Митчелл Маргарет. Унесенные ветром

   – Душенька!
   – Да, да, хотелось бы. Мне надоело сидеть тут взаперти.
   – Скарлетт, пообещайте мне, что вы никогда не повторите больше таких слов. Все будут думать, что у вас нет ни малейшего уважения к памяти бедного покойного Чарли…
   – Ох, тетя Питти, ну, пожалуйста, не плачьте!
   – Боже мой, теперь я и вас довела до слез, – всхлипнула тетушка Питтипэт и с чувством облегчения полезла в карман юбки за носовым платком.
   Твердый комок, стоявший у Скарлетт в горле, уступил наконец место слезам, и она заплакала – громко, навзрыд, но не по бедному Чарли, как полагала тетушка Питтипэт, а по затихавшему вдали смеху и скрипу колес. Встревоженная Мелани с гребенкой в руке вбежала, шелестя юбками, в комнату. Ее темные волосы, обычно всегда аккуратно уложенные в сетку, пышным облаком маленьких своевольных кудряшек рассыпались по плечам.
   – Дорогие! Что случилось?
   – Чарли! – сладко всхлипнула тетушка Питтипэт, упоенно отдаваясь своему горю и припадая головой к плечу Мелани.
   – О! – воскликнула Мелани, и губы ее задрожали при упоминании имени покойного брата. – Мужайтесь, моя дорогая! О, Скарлетт, не плачь!
   Скарлетт же, упав ничком на кровать, рыдала в голос, оплакивая свою впустую проходящую молодость, лишенную уготованных этому возрасту развлечений. Она рыдала, как дитя, привыкшее слезами добиваться всего, чего ни пожелает, но понимающее вместе с тем, что на сей раз слезами не поможешь, и потому рыдающее уже от негодования и отчаяния. Уткнувшись головой в подушку, она со злости колотила ногами по стеганому одеялу.
   – Лучше бы я умерла! – самозабвенно всхлипывала она.
   Перед лицом такого бездонного горя необременительные слезы Питтипэт высохли, а Мелани бросилась утешать сноху.
   – Дорогая, не плачь! Вспомни, как тебя любил Чарлз! Пусть это послужит тебе утешением! Подумай о своем драгоценном малютке!
   Чувство обездоленности оттого, что она лишена теперь всех доступных другим утех, раздражение оттого, что никто ее не понимает, сковали, по счастью, Скарлетт язык, иначе, с унаследованной от Джералда привычкой не стесняться в выражениях, она выложила бы напрямик все, что накопилось у нее на сердце. Мелани погладила ее по плечу, а тетя Питти заковыляла к окну, чтобы опустить жалюзи.
   – Не надо! – яростно вскричала вдруг Скарлетт, поднимая от подушки красное, опухшее от слез лицо. – Не опускайте! Я еще не умерла, хоть лучше бы мне умереть! О пожалуйста, уйдите, оставьте меня одну!
   Она снова уткнулась головой в подушку, и, шепотом посовещавшись друг с другом, обе дамы на цыпочках удалились. Скарлетт слышала, как Мелани, понизив голос, говорила тете Питтипэт, когда они спускались с лестницы:
   – Тетя Питти, прошу вас, не надо при ней упоминать о Чарлзе. Вы же знаете, как тяжело это на нее всегда действует. У бедняжки делается такое странное выражение лица – мне кажется, она каждый раз с трудом удерживается от слез. Мы не должны усугублять ее горе.
   В бессильной ярости Скарлетт снова заколотила ногами по одеялу, ища и не находя достаточно крепких слов, чтобы выразить душившую ее злобу.
   – Пропади все пропадом! – выкрикнула она наконец и почувствовала некоторое облегчение. И как только Мелани может так спокойно сидеть дома, не снимать траура по брату и отказываться от всяких развлечений – ей же всего восемнадцать лет? Мелани словно не замечает, что жизнь проносится мимо под звон банджо и шпор. Или это ее не трогает?
   «Да просто она бесчувственная деревяшка, – думала Скарлетт, дубася кулаком по подушке. – У нее никогда не было столько поклонников, как у меня, ей и терять нечего. К тому же… к тому же у нее есть Эшли, а у меня… у меня – никого!» И разбередив еще сильнее свои раны такими мыслями, она снова залилась слезами.
   В угрюмом ожесточении просидела она в спальне до обеда, и зрелище возвращавшихся с пикника повозок, нагруженных сосновыми ветками, вьющимися растениями и папоротником, отнюдь не помогло развеять ее тоску. У всех был усталый, но счастливый вид, и все снова улыбались и махали ей, и она уныло отвечала на их приветствия. Жизнь ничего не сулила впереди, и жить дальше явно не имело смысла.
   Избавление пришло с самой неожиданной стороны: когда после обеда все улеглись вздремнуть, к дому подъехала коляска с миссис Мерриуэзер и миссис Элсинг. Пораженные таким неурочным визитом, Мелани, Скарлетт и тетушка Питтипэт вскочили с кроватей, поспешно зашнуровали свои корсажи, пригладили волосы и спустились в гостиную.
   – У миссис Боннелл дети заболели корью, – заявила с порога миссис Мерриуэзер, всем своим видом давая понять, что считает миссис Боннелл целиком ответственной за то, что это случилось.
   – А барышень Маклюр вызвали в Виргинию, – сообщила миссис Элсинг умирающим голосом, томно обмахиваясь веером и, в свою очередь, давая понять, что это, как в общем и все прочее, мало ее интересует. – Даллас Маклюр ранен.
   – Какое несчастье – в один голос воскликнули хозяйки дома. – Бедный Даллас!..
   – Да нет, легко, в плечо, – сухо уточнила миссис Мерриуэзер. – Но надо же, чтобы это случилось именно сейчас! Девочки уезжают на Север, чтобы доставить его домой. Однако, бог мне свидетель, у нас нет времени сидеть тут и чесать языком. Нам надо ехать развешивать зелень. Питти, вы и Мелани нужны нам сегодня вечером, чтобы занять место миссис Боннелл и девочек Маклюр.
   – Но, Долли, это же невозможно!
   – Не говорите мне, пожалуйста, «невозможно», Питтипэт Гамильтон! – воинственно заявила миссис Мерриуэзер. – Вы должны приглядывать за неграми, которые будут разносить прохладительные напитки. Вместо миссис Боннелл. А Мелли будет сидеть в киоске девочек Маклюр.
   – Но мы же не можем – еще не прошло и года, как бедный Чарли…
   – Я разделяю ваши чувства, но нет жертвы, которую нельзя было бы принести во имя нашего Дела, – нежно пропела миссис Элсинг, отметая все возражения.
   – Конечно, мы рады помочь, но разве вы не можете посадить в киоск какую-нибудь молоденькую хорошенькую девушку?
   Миссис Мерриуэзер фыркнула, издав трубный звук:
   – Нечто непостижимое творится с молодыми девицами в наши дни. У них нет ни малейшего чувства долга. У всех девушек находятся какие-то отговорки, чтобы не сидеть в киосках. Я, разумеется, вижу их насквозь! Они просто боятся, что это помешает им флиртовать с офицерами, только и всего. Да и новые платья не будут видны за прилавком. Как бы я хотела, чтобы этот контрабандист… как его?
   – Капитан Батлер, – подсказала миссис Элсинг.
   – Чтобы он привозил побольше медикаментов и поменьше кринолинов и кружев. Если я увижу сегодня хоть одно новое платье, это значит, что он привез их десятка два! Капитан Батлер! Я уже слышать не могу этого имени. Словом, Питти, у меня нет времени препираться с вами. Вы должны прийти, и точка. Все вас поймут. К тому же никто вас и не увидит в задней комнате, и Мелли тоже не будет слишком бросаться в глаза. Киоск этих бедняжек, девочек Маклюр, находится в самой глубине, и он не слишком хорошо разукрашен, так что никто и не обратит на вас внимания.
   – Мне кажется, мы непременно должны пойти и помочь, – сказала вдруг Скарлетт, изо всех сил стараясь скрыть, как она этого жаждет, и придать лицу спокойное, серьезное выражение. – Уж такую-то малость мы можем сделать для госпиталя.
   Ни одна из приехавших дам ни разу не упомянула ее имени, и они, резко обернувшись, воззрились на нее. Как бы остро ни нуждались они в помощи, им даже в голову не приходило просить вдову, меньше года носящую траур, принять участие в столь многолюдном сборище. Скарлетт ответила на их молчаливое изумление детски простодушным взглядом широко раскрытых невинных глаз.
   – Мне кажется, мы все трое должны помочь чем можем. Я посижу с Мелли в киоске. По-моему, это как-то лучше для нас обеих, если мы будем вместе, а не порознь. Тебе не кажется, что так лучше, Мелли?
   – Право… – беспомощно пробормотала Мелли. Мысль о том, чтобы, еще не сняв траура, появиться в публичном собрании, была для нее столь дикой, что она растерялась.
   – Скарлетт права, – поспешила заявить миссис Мерриуэзер, заметив колебания Мелани. Она встала, оправила кринолин. – Вы обе… все вы должны прийти помочь. И пожалуйста, Питти, не пытайтесь снова пускать в ход свои отговорки. Подумайте лучше о том, как госпиталь нуждается в деньгах для новых коек и медикаментов. И я знаю, Чарлзу было бы приятно, что вы помогаете Делу, за которое он отдал жизнь.
   – Ну хорошо, – беспомощно пробормотала тетушка Питтипэт, как всегда пасуя перед более сильным, чем у нее, характером. – Если вы считаете, что люди не осудят…
   «Какое счастье, просто не верится! Просто не верится!» – пело в душе у Скарлетт, когда она незаметно скользнула в задрапированный розовой и желтой кисеей киоск, предназначавшийся для барышень Маклюр. И все-таки она здесь! После целого года траура, уединения, приглушенных голосов, сводящей с ума скуки, она – на вечере, самом большом вечере, какой когда-либо устраивался в Атланте! Она снова видит множество людей, огни, слышит музыку, может полюбоваться на красивые наряды, кружева, ленты – все, что этот пресловутый капитан Батлер привез, прорвавшись сквозь блокаду, из своего последнего плавания.
   Она опустилась на один из маленьких табуретов за прилавком и окинула взглядом длинный зал, который до этого вечера был всего лишь безобразной голой учебной казармой Как должны были потрудиться сегодня дамы, чтобы сделать его таким нарядным! Теперь он выглядел прелестно. Сюда, подумалось ей, собрали, должно быть, все подсвечники и канделябры со всей Атланты – серебряные, с дюжиной тонких, изогнутых консолей, фарфоровые, с очаровательными фигурками, украшающими основание, старинные бронзовые шандалы, строгие и величественные, с множеством свечей всех цветов и размеров, благоухающих восковницей. Свечи стояли на длинных, декорированных цветами столах, и на пирамидах для винтовок, вытянувшихся вдоль всех стен, и на прилавках киосков, и даже на подоконниках распахнутых настежь окон, где теплый летний ветерок колебал, не задувая, их пламя.
   Огромная безобразная лампа, подвешенная к потолку на заржавленных цепях в центре зала, совершенно преобразилась с помощью плюща и дикого винограда, начинавшего уже слегка съеживаться от жары. Сосновые ветви, развешанные по стенам, источали приятный аромат, а по углам зала из них было образовано нечто вроде уютных беседок для отдыха почтенных матрон и дуэний. Все стены, окна, все затянутые разноцветной кисеей киоски украсились гирляндами плюща, дикого винограда и сассапарили – длинные гибкие плети падали каскадом. И повсюду среди этой зелени на красно-синих флагах и флажках сверкали звезды Конфедерации.
   Подмостки для музыкантов были оформлены с особенным вкусом. Звездчатые флажки и растения в горшках и кадках почти скрывали их от глаз, и Скарлетт без труда догадалась, что все эти герани, колеусы, водосборы, олеандры и бегонии были принесены сюда из разных домов, со всех концов города. Даже четыре сокровища миссис Элсинг, ее четыре каучуконоса, заняли почетное место по углам подмостков.
   С убранством же противоположного конца зала дамы так постарались, что превзошли самих себя. Здесь на стене висели огромные портреты – президента Конфедерации Дэвиса и вице-президента Стефенса, уроженца Джорджии, прозванного Маленьким Алексом. Над портретами был водружен гигантский флаг, а перед ними на длинных столах красовались трофеи, собранные со всех садов города: груды белых, желтых и алых роз, декоративные папоротники; горделивые, похожие на шпаги золотистые гладиолусы, ворохи многоцветных настурций и прямые, упругие стебли шток-роз, высоко вздымающие свои пунцовые и палевые головки. И среди этого буйства цветов торжественно, как на алтаре, горели свечи. Два лица, глядевшие сверху в зал, были столь разительно несхожи, что казалось странным, как могли эти два человека одновременно оказаться во главе столь торжественного сборища: Дэвис – с его тонким, твердо сжатым надменным ртом, впалыми щеками и холодными глазами аскета, и Стефенс – с горящим взором темных, глубоко посаженных глаз; лицо человека, познавшего лишь болезни и утраты и восторжествовавшего над ними благодаря крепости духа и природному чувству юмора. Два всеми любимых лица.
   Почтенные дамы, представительницы комитета, на плечи коих была возложена ответственность за проведение базара, торжественно, как флагманские суда, проплыли по залу, направляя запоздавших молодых дам и смеющихся девушек к их киоскам, и скрылись за дверями задних комнат, где готовились прохладительные напитки и закуски. Тетушка Питти поспешила следом за ними.
   Музыканты поднялись на подмостки и принялись настраивать свои скрипки, подкручивая колки и пиликая смычками с торжественно-сосредоточенным видом, – их черные, сверкающие белозубыми улыбками лица уже лоснились от пота. Старик Леви, кучер миссис Мерриуэзер, руководивший оркестром на всех благотворительных базарах, балах и свадьбах еще с тех времен, когда Атланта звалась Мартасвиллом, постучал смычком, прося внимания. Гостей пока собралось мало – в основном только дамы-распорядительницы, – но все взоры обратились к нему. И тут скрипки, контрабасы, аккордеоны, банджо и трещотки медленно, протяжно заиграли «Лорену» – медленно, потому что время для танцев пока не настало: танцы начнутся, когда из киосков исчезнут товары. Скарлетт почувствовала, как забилось у нее сердце при нежных меланхолических звуках вальса.
 

 
Уплывает за годом год, Лорена!
Травы увядают, снег идет,
Солнце покидает небосвод, Лорена…
 

 
   Раз-два-три, раз-два-три, наклон вправо, влево, раз-дватри, раз-два-три, поворот-поворот… Какой изумительный вальс! Слегка раскинув руки, полузакрыв глаза, она покачивалась в такт томной, завораживающей музыке. Печальная повесть трагической любви Лорены находила отклик в ее растревоженной душе, и к горлу подступал комок.
   Внезапно, словно пробужденная к жизни музыкой вальса, залитая лунным светом, напоенная теплыми ароматами, улица за окнами наполнилась топотом копыт, скрипом колес, смехом, голосами, негромкой перебранкой кучеров-негров, отвоевывавших себе место для экипажа. Радостные, беззаботные звуки перенеслись на лестницу; звонкие голоса девушек сплетались с басовитыми голосами их спутников: девушки восторженными восклицаниями приветствовали своих подруг, расставшись с ними не далее как после полудня.
   И ожил зал. Девушки – в ярких платьях, с огромными кринолинами, из-под которых выглядывали кружевные панталончики, – словно стая пестрых бабочек, разлетелись во все концы зала. Обнаженные хрупкие белые плечики, нежные округлые очертания грудей, чуть прикрытых кружевными рюшами; кружевные мантильи, небрежно наброшенные на полусогнутые руки, веера – разрисованные или расшитые стеклярусом, веера из лебяжьих перьев, из павлиньих перьев, подвешенные к запястьям на тоненьких бархатных ленточках; темные, гладко зачесанные вверх над ушами волосы, стянутые на затылке тугим, тяжелым, уложенным в сетку узлом, кокетливо – горделиво оттягивающим голову назад; пушистые массы золотистых, танцующих надо лбом, ниспадающих на шею локонов в обрамлении золотых подвесок, танцующих с локонами в лад; шелк, кружева, тесьма, ленты – все контрабандное и от этого еще более драгоценное; все наряды, все украшения – предмет особой гордости, выставляемый напоказ как живое свидетельство того, что контрабандисты и девушки утерли нос янки.
   Разумеется, не все цветы города были в знак уважения и преданности принесены к портретам вождей Конфедерации. Самые нежные и самые душистые украшали девушек: чайные розы, прикрепленные к волосам над ухом; бутоны роз и веточки жасмина, сплетенные венком, придерживали каскады кудрей; букетики цветов стыдливо выглядывали из-за атласных кушаков. Всем этим цветам суждено было еще до исхода ночи перекочевать в качестве драгоценных сувениров в нагрудные кармашки серых мундиров.
   О, сколько мундиров мелькало в этой толпе и сколько знакомых мужчин было облачено в эти мундиры-мужчин, которых Скарлетт видела на госпитальных койках или на плацу, встречала на улицах. И как великолепны были эти мундиры, с начищенными до блеска пуговицами, с ослепительным золотом галунов на обшлагах и на воротнике! И как красиво оттеняли серое сукно мундиров красные, желтые и синие лампасы на брюках, указывающие на род войск! Концы пунцовых и золотых кушаков развевались, ножны сабель сверкали и звенели, ударяясь о блестящие ботфорты, и звон их сливался со звоном шпор.
   «Какие красавцы!» – думала Скарлетт, глядя, как мужчины издали взмахом руки приветствуют друг друга или склоняются над рукой какой-нибудь почтенной дамы, и сердце ее переполнялось гордостью. Все они казались такими юными, несмотря на свои пышные рыжеватые усы или темные каштановые и черные бороды и такими красивыми и беспечными, несмотря на забинтованные руки в лубках и белые марлевые повязки на голове, резко оттенявшие их загорелые, обветренные лица. Кое-кто был даже на костылях, и какой гордостью сияли глаза сопровождавших их девушек, старавшихся приладиться к подпрыгивающим движениям своих кавалеров! Особенно ярким, многоцветным пятном, затмевавшим все наряды дам, выделялся в толпе зуав из Луизианы. Маленький, смуглолицый, улыбающийся, с рукой в лубке на черной шелковой перевязи, в широких, белых в синюю полоску шароварах, кремовых гетрах и коротком, плотно обтягивающем торс красном мундире – он был похож не то на заморскую тропическую птицу, не то на обезьянку. Его звали Рене Пикар, и он был главным претендентом на руку Мейбелл Мерриуэзер. Да, похоже, сегодня сюда прибыли все раненые из госпиталей – во всяком случае, все, кто мог ходить, а также все, приехавшие с фронта на побывку или отпущенные по болезни, и все железнодорожные и почтовые служащие, и весь персонал госпиталей, и все, кто работал в интендантской службе от Атланты до Мейкона. Как довольны будут дамы-патронессы! Госпитали огребут кучу денег сегодня.
   С улицы донеслись дробь барабанов, топот ног, громкие восторженные крики кучеров. Затрубили в горн, и чей-то сочный бас отдал команду: «Вольно!» И вот уже офицеры внутреннего охранения и милиции, все в парадных мундирах, поднялись по узкой лестнице и появились в зале, раскланиваясь, отдавая честь, пожимая руки. Юношам из войск внутреннего охранения война казалась увлекательной игрой, и они уповали на то, что ровно через год, если военные действия к тому времени еще продлятся, они тоже отправятся в Виргинию, а седобородые старцы, которым в эту минуту хотелось бы вернуть свою юность, молодцевато вышагивали в мундирах внутреннего охранения, озаренные светом славы своих сражающихся на фронте сыновей. В мундирах же милиции были в основном мужчины средних лет и постарше, но попадались и годные по возрасту для отправки на фронт – эти чувствовали себя не так непринужденно, как юноши и старики, ибо люди уже начали перешептываться на их счет, удивляясь, почему они не становятся под знамена генерала Ли.
   Но как же зал вместит всю эту толпу! Еще минуту назад он казался таким большим и просторным, а сейчас был уже забит до отказа, и воздух теплой летней ночи стал душен от запаха одеколона, сухих духов, помады для волос, благоухания цветов, горящих ароматных свечей и легкого привкуса пыли от множества ног, топчущих старый дощатый пол казармы. В шуме и гуле голосов тонули все слова, а старик Леви, словно подхваченный всеобщим радостным возбуждением, вдруг оборвал на полутакте «Лорену», яростно прошелся смычком по струнам, и оркестр что было мочи грянул «Голубой заветный флаг».
   Сотни голосов подхватили мелодию и слились в восторженном, ликующем гимне. Горнист из внутреннего охранения, вскочив на подмостки, затрубил в лад с оркестром, и когда серебристые звуки горна призывно поплыли над поющей толпой, холодок восторга пробежал у людей по спинам и обнаженные плечи женщин покрылись от волнения мурашками.
 

 
Ура! Ура! Ура!
Да здравствует Юг и его Права!
Взвейся выше, флаг голубой
С одной заповедной звездой!
 

 
   Запели второй куплет, и Скарлетт, громко певшая вместе со всеми, услышала за своей спиной высокое нежное сопрано Мелани, такое же пронзительно-чистое, как звуки горна. Обернувшись, она увидела, что Мелани стоит, закрыв глаза, прижав руки к груди, и на ресницах у нее блестят слезинки. Когда музыка смолкла, она заговорщически улыбнулась Скарлетт и со смущенной гримаской приложила платочек к глазам.
   – Я так счастлива, – шепнула она, – так горжусь нашими солдатами, что просто не могу удержаться от слез.
   Глаза ее горели жгучим, почти фанатичным огнем, и озаренное их сиянием некрасивое личико стало на миг прекрасным.
   И у всех женщин были такие же взволнованные лица, и слезы гордости блестели на их щеках – и на свежих, румяных, и на увядавших, морщинистых, – и губы улыбались, и глубоким волнением горели глаза, когда музыка смолкла и они повернулись к своим мужчинам – мужьям, возлюбленным, сыновьям. И все женщины, даже самые некрасивые, были ослепительно хороши в эту минуту, озаренные верой в своих любимых и любящих и стократно воздающие им любовью за любовь.
   Да, они любили своих мужчин, верили в них и готовы были верить до последнего вздоха. Разве может беда постучаться к ним в дверь, когда между ними и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никогда, казалось им, с самого сотворения мира ни одна страна еще не растила таких сыновей – таких бесстрашных, таких беззаветно преданных делу, таких изысканно-галантных, таких нежных! И как могут они не одержать сокрушительной победы, когда борются за правое, справедливое дело. И это Правое Дело не менее дорого им, женщинам, чем их мужья, отцы и сыновья; они служат ему своим трудом, они отдали ему и сердца свои, и помыслы, и упования, и отдадут, если потребуется, и мужей, и сыновей, и отцов и будут так же гордо нести свою утрату, как мужчины несут свое боевое знамя.
   В эти дни сердца их были преисполнены преданности и гордости до краев: Конфедерация – в зените своей славы, и победа близка! Несокрушимый Джексон триумфально движется по долине Миссисипи, и янки посрамлены в семидневном сражении под Ричмондом! Да и как могло быть иначе, когда во главе стоят такие люди, как Ли и Джексон? Еще одна победа, и янки на коленях возопиют о мире, а воины-южане возвратятся домой, и радости и поцелуям не будет конца! Еще одна победа, и войне конец!
   Конечно, чьи-то места за семейным столом опустеют навеки, и чьи-то дети никогда не увидят своих отцов, и на пустынных берегах виргинских рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные могилы, но кто скажет, что эти люди слишком дорогой ценой заплатили за Правое Дело? А если дамам приходится обходиться без нарядных туалетов, если чай и сахар стали редкостью, это может служить лишь предметом шуток, не более. К тому же отважным контрабандистам нет-нет да и удавалось провозить все это под самым носом у разъяренных янки, и обладание столь желанными предметами доставляло особое удовольствие. Но скоро Рафаэль Семмс и военно-морской флот Конфедерации дадут жару канонеркам северян и откроют доступ в порты. Да и Англия окажет Конфедерации военную помощь – ведь английские фабрики бездействуют из-за отсутствия южного хлопка. И, конечно, английская знать не может не симпатизировать южанам, как всякая знать – людям своего круга, и не может не испытывать неприязни к янки, поклоняющимся доллару.
   И женщины шелестели шелковыми юбками, и заливались смехом, и, глядя на своих мужчин, испытывали гордость и любовный трепет, вдвойне сладостный и жгучий перед лицом опасности, а быть может, даже смерти.
   Сердце Скарлетт тоже в первые минуты билось радостно и учащенно оттого, что она снова оказалась на балу среди такого многолюдного сборища, но ее радость вскоре потухла, когда, окидывая взглядом толпу, она заметила одухотворенное выражение на лице окружающих. Все сияли, всех переполнял патриотический восторг, и только одна она не испытывала таких чувств. Ее приподнятое настроение сменилось подавленностью и смутной тревогой. И вот уже зал утратил свое великолепие в ее глазах и наряды женщин – свой блеск, а их безраздельная преданность Конфедерации и безудержный восторг, озарявший их лица, показались ей просто… да просто смешными!
   У нее даже слегка приоткрылся от удивления рот, когда, заглянув себе в душу, она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости, которой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем ради Правого Дела. И прежде чем в объятом страхом уме ее успела промелькнуть мысль: «Нет, нет, нельзя так думать! Это дурно, это грешно», она уже знала, что это их пресловутое Правое Дело – для нее пустой звук и ей до смерти надоело слушать, как все без конца исступленно толкуют об одном и том же с таким фанатичным блеском в глазах. Правое Дело не представлялось ей священным, а война – чем-то возвышенным. Для нее это было нечто досадно вторгшееся в жизнь, стоившее много денег, бессмысленно сеявшее смерть и делавшее труднодоступным то, что услаждает бытие. Она поняла, что устала от бесконечного вязания, скатывания бинтов и щипания корпии, от которой у нее загрубели пальцы. И, боже, как надоел ей госпиталь! Она устала, она погибала от тоски, от тошнотворного запаха гноящихся ран, от вечных стонов раненых, от страшной печати отрешенности на осунувшихся лицах умирающих.