабство, тех зарубили. Правду говорю. У этой девушки зарубили мать, отца, бабусю, деда, весь род, а суженого ее связали и продали кому-то из вельмож Фессалоник. Не слышали ли, у кого есть рабы-анты, купленные позапрошлым летом? Пусть бы девушка порадовалась, свиделась со своим ладой, а то бы и замуж за него вышла.
Женщины стали припоминать и, припоминая, переговаривались.
– Он твоего возраста, девушка?
– Да.
– А какой он из себя?
– Такой, тетеньки, красивый, такой красивый, что ой!
Не скупилась на слова, рассказывала, как он гибок в стане, какие искристо-голубые глаза у него, какой пышный и кудрявый чуб.
– А вот здесь, – показала на щеку, – у него родинка. Небольшая, но все же приметная.
– Боженьки! – воскликнула низкорослая, с добрыми карими глазами молодка. – Не тот ли это, что бросился в море?
– Как – бросился? – побледнела девушка. – Почему бросился?
Молодицу обступили, повелев говорить все, коль уже начала… А та и не рада, что начала. Потому как рассказ ее будет не из веселых. Ой, люди милые, хорошие, если бы знали, какой невеселый!..
Девка правду говорит: навикулярий Феофил привез его откуда-то издалека и точно, позапрошлым летом. Привез и приказал садовнику взять к себе в помощники. Сад большой, да и огород тоже – рабочие руки нужны. Ну, а садовник его, всем известно, – деспот похлеще хозяина. Загонял молодца, заморил трудом непосильным, пока у него не лопнуло терпение: взял да и сбежал ночью, не знал, наверное, бедолага, что из Фессалоник ночью не выберешься – кругом стража, у каждых ворот, а особенно в пристанище. Вот и схватили анта, по отметине узнали, что подневольный раб, и возвратили навикулярию. Феофил разозлился, приказал заковать беглеца в оковы и бросить в подземелье, как узника. Правда, держал там недолго. Какая выгода рабовладельцу от раба, сидящего в цепях, который ест хлеб даром. Поэтому потомил несколько дней, а потом призвал к себе. Смотрел-смотрел, раздумывал и повелел надеть непокорному рабу колодки на ноги. «Пусть носит и привыкает, – сказал. – Увидим, что привык, тогда и снимем».
В сад не посылал уже молодого анта, а поставил подметать двор, приводить в порядок конюшни. А сам отправился морем по своим делам к далеким островам и пристанищам. У него всегда так: редко бывает дома, больше плавает и торгует. И лето, и зиму. Разве что буря или какое-то важное дело задержит около жены. Все остальное время целыми неделями в море пропадает. В тот раз его тоже долго не было. За всем присматривала жена Мария. Вот и увидела молодца из антов. Девушка правду говорит: уж больно был красив. А еще очень тосковал. То ли по земле своей, то ли по дому своему, то ли колодки и работа подневольная измучили. Ни с кем не разговаривал, подметал, возился на кухне и все тосковал. А случалась свободная минутка, особенно когда подносили, как псу, болтанку в казанке, закрывал лицо руками и беззвучно плакал.
Может, пожалела его Мария, а может, и правда он ей понравился, только позвала она раз кузнеца и велела снять колодки.
«Накличешь ты на себя гнев навикулярия, – предупреждали ее. – Знаешь ведь, он не потерпит ничьего вмешательства».
«Ничего, – стояла Мария на своем. – Раб изнемогает, не видите разве? Пусть делает свое дело, но без колодок».
Сняли ему колодки, да и начали приглядывать за молодцем и заметили: госпожа не только освободила ноги анта, но и от болтанки-еды избавила, позвала в дом, велела умыться и садиться за стол вместе с челядью. Удивились этому вниманию и благосклонности со стороны хозяйки. Но больше всех была удивлена сама хозяйка, когда ант ослушался и избежал приглашения, а ночью и вовсе исчез со двора. Слышали, вторично ушел от своего хозяина, хотя его предупреждали: если побег повторится, навикулярий сделает с ним то, что делают со всеми непокорными: избавит даже от желания чего-то хотеть, куда-то бежать. Был ли так отважен этот красивый ант или громко и неотступно звала его земля родная и те, кого оставил в той земле, только решился и опять сбежал. В этот раз ему посчастливилось обойти стражу и выбраться из Фессалоник. Может, и из ромейской земли ушел бы, только слишком рано поверил в то, что свободен, подвело его легкомыслие: заснул при дороге и угодил в руки димотов, а от них – в префектуру, из которой и доставили раба-беглеца его владельцу. Мария, рассказывают, защищала анта перед мужем, на коленях умоляла, чтобы смилостивился, но эти мольбы только разозлили навикулярия вконец. «Ты хотела иметь его спальником в опочивальне, вот и получай!» – сказал твердо и вышел от нее.
Правда или неправда, но все так говорят: больше всех в его смерти повинна челядь. Когда возвратился навикулярий, какая-то из челядниц не удержалась – донесла, что жалость госпожи – не просто жалость, что ей нравится ант, что хотела бы изменить хозяину с ним, потому и освободила его от колодок, да еще звала к столу, а потом и на беседы приглашала. Не разгневалась даже после того, как раб пренебрег ее благосклонностью и убежал. «Другого и быть не может, понравился госпоже Божейко, разум потеряла, забыла про честь и обязанности жены, про то, что муж не простит ни ей, ни рабу».
– Так оно и случилось, – вздохнула молодица, – навикулярий поверил наветам и велел челяди совершить то, что обещал: «Раб бежал – пусть получит то, что заслужил, раб хотел быть спальником у хозяйки, так тому и быть: оскопите его и сделайте евнухом при опочивальне господской».
Молодица каждый раз почему-то прятала от Миловидки глаза, но не скрывала, кажется, ничего из того, что знала о Божейке. Рассказывала, как кричал он, бедолага, когда узнал, куда ведут и для чего. Страшно и дико кричал, бился и сопротивлялся тем, кто исполнял волю хозяина. Но что мог сделать один против нескольких сильных и по-собачьему верных навикулярию челядников? Только разозлил их и придал им решительности.
Плакал и плакал, все жаловался и жаловался кому-то. А выплакал горе свое и омыл слезами раны, изловчился и выскользнул со двора навикулярия. Покалеченный, но все-таки убежал.
На этот раз его исчезновение быстро заметили и умудрились разузнать, куда пошел. Но взять уже не смогли. Над самым морем стоял, когда настигли его. Он, как увидел, к чему дело идет, так и бросился в пучину морскую. «Будьте вы прокляты!» – успел крикнуть и исчез в волнах…
Женщины сокрушенно качали головами и печалились вслух. Кто-то посочувствовал рабу, кто-то осудил за жестокость навикулярия Феофила, даже помянули недобрым словом его жену, а Миловидка, слушая, почувствовала: вот-вот не выдержит, от отчаяния разорвется ее сердце. Может, так бы и случилось, если бы не зародилось сомнение, спасительная мысль.
– А ты… – умоляющими глазами она посмотрела на ту, которая решилась поведать грустную историю об анте. – Можешь ли ты показать мне, где живет навикулярий?
Молодица приумолкла сразу, не знала, как ей быть.
– Зачем он тебе?
– Должна твердо знать, тот ли это ант, которого ищу…
– Могу и показать. Вот только возьму рыбу, и пойдем, покажу, где живет навикулярий. Только станет ли он говорить с тобой?..
– Это уж моя забота.
Еле дождалась рыбаков с моря, а пошла следом за молодицей и почувствовала: земля уходит из-под ног… Как на грех, и Исидоры не было рядом – ушла с покупками домой. А без поддержки и надежной советчицы не знала, что делать. Шла и призывала на помощь своих богов: «Спасите меня! О боги, услышьте меня, смилуйтесь и спасите! Сделайте так, чтобы то, что сотворил навикулярий, было не с Божейкой. Пусть мы никогда не встретимся с ним, пусть до конца своих дней будем жить в разлуке, пусть не изведаем радости-утехи, сделайте так, чтобы я убедилась: то, о чем сейчас поведала молодичка, случилось не с Божейкой!»
Предупрежденная своей провожатой Миловида не стала звать навикулярия, больше надежд возлагала на жену его: она, по всему видно, жалела раба и должна рассказать все, что знает о его судьбе. Поэтому и сказала челяднику, который вышел на ее стук:
– Я из рода-племени того анта-раба, который бросился от доброты господской в море. Пришла спросить у достойной госпожи вашей, не мой ли это брат был?
Долго и терпеливо ожидала за воротами, а дождалась немногого. Вышли и сказали:
– Вельможная госпожа болеет, принять не может.
– Тогда… тогда позовите навикулярия Феофила.
– Его нет дома.
Челядник хотел было закрыть ворота, но Миловидка успела придержать их.
– Но, может… но, может, достойный воротник будет так добр и скажет, как звали того молодца, который бросился в море?
– Божейкой звали, – ответил за воротника другой, тот, что прибирал (Миловидка только теперь заметила его) в саду навикулярия.
– Да, Божейкой, – подтвердил и тот, что открывал ворота.
Девушка побелела и без чувств рухнула около не запертых еще ворот.
А когда брызнули ей в лицо водой, пришла в себя и увидела перед собой не только воротника, но и другую челядь.
– Что здесь случилось? – услышала суровый и, как показалось ей, знакомый голос. Оглянулась и онемела: к ней шел тот самый навикулярий, который вез ее из Венеции в Фессалоники и был суровым судьей мореходу, который попрал закон моря и посягнул на ее ценности…
Куда же ей идти теперь, где и зачем искать зашиты? Тот, ради которого жила на свете, за кем кинулась в неизвестные чужие края, крикнул: «Будьте вы прокляты!» – и сгинул в морской пучине, не захотел оставаться с Миловидкой, узнать, где она, что с ней. Все теперь потеряло для Миловиды смысл, все, что укрепляло в ней веру, держало возле людей, заставляло им верить. А сейчас хоть падай замертво прямо здесь, на дороге, и говори себе: хватит… А может, и правда хватит?.. Не лучше ли сделать, как он: отмерить наболевшими ноженьками последнюю свою стежку, выйти к морю, крикнуть всем и всему: «Будьте вы прокляты!» – да и броситься в объятия волн?