Митчелл Маргарет. Унесенные ветром

   Ах, какие муки сожалений испытывала она! Ей не раз доводилось слышать поговорку: «Жабу готов проглотить, лишь бы другим насолить», но только теперь до нее полностью дошел смысл этих слов. Потому что к отчаянному желанию снова стать свободной от Чарлза, от брачных уз, стать незамужней девчонкой, вернуться под надежный отчий кров примешивалось мучительное сознание, что ей некого винить, кроме себя самой. Эллин пыталась удержать ее от этого шага, а она ее не послушалась.
   Как в тумане, протанцевала она всю ночь, ночь свадьбы Эшли, до утра, смеялась, улыбалась, машинально произносила какие-то слова и, без особых на то оснований, удивлялась глупости окружающих, видевших в ней только счастливую молодую супругу и не понимавших, что сердце ее разбито. Да, слава богу, они ничего не понимали!
   В эту ночь, после того как Мамушка помогла ей раздеться и удалилась и Чарлз стыдливо появился из гардеробной, полный опасений, не придется ли ему и вторую брачную ночь провести в жестком, набитом конским волосом кресле, она внезапно разрыдалась. Она плакала, и Чарлз, наконец, лег рядом с ней и попытался ее утешить, а она все плакала, беззвучно, пока не иссякли слезы, а потом заснула, тихонько всхлипывая, на его плече.
   Не будь войны, всю следующую неделю новобрачные разъезжали бы по графству, отдавая визиты, всю неделю бы шли балы и устраивались пикники в честь двух молодых пар, после чего они отправились бы в свадебное путешествие в Саратогу или Уайт Салфор. Не будь войны, Скарлетт сшили бы новые платья для приемов в ее честь на третий, четвертый и пятый день – у Фонтейнов, Калвертов и Тарлтонов. Но шла война, и не было ни приемов, ни свадебных путешествий. Через неделю после венчания Чарлз уехал, чтобы присоединиться к полковнику Уэйду Хэмптону, а две недели спустя отбыл и Эшли с Эскадроном, оставив всех родных и друзей горевать и ждать.
   За эти две недели Скарлетт ни разу не виделась с Эшли наедине, не обмолвилась с ним ни единым словом с глазу на глаз. Даже в страшную минуту прощанья, когда он завернул в Тару по дороге на станцию, они ни на секунду не оставались вдвоем. Мелани, в шляпке и шали, еще более сдержанная, уравновешенная в своей новой роли замужней женщины, держала его под руку, и все обитатели усадьбы – как белые, так и черные – высыпали во двор проводить мистера Эшли на войну.
   Мелани сказала:
   – Ты должен поцеловать Скарлетт, Эшли. Она стала мне сестрой теперь. – И Эшли наклонился к ней и прикоснулся холодными губами к ее щеке. Лицо у него было замкнутое, напряженное. Поцелуй этот не доставил Скарлетт радости – ведь Эшли поцеловал ее по подсказке Мелани, и сердце ее было полно угрюмой злобы. Мелани же, прощаясь, чуть не задушила ее в объятиях.
   – Непременно, непременно приезжайте в Атланту проведать меня и тетушку Питтипэт! О дорогая, мы так хотим, чтобы вы приехали! Мы хотим поближе узнать жену нашего Чарли!
   Прошло пять недель. От Чарлза из Южной Каролины летели письма-полные любви, планов на будущее по окончании войны, стремления совершать подвиги на поле боя в честь Скарлетт и пылкого преклонения перед своим полковым командиром Уэйдом Хэмптоном. А на седьмой неделе пришла телеграмма от самого полковника Хэмптона и следом за телеграммой – письмо с выражением почтительного соболезнования и добрых пожеланий. Чарлза не стало. Полковник известил бы о его болезни раньше, но Чарлз считал ее пустяковой и не хотел попусту тревожить близких. Судьба обманула незадачливого мальчика, не подарив ему ни любви, которую, как ему казалось, он завоевал, ни воинских подвигов на полях сражений. Он умер бесславно и быстро от кори, осложнившейся пневмонией, не успев покинуть лагеря в Южной Каролине, не успев встретиться в бою ни с одним янки.
   В положенный срок появился на свет сын Чарлза, и, следуя моде того времени, его нарекли по имени командира его покойного отца – Уэйдом Хэмптоном Гамильтоном. Скарлетт, открыв, что она беременна, рыдала от отчаяния и призывала к себе смерть. Но носила она ребенка, не испытывая никаких неудобств, роды протекли на диво легко, и оправилась она после них так быстро, что вызвала тайное неодобрение Мамушки: благородным дамам положено, мол, мучиться дольше. К ребенку Скарлетт не чувствовала особой привязанности, хотя и умела это скрывать. Она не хотела ребенка, всем своим существом восставала против его появления на свет, и, когда он все-таки появился, ей как-то не верилось, что он – частица ее самой.
   Хотя физически она и оправилась после родов в непозволительно короткий срок, душа ее была больна и потрясена, дух сломлен, и усилия всех обитателей поместья не могли возродить ее к жизни. Эллин ходила хмурая, тень заботы постоянно омрачала теперь ее чело, а Джералд бранился и сквернословил пуще прежнего и привозил Скарлетт бесполезные подарки из Джонсборо. Даже старый доктор Фонтейн был озадачен: его настойка из серы, трав и черной патоки не помогала Скарлетт воспрянуть духом. Он поведал Эллин свою догадку: сердце Скарлетт разбито, и от этого она то раздражается по пустякам, то впадает в апатию. Но Скарлетт, пожелай она признаться в этом, могла бы сказать им, что состояние ее объясняется совсем иными и куда более сложными причинами: смертельной скукой и обузой материнства, а главное – исчезновением из ее жизни Эшли. Вот что ее угнетало.
   Острая, убийственная скука никогда не покидала ее. После отбытия Эскадрона во всем графстве прекратились всякие развлечения и празднества. Все интересные молодые люди уехали на войну: все четверо братьев Тарлтонов, оба брата Калверты, Фонтейны, Манро, да и в Джонсборо, и в Фейетвилле, и в Лавджое не осталось молодых привлекательных мужчин. Никого, кроме пожилых людей, калек и женщин, проводивших время за вязаньем и шитьем или старавшихся вырастить для армии больше хлопка, больше кукурузы, больше овец, свиней, коров. Единственным мужчиной, появлявшимся на горизонте Скарлетт, был не слишком молодой уже обожатель Сьюлин, командир интендантского отряда Фрэнк Кеннеди, приезжавший раз в месяц собрать поставки для армии. Среди его интендантов не на кого было посмотреть, а робкие ухаживания Фрэнка за Сьюлин приводили Скарлетт в такое раздражение, что ей стоило немало труда держаться с ним учтиво. Скорей бы уж они со Сьюлин довели это дело до конца!
   Впрочем, если бы даже среди интендантов нашлись интересные мужчины, для нее ничего бы от этого не изменилось. Она была вдова, и сердце ее умерло и погребено в могиле. По крайней мере, так полагали все и ждали, что соответственно этому она и будет себя вести. Это бесило Скарлетт, ибо, какие бы она ни прилагала старания, ей не удавалось воскресить в памяти образ Чарлза – вспоминался лишь томный взгляд его телячьих глаз в то мгновение, когда он понял, что она согласна стать его женой. И даже это воспоминание тускнело с каждым днем. Тем не менее положение вдовы обязывало ее быть осмотрительной в своих поступках. Девичьи развлечения теперь не для нее. Она должна держаться степенно, с достоинством. Эллин настойчиво и пространно внушала ей это, после того как застала ее раз в саду с лейтенантом из отряда Фрэнка Кеннеди. Он качал Скарлетт на качелях, и она заливалась хохотом. Эллин, очень расстроенная, постаралась втолковать ей, как легко молодая вдова может дать пищу для пересудов. Вдова должна вести себя еще строже, чем замужняя дама.
   «Господи, замужние женщины и так лишены всяких развлечений! – думала Скарлетт, послушно внимая мягким укорам матери. – А вдова, значит, должна просто заживо уложить себя в могилу».
   Вдова обязана носить омерзительное черное платье без единой ленточки, тесемочки, кусочка кружев, – даже цветок не должен его оживлять, даже украшения, – разве что траурная брошь из оникса или колье, сплетенное из волос усопшего. Черная креповая вуаль должна непременно ниспадать с чепца до колен, и только после трех лет вдовства она может быть укорочена до плеч. Вдова ни в коем случае не должна оживленно болтать или громко смеяться. Она может позволить себе улыбнуться, но лишь печальной, трагической улыбкой. И что ужаснее всего, вдова не может проявлять ни малейшего интереса к обществу мужчин. А если кто-нибудь из джентльменов окажется столь невоспитан, что проявит к ней интерес, с достоинством и к месту упомянутое имя покойного супруга должно немедленно превратить наглеца в соляной столб. «Конечно, – мрачно думала Скарлетт, – бывает все же, что вдовы выходят замуж вторично – чаще всего уже превратившись в жилистых старух, но одному только богу известно, как им это удается под неусыпным оком добрых соседей. И притом на них женится обычно какой-нибудь доведенный до отчаяния вдовец с большой плантацией и дюжиной ребятишек».
   Брак сам по себе был достаточно тяжким испытанием, но вдовство означало, что жизнь кончена навсегда! Как глупо рассуждают те, кто говорит, что маленький Уэйд Хэмптон должен служить для нее огромным утешением теперь, когда Чарлза не стало. Как нелепо их утверждение, что у нее появилась цель жизни! Все в один голос кричат, как это прекрасно, что он оставил ей залог своей любви. Она, конечно, не пытается поколебать их иллюзий. Но сколь же все они далеки от истины! Уэйд меньше всего занимает ее мысли, и порой она даже с трудом вспоминает о том, что он – ее сын.
   Каждое утро в полудреме, предшествующей пробуждению, она снова была прежней Скарлетт О'Хара, и солнце играло в зелени магнолии за ее окном, и пересмешники свиристели, и аппетитный запах жареной грудинки щекотал ей ноздри. И она снова была молода и беззаботна. А потом раздавался жалобный крик крошечного проголодавшегося существа, и всякий раз в первый миг было только удивление, и мелькала мысль: «Что это – у нас в доме ребенок?» И тут же она спохватывалась: «Да это же мой сын!» И внезапное возвращение к действительности было тягостным.
   А затем – Эшли! О, каждый миг снова Эшли, Эшли! Впервые в жизни она возненавидела Тару, возненавидела длинную красную дорогу, ведущую с холма к реке, возненавидела красные поля с прозеленью хлопка. Каждая пядь земли, каждое дерево и каждый ручей, каждая тропинка и верховая тропа напоминали ей о нем. Он принадлежал другой женщине и ушел на войну, но его призрак все еще незримо бродил в сумерках по дорогам, и мечтательные серые глаза улыбались ей из затененного угла веранды. И если на дороге, ведущей от Двенадцати Дубов вдоль реки, раздавался стук подков, сердце ее сладко замирало на миг-Эшли!
   Она возненавидела теперь и Двенадцать Дубов, которые когда-то так любила. Она и ненавидела эту усадьбу, и против воли стремилась туда, чтобы услышать, как Джон Уилкс и его дочки говорят об Эшли, как они читают вслух его письма из Виргинии. Ей было больно, но она не могла не слушать. Ей претили чопорность Индии и глупая болтовня Милочки, и она знала, что они ее тоже терпеть не могут, но не ездить к ним было выше ее сил. И всякий раз, вернувшись из Двенадцати Дубов, она угрюмо бросалась на постель и отказывалась спуститься к ужину.
   Именно эти отказы от пищи больше всего беспокоили Эллин и Мамушку. Последняя появлялась в ее комнате с подносом, уставленным соблазнительными яствами, вкрадчиво давая понять, что теперь, став вдовой, она может есть сколько ее душеньке угодно. Но у Скарлетт не было аппетита.
   Доктор Фонтейн с сумрачным видом сказал однажды Эллин, что есть примеры, когда от безутешной скорби женщины начинали чахнуть и сходили в могилу, – Эллин побледнела: та же мысль глодала и ее.
   – Что же нам делать, доктор?
   – Перемена обстановки была бы для нее лучшим лекарством, – сказал доктор, больше всего озабоченный тем, чтобы сбыть с рук трудную пациентку. И вот Скарлетт вместе с младенцем отправилась, хотя и без особой охоты, навестить своих родственников О'Хара и Робийяров в Саванне, а затем сестер Эллин – Полин и Евлалию – в Чарльстоне. Но совершенно неожиданно для Эллин, обкидавшей ее на месяц позже, она без всяких объяснений возвратилась домой. В Саванне Скарлетт был оказан самый радушный прием, но какая скука сидеть смирненько с этими стариками – Джеймсом и Эндрю и их дренами – и слушать, как они вспоминают былое, которое ничуть не интересовало Скарлетт! То же повторилось и у Робийяров, а Чарльстон, по мнению Скарлетт, был омерзителен.
   Тетушка Полин и ее супруг, маленький, хрупкий, церемонно-вежливый старичок с отсутствующим взглядом, бродивший мыслями где-то в прошлом веке, жили на плантации, еще более уединенной, чем Тара, на берегу реки. До ближайшего поместья было добрых двадцать миль сумрачными дорогами, через пустынные дубовые рощи, заросли кипариса и болота. При взгляде на виргинские дубы, оплетенные серой бахромой мха, Скарлетт пробирала дрожь: они пробуждали в ней воспоминания об ирландских духах, бродящих в мерцающем сером тумане, о которых часто рассказывал ей в детстве Джералд. Заняться здесь было совершенно нечем, и целыми днями она вязала, а вечерами слушала, как дядюшка Кэри читал вслух нравоучительные творения Булвер-Литтона.
   В Чарльстоне, в большом доме тетушки Евлалии, скрытом от глаз за высокой оградой и садом, было так же тоскливо. Скарлетт, привыкшей к свободным просторам полей и пологих красных холмов, все время казалось, что она в тюрьме. Жили здесь не столь замкнуто, как у тетушки Полин, но Скарлетт не нравились посещавшие этот дом люди – их чопорность, приверженность традициям, подчеркнутая кастовость. В их глазах она была плодом мезальянса. Все они дивились про себя, как одна из Робийяров могла выйти замуж за пришлого ирландца, и Скарлетт угадывала их мысли. Она чувствовала, что тетушка Евлалия постоянно просит для нее снисхождения за ее спиной. Это ее бесило, так как она не больше дорожила родовитостью, чем ее отец. Она гордилась Джералдом, сумевшим выбиться в люди без посторонней помощи, исключительно благодаря своей ирландской сметке.
   К тому же чарльстонцы приписывали себе слишком большие заслуги в овладении фортом Самтер! Боже милостивый, неужели эти тупицы не понимали: если бы даже у них хватило ума не стрелять, рано или поздно выстрелил бы какой-нибудь другой идиот, и война все равно бы началась. Даже их тягучая речь казалась ей, привыкшей к быстрому, живому говору Северной Джорджии, жеманной. Порой она боялась, что заткнет уши и завизжит, если еще раз услышит «паалмы» – вместо «пальмы» или «маа» и «паа» – вместо «ма» и «па». Все это ее так раздражало, что во время одного официального визита она, к вящему огорчению тетушки Евлалии, заговорила с провинциальным ирландским акцентом, ловко имитируя произношение Джералда. После этого она вернулась домой. Лучше терзаться думами об Эшли, чем терзать свои уши чарльстонской речью.
   Эллин, дни и ночи проводившая в трудах, стараясь поднять доходность имения на благо Конфедерации, пришла в ужас, когда ее старшая дочь – худая, бледная, злоязычная – возвратилась домой. Ночь за ночью, лежа рядом с безмятежно похрапывающим Джералдом, Эллин вспоминала, как сама пережила когда-то невозвратимую утрату, и ломала себе голову, пытаясь придумать, чем облегчить страдания дочери. Тетушка Чарлза, мисс Питтипэт Гамильтон, уже не раз писала ей, настойчиво прося отпустить Скарлетт погостить у них в Атланте, и теперь Эллин впервые всерьез задумалась над этим предложением.
   Тетушка и Мелани жили одни в большом доме, «без всякой мужской опеки теперь, когда не стало нашего дорогого Чарлза», писала мисс Питтипэт. «Конечно, есть еще мой брат Генри, но он не живет под одним с нами кровом. Вероятно, Скарлетт поведала Вам о Генри. Деликатность не позволяет мне более подробно касаться этой темы в письме. А нам с Мелани будет много легче и спокойней, если Скарлетт приедет погостить у нас. Одиноким женщинам втроем лучше, чем вдвоем. И может быть, дорогая Скарлетт найдет для себя утешение в горе, как делает это Мелани, ухаживая за нашими храбрыми мальчиками в здешнем госпитале, ну, и конечно, и Мелани и я жаждем увидеть ее драгоценного малютку…»
   Словом, вдовьи одеянья Скарлетт снова были собраны в дорогу, и она отбыла в Атланту с Уэйдом Хэмптоном, его нянькой Присей, сотней конфедератских долларов от Джералда и кучей наставлений, как ей надлежит себя вести, от Мамушки и Эллин. Не очень-то хотелось Скарлетт ехать в Атланту. Тетушка Питти в ее представлении была на редкость глупой старухой, и Скарлетт претила мысль о том, чтобы жить под одной крышей с женой Эшли. Но оставаться дома, где воспоминания обступали ее со всех сторон, стало для нее невыносимо, и она готова была бежать куда глаза глядят.

Часть 2

Глава VIII

   Майским утром 1862 года поезд уносил Скарлетт на север. При всей своей неприязни к Мелани и мисс Питтипэт, Скарлетт не без любопытства думала о переменах, которые могли произойти в Атланте с прошлой, еще довоенной, зимы, когда она последний раз побывала там, и о том, что как-никак этот город не может быть столь же невыносимо скучен, как Чарльстон или Саванна.
   Атланта с детства интересовала Скарлетт больше других городов потому, что, по словам Джералда, этот город был ее ровесником. Джералд, как обычно, слегка погрешил против истины ради красного словца, и Скарлетт с годами это поняла, – но так или иначе. Атланта все равно была лишь на девять лет старше ее и, следовательно, необычайно молода по сравнению с другими городами. Саванна и Чарльстон были старые, почтенные города – один приближался к концу своего второго столетия, другой уже шагнул в третье, и в глазах Скарлетт они были городами-бабушками, мирно греющими на солнце свои старые кости, обмахиваясь веерами. Атланта же принадлежала к одному с ней поколению – молодой, своевольный, необузданный город, под стать ей самой.
   А ее ровесником Джералд сделал этот город потому, что свое последнее крещение Атланта получила в один год со Скарлетт. За девять лет до этого город сначала назывался Терминус, потом Мартасвилл и только в год рождения Скарлетт был переименован в Атланту.
   Когда Джералд прибыл в Северную Джорджию, Атланты не было еще и в помине, не было даже крошечного поселка – сплошная дичь и глушь. Но уже в следующем, 1836 году штат утвердил проект прокладки железной дороги на северо-запад – через только что очищенную от индейцев чероки территорию. Конечный пункт этой дороги – штат Теннесси на Западе – был уже четко обозначен, но откуда она должна была взять свое начало в Джорджии, никто толком не знал, пока годом позже некий безымянный строитель не воткнул палку в красную глину, обозначив исходную южную точку дороги и место будущего города Атланты, поначалу названного просто Терминус, то есть конечная станция.
   В те годы в Северной Джорджии еще не проложили железных дорог, да и вообще они были тогда редкостью. Но незадолго до того года, когда Джералд сочетался браком с Эллин, крошечная фактория в двадцати пяти милях к северу от Тары превратилась в деревушку, и полотно будущей железной дороги медленно поползло от нее на север. А потом началась эра повсеместной прокладки железных дорог. От старого города Огасты потянулась через штат другая дорога – на запад, на пересечение с новой дорогой на Теннесси. Из другого старого города-Саванны – началось строительство третьей железной дороги – сначала до Мейкона, в Центральной Джорджии, а затем на север, через графство, где поселился Джералд, до Атланты, для соединения с двумя упомянутыми выше дорогами, что обеспечивало Саванской гавани связь с западными территориями. А потом из этого, железнодорожного узла, из молодого города Атланты, была проложена четвертая железная дорога – на юго-запад до Монтгомери и Мобайла.
   Рожденный железными дорогами город рос и развивался вместе с ними. Когда все четыре железнодорожные линии были завершены. Атланта обрела прямую связь с западом, с югом и с побережьем, а через Огасту – с севером и востоком. Оказавшись на пересечении всех путей, маленькая деревушка расцвела.
   За короткий промежуток времени – Скарлетт тогда исполнилось семнадцать лет – на том месте, где в красную глину была воткнута палка, вырос преуспевающий городок Атланта, насчитывавший десять тысяч жителей и приковывавший к себе внимание всего штата. Более старые и более степенные города, взирая на кипучий молодой город, чувствовали себя в положении курицы, неожиданно высидевшей гусенка. Почему Атланта приобретала столь отличный от всех других городов Джорджии облик? Почему она так быстро росла? В конце концов она же ничем особенным похвалиться не могла, если не считать железных дорог и кучки весьма предприимчивых людей.
   Ничего не скажешь, первые поселенцы, обосновавшиеся в Терминусе, переименованном затем в Мартасвилл, а позже в Атланту, бесспорно, были людьми предприимчивыми. Деятельные, энергичные, они стекались из ранее освоенных областей Джорджии, да и из других отдаленных штатов в этот разраставшийся вокруг железнодорожного узла городок. Они приезжали сюда, исполненные веры в будущее. И строили свои склады и магазины по обочинам пяти красных раскисших дорог, пересекавшихся позади вокзала. Они воздвигали добротные дома на Уайтхолле и на улице Вашингтона и вдоль подножия высокого холма, где мокасины многих поколений индейцев протоптали путь, именуемый Персиковой тропой. Они гордились своим городом, гордились его быстрым ростом и собой, ибо это благодаря их усилиям он рос. Старые города могли давать Атланте какие угодно прозвища. Атланта не придавала этому значения.
   Атланта привлекала Скарлетт именно тем, что заставляло Саванну, Огасту и Мейкон относиться к этому городу с презрением. В Атланте, как и в ней самой, старое причудливо переплелось с новым, и в этом единоборстве старое нередко уступало своеволию и силе нового. А сверх того, некоторую роль играли в этом и чисто личные причины – Скарлетт увлекала мысль о том, что этот город родился или, во всяком случае, был крещен одновременно с ней.
   Ночь, проведенная в дороге, была ветреной и дождливой, но, когда поезд прибыл в Атланту, жаркое солнце уже храбро взялось за работу и трудилось вовсю, стараясь высушить улицы, превратившиеся в потоки и водовороты грязи. Глинистая площадь перед вокзалом, вдоль и поперек изрытая колесами и копытами, представляла собой жидкое месиво, наподобие тех луж, в которых любят поваляться свиньи, и несколько повозок уже увязло в этом месиве по самые ступицы. Сквозь сутолоку и грязь беспрерывной вереницей тянулись через площадь армейские фургоны и санитарные кареты, выгружая из вагонов боеприпасы и раненых, мулы тонули в этой жиже, возницы чертыхались, фонтаны грязи летели из-под колес.
   Скарлетт стояла на нижней подножке вагона – бледная и очаровательная в своем черном траурном платье с траурным крепом почти до пят. Она не решалась ступить на землю, боясь испачкать туфли и подол платья; оглядываясь по сторонам, ища глазами среди всех этих громыхающих повозок, колясок и карет пухленькое розовощекое личико мисс Питтипэт, она увидела, что к ней, с видом важным и величественным, направляется, шлепая по лучкам, худой старый седовласый негр со шляпой в руке.
   – А это, сдается мне, мисс Скарлетт? А я Питер – кучер мисс Питтипэт. Стойте, не лезьте в такую грязь! – сердито остановил он Скарлетт, которая, подобрав юбки, уже готова была спрыгнуть с подножки. – Вы, глядишь, не лучше мисс Питти, она что твое дитя малое – завсегда ноги промачивает. Давайте-ка я вас снесу.
   Он поднял Скарлетт на руки – поднял легко, невзирая на свой возраст и хилый вид, – и, заметив Присей, стоявшую на площадке вагона с ребенком на руках, спросил:
   – А эта девчушка – ваша нянька, что ли? Молода еще, чтобы нянчить единственного сыночка мистера Чарлза – вот что я вам скажу, мисс Скарлетт. Ну, да об этом опосля. Ступай за мной, да смотри ребенка-то не урони!
   Скарлетт кротко выслушала нелестный отзыв о своем выборе няньки, высказанный весьма безапелляционным тоном, и столь же кротко позволила старику негру подхватить себя на руки. Пока он нес ее через площадь к коляске, а Присей, надув губы, шлепала за ним по лужам, ей припомнилось, что рассказывал Чарлз про «дядюшку Питера»:
   «Всю Мексиканскую кампанию он проделал бок о бок с отцом, выхаживал его, когда отец был ранен, короче говоря, спас ему жизнь. Он же, в сущности, и вырастил нас с Мелани, ведь мы остались совсем крошками после смерти отца и матери. Тетя Питти в то время рассорилась с дядей Генри, своим братом, переехала жить к нам и взяла на себя заботы о нас. Только она совершенно беспомощное создание, этакий славный добрый большой ребенок, и дядюшка Питер так к ней и относится – как к ребенку. Даже для спасения собственной жизни она ни по какому, самому простому вопросу не в состоянии принять самостоятельного решения, так что дядюшка Питер должен все решать за нее. Это он, когда мне сравнялось пятнадцать лет, решил, что надо увеличить сумму, отпускаемую на мои карманные расходы, и он же настоял, чтобы я заканчивал свое образование в Гарварде, в то время как дядя Генри хотел, чтобы я окончил местный университет. И когда Мелани подросла, тот же дядюшка Питер решал, можно ли уже позволить ей делать прическу и выезжать в свет. По его слову тетя Питти должна оставаться дома и не ездить с визитами, если он находит, что на дворе слишком холодно или слишком сыро, и он же указывает ей, когда нужно надеть шаль… Он самый умный, сметливый негр из всех, каких мне доводилось видеть, и самый преданный. Беда лишь в том, что все мы трое, со всеми потрохами, находимся в его безраздельной личной собственности, и он это превосходно понимает».