Митчелл Маргарет. Унесенные ветром

   – В таком случае, вы уверены в себе больше, чем я. Я бы не мог поручиться, что сдержу слово. Мне не следовало бы этого говорить, но я хочу, чтобы вы поняли, Скарлетт. Больше я об этом ни слова не скажу. Кончено. Как только Уилл и Сьюлин обвенчаются, уеду в Нью-Йорк.
   Растревоженный взгляд больших, горящих глаз на секунду встретился с ее взглядом, и Эшли стремительно пересек комнату. Мгновение – и он уже взялся за ручку двери. Скарлетт в смертельной тоске смотрела на него. Разговор был окончен, она проиграла. Внезапно ослабев от страшного напряжения всего этого дня, от горя и постигшего ее разочарования, она почувствовала, что нервы у нее сдают, и, всхлипнув: «Ох, Эшли!», бросилась на продавленный диван и горько разрыдалась.
   Она услышала, как он неуверенно отошел от дверей и, склонившись над нею, снова и снова беспомощно повторяет ее имя. Из кухни через холл быстро простучали каблучки, и в комнату вбежала Мелани – в широко раскрытых глазах ее была тревога.
   – Скарлетт… с ребенком ничего?..
   Скарлетт уткнулась головой в пыльную обивку дивана и снова всхлипнула.
   – Эшли… он такой гадкий! Такой проклятуще гадкий!.. такой отвратительный!
   – О господи, Эшли, что ты ей сделал? – Мелани поспешно опустилась на пол рядом с диваном и обняла Скарлетт. – Что ты ей сделал? Как ты мог! А что, если бы у нее случился выкидыш! Ну, хватит, моя хорошая, положи головку на плечо к Мелли! Что же все-таки случилось?
   – Эшли… он такой… такой упрямый и гадкий!
   – Эшли, ты меня удивляешь! Чтобы так расстроить Скарлетт – в ее-то положении, да еще когда мистера О'Хара едва засыпали землей!
   – Да не приставай ты к нему! – вне всякой логики вскричала Скарлетт, внезапно подняв голову с плеча Мелани; ее жесткие черные волосы вывалились из сетки, лицо было залито слезами. – Он имеет право поступать как хочет!
   – Мелани, – сказал Эшли, белый как полотно, – позволь, я тебе все объясню. Скарлетт была так добра, что предложила мне работу в Атланте – быть управляющим одной из ее лесопилок…
   – Управляющим! – возмущенно выкрикнула Скарлетт. – Да я предложила ему половину доходов с этой лесопилки, а он…
   – А я сказал ей, что уже условился и мы уезжаем на Север, и она…
   – О-о! – застонала Скарлетт и снова принялась всхлипывать. – Я ему все твержу и твержу, что он мне нужен… что я никого не могу найти на эту лесопилку… что у меня будет скоро ребенок… а он отказывается переехать! И вот теперь… теперь мне придется продать лесопилку, и я знаю, что не смогу получить за нее хорошую цену, и я потеряю на этом деньги, и может, все мы будем голодать, а ему все равно. Он такой гадкий!
   Она снова уткнулась головой в худенькое плечико Мелани, и горе стало постепенно отступать, вытесняемое разгоравшейся надеждой. Она почувствовала в Мелани преданного союзника, поняла, как возмущена Мелани тем, что кто-то – пусть даже ее любимый муж – мог довести Скарлетт до Слез. И Мелани, словно маленькая решительная голубка, впервые в жизни налетела на Эшли, и принялась его клевать.
   – Да как ты мог отказать ей, Эшли?! После всего, что она для нас сделала! Какими мы оба выглядим неблагодарными! А она сейчас так нуждается в помощи – ведь она ждет… Как же это неблагородно с твоей стороны! Она помогла нам, когда мы нуждались в помощи, а теперь ты отворачиваешься от нее, когда у нее в тебе нужда!
   Скарлетт Исподтишка взглянула на Эшли и увидела, как под возмущенным взглядом потемневших глаз Мелани удивление на его лице уступило место сомнению. Скарлетт сама удивилась этой яростной атаке, ибо знала, что Мелани ставила своего мужа выше женских упреков и к его решениям относилась почти как к велению божию.
   – Мелани… – начал было он и беспомощно развел руками.
   – Да как ты можешь колебаться, Эшли?! Подумай о том, что Скарлетт сделала для нас – для меня! Я бы умерла в Атланте, производя на свет Бо, если б не она! И это ведь она… да, она убила янки, защищая нас. Ты это знаешь? Она убила из-за нас человека. И трудилась, как рабыня, чтобы прокормить нас, пока вы с Уиллом не вернулись с войны. Она и пахала, и собирала хлопок – как вспомню об этом, так бы и… Дорогая ты моя! – И наклонившись, она пылко, преданно поцеловала спутанные волосы Скарлетт. – И вот теперь, когда она впервые просит, чтобы мы что-то сделали для нее…
   – Мне ты можешь не рассказывать, что она для нас сделала.
   – А еще, Эшли, подумай вот о чем! Мы ведь не только поможем Скарлетт, но и сами – подумай только! – будем жить в Атланте, среди своих, а не среди янки! Там и тетя, и дядя Генри, и все наши друзья, и у Бо будет много приятелей, и он сможет ходить в школу. Если же мы переедем на Север, мы не сможем отдать его в школу – разве можно, чтобы он водился с детьми янки и сидел в одном классе с негритятами! Нам пришлось бы там нанять ему гувернантку, а как бы мы с тобой это осилили.
   – Мелани, – сказал Эшли каким-то мертвым, ровным голосом, – тебе действительно так хочется ехать в Атланту? Ты ведь мне ни разу не говорила об этом, когда мы обсуждали наш переезд в Нью-Йорк. Ты ни разу не намекнула…
   – Но ведь когда мы обсуждали наш переезд в Нью-Йорк, я считала, что тебя ничто не ждет в Атланте, да и потом я не вправе перечить тебе. Жена обязана следовать за мужем. Но теперь, раз Скарлетт нуждается в нас и у нее есть место специально для тебя, мы можем вернуться домой! Домой! – восторженно выкрикнула она и крепче прижала к себе Скарлетт. – И я снова увижу Пять Углов, и Персиковую дорогу, и… и… Ох, как мне всего этого не хватает! И возможно, нам удастся приобрести собственный домик! Не важно – пусть он будет совсем маленький и невзрачный… а все-таки свой!
   Глаза ее горели восторгом и счастьем, а те двое лишь молча смотрели на нее: Эшли – потрясенный, ошарашенный, Скарлетт – со смесью удивления и стыда. Ей никогда и в голову не приходило, что Мелани так скучает по Атланте и так жаждет туда вернуться, жаждет иметь свой дом. Она, казалось, была вполне довольна жизнью в Таре, – ее тоска по дому явилась для Скарлетт полной неожиданностью.
   – Ох, Скарлетт, до чего же ты добрая, до чего ты хорошо для нас это придумала! Ты же знаешь, как я тоскую по дому!
   И Скарлетт, столкнувшись с этим умением Мелани приписывать людям благородные поступки там, где благородством и не пахло, почувствовала по обыкновению прилив стыда и раздражения – она поняла, что не в силах, просто не в силах сейчас встретиться взглядом ни с Эшли, ни с Мелани.
   – Мы сможем приобрести собственный домик. Думал ли ты о том, что мы уже пять лет женаты, а до сих пор не имеем своего дома?!
   – Вы сможете жить вместе с нами у тети Питти. Это же и ваш дом, – пробормотала Скарлетт, теребя диванную подушку и по-прежнему не поднимая глаз, чтобы Эшли и Мелани не увидели в них победного блеска, ибо она чувствовала, что ветер начинает дуть в ее сторону.
   – Нет, но все равно спасибо, дорогая. Там нам будет слишком тесно. Мы купим себе отдельный дом… Ах, Эшли, ну скажи «да»!
   – Скарлетт, – устало произнес Эшли, – посмотрите на меня.
   Вздрогнув, она подняла глаза и встретилась взглядом с его серыми глазами – в них были горечь и усталость от тщетной борьбы с неизбежным.
   – Я поеду в Атланту, Скарлетт… мне не выстоять против вас двоих.
   Он повернулся и вышел из комнаты. И ощущение победы в ее душе померкло, заглушенное страхом. В его глазах она опять увидела то выражение, какое было в них, когда он говорил, что погибнет, если переедет в Атланту.
   После того как Сьюлин с Уиллом отпраздновали свадьбу, а Кэррин уехала в Чарльстон – в монастырь, Эшли, Мелани и Бо перебрались в Атланту, прихватив с собой Дилси в качестве няни и поварихи. Присей с Порком до поры до времени остались в Таре, пока Уилл не подыщет других черных для полевых работ.
   Маленький кирпичный домик, который Эшли снял для своей семьи, стоял на Плющовой улице, как раз за домом тети Питти – задние дворы их разделяла лишь косматая нестриженая изгородь из бирючины. Мелани потому и остановила свой выбор на этом доме. В первое же утро после возвращения в Атланту она, смеясь, и плача, и поочередно целуя то Скарлетт, то тетю Питти, сказала, что истерзалась вдали от родных и теперь хочет жить как можно ближе к ним.
   Прежде домик был двухэтажный, но верхний этаж во время осады разнесла в щепы артиллерия, а у владельца, когда он вернулся с войны, не было денег на восстановление. Он удовольствовался тем, что навел над первым этажом плоскую крышу, отчего у дома сразу нарушились пропорции: он стал приземистым и выглядел точно кукольное жилье, сооруженное ребенком из картонки для туфель. Стоял он на высоком фундаменте, в котором был большой погреб, и ко входу вела широкая полукруглая лестница, придававшая дому еще более нелепый вид. Правда, впечатление придавленности, прижатости к земле слегка скрашивали два стройных старых дуба, осенявших строение своей листвой, и пыльная, усеянная крупными белыми цветами магнолия у крыльца. Перед домом была большая, зеленая лужайка, густо поросшая клевером, окруженная давно не стриженными кустами бирючины вперемежку со сладко пахнущей медом жимолостью. В траве кое-где виднелись розы на старых, вросших в землю кустах, и храбро цвели бело-розовые мирты, точно война и не прокатилась по ним, а лошади янки не поедали их побегов.
   Скарлетт этот дом казался необычайно уродливым, а для Мелани он был прекраснее даже Двенадцати Дубов со всем их великолепием. Ведь у нее появился свой дом, и наконец-то она, Эшли и Бо смогут воссоединиться под собственной крышей.
   Индия Уилкс вернулась из Мейкона, где они с Милочкой жили с 1864 года, и поселилась вместе с братом, так что в небольшом доме стало совсем тесно. Однако Эшли и Мелани были рады ей. Времена изменились, денег стало мало, но ничто не могло переделать южан, всегда готовых принять в лоно семьи нуждающихся родственников, а тем более незамужних женщин.
   Милочка вышла замуж – совершив, по словам Индии, мезальянс – за неотесанного пришельца с Запада, уроженца Миссисипи, обосновавшегося в Мейконе. У него было красное лицо, громкий голос и шумные манеры. Индия не одобряла этого брака, ну, а раз она его не одобряла, то, естественно, не была счастлива в доме шурина. Она очень обрадовалась, узнав, что у Эшли появился свой дом и она может покинуть чуждую ей среду и не видеть больше, как сестра глупо счастлива с этим недостойным ее человеком.
   Остальные родственники втихомолку считали, что эта смешливая простушка Милочка устроилась куда лучше, чем можно было ожидать, и только удивлялись, как это она вообще сумела кого-то подцепить. Муж Милочки был человек благородных кровей и достаточно состоятельный, но Индии, родившейся в Джорджии и воспитанной в виргинских традициях, любой человек, родившийся не на Восточном побережье, представлялся грубияном и дикарем. По всей вероятности, муж Милочки тоже был счастлив избавиться от Индии, так как ужиться с ней оказалось нелегко.
   Она стала законченным синим чулком. Ей уже минуло двадцать пять, да она так и выглядела, а потому могла не заботиться о том, чтобы кого-то соблазнять. Ее блеклые глаза, почти без ресниц, смотрели на мир прямо и бескомпромиссно, а тонкие губы были всегда высокомерно поджаты. Она держалась гордо, с достоинством, что, как ни странно, было куда больше ей к лицу, чем наигранная девичья мягкость той поры, когда она жила в Двенадцати Дубах. Да и все вокруг смотрели на нее почти как на вдову. Все знали, что Стюарт Тарлтон женился бы на Индии, если бы не пал под Геттисбергом, и потому относились к ней с уважением, как к женщине, руки которой кто-то добивался, хотя дело и не кончилось браком.
   Шесть комнат небольшого дома на Плющовой улице вскоре были обставлены дешевой сосновой и дубовой мебелью из лавки Фрэнка, поскольку у Эшли не было ни гроша и он вынужден был покупать в кредит, а потому покупал лишь самые дешевые и совершенно необходимые вещи. Это ставило в неловкое положение Фрэнка, который любил Эшли, и бесконечно огорчало Скарлетт. И она и Фрэнк охотно отдали бы безвозмездно лучшую мебель красного дерева и резную из розового, какая была в лавке, но Уилксы упорно отказывались. В результате дом у них был ужасающе голый и некрасивый, и Скарлетт с болью смотрела на то, что Эшли живет в комнатах, где нет ни ковров на полу, ни занавесок на окнах. Но он казалось, ничего этого не замечал, а Мелани, впервые после замужества поселившись в собственном доме, была бесконечно счастлива и даже горда. Скарлетт умерла бы от унижения, доведись ей принимать друзей в доме, где нет ни штор, ни ковров, ни диванных подушек, ни нужного количества стульев или чашек и ложек. Мелани же принимала у себя так, как будто на окнах у нее висели бархатные портьеры, а в комнатах стояли диваны, обтянутые парчой.
   Однако несмотря на радость и приподнятое настроение, чувствовала себя Мелани неважно. Появление на свет маленького Бо стоило ей здоровья, а тяжкий труд, которым она занималась в Таре после рождения ребенка, еще больше подорвал ее силы. Она была такая худенькая, что казалось, косточки вот-вот прорвут белую кожу. Когда Мелани возилась на заднем дворе со своим малышом, она выглядела издали совсем девочкой – такая неправдоподобна тонкая была у нее талия, да и вся фигурка совсем плоская. Бюста у нее не было, а бедра казались не шире, чем у маленького Бо, и ни гордость, ни здравый смысл не подсказали ей (так, во всяком случае, считала Скарлетт) подшить оборочки под корсаж или сзади подложить под корсет подушечки, чтобы худоба не так уж бросалась в глаза. Лицо у Мелани было под стать телу – тоже очень худое и очень бледное, так что ее изогнутые, шелковистые и тонкие, как усики у бабочки, брови казались угольно-черными на бескровной коже. Глаза были слишком большими для узенького личика, а залегшие под ними тени делали их и вовсе огромными, но выражение их осталось прежним, как во времена беспечного девичества. Ни война, ни постоянные беды и тяжелая работа не разрушили мягкой безмятежности ее взгляда. Это были глаза счастливой женщины, женщины, над чьей головой могут проноситься бури, не затрагивая спокойствия души.
   Как она умудрилась сохранить выражение глаз, думала Скарлетт, с завистью глядя на Мелани. Она знала, что у нее самой глаза бывают порой как у голодной кошки. Что это Ретт сказал однажды про глаза Мелани – что они у нее точно свечи! Точно два светоча добра в нашем порочном мире. Да, они действительно как свечи, свечи, горящие на любом ветру, – два мягких огня, сиявших счастьем оттого, что она снова жила в родном городе, среди друзей.
   В маленьком доме всегда толпились люди. Мелани с детских лет была всеобщей любимицей, и весь город спешил сейчас приветствовать ее возвращение. Каждый что-то тащил ей в дом – безделушку, картину, серебряную ложку или две льняные наволочки, салфетки, лоскутные коврики, разную мелочь, утаенную от солдат Шермана и потому бесценную, хотя владельцы и клялись, что это им вовсе ни к чему.
   Старики, воевавшие в Мексике вместе с отцом Мелани, приходили и приводили с собой приятелей, чтобы познакомить «с милой дочкой старого полковника Гамильтона». Старинные друзья матери стекались к Мелани, ибо она всегда уважительно относилась к старшим, что было особенно приятно пожилым матронам в эти сумасшедшие дни, когда молодежь, казалось, совсем утратила представление о хороших манерах. А сверстницы Мелани – молодые жены, матери, вдовы – любили ее потому, что она выстрадала не меньше, чем они, и не озлобилась, а наоборот: всегда готова была сочувственно им внимать. Молодые же люди стекались к Мелани потому, что они всегда стекаются туда, где им хорошо и где можно встретить друзей, которых хочется увидеть.
   И вот вокруг деликатной, незаметной Мелани быстро образовалась группа молодых и пожилых людей – то, что осталось от сливок довоенного общества Атланты; у всех был тощий кошелек, фамильная гордость и умение выстоять в самых тяжелых условиях. Казалось, эти люди – из лучших семей Атланты, разрозненных, поверженных во прах войной, обескровленных смертями, – ошеломленные переменами, нашли в Мелани то крепкое ядро, вокруг которого они могли вновь объединиться.
   Мелани, несмотря на молодость, обладала всеми качествами, которые так высоко ценили эти потрепанные жизнью осколки прошлого: она умела в бедности сохранять гордость, отличалась безропотным мужеством, веселостью, гостеприимством, добротой и, главное, верностью старым традициям. Мелани не желала меняться, не желала даже признать, что есть необходимость меняться в этом меняющемся мире. Под ее кровом, казалось, вновь ожили былые дни, и люди приободрялись и даже начинали презирать эту бурную дикую жизнь и изобилие, вместе с которыми явились «саквояжники» и республиканцы-нувориши.
   Глядя на молодое лицо Мелани и видя в нем нерушимую верность старому укладу, они на время забывали о предателях из собственной среды, вызывавших у них ярость, страх и душевную боль. А таких было много. Выходцы из хороших семей, доведенные до отчаяния нищетой, переходили на сторону противника, становились республиканцами и принимали от завоевателей посты, чтобы родные не жили подаянием. К их числу принадлежали и молодые отвоевавшиеся солдаты, у которых не хватило твердости духа запастись терпением и постепенно, на протяжении долгих лет, сколачивать себе состояние. По примеру Ретта Батлера они объединялись с «саквояжниками» и занимались всякими неблаговидными делами, которые могли принести деньги.
   Особенно отличались – по части предательства девицы из наиболее известных в Атланте семей. Они созрели уже после войны, не слишком хорошо ее помнили и не испытывали той горечи, которая жила в душе старшего поколения. Они не потеряли ни мужей, ни возлюбленных. Они слабо помнили былое богатство и великолепие своих семей, а офицеры-янки были такие красивые, такие нарядные, такие беспечные. И они давали такие роскошные балы, и катались на таких прекрасных лошадях, и просто обожали молодых южанок! Они относились к девушкам как к королевам и были очень внимательны, старались не затронуть их гордости – так почему же, в конце-то концов, нельзя с ними общаться?
   Они куда привлекательнее, чем местная знать – те так плохо одеты, и такие скучные, и так много работают, у них и времени-то нет на развлечения. Словом, не одна девица из известных в Атланте семей сбежала с офицером-янки, разбив этим сердца своих близких. Случалось, брат, встретив на улице сестру, молча проходил мимо, а мать и отец даже не упоминали имени дочери. От всех этих трагедий ужас леденил кровь тех, чьим девизом было: «Не сдаваться», – и ужас этот исчезал от одного вида милого, но непреклонного личика Мелани. Это такая цельная натура, говорили про нее матроны, она подает всем городским девицам прекрасный пример. А поскольку она не выставляла напоказ своих добродетелей, то и девушки не чурались ее.
   А Мелани и в голову не приходило, что она становится средоточием нового общества. Она просто считала, что люди хорошо к ней относятся и потому приходят в гости и приглашают ее в свои кружки по шитью, котильонные клубы и музыкальные общества. Атланта всегда была городом, где музицировали и любили хорошую музыку, хотя обитатели других южных городов ехидно утверждали, что в Атланте и не пахнет культурой, и вот теперь, по мере того как все тяжелее и напряженнее становилась жизнь, стал возрождаться и интерес к музыке. Музыка давала возможность забыть о наглых рожах на улице и о синих мундирах размещенного в городе гарнизона.
   Мелани не без смущения согласилась стать во главе недавно созданного Субботнего музыкального кружка. Она объясняла оказанную ей честь лишь тем обстоятельством, что могла аккомпанировать на пианино кому угодно – даже девицам Маклюр, которые любили петь дуэтом, хотя им медведь на ухо наступил.
   На самом же деле объяснялось это тем, что Мелани сумела весьма дипломатично объединить Дам-арфисток, Мужской хоровой клуб и Общество юных леди-гитаристок и мандолинисток с Субботним музыкальным кружком, так что теперь в Атланте появилась возможность слушать хорошую музыку. Многие считали, что Субботний кружок исполняет «Богему» куда профессиональнее, чем театры Нью-Йорка или Нового Орлеана. А когда Мелани сумела привлечь к делу еще и Дам-арфисток, миссис Мерриуэзер сказала миссис Мид и миссис Уайтинг, что надо поставить Мелани во главе кружка. Если она способна ладить с арфистками, она поладит с кем угодно, заявила миссис Мерриуэзер. Сама она играла на органе, аккомпанируя хору в методистской церкви, и, будучи органисткой, не слишком высоко ценила арфу и арфисток.
   Мелани избрали также секретарем Ассоциации по благоустройству могил наших доблестных воинов и Кружка по шитью для вдов и сирот Конфедерации. Эта новая честь выпала на долю Мелани после чрезвычайно бурного совместного заседания обоих обществ, которое чуть не закончилось потасовкой и разрывом многолетних уз дружбы. На заседании обсуждалось, надо или не надо выпалывать сорняки на могилах солдат Союза, находящихся рядом с могилами солдат Конфедерации. Вид неопрятных могильных холмов янки лишал всякого смысла усилия дам из Ассоциации. И огонь, тлевший под туго затянутыми корсажами, тотчас ярко вспыхнул, между двумя организациями пролегла пропасть, и члены их в бешенстве уставились друг на друга. Кружок по шитью был за то, чтобы выпалывать сорняки, дамы из Ассоциации по благоустройству могил выступали решительно против.
   Миссис Мид, выражая точку зрения второй группы, заявила:
   – Выпалывать сорняки на могилах янки?! Да я задаром всех янки из могил повытаскиваю и свезу на городскую свалку!
   Как только в зале прозвучали эти слова, обе ассоциации поднялись с мест, и каждая дама принялась излагать свое мнение, хотя никто никого не слушал. Собрание происходило в гостиной миссис Мерриуэзер, и дедушка Мерриуэзер, изгнанный на кухню, рассказывал потом, что шум стоял такой, будто заново началась Франклинская битва. И, добавил он, там, сдается, было куда опаснее, чем во время битвы.
   Но вот Мелани каким-то чудом удалось протиснуться в гущу возбужденных женщин и уж совсем каким-то чудом сделать так, что ее нежный голосок был услышан, несмотря на царивший вокруг шум. От испуга – нужно ведь немало мужества, чтобы обратиться к столь разгневанному собранию, – сердце у нее билось где-то в горле, а голос дрожал, и все же она несколько раз повторила: «Дамы! Да успокойтесь же!» – пока все не умолкли.
   – Я хочу сказать… понимаете, я много думала, что… что мы не только должны выпалывать сорняки, но должны и сажать цветы… Мне… мне все равно, что вы подумаете, но когда я несу цветы на могилу моего дорогого Чарли, я всегда кладу несколько цветков на могилу безвестного янки, который лежит рядом. Она… эта могила такая заброшенная!
   Возбуждение, владевшее умами, тотчас вылилось в поток слов, но на сей раз оба общества объединились и выступили уже единым фронтом.
   «На могилу янки?! Ах, Медли, да как вы можете!» – «Они же убили Чарли!» – «И они чуть не убили вас!» – «Да ведь янки могли бы убить и Бо, когда он родился!» – «Они же хотели сжечь вашу Тару!»
   Мелани крепко ухватилась за спинку стула, поистине раздавленная порицанием, с каким она столкнулась впервые.
   – Ох, дамы! – умоляюще воскликнула она. – Прошу вас, дайте мне договорить! Я знаю, я не имею права говорить, потому что никто из моих близких не пал на войне, кроме Чарли, и к тому же я, слава богу, знаю, где он лежит. А среди нас сегодня столь многие не знают, где похоронены их сыновья, мужья и братья, так что…
   Она задохнулась; в комнате стояла мертвая тишина.
   Глаза миссис Мид потемнели и перестали метать молнии. Она проделала немалый путь в Геттисберг после битвы, чтобы привезти тело Дарси домой, но никто ей не мог сказать, где он похоронен. Должно быть, где-то в наспех вырытой канаве на вражеской земле. И у миссис Аллен задрожали губы. Ее муж и брат участвовали в злополучном рейде Моргана в Огайо, и она слышала лишь, что оба пали на берегах реки, когда кавалерия янки ринулась в атаку. Где их могилы – она не знала. Сын миссис Эллиссон умер где-то на Севере, в лагере, и она, женщина бедная – беднее некуда, – не в состоянии была привезти его прах в родные края. Были и другие, кто прочел в списках: «пропал без вести – по всей вероятности, убит», и это было последнее, что они слышали о людях, которых проводили на войну.
   И сейчас эти женщины смотрели на Мелани, и в глазах их был вопрос: «Зачем ты снова бередишь наши раны? Они никогда не заживут: ведь мы не знаем, где лежат наши близкие».
   Голос Мелани зазвучал отчетливее в наступившей тишине.
   – Их могилы находятся где-то там, у янки, так же как могилы янки находятся здесь, у нас, и до чего же было бы нам больно, если бы мы узнали, что какая-то женщина-янки сказала: надо, мол, их вырыть и…
   Миссис Мид издала какой-то странный звук.
   – Зато до чего нам было бы приятно узнать, что какая-то добрая женщина-янки… Ведь должны же быть среди янки добрые женщины!.. Мне безразлично, что говорят люди, но не могут же все янки быть плохими! И нам было бы приятно узнать, что они выпалывают сорняки и на могилах наших мужчин и приносят цветы, хотя это могилы их врагов. Если бы Чарли умер на Севере, мне было бы легче, знай я, что кто-то… И мне безразлично, что вы, дамы, будете обо мне думать, – тут голос ее снова прервался, – но я выхожу из обоих клубов и я… я буду выпалывать сорняки на могилах янки, какие только мне попадутся, и буду сажать цветы, и… пусть кто-нибудь посмеет меня остановить!
   Бросив этот вызов, Мелани разрыдалась и, пошатываясь, направилась к двери.