Страница:
Отбыв все испытания сибирской ссылки, Аввакум напишет о возвращении в Москву в своем «Житии»: «Также к Москве приехал и, яко ангела Божия, прияша мя государь и бояря, – все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам из полатки выскочил ко мне; благословился от меня, и учали говорить много-много, – три дни и три нощи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: „здорово ли-де, протопоп, живешь, еще-де видатца Бог велел“. И я соротив руку ево поцеловал и пожал, а сам говорю: „жив Господь, и жива душа моя, царь-государь, а впредь что изволит Бог“. Он же, миленький, вздохнул, да и пошел, куда надобе ему... Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтобы я с ними соединился в вере; аз же вся сии яко уметы (грязь. – Ред.) вменил...»
Мог Аввакум и приукрасить, мог – и хотел – покрасоваться, но правда в его рассказах была. Ему отказ стоил ссылки на Мезень. Час Федосьи Морозовой наступил позже. И не стал ли главной ее виной гордый отказ прийти на свадьбу царя с новой женой, Натальей Нарышкиной?
Для Федосьи два года не срок, чтобы забыть царю о покойной царице Марье Ильиничне. Против нового брака были все: и царские дети – родила их Марья Ильинична тринадцать человек, и заполонившие дворец Милославские: появление новой царицы означало появление новых родственников, новую раздачу мест и выгод, – и даже церковники. А решилась пренебречь царской волей одна Федосья Прокопьевна. Когда царский посланец приходит приглашать боярыню Морозову на царскую свадьбу, Федосья решается на неслыханный поступок – отказывается от приглашения и плюет на сапог гонца. Чаша терпения Алексея Михайловича была переполнена. Расчеты государственные перехлестнулись с делами личными. В ночь на 16 ноября того же, 1671 года строптивая боярыня навсегда простилась со свободой.
После прихода чудовского архимандрита Иоакима Федосью Морозову вместе с находившейся у нее в гостях сестрой, княгиней Евдокией Урусовой, заключают в подклете морозовского дома. Федосья отказывается подчиниться приказу, и слугам приходится снести боярыню в назначенное место на креслах. Это будет ее первая тюрьма.
Но даже сделав первый шаг, Алексей Михайлович не сразу решается на следующий. Может, и не знает, каким этому шагу быть. Два дня колебаний, и митрополит Павел получает приказ допросить упрямую раскольницу. Допрос должен вестись в Чудовом монастыре. Но Федосья снова отказывается сделать по своей воле хотя бы шаг. Если она понадобилась тем, в чьих руках сила, пусть насильно несут ее куда хотят. И вот от морозовского двора по Тверской направляется в Кремль невиданная процессия: Федосью несут на сукне, рядом идет сестра Евдокия – только в тот единственный раз были они в дороге вместе.
Митрополиту Павлу не удается вразумить строптивицу. А ведь, казалось, все еще могло прийти к благополучному концу. Митрополит не собирался выказывать свою власть и в мыслях не имел раздражать Соковниных и Милославских. Царева воля значила много, но куда было уйти от именитого родового боярства. Цари менялись – боярские роды продолжались, и неизвестно, от кого в большей степени зависели князья церкви. Но оценить осторожной снисходительности своего следователя Федосья Морозова не захотела. Донесения патриарху утверждали, что держалась боярыня гордо, отвечала дерзко, каждому слову увещевания противоречила, во всем с сестрой «чинила супротивство». Допрос затянулся на много часов и одинаково обозлил обе стороны. Полумертвую от усталости, слуги снова отнесли боярыню в подклет собственного дома, под замок, но уже только на одну последнюю ночь.
Алексею Михайловичу не нужно отдавать особых распоряжений, достаточно предоставить свободу действий патриарху. Иоасаф II сменил Никона, ни в чем не поступившись никонианскими убеждениями. Это при нем и его усилиями произошел окончательный раскол. Те же исправленные книги для богослужений. Те же строгости в отношении пренебрегавших этими книгами священников. Попы, следовавшие дониконианскому порядку служб, немедленно и окончательно лишались мест. Все неповинующиеся церкви предавались анафеме. И хотя Иоасаф вернулся к форме живой проповеди в церкви, хотя печатал чужие, разъясняющие нововведения труды, переубеждать Морозову никто не собирался.
Наутро после допроса в Чудовом монастыре Федосье вместе с сестрой еще в подклете родного дома наденут цепи на горло и руки, кинут обеих на дровни, да так и повезут скованными и рядом лежащими по Москве. В. И. Суриков ошибался. Путь саней с узницами действительно лежал мимо Чудова монастыря. Морозова и впрямь надеялась, что на переходах дворца мог стоять и смотреть на нее царь. Но ни сидеть в дровнях, ни тем более вскинуть руку с двуперстием она не могла: малейшее движение руки сковывал застывший на морозе железный ошейник на горле.
Неточны историки и в другом обстоятельстве. Известные вплоть до настоящего времени документы утверждали, будто путь дровен с узницами лежал в некий Печерский монастырь. На самом деле речь шла не о монастыре, а о его подворье, которое было приобретено в 1671 году у Печерского монастыря для размещения на нем Приказа тайных дел. Подворье было предназначено для пребывания Федосьи. Евдокию в других дровнях отправили к Пречистенским воротам, в Алексеевский монастырь. Княгиня Урусова ни в чем не уступала сестре. Ее велели водить на каждую церковную монастырскую службу, но княгиня не шла, и черницам приходилось таскать ее на себе, силой заталкивая в особые носилки.
Улицы Москвы. Гравюра.
Для одних это была «крепость», для других «лютость», но для всех одинаково – поединок с царской волей. Утвержденный на Московском соборе в мае 1668 года раскол был делом слишком недавним, для большинства и вовсе непонятным. Но москвичи были на стороне бунтовщиц, тем более женщин, тем более матерей, оторванных от домов и детей. Скорая смерть Иоасафа II, через несколько месяцев после ареста Морозовой, а за ним и его наследника – Питирима – воспринималась знамением свыше. «Питирима же патриарха вскоре постиже суд Божий», – утверждал современник.
А ведь новоположенный патриарх Питирим никак не хотел открытых жестокостей. Ему незачем было начинать свое правление с суда над знатными и уже прославившимися в Москве непокорными дочерьми церкви. Он был готов увещевать, уговаривать, ограничиться, наконец, простой видимостью раскаяния. Старый священник, он знает: насилие на Руси всегда рождает сочувствие к жертве и ненависть к палачу. Москва только что пережила Медный бунт, и надо ли вспоминать те страшные для обитателей дворца дни? Но царь упорствует. Называвшийся тишайшим, Алексей Михайлович не хочет и слышать о снисхождении и компромиссах. Строптивая боярыня должна всенародно покаяться и повиниться, должна унизиться перед ним.
Настоятельница Алексеевского монастыря слезно молит избавить ее от узницы. Не потому, что монастыри не привыкли выполнять роль самых глухих и жестоких тюрем – так было всегда в Средние века, не потому, что Урусова – первая заключенная в этой обители. Настоятельница заботится о прихожанах – к Урусовой стекаются толпы для поклонения. Здесь окажешься виноватой и перед властями, и перед москвичами. О доброй славе монастыря приходится радеть день и ночь, и Питирим хочет положить конец чреватому осложнениями делу: почему бы царю не выпустить обеих узниц? Бесполезно!
...Сначала были муки душевные. Сын! Прежде всего сын. Не маленький – двадцатидвухлетний, но из воли матери не выходивший, во всем Федосье покорный, из-за нее и ее веры не помышлявший ни о женитьбе, ни о службе. И мать права – ему не пережить ее заключения. Напрасно Аввакум уверял: «Не кручинься о Иване, так и бранить не стану». Может, и духовный отец, а все равно посторонний человек. Ведь недаром же сам вспоминал: «...И тебе уж некого четками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, – помнишь, как бывало».
Помнила. Еще бы не помнила! Душой изболелась, печалясь о доме, пока чужой, никонианский, поп не принес страшную весть, что не стало Ивана, что никогда его больше не увидит и даже в последний путь не сможет проводить. От попа пришла и другая весть – о ссылке обоих братьев, что не захотели от нее и Евдокии отречься. Новые слезы, новые опустевшие в Москве дома. Знала, что сама всему виною, но теперь-то и вовсе окаменела в своем упорстве, выбрала муки и смерть, и они не заставили себя ждать.
Алексей Михайлович не сомневался в «лютости» Федосьи. Так пусть и новый патриарх убедится в ней. Скованную боярыню снова привезут в Чудов монастырь, чтобы Питирим помазал ее миром. Но даже в железах Федосья будет сопротивляться, осыпать иерарха проклятиями, вырываться из рук монахов. Ее повалят, протащут за ошейник по палате, вниз по лестнице и вернут на бывшее Печерское подворье. Со следующей ночи на ямском дворе приступят к пыткам. Раздетых до пояса сестер станут поднимать на дыбу и бросать об землю. Федосье достанется провисеть на дыбе целых полчаса. И ни одна из сестер Соковниных не отречется, даже на словах не согласится изменить своей вере. Теперь настанет время отступать царю. Алексей Михайлович согласен – пусть Федосья на людях, при стечении народа перекрестится, как требует церковь, троеперстием, пусть просто поднимет сложенные для крестного знамения три пальца. Если даже и не свобода, если не возврат к собственному дому – да и какой в нем смысл без сына! – хотя бы конец боли, страшного в своей неотвратимости ожидания новых страданий. В конце концов, она только женщина, и ей уже под сорок лет.
И снова отказ «застывшей в гордыне» Федосьи, снова взрыв ненависти к царю, ставшему ее палачом. Теперь на помощь Морозовой пытается прийти старая и любимая тетка царя – царевна Ирина Михайловна. Да, она до конца почитала Никона, да, ее сестра царевна Татьяна Михайловна с благословения Никона училась живописи и написала лучший никоновский портрет, но примириться с мучениями Федосьи царевнам-теткам не под силу. Ирина Михайловна своим именем молит племянника отпустить Морозовой ее вину, прекратить пытки, успокоить московскую молву. Алексей Михайлович неумолим. «Свет мой, еще ли ты дышишь? – напишет в те страшные месяцы Аввакум. – Друг мой сердечной, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? Не вем и не слышу; не ведаю – жива, не ведаю – скончали. Чадо церковное, чадо мое дорогое, Федосья Прокопьевна. Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?».
Это было чудом – она еще жила. Жила и когда ее перевезли в Новодевичий монастырь, оставив без лекарственных снадобий и помощи. Жила и когда ее переправили от бесконечных паломников на двор старосты в Хамовниках. Жила и когда распоряжением вконец рассвирепевшего царя была отправлена в заточение в Боровск, где поначалу, к великому их счастью, сестры окажутся вместе.
Когда-то, за пять столетий до нашей эры, Геродот, описывавший северную часть Европы, коснулся и Калужских земель, коснулся неопределенно, мимоходом, потому что никаких подлинных сведений о тех местах не имел. Толкователи историка усматривали из его слов, что от верховьев Днестра, через Волынь, Белоруссию, Калугу и Москву до самой Владимирщины простиралась пустыня. На отрезке между Москвой и Калугой пустыня носила название Птерофории, иначе Перьевой земли. Причиной названия стал снег, будто бы всегда паривший здесь в воздухе и состоявший из мелких перьев или пуха. Из этих удивительных мест и был родом Борей – северный ветер.
Вряд ли боярыня Морозова слышала о Геродоте, но его легенда обернулась для нее единственной правдой. Стылые стены тюрьмы-сруба. Едва тронутое светом зарешеченное окошко. Холод, которого не могло осилить ни одно лето. Голод – горстка сухарей и кружка воды на день. И тоска. Звериная, отчаянная тоска. Царь, казалось, забыл о ненавистной узнице. Казалось...
Спустя два года, в апреле 1675 года, в Боровск приезжает для розыска по делу Морозовой стольник Елизаров со свитой подьячих. Он должен сам провести в тюрьме «обыск» – допрос, сам убедиться в настроениях узницы и решить, что следует дальше предпринимать. Стольнику остается угадать царские высказанные, а того лучше – невысказанные желания. Откуда боярыне знать, что, чем бы ни обернулся розыск, он все равно приведет к стремительному приближению конца.
Сменивший стольника в июне того же года дьяк Федор Кузьмищев приедет с чрезвычайными полномочиями: «Указано ему тюремных сидельцев по их делам, которые довелось вершать, в больших делах казнить, четвертовать и вешать, а иных указано в иных делах к Москве присылать, и иных велено, которые сидят не в больших делах, бивши кнутом выпущать на чистые поруки на козле и в провотку...»
Дьяк свое дело знал. Его решением будет сожжена в срубе стоявшая за раскол инокиня Иустина, с которой сначала довелось делить боровское заточение Морозовой. Для самой же Морозовой и Урусовой Федор Кузьмищев найдет другую меру: их опустят в глубокую яму – земляную тюрьму. И то сказать, зажились сестры. Теперь они узнают еще большую темноту, леденящий могильный холод и голод. Настоящий. Решением дьяка им больше не должны давать еды. Густой спертый воздух, вши – все было лишь прибавкой к мукам голода и отчаяния.
Решение дьяка... Но, несмотря на все запреты, ночами сердобольные боровчане пробираются с едой к яме. Не выдерживает сердце у самих стражников. Вот только, кроме черных сухариков, ничего не решаются спустить. Не дай бог, проговорятся узницы, не дай бог, стоном выдадут тайну.
Евдокия дотянет лишь до первых осенних холодов. Два с половиной месяца – разве этого мало для земляного мешка? К тому же она слабее телом и духом, до конца не перестанет убиваться об осиротевших детях. Федосья крепче, упорней, но и ей не пережить зимы. Федосьи не станет 2 ноября 1675 года. И перед смертью что-то сломится в ней, что-то не выдержит муки. Она попросит у стражника: «Помилуй мя, даждь ми колачика, поне хлебца. Поне мало сухариков. Поне яблочко или огурчик». И на все получит отказ: не могу, не смею, боюсь. В одном стражник не сможет отказать Федосье – вымыть на реке единственную ее рубаху, чтобы помереть и лечь в гроб чистой. Шла зима, и в воздухе висел белый пух, тот самый, за который Геродот назвал эту родину северного ветра Птерофорией. Спуститься в земляной мешок было неудобно, и стражники вытащили окоченевшее тело Федосьи на веревочной петле.
Участники разыгравшейся драмы начинают уходить один за другим. Ровно через три месяца после Федосьи не стало царя Алексея Михайловича. В Пустозерске был сожжен в срубе протопоп Аввакум. В августе 1681 года, также в ссылке, скончался Никон. А в 1682 году к власти пришла от имени младших своих братьев царевна Софья. Она меньше всего собиралась поддерживать старообрядцев, боролась с ними железной рукой. Но братьев Соковниных вернула из ссылки, разрешила им перезахоронить Федосью и Евдокию и поставить над их могилой плиту. Место это на городском валу получило название Городища и стало местом паломничества.
В сегодняшнем Боровске уже нет памятной плиты, и можно лишь приблизительно определить, где она находилась, – на месте, занятом современным многоквартирным домом.
А полотно Сурикова живет. В нем есть исторические неточности, но безошибочно и мощно воплощено великое свойство русского характера – непокорство насилию, неукротимость несогласия с грубой властью. Художником воплощена и великая народная драма – раскол, который у нас всегда яростен и потому особенно опасен. Этот раскол, как устоявшееся три с лишним столетия и вновь возгорающееся противостояние старообрядчества и «исправленной» церкви, особенно трагичен. На суриковском полотне бунт Федосьи Морозовой влечет за собою одних и ненавистен другим. А есть еще и третьи – любопытствующие наблюдатели. Потом это многократно повторится в нашей истории и докатится до наших дней. Но подлинное искусство потому и непреходяще, что постигает глубины, а не случайности человеческого существования. И невольно приходят на память строки Пушкина: «Что развивается в трагедии? Какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая – судьба народная».
В 13 часов пополуночи
Мог Аввакум и приукрасить, мог – и хотел – покрасоваться, но правда в его рассказах была. Ему отказ стоил ссылки на Мезень. Час Федосьи Морозовой наступил позже. И не стал ли главной ее виной гордый отказ прийти на свадьбу царя с новой женой, Натальей Нарышкиной?
Для Федосьи два года не срок, чтобы забыть царю о покойной царице Марье Ильиничне. Против нового брака были все: и царские дети – родила их Марья Ильинична тринадцать человек, и заполонившие дворец Милославские: появление новой царицы означало появление новых родственников, новую раздачу мест и выгод, – и даже церковники. А решилась пренебречь царской волей одна Федосья Прокопьевна. Когда царский посланец приходит приглашать боярыню Морозову на царскую свадьбу, Федосья решается на неслыханный поступок – отказывается от приглашения и плюет на сапог гонца. Чаша терпения Алексея Михайловича была переполнена. Расчеты государственные перехлестнулись с делами личными. В ночь на 16 ноября того же, 1671 года строптивая боярыня навсегда простилась со свободой.
После прихода чудовского архимандрита Иоакима Федосью Морозову вместе с находившейся у нее в гостях сестрой, княгиней Евдокией Урусовой, заключают в подклете морозовского дома. Федосья отказывается подчиниться приказу, и слугам приходится снести боярыню в назначенное место на креслах. Это будет ее первая тюрьма.
Но даже сделав первый шаг, Алексей Михайлович не сразу решается на следующий. Может, и не знает, каким этому шагу быть. Два дня колебаний, и митрополит Павел получает приказ допросить упрямую раскольницу. Допрос должен вестись в Чудовом монастыре. Но Федосья снова отказывается сделать по своей воле хотя бы шаг. Если она понадобилась тем, в чьих руках сила, пусть насильно несут ее куда хотят. И вот от морозовского двора по Тверской направляется в Кремль невиданная процессия: Федосью несут на сукне, рядом идет сестра Евдокия – только в тот единственный раз были они в дороге вместе.
Митрополиту Павлу не удается вразумить строптивицу. А ведь, казалось, все еще могло прийти к благополучному концу. Митрополит не собирался выказывать свою власть и в мыслях не имел раздражать Соковниных и Милославских. Царева воля значила много, но куда было уйти от именитого родового боярства. Цари менялись – боярские роды продолжались, и неизвестно, от кого в большей степени зависели князья церкви. Но оценить осторожной снисходительности своего следователя Федосья Морозова не захотела. Донесения патриарху утверждали, что держалась боярыня гордо, отвечала дерзко, каждому слову увещевания противоречила, во всем с сестрой «чинила супротивство». Допрос затянулся на много часов и одинаково обозлил обе стороны. Полумертвую от усталости, слуги снова отнесли боярыню в подклет собственного дома, под замок, но уже только на одну последнюю ночь.
Алексею Михайловичу не нужно отдавать особых распоряжений, достаточно предоставить свободу действий патриарху. Иоасаф II сменил Никона, ни в чем не поступившись никонианскими убеждениями. Это при нем и его усилиями произошел окончательный раскол. Те же исправленные книги для богослужений. Те же строгости в отношении пренебрегавших этими книгами священников. Попы, следовавшие дониконианскому порядку служб, немедленно и окончательно лишались мест. Все неповинующиеся церкви предавались анафеме. И хотя Иоасаф вернулся к форме живой проповеди в церкви, хотя печатал чужие, разъясняющие нововведения труды, переубеждать Морозову никто не собирался.
Наутро после допроса в Чудовом монастыре Федосье вместе с сестрой еще в подклете родного дома наденут цепи на горло и руки, кинут обеих на дровни, да так и повезут скованными и рядом лежащими по Москве. В. И. Суриков ошибался. Путь саней с узницами действительно лежал мимо Чудова монастыря. Морозова и впрямь надеялась, что на переходах дворца мог стоять и смотреть на нее царь. Но ни сидеть в дровнях, ни тем более вскинуть руку с двуперстием она не могла: малейшее движение руки сковывал застывший на морозе железный ошейник на горле.
Неточны историки и в другом обстоятельстве. Известные вплоть до настоящего времени документы утверждали, будто путь дровен с узницами лежал в некий Печерский монастырь. На самом деле речь шла не о монастыре, а о его подворье, которое было приобретено в 1671 году у Печерского монастыря для размещения на нем Приказа тайных дел. Подворье было предназначено для пребывания Федосьи. Евдокию в других дровнях отправили к Пречистенским воротам, в Алексеевский монастырь. Княгиня Урусова ни в чем не уступала сестре. Ее велели водить на каждую церковную монастырскую службу, но княгиня не шла, и черницам приходилось таскать ее на себе, силой заталкивая в особые носилки.
Для одних это была «крепость», для других «лютость», но для всех одинаково – поединок с царской волей. Утвержденный на Московском соборе в мае 1668 года раскол был делом слишком недавним, для большинства и вовсе непонятным. Но москвичи были на стороне бунтовщиц, тем более женщин, тем более матерей, оторванных от домов и детей. Скорая смерть Иоасафа II, через несколько месяцев после ареста Морозовой, а за ним и его наследника – Питирима – воспринималась знамением свыше. «Питирима же патриарха вскоре постиже суд Божий», – утверждал современник.
А ведь новоположенный патриарх Питирим никак не хотел открытых жестокостей. Ему незачем было начинать свое правление с суда над знатными и уже прославившимися в Москве непокорными дочерьми церкви. Он был готов увещевать, уговаривать, ограничиться, наконец, простой видимостью раскаяния. Старый священник, он знает: насилие на Руси всегда рождает сочувствие к жертве и ненависть к палачу. Москва только что пережила Медный бунт, и надо ли вспоминать те страшные для обитателей дворца дни? Но царь упорствует. Называвшийся тишайшим, Алексей Михайлович не хочет и слышать о снисхождении и компромиссах. Строптивая боярыня должна всенародно покаяться и повиниться, должна унизиться перед ним.
Настоятельница Алексеевского монастыря слезно молит избавить ее от узницы. Не потому, что монастыри не привыкли выполнять роль самых глухих и жестоких тюрем – так было всегда в Средние века, не потому, что Урусова – первая заключенная в этой обители. Настоятельница заботится о прихожанах – к Урусовой стекаются толпы для поклонения. Здесь окажешься виноватой и перед властями, и перед москвичами. О доброй славе монастыря приходится радеть день и ночь, и Питирим хочет положить конец чреватому осложнениями делу: почему бы царю не выпустить обеих узниц? Бесполезно!
...Сначала были муки душевные. Сын! Прежде всего сын. Не маленький – двадцатидвухлетний, но из воли матери не выходивший, во всем Федосье покорный, из-за нее и ее веры не помышлявший ни о женитьбе, ни о службе. И мать права – ему не пережить ее заключения. Напрасно Аввакум уверял: «Не кручинься о Иване, так и бранить не стану». Может, и духовный отец, а все равно посторонний человек. Ведь недаром же сам вспоминал: «...И тебе уж некого четками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, – помнишь, как бывало».
Помнила. Еще бы не помнила! Душой изболелась, печалясь о доме, пока чужой, никонианский, поп не принес страшную весть, что не стало Ивана, что никогда его больше не увидит и даже в последний путь не сможет проводить. От попа пришла и другая весть – о ссылке обоих братьев, что не захотели от нее и Евдокии отречься. Новые слезы, новые опустевшие в Москве дома. Знала, что сама всему виною, но теперь-то и вовсе окаменела в своем упорстве, выбрала муки и смерть, и они не заставили себя ждать.
Алексей Михайлович не сомневался в «лютости» Федосьи. Так пусть и новый патриарх убедится в ней. Скованную боярыню снова привезут в Чудов монастырь, чтобы Питирим помазал ее миром. Но даже в железах Федосья будет сопротивляться, осыпать иерарха проклятиями, вырываться из рук монахов. Ее повалят, протащут за ошейник по палате, вниз по лестнице и вернут на бывшее Печерское подворье. Со следующей ночи на ямском дворе приступят к пыткам. Раздетых до пояса сестер станут поднимать на дыбу и бросать об землю. Федосье достанется провисеть на дыбе целых полчаса. И ни одна из сестер Соковниных не отречется, даже на словах не согласится изменить своей вере. Теперь настанет время отступать царю. Алексей Михайлович согласен – пусть Федосья на людях, при стечении народа перекрестится, как требует церковь, троеперстием, пусть просто поднимет сложенные для крестного знамения три пальца. Если даже и не свобода, если не возврат к собственному дому – да и какой в нем смысл без сына! – хотя бы конец боли, страшного в своей неотвратимости ожидания новых страданий. В конце концов, она только женщина, и ей уже под сорок лет.
И снова отказ «застывшей в гордыне» Федосьи, снова взрыв ненависти к царю, ставшему ее палачом. Теперь на помощь Морозовой пытается прийти старая и любимая тетка царя – царевна Ирина Михайловна. Да, она до конца почитала Никона, да, ее сестра царевна Татьяна Михайловна с благословения Никона училась живописи и написала лучший никоновский портрет, но примириться с мучениями Федосьи царевнам-теткам не под силу. Ирина Михайловна своим именем молит племянника отпустить Морозовой ее вину, прекратить пытки, успокоить московскую молву. Алексей Михайлович неумолим. «Свет мой, еще ли ты дышишь? – напишет в те страшные месяцы Аввакум. – Друг мой сердечной, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? Не вем и не слышу; не ведаю – жива, не ведаю – скончали. Чадо церковное, чадо мое дорогое, Федосья Прокопьевна. Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?».
Это было чудом – она еще жила. Жила и когда ее перевезли в Новодевичий монастырь, оставив без лекарственных снадобий и помощи. Жила и когда ее переправили от бесконечных паломников на двор старосты в Хамовниках. Жила и когда распоряжением вконец рассвирепевшего царя была отправлена в заточение в Боровск, где поначалу, к великому их счастью, сестры окажутся вместе.
Когда-то, за пять столетий до нашей эры, Геродот, описывавший северную часть Европы, коснулся и Калужских земель, коснулся неопределенно, мимоходом, потому что никаких подлинных сведений о тех местах не имел. Толкователи историка усматривали из его слов, что от верховьев Днестра, через Волынь, Белоруссию, Калугу и Москву до самой Владимирщины простиралась пустыня. На отрезке между Москвой и Калугой пустыня носила название Птерофории, иначе Перьевой земли. Причиной названия стал снег, будто бы всегда паривший здесь в воздухе и состоявший из мелких перьев или пуха. Из этих удивительных мест и был родом Борей – северный ветер.
Вряд ли боярыня Морозова слышала о Геродоте, но его легенда обернулась для нее единственной правдой. Стылые стены тюрьмы-сруба. Едва тронутое светом зарешеченное окошко. Холод, которого не могло осилить ни одно лето. Голод – горстка сухарей и кружка воды на день. И тоска. Звериная, отчаянная тоска. Царь, казалось, забыл о ненавистной узнице. Казалось...
Спустя два года, в апреле 1675 года, в Боровск приезжает для розыска по делу Морозовой стольник Елизаров со свитой подьячих. Он должен сам провести в тюрьме «обыск» – допрос, сам убедиться в настроениях узницы и решить, что следует дальше предпринимать. Стольнику остается угадать царские высказанные, а того лучше – невысказанные желания. Откуда боярыне знать, что, чем бы ни обернулся розыск, он все равно приведет к стремительному приближению конца.
Сменивший стольника в июне того же года дьяк Федор Кузьмищев приедет с чрезвычайными полномочиями: «Указано ему тюремных сидельцев по их делам, которые довелось вершать, в больших делах казнить, четвертовать и вешать, а иных указано в иных делах к Москве присылать, и иных велено, которые сидят не в больших делах, бивши кнутом выпущать на чистые поруки на козле и в провотку...»
Дьяк свое дело знал. Его решением будет сожжена в срубе стоявшая за раскол инокиня Иустина, с которой сначала довелось делить боровское заточение Морозовой. Для самой же Морозовой и Урусовой Федор Кузьмищев найдет другую меру: их опустят в глубокую яму – земляную тюрьму. И то сказать, зажились сестры. Теперь они узнают еще большую темноту, леденящий могильный холод и голод. Настоящий. Решением дьяка им больше не должны давать еды. Густой спертый воздух, вши – все было лишь прибавкой к мукам голода и отчаяния.
Решение дьяка... Но, несмотря на все запреты, ночами сердобольные боровчане пробираются с едой к яме. Не выдерживает сердце у самих стражников. Вот только, кроме черных сухариков, ничего не решаются спустить. Не дай бог, проговорятся узницы, не дай бог, стоном выдадут тайну.
Евдокия дотянет лишь до первых осенних холодов. Два с половиной месяца – разве этого мало для земляного мешка? К тому же она слабее телом и духом, до конца не перестанет убиваться об осиротевших детях. Федосья крепче, упорней, но и ей не пережить зимы. Федосьи не станет 2 ноября 1675 года. И перед смертью что-то сломится в ней, что-то не выдержит муки. Она попросит у стражника: «Помилуй мя, даждь ми колачика, поне хлебца. Поне мало сухариков. Поне яблочко или огурчик». И на все получит отказ: не могу, не смею, боюсь. В одном стражник не сможет отказать Федосье – вымыть на реке единственную ее рубаху, чтобы помереть и лечь в гроб чистой. Шла зима, и в воздухе висел белый пух, тот самый, за который Геродот назвал эту родину северного ветра Птерофорией. Спуститься в земляной мешок было неудобно, и стражники вытащили окоченевшее тело Федосьи на веревочной петле.
Участники разыгравшейся драмы начинают уходить один за другим. Ровно через три месяца после Федосьи не стало царя Алексея Михайловича. В Пустозерске был сожжен в срубе протопоп Аввакум. В августе 1681 года, также в ссылке, скончался Никон. А в 1682 году к власти пришла от имени младших своих братьев царевна Софья. Она меньше всего собиралась поддерживать старообрядцев, боролась с ними железной рукой. Но братьев Соковниных вернула из ссылки, разрешила им перезахоронить Федосью и Евдокию и поставить над их могилой плиту. Место это на городском валу получило название Городища и стало местом паломничества.
В сегодняшнем Боровске уже нет памятной плиты, и можно лишь приблизительно определить, где она находилась, – на месте, занятом современным многоквартирным домом.
А полотно Сурикова живет. В нем есть исторические неточности, но безошибочно и мощно воплощено великое свойство русского характера – непокорство насилию, неукротимость несогласия с грубой властью. Художником воплощена и великая народная драма – раскол, который у нас всегда яростен и потому особенно опасен. Этот раскол, как устоявшееся три с лишним столетия и вновь возгорающееся противостояние старообрядчества и «исправленной» церкви, особенно трагичен. На суриковском полотне бунт Федосьи Морозовой влечет за собою одних и ненавистен другим. А есть еще и третьи – любопытствующие наблюдатели. Потом это многократно повторится в нашей истории и докатится до наших дней. Но подлинное искусство потому и непреходяще, что постигает глубины, а не случайности человеческого существования. И невольно приходят на память строки Пушкина: «Что развивается в трагедии? Какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая – судьба народная».
В 13 часов пополуночи
В конце концов, случайно обратившая на себя внимание подробность могла не иметь никакого значения.
Минута смерти – так ли важно ее установить? Год, месяц, число – это понятно. Речь шла о смене власти. Престол не мог оставаться незанятым: не стало Федора Алексеевича – царем был провозглашен его младший сводный брат Петр I. 27 апреля 1682 года, в четверг.
Ивановская площадь Кремля с Иваном Великим.
Каждый уходил из жизни по-своему. При иных обстоятельствах. С иными подробностями. Обычно – с объявленным народу наследником, которому еще предстояло утвердиться на престоле. Всегда – с духовной, которую спешили или не спешили выполнять. Последняя воля обретала силу лишь в первом желании нового властителя. Неизменной оставалась запись Дворцовых разрядов. Краткая. Вразумительная. Следующая определенной формуле.
Михаил Федорович, первый из рода Романовых, скончался 1645 года июля 13-го дня в 4-м часу ночи. Отсчет точного времени в тот век начинался с наших восьми вечера. Выходит, смерть наступила около полуночи.
Его сын и наследник, царь Алексей Михайлович, приказал долго жить 1676 года января 30 числа, тоже в 4-м часу ночи. Оба находились у власти по тридцать лет.
С внуком, царем Федором Алексеевичем, все обстояло по-другому. Мало того, что оказался на престоле подростком, но и оставался на нем всего шесть лет. Правление слишком короткое, а возраст слишком юный, чтобы оставить по себе заметный след. И тем не менее источники не удовлетворялись обычной формулой, но при этом не сходились ни в часах, ни в минутах. Здесь и 11 часов 45 минут, и 12 часов 15 минут, и 12 часов 30 минут, и просто первый час дня, наконец, 17 и даже 18 часов.
Амплитуда колебаний в пределах от утра до вечера представлялась тем более невероятной, что кончины хворого царя ждали, что произошла она, как считается, в присутствии всей царской семьи, духовенства, двора, дворцовой прислуги, и сразу за ней должен был последовать ряд действий, связанных с переходом власти и торжественным, но скорым – так полагалось – погребением.
Различная степень осведомленности и достоверности сведений? Различный характер связей со двором? Но при этом все авторы располагали не вызывавшими сомнений источниками информации. Другое дело, что представлял каждый иную придворную и приказную группу, если не партию. В сложнейших хитросплетениях ниточки тянулись к разным приказам, к успевшим в одночасье сменить друг друга патриархам, к фавориту царевны Софьи князю В. В. Голицыну, к Сильвестру Медведеву, к купцам, горожанам, придворным. Не в этой ли принадлежности следовало искать причины расхождений? Ошибки должны были иметь причину, они могли иметь и цель.
Конечно, все начиналось с летописцев, с того, кем эти свидетели были. Но в том-то и дело – собственно свидетелей среди авторов записок о царской кончине не имелось. Записи делались в разное время и при различных обстоятельствах, через несколько или через много лет после разыгравшихся событий. Редактировались – кем? Уточнялись – на основании чего? Снова редактировались – с какой целью? Казалось, каждая группа была заинтересована в своей правде, которая именно в силу подобной заинтересованности переставала быть правдой истории.
Самый ранний срок называют записки Ивана Шантурова, изданные в Трудах Отдела древнерусской литературы Пушкинского дома, и так называемый Мазуринский летописец, опубликованный в Полном собрании русских летописей.
По роду занятий Иван Шантуров не должен был записывать государственных событий. Он всего лишь площадной подьячий в Московском Кремле. Впрочем, уничижительный оборот здесь неуместен. Смысл прилагательного не имеет ничего общего с тем, который приобрел всеобщее распространение в последующие годы. «Площадной» – служивший на Ивановской площади Кремля в особой пристроенной к колокольне Ивана Великого палатке.
Здесь, чуть в стороне от основного здания Приказов, помещалась Палата крепостных дел. В просторечии ее называли «Полаткой Ивановской площади», что не мешало находившимся в ней подьячим выполнять важнейшие функции. Только им, согласно Уложению царя Алексея Михайловича, было дано право совершать купчие крепости, крепостные акты – возможность и соблазн легкого обогащения и постоянного жульничества. Вставляли задние числа, подчищали тексты, всячески, по выражению тех лет, «воровали». Наказание за плутовство – здесь же, на площади, батогами – никого не останавливало. Настоящим несчастьем была только «отставка от площади», потеря доходов.
Шантуров достаточно грамотен и несомненно сведущ во всех происходящих в Москве событиях, в том числе дворцовых. В какую-то минуту своей жизни он решает за один присест припомнить и записать все ее перипетии – от военной службы отца до собственных подьяческих дел и, конечно же, семейных событий. Скорее всего, сказалось пошатнувшееся здоровье и возраст. Судя по описанным фактам, записи были сделаны в 1684 году. А через четыре года Ивана не стало, и их продолжил новый площадной подьячий Шантуров Михаил.
Наиболее подходящим местом для ведения семейной хроники Иван счел чистые листы рукописной книги – обычного для того времени сборника нравоучительных повествований. Смерть царя Федора Алексеевича была отмечена наряду с наиболее примечательными городскими событиями – пожарами, освящениями церквей, моровыми поветриями. У площадных подьячих было преимущество первыми узнавать царские указы, которые выкрикивались на всю Ивановскую площадь с крылец здания Приказов. В Приказах сидели их близкие знакомые. Все кругом кишело слухами. Оставалось выбирать, иной раз додумывать, но вряд ли досочинять.
Но и Мазуринский летописец не представлял официальной исторической хроники. Его составитель – не автор! – использовал чужие сочинения. В основу сборника был положен компилятивный принцип. Вопрос о смерти Федора Алексеевича затрагивался в интересном и совершенно самостоятельном повествовании о народном восстании 1682 года.
Провозглашение царем девятилетнего Петра вызвало в Москве волнения и известный майский бунт, сопровождавшийся жестоким кровопролитием. В результате на престол был возведен в качестве первого царя Иоанн Алексеевич и оставлен вторым Петр. Автор явно принимал непосредственное участие в развернувшихся событиях и писал под их непосредственным впечатлением. Момент кончины Федора Алексеевича важен для него лишь как точка отсчета всего того, что должно было последовать за ним.
Личность автора? Исследователи высказывали достаточно обоснованное предположение о его принадлежности к окружению патриарха Иоакима, и одно это означало многое. Хорошо владевший пером, страстный полемист, Иоаким не упускал случая самому включиться в полемику и уж во всяком случае использовать для ее целей каждое написанное слово.
Спор, но о чем? Достаточно необычным представлялось то, что официальные источники называли не более ранние, а более поздние часы. Согласно их утверждению, кончина наступила в тринадцатом часу дня. Об этом свидетельствовала соответствующая запись Разрядного приказа, который ведал и службой всех дворян в государстве, и государственными родословными книгами. Ее подтверждал безымянный москвич, оставивший Поденные записи о событиях 1682 года: в тринадцатом часу о царской кончине было объявлено в Кремле.
Сведения Разрядного приказа повторял ближайший сотрудник царевны Софьи Сильвестр Медведев. Один из образованнейших людей своего времени, он одинаково знал цену факта в практике государственных учреждений и в борьбе за власть. Сильвестр начинал свою жизнь в миру как подьячий Симеон Медведев. Оставив приказную службу, три года проучился в школе Симеона Полоцкого, блестяще овладев латынью, польским языком и всем кругом входивших в ее программу гуманитарных предметов: от риторики и пиитики до истории и философии. Принятие монашества помогло ему занять место справщика и книгохранителя московского Печатного двора, а со смертью Симеона Полоцкого и настоятеля московского Заиконо-спасского училищного монастыря. К нему же перешла и роль руководителя партии Полоцкого.
Написанное при участии начальника Стрелецкого приказа Ф. Д. Шакловитого «Сильвестра Медведева Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92 в них же что содеяся в гражданстве» преследовало цель всесторонне представить неоспоримость прав Софьи на власть и престол. Неоспоримость требовала точности, Сильвестр предпочел ограничиться буквой официального сообщения. Впрочем, самого его в минуту кончины во дворце не было.
Положим, Иван Шантуров, как и автор Мазуринского летописца, были безразличны к розыгрышу власти. Иоаким чувствовал себя достаточно уверенным в своих патриарших правах, чтобы справиться с любой партией – будь то Милославские или Нарышкины. Отстаивая независимость церкви от государства, заботясь о ее материальном процветании, он не возражал ни против одного малолетнего правителя, при котором царская власть неизбежно слабела. Зато Сильвестр Медведев выступает активным сторонником правительницы, как и князь В. В. Голицын, по приказу которого в 1686 году составляется Летописец Посольского приказа. Дипломатия правительства Софьи одержала свою самую значительную победу – заключен Вечный мир с Польшей. Летописец должен прославить и окончательно утвердить власть царевны. Но почему-то самый близкий Софье человек находит нужным уточнить положение часовой стрелки – «13 часов в первой четверти».
Минута смерти – так ли важно ее установить? Год, месяц, число – это понятно. Речь шла о смене власти. Престол не мог оставаться незанятым: не стало Федора Алексеевича – царем был провозглашен его младший сводный брат Петр I. 27 апреля 1682 года, в четверг.
Каждый уходил из жизни по-своему. При иных обстоятельствах. С иными подробностями. Обычно – с объявленным народу наследником, которому еще предстояло утвердиться на престоле. Всегда – с духовной, которую спешили или не спешили выполнять. Последняя воля обретала силу лишь в первом желании нового властителя. Неизменной оставалась запись Дворцовых разрядов. Краткая. Вразумительная. Следующая определенной формуле.
Михаил Федорович, первый из рода Романовых, скончался 1645 года июля 13-го дня в 4-м часу ночи. Отсчет точного времени в тот век начинался с наших восьми вечера. Выходит, смерть наступила около полуночи.
Его сын и наследник, царь Алексей Михайлович, приказал долго жить 1676 года января 30 числа, тоже в 4-м часу ночи. Оба находились у власти по тридцать лет.
С внуком, царем Федором Алексеевичем, все обстояло по-другому. Мало того, что оказался на престоле подростком, но и оставался на нем всего шесть лет. Правление слишком короткое, а возраст слишком юный, чтобы оставить по себе заметный след. И тем не менее источники не удовлетворялись обычной формулой, но при этом не сходились ни в часах, ни в минутах. Здесь и 11 часов 45 минут, и 12 часов 15 минут, и 12 часов 30 минут, и просто первый час дня, наконец, 17 и даже 18 часов.
Амплитуда колебаний в пределах от утра до вечера представлялась тем более невероятной, что кончины хворого царя ждали, что произошла она, как считается, в присутствии всей царской семьи, духовенства, двора, дворцовой прислуги, и сразу за ней должен был последовать ряд действий, связанных с переходом власти и торжественным, но скорым – так полагалось – погребением.
Различная степень осведомленности и достоверности сведений? Различный характер связей со двором? Но при этом все авторы располагали не вызывавшими сомнений источниками информации. Другое дело, что представлял каждый иную придворную и приказную группу, если не партию. В сложнейших хитросплетениях ниточки тянулись к разным приказам, к успевшим в одночасье сменить друг друга патриархам, к фавориту царевны Софьи князю В. В. Голицыну, к Сильвестру Медведеву, к купцам, горожанам, придворным. Не в этой ли принадлежности следовало искать причины расхождений? Ошибки должны были иметь причину, они могли иметь и цель.
Конечно, все начиналось с летописцев, с того, кем эти свидетели были. Но в том-то и дело – собственно свидетелей среди авторов записок о царской кончине не имелось. Записи делались в разное время и при различных обстоятельствах, через несколько или через много лет после разыгравшихся событий. Редактировались – кем? Уточнялись – на основании чего? Снова редактировались – с какой целью? Казалось, каждая группа была заинтересована в своей правде, которая именно в силу подобной заинтересованности переставала быть правдой истории.
Самый ранний срок называют записки Ивана Шантурова, изданные в Трудах Отдела древнерусской литературы Пушкинского дома, и так называемый Мазуринский летописец, опубликованный в Полном собрании русских летописей.
По роду занятий Иван Шантуров не должен был записывать государственных событий. Он всего лишь площадной подьячий в Московском Кремле. Впрочем, уничижительный оборот здесь неуместен. Смысл прилагательного не имеет ничего общего с тем, который приобрел всеобщее распространение в последующие годы. «Площадной» – служивший на Ивановской площади Кремля в особой пристроенной к колокольне Ивана Великого палатке.
Здесь, чуть в стороне от основного здания Приказов, помещалась Палата крепостных дел. В просторечии ее называли «Полаткой Ивановской площади», что не мешало находившимся в ней подьячим выполнять важнейшие функции. Только им, согласно Уложению царя Алексея Михайловича, было дано право совершать купчие крепости, крепостные акты – возможность и соблазн легкого обогащения и постоянного жульничества. Вставляли задние числа, подчищали тексты, всячески, по выражению тех лет, «воровали». Наказание за плутовство – здесь же, на площади, батогами – никого не останавливало. Настоящим несчастьем была только «отставка от площади», потеря доходов.
Шантуров достаточно грамотен и несомненно сведущ во всех происходящих в Москве событиях, в том числе дворцовых. В какую-то минуту своей жизни он решает за один присест припомнить и записать все ее перипетии – от военной службы отца до собственных подьяческих дел и, конечно же, семейных событий. Скорее всего, сказалось пошатнувшееся здоровье и возраст. Судя по описанным фактам, записи были сделаны в 1684 году. А через четыре года Ивана не стало, и их продолжил новый площадной подьячий Шантуров Михаил.
Наиболее подходящим местом для ведения семейной хроники Иван счел чистые листы рукописной книги – обычного для того времени сборника нравоучительных повествований. Смерть царя Федора Алексеевича была отмечена наряду с наиболее примечательными городскими событиями – пожарами, освящениями церквей, моровыми поветриями. У площадных подьячих было преимущество первыми узнавать царские указы, которые выкрикивались на всю Ивановскую площадь с крылец здания Приказов. В Приказах сидели их близкие знакомые. Все кругом кишело слухами. Оставалось выбирать, иной раз додумывать, но вряд ли досочинять.
Но и Мазуринский летописец не представлял официальной исторической хроники. Его составитель – не автор! – использовал чужие сочинения. В основу сборника был положен компилятивный принцип. Вопрос о смерти Федора Алексеевича затрагивался в интересном и совершенно самостоятельном повествовании о народном восстании 1682 года.
Провозглашение царем девятилетнего Петра вызвало в Москве волнения и известный майский бунт, сопровождавшийся жестоким кровопролитием. В результате на престол был возведен в качестве первого царя Иоанн Алексеевич и оставлен вторым Петр. Автор явно принимал непосредственное участие в развернувшихся событиях и писал под их непосредственным впечатлением. Момент кончины Федора Алексеевича важен для него лишь как точка отсчета всего того, что должно было последовать за ним.
Личность автора? Исследователи высказывали достаточно обоснованное предположение о его принадлежности к окружению патриарха Иоакима, и одно это означало многое. Хорошо владевший пером, страстный полемист, Иоаким не упускал случая самому включиться в полемику и уж во всяком случае использовать для ее целей каждое написанное слово.
Спор, но о чем? Достаточно необычным представлялось то, что официальные источники называли не более ранние, а более поздние часы. Согласно их утверждению, кончина наступила в тринадцатом часу дня. Об этом свидетельствовала соответствующая запись Разрядного приказа, который ведал и службой всех дворян в государстве, и государственными родословными книгами. Ее подтверждал безымянный москвич, оставивший Поденные записи о событиях 1682 года: в тринадцатом часу о царской кончине было объявлено в Кремле.
Сведения Разрядного приказа повторял ближайший сотрудник царевны Софьи Сильвестр Медведев. Один из образованнейших людей своего времени, он одинаково знал цену факта в практике государственных учреждений и в борьбе за власть. Сильвестр начинал свою жизнь в миру как подьячий Симеон Медведев. Оставив приказную службу, три года проучился в школе Симеона Полоцкого, блестяще овладев латынью, польским языком и всем кругом входивших в ее программу гуманитарных предметов: от риторики и пиитики до истории и философии. Принятие монашества помогло ему занять место справщика и книгохранителя московского Печатного двора, а со смертью Симеона Полоцкого и настоятеля московского Заиконо-спасского училищного монастыря. К нему же перешла и роль руководителя партии Полоцкого.
Написанное при участии начальника Стрелецкого приказа Ф. Д. Шакловитого «Сильвестра Медведева Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92 в них же что содеяся в гражданстве» преследовало цель всесторонне представить неоспоримость прав Софьи на власть и престол. Неоспоримость требовала точности, Сильвестр предпочел ограничиться буквой официального сообщения. Впрочем, самого его в минуту кончины во дворце не было.
Положим, Иван Шантуров, как и автор Мазуринского летописца, были безразличны к розыгрышу власти. Иоаким чувствовал себя достаточно уверенным в своих патриарших правах, чтобы справиться с любой партией – будь то Милославские или Нарышкины. Отстаивая независимость церкви от государства, заботясь о ее материальном процветании, он не возражал ни против одного малолетнего правителя, при котором царская власть неизбежно слабела. Зато Сильвестр Медведев выступает активным сторонником правительницы, как и князь В. В. Голицын, по приказу которого в 1686 году составляется Летописец Посольского приказа. Дипломатия правительства Софьи одержала свою самую значительную победу – заключен Вечный мир с Польшей. Летописец должен прославить и окончательно утвердить власть царевны. Но почему-то самый близкий Софье человек находит нужным уточнить положение часовой стрелки – «13 часов в первой четверти».