Митчелл Маргарет. Унесенные ветром

   – А я подарю тебе для них цепочку – вот эту, которая на мне сейчас, если она тебе нравится, – сказал Ретт и снова улыбнулся. – Тетя Мелли совершенно права. Но она говорила о водке, не о вине. Ты же должен научиться пить вино, как подобает джентльмену, сынок, и сейчас самое время начать обучение.
   Он разбавил кларет водой из графина, пока жидкость не стала светло-розовая, и протянул рюмку Уэйду. В этот момент в столовую вошла Мамушка. На ней было ее лучшее воскресное черное платье и передник; на голове – свеженакрахмаленная косынка. Мамушка шла, покачивая бедрами, сопровождаемая шепотом и шорохом шелковых юбок. С лица ее исчезло встревоженное выражение, почти беззубый рот широко улыбался.
   – С новорожденной вас, мистер Ретт! – сказала она.
   Уэйд замер, не донеся рюмки до рта. Он знал, что Мамушка не любит его отчима. Она никогда не называла его иначе как «капитан Батлер» и держалась с ним вежливо, но холодно. А тут она улыбалась ему во весь рот, пританцовывала да к тому же назвала «мистер Ретт»! Ну и день – все вверх дном!
   – Я думаю, вам лучше налить рому, чем кларету, – сказал Ретт и, приоткрыв погребец, вытащил оттуда квадратную бутылку. – Хорошенькая она у нас, верно, Мамушка?
   – Да уж куда лучше, – ответила Мамушка и, причмокнув, взяла рюмку.
   – Вы когда-нибудь видели ребенка красивее?
   – Ну, мисс Скарлетт, когда появилась на свет, уж конечно, была прехорошенькая, а все не такая.
   – Выпейте еще рюмочку, Мамушка. Кстати, Мамушка, – это было произнесено самым серьезным тоном, но в глазах Ретта плясали бесенята, – что это так шуршит?
   – О, господи, мистер Ретт, да что же еще, как не моя красная шелковая юбка! – Мамушка хихикнула и качнула бедрами, так что заколыхался весь ее могучий торс.
   – Значит, это ваша нижняя юбка! Вот уж никогда бы не поверил. Так шуршит, будто ворох сухих листьев переворачивают. Ну-ка, дайте взглянуть. Приподнимите подол.
   – Нехорошо это, мистер Ретт! О господи! – слегка взвизгнула Мамушка и, отступив на ярд, скромно приподняла на несколько дюймов подол и показала оборку нижней юбки из красной тафты.
   – Долго же вы раздумывали, прежде чем ее надеть, – буркнул Ретт, но черные глаза его смеялись и в них поблескивали огоньки.
   – Да уж, сэр, слишком даже долго.
   Тут Ретт сказал нечто такое, чего Уэйд не понял:
   – Значит, с мулом в лошадиной сбруе покончено?
   – Мистер Ретт, негоже это, что мисс Скарлетт сказала вам! Но вы не станете сердиться на бедную старую негритянку?
   – Нет, не стану. Я просто хотел знать. Выпейте еще, Мамушка. Берите хоть всю бутылку. И ты тоже пей, Уэйд! Ну-ка, произнеси тост.
   – За сестренку! – воскликнул Уэйд и одним духом осушил свою рюмку. И задохнулся, закашлялся, начал икать, а Ретт и Мамушка смеялись и шлепали его по спине.
   С той минуты, как у Ретта родилась дочь, он повел себя настолько неожиданно для всех, кто имел возможность его наблюдать, что перевернул все установившиеся о нем представления – представления, от которых ни городу, ни Скарлетт не хотелось отказываться. Ну, кто бы мог подумать, что из всех людей именно он будет столь открыто, столь бесстыдно гордиться своим отцовством. Особенно если учесть то весьма щекотливое обстоятельство, что его первенцем была девочка, а не мальчик.
   И новизна отцовства не стиралась. Это вызывало тайную зависть у женщин, чьи мужья считали появление потомства вещью естественной и забывали об этом событии, прежде чем ребенка окрестят. Ретт же останавливал людей на улице и рассказывал во всех подробностях, как на диво быстро развивается малышка, даже не предваряя это – хотя бы из вежливости – ханжеской фразой; «Я знаю, все считают своего ребенка самым умным, но…» Он считал свою дочку чудом, – разве можно ее сравнить с другими детьми, и плевать он хотел на тех, кто думал иначе. Когда новая няня дала малышке пососать кусочек сала и тем вызвала первые желудочные колики, Ретт повел себя так, что видавшие виды отцы и матери хохотали до упаду. Он спешно вызвал доктора Мида и двух других врачей, рвался побить хлыстом злополучную няньку, так что его еле удержали. Однако ее выгнали, после чего в доме Ретта перебывало много нянь – каждая держалась не больше недели, ибо ни одна не в состоянии была удовлетворить требованиям Ретта.
   Мамушка тоже без удовольствия смотрела на появлявшихся и исчезавших нянек, ибо не хотела, чтобы в доме была еще одна негритянка: она вполне может заботиться и о малышке, и об Уэйде с Эллой. Но годы уже начали серьезно сказываться на Мамушке, и ревматизм сделал ее медлительной и неповоротливой. У Ретта не хватало духу сказать ей об этом и объяснить, почему нужна вторая няня. Вместо этого он говорил ей, что человеку с его положением не пристало иметь всего одну няню. Это плохо выглядит. Он намерен нанять еще двоих, чтобы они занимались тяжелой работой, а она. Мамушка, командовала ими. Вот такие рассуждения Мамушке были понятны. Чем больше слуг, тем выше ее положение, как и положение Ретта. Тем не менее она решительно заявила ему, что не потерпит в детской никаких вольных негров. Тогда Ретт послал в Тару за Присей. Он знал ее недостатки, но в конце концов она все-таки выросла в доме Скарлетт. А дядюшка Питер предложил свою внучатую племянницу по имени Лу, которая жила у Бэрров, кузенов мисс Питти.
   Еще не успев окончательно оправиться, Скарлетт заметила, насколько Ретт поглощен малышкой, и даже чувствовала себя неловко и злилась, когда он хвастался ею перед гостями. Да, конечно, хорошо, если мужчина любит ребенка, но проявлять свою любовь на людях – это казалось ей немужественным. Лучше бы он держался небрежнее, безразличнее, как другие мужчины.
   – Ты выставляешь себя на посмешище, – раздраженно сказала она как-то ему, – и я просто не понимаю, зачем тебе это.
   – В самом деле? Ну, и не поймешь. А объясняется это тем, что малышка – первый человечек на свете, который всецело и полностью принадлежит мне.
   – Но она и мне принадлежит!
   – Нет, у тебя есть еще двое. Она – моя.
   – Чтоб ты сгорел! – воскликнула Скарлетт. – Ведь это я родила ее, да или нет? К тому же, дружок, я тоже твоя.
   Ретт посмотрел на нее поверх черной головки малышки и как-то странно улыбнулся.
   – В самом деле, моя прелесть?
   Только появление Мелани помешало возникновению одной из тех жарких ссор, которые в последние дни так легко вспыхивали между супругами. Скарлетт подавила в себе гнев и отвернулась, глядя на то, как Мелани берет малышку. Решено было назвать ее Юджини-Виктория, но в тот день Мелани невольно нарекла ее так, как потом все и стали звать девочку, – это имя прочно прилепилось к ней, заставив забыть о другом, как в свое время «Питтипэт» начисто перечеркнуло Сару-Джейн.
   Ретт, склонившись над малюткой, сказал в ту минуту:
   – Глаза у нее будут зеленые, как горох.
   – Ничего подобного! – возмущенно воскликнула Мелани, забывая, что глаза у Скарлетт были почти такого оттенка. – У нее глаза будут голубые, как у мистера О'Хара, голубые, как… как наш бывший голубой флаг: Бонни Блу. ^[36]
   – Бонни-Блу Батлер, – рассмеялся Ретт, взял у Мелани девочку и внимательно вгляделся в ее глазки.
   Так она и стала Бонни, и потом даже родители не могли вспомнить, что в свое время окрестили дочку двойным именем, состоявшим из имен двух королев.

Глава LI

   Когда наконец Скарлетт почувствовала, что снова в состоянии выходить, она велела Лу зашнуровать корсет как можно туже – только бы выдержали тесемки. Затем обмерила себе талию. Двадцать дюймов! Она громко охнула. Вот что получается, когда рожаешь детей! Да у нее теперь талия, как у тети Питти, даже шире, чем у Мамушки.
   – Ну-ка, затяни потуже, Лу. Постарайся, чтобы было хоть восемнадцать с половиной дюймов, иначе я не влезу ни в одно платье.
   – Тесемки лопнут, – сказала Лу. – Просто в талии вы располнели, мисс Скарлетт, и ничего уж тут не поделаешь.
   «Что-нибудь да сделаем, – подумала Скарлетт, отчаянно дернув платье, которое требовалось распороть по швам и выпустить на несколько дюймов. – Просто никогда не буду больше рожать».
   Да, конечно, Бонни была прелестна и только украшала свою мать, да и Ретт обожал ребенка, но больше Скарлетт не желала иметь детей. Что тут придумать, она не знала, ибо с Реттом вести себя, как с Фрэнком, она не могла. Ретт нисколько не боялся ее. Да и удержать его будет трудно, когда он так по-идиотски ведет себя с Бонни, – наверняка захочет иметь сына в будущем году, хоть и говорит, что утопил бы мальчишку, если бы она его родила. Ну так вот, не будет у него больше от нее ни мальчишки, ни девчонок. Для любой женщины хватит троих детей.
   Когда Лу заново сшила распоротые швы, разгладила их и застегнула на Скарлетт платье, Скарлетт велела заложить карету и отправилась на лесной склад. По пути настроение у нее поднялось и она забыла о своей талии: ведь на складе она увидит Эшли и сядет с ним просматривать бухгалтерию. И если ей повезет, то они какое-то время будут вдвоем. А видела она его в последний раз задолго до рождения Бонни. Ей не хотелось встречаться с ним, когда ее беременность стала бросаться в глаза. А она привыкла видеть его ежедневно – пусть даже рядом всегда кто-то был. Привыкла к кипучей деятельности, связанной с торговлей лесом, – ей так всего этого не хватало, пока она сидела взаперти. Конечно, теперь ей вовсе не нужно было работать. Она вполне могла продать лесопилки и положить деньги на имя Уэйда и Эллы. Но это означало бы, что она почти не будет видеть Эшли – разве что в обществе, когда вокруг тьма народу. А работать рядом с Эшли доставляло ей огромное удовольствие.
   Подъехав к складу, она с удовольствием увидела, какие высокие стоят штабеля досок и сколько покупателей толпится возле Хью Элсинга. Увидела она и шесть фургонов, запряженных мулами, и негров-возчиков, грузивших лес. «Шесть фургонов! – подумала она с гордостью. – И всего этого я достигла сама!»
   Эшли вышел на порог маленькой конторы, чтобы приветствовать ее, – глаза его светились радостью; подав Скарлетт руку, он помог ей выйти из кареты и провел в контору – так, словно она была королевой.
   Но когда она посмотрела его бухгалтерию и сравнила с книгами Джонни Гэллегера, радость ее померкла. Лесопилка Эшли еле покрывала расходы, тогда как Джонни заработал для нее немалую сумму. Она решила промолчать, но Эшли, видя, как она глядит на лежавшие перед ней два листа бумаги, угадал ее мысли.
   – Скарлетт, мне очень жаль. Могу лишь сказать в свое оправдание, что лучше бы вы разрешили мне нанять вольных негров вместо каторжников. Мне кажется, я бы добился больших успехов.
   – Негров?! Да мы бы прогорели из-за одного жалованья, которое пришлось бы им платить. А каторжники – это же дешевле дешевого. Если Джонни может с их помощью получать такой доход…
   Эшли смотрел поверх ее плеча на что-то, чего она не могла видеть, и радостный свет в его глазах потух.
   – Я не могу заставлять каторжников работать так, как Джонни Гэллегер. Я не могу вгонять людей в гроб.
   – Бог ты мой! Джонни просто удивительно с ними справляется. А у вас, Эшли, слишком мягкое сердце. Надо заставлять их больше работать. Джонни говорил мне: если какому нерадивому каторжнику вздумается отлынивать от работы, он заявляет, что заболел, и вы отпускаете его на целый день. Боже правый, Эшли! Так не делают деньги. Стеганите его разок-другой, и любая хворь мигом пройдет, кроме, может, сломанной ноги…
   – Скарлетт! Скарлетт! Перестаньте! Я не могу слышать от вас такое, – воскликнул Эшли и так сурово посмотрел на нее, что она умолкла. – Да неужели вы не понимаете, что это же люди… И среди них есть больные, голодные, несчастные и… О господи, просто видеть не могу, какой жестокой вы из-за него стали – это вы-то, всегда такая мягкая…
   – Я стала какой – из-за кого?
   – Я должен был вам это сказать, хоть и не имею права. И все же должен. Этот ваш Ретт Батлер. Он отравляет все, к чему бы ни прикоснулся. Вот он женился на вас, такой мягкой, такой щедрой, такой нежной, хоть и вспыльчивой порою, и вы стали… жесткая, грубая – от одного общения с ним.
   – О! – выдохнула Скарлетт: чувство вины боролось в ней с чувством радости оттого, что Эшли неравнодушен к ней, что она ему по-прежнему мила. Слава богу, он думает, что Ретт виноват в том, что она считает каждый пенни. А на самом-то деле Ретт не имел к этому никакого отношения и вся вина – только ее, но, в конце концов, на совести Ретта достаточно много черных пятен, не страшно, если прибавится еще одно.
   – Будь вашим мужем любой другой человек, я, может быть, так бы не огорчался, но… Ретт Батлер! Я вижу, что он с вами сделал. Вы сами не заметили, как вслед за ним стали мыслить сухо и жестко. О да, я знаю, что не должен этого говорить… Он спас мне жизнь, и я благодарен ему, но как бы я хотел, чтобы это был кто угодно, только не он! И я не имею права говорить с вами так, точно…
   – Ах, нет, Эшли, имеете… как никто другой.
   – Говорю вам, это просто невыносимо: видеть, как вы, такая тонкая, огрубели под его влиянием, знать, что ваша красота, ваше обаяние принадлежат человеку, который… Когда я думаю, что он дотрагивается до вас, я…
   «Сейчас он поцелует меня! – в экстазе подумала Скарлетт. – И не я буду в этом виновата!» Она качнулась к нему. Но он отступил на шаг, словно вдруг осознав, что сказал слишком много, – сказал то, чего не собирался говорить.
   – Простите великодушно, Скарлетт. Я… я намекал, что ваш муж – не джентльмен, а сам сейчас наговорил такое, что меня тоже джентльменом не назовешь. Никто не имеет права принижать мужа перед женой. Мне нет оправдания, кроме… кроме… – Он запнулся, лицо его исказилось. Она ждала, затаив дыхание. – У меня вообще нет оправданий.
   Бешеная работа шла в мозгу Скарлетт, пока она ехала в карете домой. Вообще нет оправданий, кроме – кроме того, что он любит ее! И мысль, что она спит в объятиях Ретта, вызывает в нем такую ярость, на какую она не считала его способным. Что ж, она может это понять. Если бы не сознание, что его отношения с Мелани волею судеб сводятся к отношениям брата и сестры, она сама жила бы как в аду. Значит, объятия Ретта огрубили ее, сделали более жесткой! Что ж, раз Эшли так считает, она вполне может обойтись без этих объятий. И она подумала, как это будет сладостно и романтично, если оба они с Эшли решат блюсти физическую верность друг другу, хотя каждый связан супружескими узами с другим человеком. Эта идея завладела ее воображением и пришлась ей по душе. Да к тому же была тут и практическая сторона. Ведь это значит, что ей не придется больше рожать.
   Когда Скарлетт приехала домой и отпустила карету, восторженное состояние, овладевшее ею после слов Эшли, начало испаряться, стоило ей представить себе, как она скажет Ретту, что хочет иметь отдельную спальню – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это будет нелегко. Да и как она скажет Эшли, что не допускает больше до себя Ретта, потому что он, Эшли, так пожелал? Кому нужна такая жертва, если никто не знает о ней? До чего же это тяжкое бремя – скромность и деликатность! Если бы только она могла говорить с Эшли так же откровенно, как с Реттом! А, да ладно. Найдет она способ намекнуть Эшли на истинное положение вещей.
   Она поднялась по лестнице и, открыв дверь в детскую, обнаружила Ретта – он сидел у колыбельки Бонни, дерзка Эллу на коленях, а Уэйд стоял рядом и показывал ему свои сокровища, спрятанные в карманах. Какое счастье, что Ретт любит детей и так ими занимается! Есть ведь отчимы, которые терпеть не могут детей от предыдущих браков.
   – Я хочу поговорить с тобой, – сказала Скарлетт и прошла в их спальню. Лучше покончить с этим сразу, пока она полна решимости не иметь больше детей и любовь Эшли придает ей силы для разговора.
   – Ретт, – без всяких предисловий начала она, как только он закрыл за собой дверь спальни, – я не хочу иметь больше детей, это решено.
   Если его и поразило ее неожиданное заявление, то он и виду не подал. Он не спеша подошел к креслу и, опустившись в него, откинулся на спинку.
   – Я ведь уже говорил тебе, моя кошечка, еще прежде чем родилась Бонни, что мне безразлично, будет у нас один ребенок или двадцать.
   Ловко он уходит от главного, как будто появление детей не имеет никакого отношения к тому, что этому предшествует.
   – По-моему, троих вполне достаточно. Я вовсе не намерена каждый год носить по ребенку:
   – Три мне кажется вполне подходящим числом.
   – Ты прекрасно понимаешь… – начала было она и покраснела от смущения. – Ты понимаешь, что я хочу сказать?
   – Понимаю. А ты сознаешь, что я могу подать на развод, если ты откажешься выполнять свои супружеские обязанности?
   – У тебя хватит низости придумать такое! – воскликнула она, раздосадованная тем, что все идет не так, как она наметила. – Да если бы в тебе было хоть немного благородства, ты бы… ты бы вел себя, как… Ну, словом, посмотри на Эшли Уилкса. Мелани ведь не может иметь детей, и он…
   – Образцовый джентльменчик, этот Эшли, – докончил за нее Ретт, и в глазах его появился странный блеск. – Прошу, продолжай свою речь.
   Скарлетт поперхнулась, ибо речь ее была окончена и ей нечего было больше сказать. Теперь она поняла, сколь глупо было надеяться, что она сумеет по-доброму договориться о столь сложном деле, особенно с таким эгоистичным мерзавцем, как Ретт.
   – Ты сегодня ездила на свой лесной склад, да?
   – А какое это имеет отношение к нашему разговору?
   – Ты ведь любишь собак, Скарлетт? Что ты предпочитаешь – чтобы собака лежала на сене или находилась при тебе?
   Намек не дошел до ее сознания, захлестнутого яростью и разочарованием.
   Ретт легко вскочил на ноги, подошел к ней и, взяв за подбородок, рывком поднял ее голову.
   – Какое же ты дитя! У тебя было трое мужей, но ты до сих пор не знаешь мужской природы. Ты, видимо, считаешь мужчину кем-то вроде старухи, перешагнувшей возрастной рубеж.
   Он игриво ущипнул ее за подбородок и убрал руку. Подняв черную бровь, он долго холодно смотрел на жену.
   – Пойми вот что, Скарлетт. Если бы ты и твоя постель все еще представляли для меня интерес, никакие замки и никакие уговоры не удержали бы меня. И мне не было бы стыдно, так как мы с тобой заключили сделку – сделку, которой я верен и которую ты сейчас нарушаешь. Что ж, спи одна в своей девственной постельке, прелесть моя.
   – Ты что же, хочешь сказать… – возмутилась Скарлетт, – что тебе безразлично…
   – Я ведь надоел тебе, да? Ну, так мужчинам женщины надоедают куда быстрее. Будь святошей, Скарлетт. Огорчаться по этому поводу я не стану. Мне все равно. – Он с усмешкой пожал плечами. – По счастью, в мире полно постелей, а в постелях хватает женщин.
   – Ты хочешь сказать, что готов дойти до…
   – Дорогая моя невинность! Конечно. Удивительно уже то, что я воздерживался от этого так долго. Я никогда не считал супружескую верность добродетелью.
   – Я на ночь буду запирать свою дверь!
   – К чему утруждать себя? Если я захочу тебя, никакой замок меня не удержит.
   Он повернулся с таким видом, точно считал разговор оконченным, и вышел из комнаты. Скарлетт слышала, как он вошел в детскую, где дети бурно приветствовали его. Она села. Вот она и добилась своего. Этого хотела она, и этого хотел Эшли. Но она не чувствовала себя счастливой. Гордость ее была задета: ее оскорбляла самая мысль, что Ретт отнесся так легко к ее словам, что он вовсе не жаждет обладать ею, что он ее равняет с другими женщинами в других постелях.
   Ей очень хотелось придумать какой-то способ деликатно намекнуть Эшли, что она и Ретт физически больше не муж и жена. Но Скарлетт понимала, что это невозможно. Она заварила какую-то чудовищную кашу и уже отчасти жалела о своих словах. Ей будет недоставать долгих забавных разговоров с Реттом в постели, когда кончик его сигары светился в темноте. Ей будет недоставать его объятий, когда она пробуждалась в ужасе от кошмарных снов, а ей ведь не раз снилось, что она бежит сквозь холодный густой туман.
   Внезапно почувствовав себя глубоко несчастной, она уткнулась головой в подлокотник кресла и расплакалась.

Глава LII

   Как-то раз дождливым днем, когда Бонни только что исполнился годик, Уэйд уныло бродил по гостиной, время от времени подходя к окошку и прижимаясь носом к стеклу, исполосованному дождем. Мальчик был худенький, хрупкий, маленький для своих восьми лет, застенчивый и тихий – рта не раскроет, пока его не спросят. Ему было скучно, и он явно не знал, чем заняться, ибо Элла возилась в углу с куклами, Скарлетт сидела у секретера и, что-то бормоча себе под нос, подсчитывала длинную колонку цифр, а Ретт, лежа на полу возле Бонни, развлекал ее, раскачивая часы на цепочке, но так, чтобы она не могла до них дотянуться.
   Уэйд взял было несколько книг, потом с грохотом уронил их и глубоко вздохнул.
   – О господи, Уэйд! – раздраженно воскликнула, поворачиваясь к нему, Скарлетт. – Пошел бы куда-нибудь, поиграл.
   – Не могу. На дворе дождик.
   – В самом деле? Я не заметила. Ну, займись чем-нибудь. Ты действуешь мне на нервы, когда вертишься без толку. Пойди скажи Порку, чтобы он запряг «карету и отвез тебя к Бо поиграть.
   – Он же не дома, – вздохнул Уэйд. – Он на дне рождения у Рауля Пикара.
   Рауль, сынишка Мейбелл и Рене Пикара, был, по мнению Скарлетт, преотвратительным существом, больше похожим на обезьяну, чем на ребенка.
   – Ну, можешь поехать к кому хочешь. Пойди скажи Порку.
   – Никого нет дома, – возразил Уэйд. – Все на дне рождения.
   Хотя к слову «все» и не было прибавлено: «кроме меня», однако эти слова повисли в воздухе, но Скарлетт, вся ушедшая в свои подсчеты, не обратила на это внимания.
   Ретт же приподнялся и спросил:
   – А ты почему не на дне рождения, сынок?
   Уэйд подошел к нему совсем близко и остановился, шаркая ногой по ковру. Вид у него был глубоко несчастный.
   – Меня не пригласили, сэр.
   Ретт отдал Бонни часы на растерзание и легко вскочил на ноги.
   – Да бросьте вы эти проклятые цифры, Скарлетт. Почему Уэйда не пригласили на день рождения?
   – Ах, ради всего святого, Ретт! Оставьте меня сейчас в покое. У Эшли тут такая неразбериха в цифрах… А-а, вы про день рождения? Что ж, тут нет ничего необычного в том, что Уэйда не пригласили, да к тому же я все равно не пустила бы его. Не забудьте, что Рауль-внук миссис Мерриуэзер, а миссис Мерриуэзер скорее впустит вольного негра в свою драгоценную гостиную, чем кого-либо из нас.
   Ретт, задумчиво наблюдавший за лицом Уэйда, увидел, как тот сморщился.
   – Пойди-ка сюда, сынок, – сказал он, привлекая к себе мальчика. – А тебе хочется быть на этом дне рождения?
   – Нет, сэр, – храбро ответил Уэйд, но глаза опустил.
   – М-м… Скажи-ка мне, Уэйд, а ты бываешь на дне рождения у Джо Уайтинга или Фрэнка Боннелла… или у кого-нибудь из твоих приятелей?
   – Нет, сэр. Меня очень редко приглашают.
   – Ты лжешь, Уэйд! – воскликнула, оборачиваясь, Скарлетт. – Ты же на прошлой неделе был на трех детских праздниках-у Бартов, у Гелертов и у Хандонов.
   – Более отборную коллекцию мулов в лошадиной сбруе трудно себе представить, – заметил Ретт, с легкой издевкой растягивая слова. – И ты хорошо провел время на этих праздниках? Ну, говори же.
   – Нет, сэр.
   – А почему нет?
   – Я… я не знаю, сэр. Мамушка… она говорит, что все это белая рвань.
   – Я с Мамушки шкуру спущу – сию же минуту! – воскликнула вскакивая Скарлетт. – А ты, Уэйд, если будешь так говорить о друзьях своей мамы…
   – Мальчик верно говорит, как и Мамушка, – сказал Ретт. – Но где же вам знать правду, если вы отворачиваетесь от нее… А ты, сынок, не волнуйся. Можешь больше не ходить на праздники, если тебе не хочется. Вот, – добавил он, вытаскивая из кармана банкноту, – скажи Порку, чтоб запряг карету и повозил тебя по городу. Купи себе чего-нибудь сладкого – да побольше, чтоб разболелся живот.
   Лицо Уэйда расцвело в улыбке. Он сунул в карман бумажку и с тревогой посмотрел на мать – одобрит ли она такую затею. Но Скарлетт, сдвинув брови, глядела на Ретта. Он поднял с пола Бонни и прижал к себе – крошечное личико уткнулось ему в щеку. Скарлетт не могла понять, о чем он думает, но в глазах увидела что-то похожее на страх – страх и чувство вины.
   Приободренный щедростью отчима, Уэйд застенчиво подошел к нему.
   – Дядя Ретт, а можно мне вас что-то спросить?
   – Конечно. – Лицо у Ретта было напряженное, отсутствующее, он крепче приткал к себе голову Бонни. – О чем же ты хочешь спросить меня, Уэйд?
   – Дядя Ретт, вы… а вы воевали?
   Взгляд Ретта мгновенно обратился на мальчика – глаза смотрели пронзительно, но голос, задавший вопрос, звучал небрежно:
   – А почему ты спрашиваешь, сынок?
   – Да вот Джо Уайтинг говорит – вы не воевали, и Фрэнк Боннелл тоже.
   – А-а, – проронил Ретт, – а ты им что сказал?
   Уэйд стоял с несчастным видом.
   – Я… я сказал… я говорю, что не знаю. – И на одном дыхании выпалил: – Но мне все равно, воевали вы или нет. Я поколотил их. А вы были на войне, дядя Ретт?
   – Да, – с неожиданной резкостью сказал Ретт. – Я был на войне. Я был в армии восемь месяцев. Я прошел с боями весь путь от Лавджоя до Франклина, штат Теннесси. И я был с Джонстоном, когда он сдался.
   Уэйд запрыгал от восторга, а Скарлетт рассмеялась.
   – А я-то полагала, что вы стыдитесь своего участия в войне, – сказала она. – Разве вы не просили меня помалкивать об этом?
   – Прекратить – оборвал он ее. – Ну как, ты доволен, Уэйд?
   – О да, сэр! Я знал, что вы воевали. Я знал, что вы не трус, как они говорят. Вот только… почему вы не воевали вместе с отцами других мальчиков?