Митчелл Маргарет. Унесенные ветром

   – Нет? Вы не говорите мне настоящей причины. Дело же не в девичьей застенчивости. Так в чем же?
   Перед ней вдруг возник образ Эшли, такого непохожего на Ретта, – она увидела его столь живо, словно он стоял рядом: золотистые волосы его были освещены солнцем, глаза, ослепленные ярким светом, казались сонными, и в нем было столько благородства. Вот она, причина, из-за которой Скарлетт не хотела снова выходить замуж, хотя в общем-то не возражала бы против Ретта – ведь порой он ей даже нравился. Но она принадлежала Эшли на веки вечные. Она никогда не принадлежала ни Чарлзу, ни Фрэнку и никогда по-настоящему не сможет принадлежать Ретту. Каждая частица ее, почти все, что она делала, за что боролась, чего добивалась, – все принадлежало Эшли, все делалось потому, что она любила его. Эшли и Тара – она принадлежит им. Улыбки, смех, поцелуи, которыми она одаривала Чарлза и Фрэнка, на самом деле принадлежали Эшли, хотя он никогда их не требовал и никогда не потребует. Просто в глубине ее души жило стремление сохранить себя для него, хоть она и понимала, что он никогда не примет этого ее дара.
   Она не знала, что лицо ее изменилось, мечты придали чертам мягкость, – такою Ретт еще не видел ее. Он смотрел на ее чуть раскосые зеленые глаза, широко раскрытые и мечтательные, на нежный изгиб губ, и у него перехватило дыхание. Потом один из уголков его рта вдруг резко дернулся вниз.
   – Скарлетт О'Хара, вы просто дура! – вырвалось у него.
   И прежде чем ее мысли успели вернуться из далеких странствий, руки его обвились вокруг нее, уверенно и крепко, как много лет тому назад на темной дороге и Тару. И нахлынула беспомощность, она почувствовала, что сдается, почва уходит из-под ног и что-то теплое обволакивает ее, лишая воли. А бесстрастное лицо Эшли Уилкса расплывается и тонет в пустоте. Ретт запрокинул ей голову и, прижав к своему плечу, поцеловал – сначала нежно, потом со стремительно нарастающей страстью, заставившей ее прижаться к нему, как к своему единственному спасению. В этом хмельном, качающемся мире его жадный рот раздвинул ее дрожащие губы, по нервам побежал ток, будя в ней ощущения, которых она раньше не знала и не думала, что способна познать. И прежде чем отдаться во власть закрутившего ее вихря, она поняла, что тоже целует его.
   – Перестаньте… пожалуйста, я сейчас лишусь чувств, – прошептала она, делая слабую попытку отвернуться от него. Но он снова крепко прижал ее голову к своему плечу, и она, как в тумане, увидела его лицо. Широко раскрытые глаза его страстно блестели, руки дрожали, так что она даже испугалась.
   – А я и хочу, чтобы вы лишились чувств. Я заставлю вас лишиться чувств. Вы многие годы не допускали, чтобы это с вами случилось. Ведь ни один из этих дураков, которых вы знали, не целовал вас так, правда? Ваш драгоценный Чарлз, или Фрэнк, или этот ваш дурачок Эшли…
   – Прошу вас…
   – Я сказал: ваш дурачок Эшли. Все эти джентльмены – да что они знают о женщинах? Что они знали о вас? Вот я вас знаю.
   Его губы снова прижались к ее губам, и она сдалась без борьбы, слишком ослабев, чтобы даже отвернуть голову, – да она и не хотела отворачиваться; сердце у нее колотилось так отчаянно, что ее всю сотрясало от его ударов, и ей становилось страшно от силы Ретта и собственной слабости. Что он с ней сейчас сделает? Она в самом деле лишится чувств, если он не отпустит ее. Если бы он только отпустил ее… Ах, если бы он никогда ее не отпускал!
   – Скажите «да»! – Губы их почти соприкасались, а его глаза были так близко, что казались огромными и заполняли все пространство. – Скажите «да», черт бы вас подрал! Или…
   Она шепнула: «Да», не успев даже подумать, точно он силой вырвал у нее это слово и она произнесла его, сама того не желая. Но как только она его произнесла, в душе ее наступило внезапное успокоение, голова перестала кружиться и даже чувство опьянения как будто прошло. Она пообещала выйти за него замуж, хотя вовсе не собиралась давать такое обещание. Она сама не понимала, как это случилось, но в общем-то не жалела о случившемся. Теперь ей казалось даже вполне естественно, что она сказала «да», – точно вмешалась некая божественная сила и некая могучая рука уладила все ее дела, разрешила все ее проблемы.
   Ретт быстро перевел дух, услышав ее «да», и нагнулся над ней, словно хотел еще раз поцеловать; она закрыла глаза, откинула голову. Но он отстранился от нее, и она почувствовала легкое разочарование. Странное это было ощущение, когда он так ее целовал – странное и волнующее.
   Какое-то время Ретт сидел неподвижно – ее голова покоилась у него на плече, и она почувствовала, как, словно подчиняясь внутреннему усилию, дрожь в его руках стала проходить. Потом он слегка отодвинулся и посмотрел на нее сверху вниз. Она открыла глаза и увидела, что пугавший ее пламень в его лице погас. Но встретиться с ним взглядом она почему-то не могла и в нарастающем смятении опустила глаза.
   – Вы сказали это осознанно? – спросил он очень спокойно. – Вы не хотите взять свое слово назад?
   – Нет.
   – Вы так сказали не потому, что я… как же это говорят?.. «выбил у вас почву из-под ног» моей… м-м… моим пылом?
   Она не могла ответить, ибо не знала, что сказать, и не могла встретиться с ним взглядом. Он взял ее за подбородок и приподнял ей голову.
   – Я говорил вам как-то, что могу снести от вас что угодно, кроме лжи, и сейчас я хочу знать правду. Так почему вы сказали «да»?
   Слова по-прежнему», не шли у нее с языка, но самообладание начинало возвращаться – она продолжала смотреть вниз, лишь уголки губ чуть приподнялись в улыбке.
   – Посмотрите на меня. Из-за моих денег?
   – Как можно говорить такое, Ретт! Что за вопрос!
   – Посмотрите на меня и не увиливайте. Я не Чарлз, и не Фрэнк, и не какой-нибудь лоботряс из ваших краев, которого можно обмануть хлопаньем ресниц. Так из-за моих денег?
   – Ну… частично – да.
   – Частично?
   Казалось, это его не раздосадовало. Он быстро перевел дух и усилием воли погасил желание, засветившееся было в его глазах, когда она это произнесла, – желание, которое так смутило ее.
   – Видите ли, – беспомощно проговорила она, – деньги – они ведь никогда не лишние, вы это знаете, Ретт, а бог свидетель, Фрэнк оставил мне не так уж много. Ну и потом… вы же знаете, Ретт, мы понимаем друг друга. И вы единственный из всех знакомых мне мужчин, кто способен услышать правду от женщины, а ведь приятно иметь мужа, который не считает тебя полной идиоткой и не хочет, чтобы ты ему врала… и кроме того… ну, словом, вы мне нравитесь.
   – Нравлюсь?
   – Видите ли, – капризным тоном заявила она, – если бы я сказала, что влюблена в вас по уши, то соврала бы, а главное, вы бы знали, что я вру.
   – Мне порой кажется, вы слишком далеко заходите в своем стремлении говорить правду, моя кошечка. Не кажется ли вам, что в данную минуту лучше было бы сказать: «Я люблю вас, Ретт», даже если это ложь и даже если вы вовсе этого не чувствуете?
   Куда он клонит, подумала она, все больше и больше запутываясь. Вид у него был такой странный – он был взволнован, раздосадован и в то же время явно подтрунивал над ней. Он выпустил ее из объятий и глубоко засунул обе руки в карманы брюк – она заметила, что они были сжаты в кулаки.
   «Даже если я потеряю на этом мужа, – все равно буду говорить правду», – мрачно подумала она, чувствуя, как закипает у нее кровь, что случалось всегда, когда он изводил ее.
   – Ретт, это было бы ложью, да и вообще зачем нам нужны все эти глупости? Как я вам и сказала, вы мне нравитесь. Вы прекрасно понимаете, что это значит. Вы как-то сказали мне, что не любите меня, но у нас с вами много общего. Мы с вами оба изрядные мошенники, сказали вы тогда…
   – О боже! – прошептал он, отворачиваясь от нее. – Чтобы так попасться в собственную ловушку!
   – Что вы сказали?
   – Ничего. – Он посмотрел на нее и рассмеялся, но это был неприятный смех. – Так назначайте день, моя дорогая. – Он снова рассмеялся, нагнулся и поцеловал ее руки.
   Ей сразу стало легче оттого, что настроение его изменилось и к нему вроде бы вернулся благодушно-шутливый тон, а потому улыбнулась и она. Он поиграл ее рукой и с усмешкой посмотрел на нее.
   – Вам никогда не приходилось читать в романах о том, как поначалу безразличная – жена влюбляется в собственного мужа?
   – Вы же знаете, Ретт, что я не читаю романов, – сказала она и, подлаживаясь под его тон, добавила: – А кроме того, в свое время вы говорили, что когда муж и жена любят друг друга, – это очень дурной тон.
   – Похоже, я в свое время наговорил вам черт знает сколько всяких глупостей, – неожиданно резко произнес он и поднялся.
   – Не чертыхайтесь.
   – Придется вам к этому привыкать и самой начать чертыхаться. Придется вам мириться и с моими дурными привычками. Это часть платы за то… что я вам нравлюсь и что мои денежки попадут в ваши прелестные лапки.
   – Ну, не надо так злиться только потому, что я не стала лгать и не дала вам повода для самодовольства. Вы-то ведь тоже не влюблены в меня, верно? Так почему же я должна быть в вас влюблена?
   – Нет, дорогая моя, я в вас не влюблен – как и вы в меня, но если бы даже и был влюблен, то вы были бы последним человеком, которому я бы в этом признался. Храни господь того, кто действительно полюбит вас. Вы разобьете ему сердце, моя милая, жестокая дикая кошечка, которая до того беззаботна и так уверена в себе, что даже и не пытается убрать коготки.
   Он рывком поднял ее на ноги и снова поцеловал. Но на этот раз тубы его были другие, ибо, казалось, он не думал о том, что причиняет ей боль, а наоборот – хотел причинить боль, хотел ее обидеть. Губы его скользнули по ее шее и ниже, ниже, пока не коснулись тафты, прикрывавшей грудь, и там прижались таким долгим, таким горячим поцелуем, что его дыхание опалило ей кожу. Она высвободила руки и уперлась ему в грудь, отталкивая его, оскорбленная в своей скромности.
   – Вы не должны так! Да как вы смеете!
   – Сердце у вас стучит, как у зайца, – насмешливо произнес он. – Если бы я был человеком самодовольным, я бы сказал: когда тебе просто кто-то нравится, так оно не стучит. Пригладьте свои взъерошенные перышки. И не стройте из себя девственницу. Скажите лучше, что привезти вам из Англии. Кольцо? Какое бы вам хотелось?
   Она заколебалась между желанием благосклонно ответить на его вопрос и чисто женским стремлением продолжить сцену гнева и возмущения.
   – О-о… кольцо с бриллиантом… только, пожалуйста, Ретт, купите с большущим-пребольшущим.
   – Чтобы вы могли совать его под нос своим обедневшим друзьям и говорить: «Видите, какую рыбку я поймала». Прекрасно, вы получите кольцо с большим бриллиантом, таким большим, что вашим менее удачливым подругам останется в утешение лишь перешептываться о том, как это вульгарно – носить такие большие камни.
   И он вдруг решительно направился к дверям; она в растерянности за ним последовала.
   – Что случилось? Куда вы?
   – К себе – укладываться.
   – Да, но…
   – Что – но?
   – Ничего. Надеюсь, путешествие ваше будет приятным.
   – Благодарю вас.
   Он раздвинул двери и вышел в холл. Скарлетт следовала за ним, несколько растерянная, слегка разочарованная этой неожиданной развязкой. Он надел накидку, взял шляпу и перчатки.
   – Я напишу вам. Сообщите мне, если передумаете.
   – И вы не…
   – Что? – Ему, казалось, не терпелось уйти.
   – И вы не поцелуете меня на прощание? – прошептала она, заботясь о том, чтобы никто в доме не услышал.
   – А вам не кажется, что для одного вечера было достаточно поцелуев? – ответил он и с усмешкой посмотрел на нее сверху вниз. – Подумать только, такая скромная, хорошо воспитанная молодая женщина… Я же говорил вам, что вы получите удовольствие, верно?
   – Нет, вы просто невыносимы! – воскликнула она в гневе, уже не заботясь о том, услышит Мамушка или нет. – И я ничуть не буду жалеть, если вы не вернетесь.
   Она повернулась и, взмахнув юбкой, ринулась к лестнице: она была уверена, что вот сейчас почувствует его теплую руку на своем плече и он ее остановит. Но вместо этого он распахнул дверь на улицу, и холодный воздух ворвался в холл.
   – Я все же вернусь, – сказал он и вышел, а она так и осталась на нижней ступеньке, глядя на захлопнувшуюся дверь.
   Кольцо, которое Ретт привез из Англии, было действительно с большим бриллиантом, таким большим, что Скарлетт стеснялась его носить. Она любила броские дорогие украшения, но сейчас у нее возникло неприятное чувство, что все сочтут это кольцо вульгарным и будут правы. В центре кольца сидел бриллианта четыре карата, а вокруг него – изумруды. Кольцо закрывало ей всю фалангу и казалось, оттягивало руку своей тяжестью. Скарлетт подозревала, что Ретту стоило немалого труда заказать такое кольцо, и он попросил сделать его как можно более броским из желания уязвить ее.
   Пока Ретт не вернулся в Атланту и на пальце ее не появилось кольца, Скарлетт никому, даже родным, не говорила о своих намерениях; когда же она объявила о своей помолвке, в городе разразилась буря сплетен. Со времени истории с ку-клукс-кланом Ретт и Скарлетт были самым непопулярными горожанами после янки и «саквояжников». Все неодобрительно относились к Скарлетт еще с того далекого дня, когда она перестала носить траур по Чарлзу Гамильтону. Неодобрение усилилось, когда она так не по-женски взялась управлять лесопилками; забыв о скромности, появлялась беременная на людях и позволяла себе многое другое. Но когда она стала причиной смерти Фрэнка и Томми и из-за нее теперь висела на волоске жизнь десятка других людей, неприязнь переросла во всеобщее осуждение.
   Что же до Ретта, то он вызвал ненависть всего города спекуляциями во время войны и не стал милее своим согражданам, вступив в деловые контакты с республиканцами, когда война кончилась. Однако наибольшую волну ненависти, как ни странно, вызвал он у дам Атланты тем, что спас жизнь нескольким выдающимся ее горожанам.
   Не потому, разумеется, что дамы не хотели, чтобы их мужья остались живы. Просто они были возмущены, что обязаны жизнью своих мужей такому человеку, как Ретт, и весьма неблаговидному объяснению, которое он придумал. Не один месяц они поеживались, слыша, как потешаются и смеются над ними янки, – дамы считали и говорили, что если бы Ретт действительно заботился о сохранении ку-клукс-клана, он придумал бы более достойную версию. Он-де намеренно втянул в эту историю Красотку Уотлинг, чтобы обесчестить благонамеренных горожан, а поэтому не заслуживает ни благодарности за спасение людей, ни прощения былых грехов, – говорили дамы.
   Все они, столь быстро откликавшиеся на беду, столь сочувствовавшие чужому горю, столь неустанно трудолюбивые в тяжелые времена, становились безжалостными, как фурии, по отношению к ренегату, нарушившему малейший закон их неписаного кодекса. А кодекс этот был прост: уважение к Конфедерации, почитание ветеранов, верность старым традициям, гордость в бедности, раскрытые объятия друзьям и неугасающая ненависть к янки. Скарлетт же и Ретт пренебрегли каждым звеном этого кодекса.
   Мужчины, чью жизнь Ретт спас, пытались из чувства приличия и благодарности заставить своих жен умолкнуть, но у них не очень это получалось. Еще до объявления о помолвке и Скарлетт и Ретт уже были не слишком популярны, однако люди держались с ними внешне вежливо. Теперь же и холодная любезность стала невозможна. Весть об их помолвке прокатилась по городу как взрыв, неожиданный и ошеломляющий, и даже наиболее кроткие женщины принялись пылко возмущаться. Выйти замуж, когда и года не прошло после смерти Фрэнка, который к тому же погиб из-за нее! Да еще за этого Батлера, которому принадлежал дом терпимости и который вместе с янки и «саквояжниками» участвовал в разного рода грабительских предприятиях! Каждого из этих двоих по отдельности – куда ни шло, еще можно вынести, но бесстыжее соединение Скарлетт и Ретта – это уж слишком. Оба до того вульгарны и подлы! Выгнать из города – вот что!
   Атланта, возможно, более снисходительно отнеслась бы к этим двоим, если бы весть об их помолвке не совпала с тем моментом, когда «саквояжники» и подлипалы – дружки Ретта – выглядели особенно омерзительно в глазах уважаемых граждан. Ненависть к янки и ко всем их приспешникам достигла предельного накала, когда город узнал о помолвке, ибо как раз в это время пала последняя цитадель сопротивления Джорджии правлению янки. Долгая кампания, которую генерал Шерман начал четыре года тому назад, двинувшись на юг от Далтона, завершилась крахом для Джорджии, и штат был окончательно поставлен на колени.
   Три года Реконструкции прошли под знаком террора. Все считали, что хуже уже быть не может. Но теперь Джорджия обнаруживала, что худшая пора Реконструкции еще только начинается.
   В течение трех лет федеральное правительство пыталось навязать Джорджии чуждые идеи и чуждое правление, и поскольку в его распоряжении была армия, то оно в этом весьма преуспело. Однако новый режим держался лишь на штыках. Штат подчинился правлению янки, но не по доброй воле. Лидеры Джорджии продолжали сражаться за право штата на самоуправление сообразно своим представлениям. Они продолжали сопротивляться всем попыткам заставить их встать на колени и принять диктат Вашингтона как закон.
   Официально правительство Джорджии так и не капитулировало, но борьба была безнадежной, это была борьба на поражение. И хотя выиграть в этой борьбе не представлялось возможным, по крайней мере, она помогала отсрочить наступление неизбежного. Во многих других южных штатах негры уже занимали высокие посты в разных учреждениях, и даже в законодательном собрании большинство составляли негры и «саквояжники». Но Джорджия, благодаря своему упорному сопротивлению, до сих пор еще как-то держалась. Почти все эти три года капитолий штата находился в руках белых и демократов. Разумеется, когда повсюду солдаты-янки, официальные лица способны лишь выражать протесты и оказывать пассивное сопротивление. Власть правительства в штате была номинальной, но по крайней мере она находилась в руках исконных обитателей Джорджии. А теперь и эта цитадель пала.
   Подобно тому как Джонстон и его солдаты четыре года тому назад отступали шаг за шагом от Далтона до Атланты, так постепенно, начиная с 1865 года, отступали демократы Джорджии. Власть федерального правительства над делами и жизнью граждан штата неуклонно росла. Все вершила сила, и военные приказы следовали один за другим, неуклонно подрывая гражданскую власть. Наконец, когда Джорджию низвели до уровня провинции на военном положении, появился приказ, предоставлявший избирательное право неграм, независимо от того, разрешалось это законом штата или нет.
   За неделю до объявления о помолвке Скарлетт и Ретта состоялись выборы губернатора. Демократы-южане выдвинули в качестве кандидата генерала Джона Б. Гордона, одного из самых любимых и самых уважаемых граждан Джорджии. Против него был выставлен республиканец по имени Баллок. Выборы длились три дня вместо одного. Негров перевозили на поездах целыми составами из города в город, и они голосовали в каждом местечке, находившемся на их пути. И конечно же, Баллок победил.
   Если завоевание Джорджии Шерманом породило горечь у ее обитателей, то захват капитолия штата «саквояжниками», янки и неграми вызвал горечь такую жестокую, какой штат еще не знал. Атланта, да и вся Джорджия кипели от гнева.
   А Ретт Батлер был другом ненавистного Баллока!
   Скарлетт, по обыкновению не обращавшая внимания ни на что, непосредственно ее не касавшееся, едва ли знала о том, что прошли выборы. Ретт в выборах не участвовал, и его отношения с янки оставались прежними. Но Ретт был подлипала, да к тому же и друг Баллока – от этого никуда не уйдешь. И если они со Скарлетт поженятся, то и она станет подлипалой. Атланта сейчас не склонна была что-либо прощать или быть снисходительной к кому-либо из вражеского лагеря, поэтому, когда распространилась весть о помолвке, город не вспомнил ничего хорошего об этой паре, зато припомнил все плохое.
   Скарлетт понимала, что город не могла не потрясти весть об ее помолвке, но она и не представляла себе, какого накала достигли страсти, пока миссис Мерриуэзер, подстрекаемая своим церковным кружком, не взялась побеседовать с ней ради ее же блага.
   – Поскольку твоей дорогой матушки нет в живых, а мисс Питти – женщина незамужняя и потому не способна… м-м… ну, словом, говорить с тобой о таких вещах, я считаю своим долгом предупредить тебя, Скарлетт. Капитан Батлер – не тот человек, за которого может выйти замуж женщина из хорошей семьи. Он…
   – Он сумел спасти голову дедушки Мерриуэзера и вашего племянника в придачу.
   Миссис Мерриуэзер раздулась, как лягушка. Всего час тому назад у нее был весьма возмутительный разговор с дедушкой. Старик заметил, что она, должно быть, слишком высоко ценит его шкуру, если не чувствует благодарности к Ретту Батлеру, каким бы мерзавцем и подлипалой он ни был.
   – Он же все это сделал, Скарлетт, чтобы представить нас в дурацком свете перед янки, – возразила миссис Мерриуэзер. – Ты не хуже меня знаешь, что это самый настоящий мошенник. Всегда был мошенником, а сейчас просто пробы ставить негде. Таких, как он, приличные люди не принимают.
   – Нет? Вот это странно, миссис Мерриуэзер. Ведь он часто бывал в вашей гостиной во время войны. И это он подарил Мейбелл атласное подвенечное платье, не так ли? Или, может быть, память меня подводит?
   – В войну все было иначе и люди приличные общались со многими не вполне… И это было правильно, так как служило на благо Нашего Правого Дела. Но не можешь же ты всерьез думать о том, чтобы выйти замуж за человека, который и сам не служил в армии, и издевался над теми, кто записывался в ее ряды?!
   – Он тоже был в армии. Он прослужил в армии восемь месяцев. Он участвовал в последней кампании, и сражался под Франклином, и был с генералом Джонстоном, когда тот сложил оружие.
   – Я об этом не слыхала, – сказала миссис Мерриуэзер, и вид у нее был такой, будто она вовсе этому и не верит. – Но он же не был ранен – с победоносным видом добавила она.
   – Многие не были.
   – Все, кто чего-то стоил, – все были ранены. Я лично не знаю ни одного, кто не был бы ранен.
   Скарлетт закусила удила.
   – В таком случае все, кого вы знали, были сущие идиоты, которые не умеют даже вовремя укрыться от дождя… или от пули. А теперь позвольте, миссис Мерриуэзер, вот что вам сказать, и можете отнести это на хвосте своим кумушкам. Я выхожу замуж за капитана Батлера, и я не изменила бы своего решения, даже если бы он сражался на стороне янки.
   Достойная матрона покинула дом в таком состоянии, что даже шляпка ее тряслась от гнева, и Скарлетт поняла, что теперь приобрела себе открытого врага вместо порицательного друга. Но ей было все равно. Ни слова миссис Мерриуэзер, ни ее действия не могли уязвить Скарлетт. Ей было безразлично, кто что скажет, – за исключением Мамушки.
   Скарлетт спокойно вынесла обморок тети Питти, которая лишилась чувств, узнав о помолвке, и сумела выстоять, увидев, как вдруг постарел Эшли и, не поднимая глаз, пожелал ей счастья. Ее позабавили и разозлили письма от тети Полин и тети Евлалии из Чарльстона: обе дамы пришли в ужас от услышанного, накладывали свой запрет на этот брак, писали, что она не только погубит себя, но нанесет удар и по их положению в обществе. Скарлетт лишь рассмеялась, когда Мелани, сосредоточенно нахмурясь, сказала со всей прямотой: «Конечно, капитан Батлер куда лучше, чем многие думают, – каким он оказался добрым и умным, как он сумел спасти Эшли. И он все-таки сражался за Конфедерацию. Но, Скарлетт, не кажется Ли тебе, что лучше не принимать столь поспешного решения?»
   Нет, Скарлетт было безразлично, кто что говорил, – ей было небезразлично лишь то, что говорила Мамушка. Слова Мамушки сильнее всего обозлили ее и причинили самую острую боль.
   – Много вы натворили всякого такого, от чего мисс Эллин очень бы расстроилась, ежели б узнала. И я тоже расстраивалась ужас как. Да только такого вы еще не выкидывали. Взять себе в мужья падаль! Да, мэм, еще раз повторю: падаль! И не смейте мне говорить, будто он – благородных кровей! Ничегошеньки это не меняет. Падаль – она ведь бывает и благородных кровей и неблагородных, а он – падаль! Да, мисс Скарлетт, я ведь видела, как вы отобрали мистера Чарлза у мисс Уилкс, хоть он и ничуточки вам не нравился. И я видела, как вы украли у собственной сестры мистера Фрэнка. Но я держала рот на замке – ничего не говорила, хоть и видела, что вы творили, когда продавали худой лес за хороший, и оболгали не одного жентмуна из тех, что лесом торгуют, и разъезжали сама по себе всяким скверным неграм на приманку, а теперь вот и мистера Фрэнка из-за вас подстрелили, и бедных каторжников-то вы не кормите, так что у них душа в теле не держится. А я молчком молчала, хотя мисс Эллин в земле обетованной могла б сказать мне: «Мамушка, Мамушка! Плохо ты смотрела за моим дитятей!» Да, мэм, все я терпела, а вот этого, мисс Скарлетт, не стерплю. Не можете вы выйти замуж за падаль. И не выйдете, пока я дышу.
   – Нет, выйду – и за того, за кого хочу, – холодно заявила Скарлетт. – Что-то ты стала забывать свое место, Мамушка.
   – И давно пора! Но ежели я вам все это не скажу – кто скажет?
   – Я уже думала. Мамушка, и решила, что лучше тебе уехать назад в Тару. Я дам тебе денег и…
   Мамушка вдруг выпрямилась, исполненная чувства собственного достоинства.
   – Я ведь вольная, мисс Скарлетт. И никуда вы меня не пошлете, ежели я сама не захочу. А в Тару я поеду, когда вы со мной поедете. Не оставлю я дите мисс Эллин одну, и ничто на свете меня не принудит. Да и внука мисс Эллин я не оставлю, чтобы всякая там падаль воспитывала его. Здесь я сейчас живу, здесь и останусь!