Страница:
«Почему он так много пил? Мать Мария! Почему ты не прислала другого, кто не пил бы так много и не нюхал бы кокаин?»
Яни убрала приготовленную для него еду и скормила курам, лишь когда лепешки превратились в сухари. Она не укладывала девочек спать, пока они не стали валиться с ног, все еще лелея надежду на его возвращение.
«Что это? Кокаин? Задумай он уехать, непременно прихватил бы с собой. Ведь он так дорого стоит». Она искала любую зацепку, только бы не утратить надежды.
Уложив дочек на узенький короткий матрасик под столом, она снова пошла к шоссе и, стоя в кромешной тьме, смотрела на проносившиеся мимо машины. Было душно и жарко, но ее бил озноб от сковавшего сердца холода.
Вернувшись домой, она уснула прямо на полу у настежь открытой двери. Разбудил ее шум подъехавшего автомобиля. В глаза ударил яркий свет фар. "Он вернулся! — было первой мыслью. — Нет, это не красный «джип», — подумала она, услышав, как захлопнулась дверца машины. Она растерялась, а потом быстро заперла дверь на задвижку и стала прислушиваться к тому, что происходит на улице. Там было тихо. Но страх, острый, всепоглощающий, пронизал все ее существо. «Святая Мария, — шептала она, — прошу, защити меня!» Глядя на хлипкую некрашеную дверь, Яни стала пятиться назад и в конце концов уперлась спиной в стену. Сердце ее так громко стучало, что казалось, вот-вот выскочит из груди. «Святая Мария, — молила она, — прошу, защити меня!» Она взглянула на спящих под столом дочек, потом снова на дверь, и в этот самый момент дверь от сильного толчка широко распахнулась, громко стукнув о стену.
«Святая Мария, матерь Божия... Святая Мария, матерь Божия», — без конца повторяла про себя Яни.
Ворвавшись в дом, Зунига быстро пробежал по цементному полу и схватил Яни за горло.
— Silencio, puta... comprende?[34] — прошипел он сквозь зубы, повергнув несчастную в такой ужас, что она не только не могла вымолвить ни слова, но даже головой кивнуть.
— Где деньги?
«Святая Мария, матерь Божия... Святая Мария...»
— Где, черт возьми, деньги, я тебя спрашиваю... — орал он.
— No comprendo, senor! No comprendo![35]
Широкоскулая физиономия Зуниги потемнела от гнева.
— Говори... где... деньги! — повторял он, чеканя каждое слово и все крепче сжимая ей горло. — Donde esta el denero[36].
— Por favor, senor[37], — умоляла она. — Пожалуйста, мистер...
— Думаешь, я с тобой буду чикаться? — Он приставил ей к виску «люгер».
Яни сразу узнала пистолет американца, и ее охватила паника.
«Мы пропали», — подумала она, с еще большей истовостью вознося молитвы Деве Марии.
— Говори: где деньги? Где он их спрятал? — Яни казалось, что бандит сейчас проткнет ей голову дулом. — Говори, или я проломлю твой проклятый череп. Ну, шлюха. Я жду!
— Пожалуйста, сэр, — молила Яни сквозь слезы. — У меня нет никаких денег.
— Мерзкая потаскуха! Говори, где гринго прячет свои проклятые деньги, или, клянусь Господом Богом, я прикончу тебя на месте!
— Я не знаю! Не знаю! Не знаю!
— Ты получишь то же, что получил он. Отвечай! Отвечай же!
— О чем вы? Что за деньги?
Глаза Яни скользнули вниз. Зунига проследил за ее взглядом и увидел двух онемевших от страха девочек, затаившихся под столом. Не смея шевельнуться, они с ужасом следили за происходившим.
— Ну, теперь-то ты все, шлюха, скажешь. — Зунига направился к двери, захлопнул ее, вернулся и посмотрел на девчушек.
— Нет! — воскликнула Яни и бросилась было к столу.
— Не двигаться! — взревел Зунига и вскинул пистолет. Яни бесстрашно уставилась в отвратительное узенькое отверстие дула.
— Пожалуйста, сэр! — умоляла она, не смея сделать и шага. — Прошу вас! — Слезы ручьем катились по ее щекам. — Прошу вас!
Глухой к мольбам женщины, Зунига, волоча ее за собой, устремился к детям, которые во весь голос ревели. Он сунул свою огромную лапищу под стол и вцепился в худенькую ножку старшей девочки. Та еще громче завопила.
— О, Бог мой, — рыдала Яни, молитвенно сложив руки. — Спаси моих девочек!
— Скажешь ты наконец, шлюха, где деньги или нет? — вопил разъяренный индеец, вытаскивая из-под стола девчушку. Младшая, ни жива ни мертва от страха, забилась подальше.
— Пожалуйста, — снова взмолилась Яни, но в следующий момент в отчаянье бросилась на индейца. У того моментально сработал защитный инстинкт, и он пнул Яни в живот с такой силой, что та рухнула на пол, корчась от боли.
— Ну, давай, говори. — Он поднял девочку за ноги так, что ее светлые волосы касались пола. — Говори, или я разобью о стену ее проклятую черепушку.
Превозмогая боль, Яни ползала по полу в надежде спасти ребенка.
— Ну, пожалуйста, пожалуйста! Какие деньги? Я ничего не знаю. Ничего!
— Врешь, подлая! — Он стал раскачивать визжащую от страха девочку из стороны в сторону, как маятник. Яни с ужасом смотрела на несчастного ребенка, уверенная, что индеец осуществит свою угрозу. — Ты слышала, грязная потаскуха? Сейчас стукну ее головой о стену.
— Не-е-е-ет!
— Тогда говори: где гринго спрятал деньги?
— Не знаю.
— Знаешь! Говори!
— Не знаю. Клянусь перед образом Святой Марии, ничего не знаю!
— Врешь!
Видя, что ребенку грозит неминуемая гибель, Яни в отчаянии закричала:
— Хорошо. Я отдам вам деньги! Отдам деньги-и-и-и! Не мучьте только мою Консуэло.
Зунига зло улыбнулся.
— Подлая шлюха. Я знал, что ты врешь! — Он осторожно опустил девочку на пол, и та мгновенно залезла под стол, прижавшись к сестренке. Обе завыли, как маленькие волчата.
Зунига подошел к рыдающей Яни и стал больно тыкать ей в плечо дулом «люгера».
— Деньги!
Женщина отняла от лица руки, взглянула на своего мучителя и медленно поднялась с пола. Она стояла пошатываясь, с трудом превозмогая острую боль — удар Зуниги пришелся в солнечное сплетение.
— Гони деньги, шлюха!
Они кивнула и неверной походкой побрела к шкафу, в котором хранила продукты. Девочки все еще рыдали и никак не могли успокоиться. Яни сняла с полки ярко-красную банку из-под кофе и достала спрятанные там песо и доллары и протянула Зуниге.
— Что, черт побери, это значит?! — сурово спросил индеец.
— Это... это все, что у меня есть.
Зунига взглянул на горсть скомканных банкнотов, швырнул их на пол и ударил Яни по лицу кулаком. Она снова упала, с рассеченной губой, заливаясь кровью.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — твердила Яни, ползая на коленях перед индейцем.
— Идиотка. Подлая шлюха!
Теперь Зунига слегка наклонился и уткнул дуло пистолета ей в шею, потом стал водить им по позвоночнику.
— Я, может, и не убью тебя, если выстрелю, но всю жизнь ты будешь неподвижно лежать, как чурбан.
— Да! — в отчаянье крикнула она. — Да, поняла.
— Ну что? Стрелять?
— Не-е-е-ет! Не-е-е-ет!
— Тогда говори, где деньги.
Она подняла голову и посмотрела сквозь слезы в глаза.
— Клянусь Девой Марией, клянусь жизнью моих детей... Я ничего не знаю ни о каких деньгах! — Она бросилась ему в ноги, словно послушница перед алтарем. — Ничего не знаю!
Зунига долго смотрел на нее. Дети бились в истерике. Вокруг лампы под потолком, громко жужжа, кружил огромный черный жук. Индеец отвел пистолет от шеи.
— Значит, у гринго совсем не было денег?
Яни снова посмотрела на индейца:
— Клянусь... Клянусь младенцем Иисусом, не знаю.
Холодный взгляд его черных глаз скользнул по женщине, словно лезвие кинжала.
— А были бы у него деньги, ты бы знала? Да?
Вопрос непростой. Как на него ответить?
— Клянусь...
— И если бы знала, сказала бы мне, верно? — зашипел он, как змея.
— Клянусь Богом, впервые слышу о каких-то деньгах. Перед Богом и его ангелами... никогда...
Взгляд его потеплел, и теперь он ощупывал простертое на полу тело Яни. Женщина поняла: он собирается ее изнасиловать при детях.
— Клянусь... клянусь... — бормотала она. Он грубо схватил ее за волосы и поставил на ноги. Яни вскрикнула, дети завыли еще громче. Индеец толкнул ее к кухонному шкафу и посадил на узенький выступ.
— Пожалуйста, не трогайте меня. Я не знаю...
Он вцепился в ворот ситцевой сорочки и разорвал ее до самого подола. Яни стыдливо прикрывала маленькую дряблую грудь, но он сдернул сорочку с плеч и прижал женщину к полкам, уставленным посудой и всевозможными банками и склянками. Затем, по-прежнему орудуя одной рукой, потому что в другой держал «люгер», принялся расстегивать на себе пояс.
— Уходите! Уходите! — крикнула она детям.
— Заткнись! — прорычал Зунига. Его брюки соскользнули на пол.
— Бегите! Бегите к сеньоре Мендоза! Она даст вам конфетки! — Девчушки не двигались с места, громко воя от ужаса.
— Я сказал, заткнись! — прикрикнул индеец, раздвинул ей ноги и нацелил пенис в розовый кружок в кольце черных волос.
— Не смотрите! — кричала Яни перепуганным насмерть детям. — Не смо...
Он грубо вторгся в нее, и она заплакала от боли.
— Не смотрите, — снова крикнула Яни, давясь слезами, пока он яростно орудовал своим пенисом. Постепенно взгляд его стал почти ласковым, он взвизгнул от удовольствия и отпрянул прочь. Все закончилось в считанные минуты.
Яни соскользнула на пол и, вся сжавшись, безутешно рыдала.
Индеец напялил штаны и, легонько коснувшись ее тела носком мокасин от Джемелли де Жанейро, пригрозил:
— Только попробуй сболтни, что я был здесь, снова приду.
Совершенно обессилев, она не проронила ни слова, только рыдала, держась за грудь и закрыв глаза. А когда наконец открыла их, бандита уже не было. Яни лежала на холодном цементном полу, блуждая взглядом по комнате. Ей не верилось, что он ушел, оставив ее в живых. Наконец взгляд ее остановился на девочках.
— Консуэло, Мария. — Она уже ползла к ним, чтобы успокоить. — Не плачьте, все в порядке, любимые. Все в порядке. — Она залезла под стол и прижала малюток к голому телу. — Не плачьте. — Но малышки еще громче заревели, прижавшись к матери и крепко обняв ее своими тощими ручонками.
— Простите меня, миленькие мои, я не виновата, — стенала Яни. А дети, чтобы как-то утешить несчастную, уткнулись лицом в ее голое тело.
— Пожалуйста, простите меня. Простите, — без конца твердила она сквозь слезы, как катехизис, как молитву.
Так они просидели под старым деревянным столом больше часа. Яни чувствовала, как из нее сочится семя индейца, и без конца повторяла словно заклинание:
— Умоляю, простите меня. Умоляю, простите меня. И ты, матерь Божия, умоляю, прости меня.
Постепенно ее рыдания стихли и перешли в причитания:
— Простите меня, ради Бога! Простите!
Она никак не могла успокоить детей, пока наконец не напоила их «фантой», разбавив ее небольшим количеством текилы, оставшейся после американца. Уложив девочек на большом матраце посреди комнаты, Яни включила свет и, как только они уснули, напялила на себя рубашку и джинсы американца, после этого вооружилась огромным кухонным ножом и села на полу у запертой на задвижку двери.
— Пожалуйста, простите меня, детки, — чуть слышно шептала она. — Пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня.
Так сидела она, казалось, целую вечность, а потом еще час после того, как мелькнул на стене последний отблеск фар мчащихся по шоссе машин. Лишь тогда она осторожно открыла дверь и вышла наружу, окунувшись в горячий, насыщенный солеными парами океана воздух. Из бара в полумиле отсюда вниз по шоссе доносились звуки мексиканского оркестра. Осторожно ступая босыми ногами, Яни скользнула за угол своей хибары и, опустившись на корточки, стала шарить под ее основанием, пока не нащупала доску, прикрывавшую отверстие под домом. Углубление, узкое и длинное, образовалось в результате усадки песчаной почвы. Покойный американец обнаружил это отверстие в первую же ночь своего пребывания здесь. «Простите меня. Простите меня. Пожалуйста, простите меня!» — мысленно повторяла Яни.
Пустив в ход нож, она приподняла грязную доску и без труда сдвинула с места, затем легла на землю и, насколько возможно, залезла под цементное основание. В нос ударила страшная вонь, но Яни продолжала продвигаться вперед, пока не оказалась внутри углубления.
«Простите меня! Простите меня!» — мысленно молила она по-испански.
Достав из кармана предусмотрительно захваченную свечу, Яни зажгла ее трясущимися от страха руками и в тусклом свете на расстоянии футов шести увидела несколько пар устремленных на нее крысиных глаз, розоватых, совсем крошечных. В гнезде из газет копошились еще не покрывшиеся шерстью крысята, целый выводок.
«Пожалуйста, простите меня. Пожалуйста, простите меня».
Вдруг она заметила рядом с собой какой-то предмет. Это был наполовину зарытый в землю, покоробленный, обглоданный крысами кейс. Именно его женщина и искала.
«Матерь Божия, прости мне мое богохульство. Моя красавица Консуэло, прости меня. Моя крошка Мария, прошу тебя...»
Вернувшись в дом, Яни побоялась включить свет, в каждом углу ей мерещились тени. Она зажгла свечу, положила на пол кейс с прогнившей от сырости, погрызенной крысами кожей, осыпавшейся при малейшем прикосновении, села рядом.
«Матерь Божия, прости меня».
Время от времени в кромешной предрассветной тьме американец, бывало, поднимался с матраца и незаметно покидал дом. И когда это случилось впервые, Яни, спавшая всегда чутко, незаметно последовала за ним и увидела, как он нырнул под фундамент. А на следующий день он повез ее в супермаркет и дал на расходы стодолларовую купюру. С тех пор, всякий раз, как он выходил среди ночи, Яни ловила в темноте каждый звук, стараясь узнать, лезет ли он под дом, и ей это обычно удавалось.
«Матерь Божия, пожалуйста, прости меня...»
Она водила пальцами по крышке видавшего виды кейса.
«Пресвятая Дева, ты знаешь, это ради детей. Прости меня, умоляю, прости».
Яни мечтала лишь об одном, чтобы содержимого кейса хватило на билеты. Чтобы можно было навсегда покинуть Дог-Бич и добраться до границы. Может, на их счастье, там спрятаны одна или две стодолларовые банкноты. Может, три или четыре. А может, девять или десять.
«Пожалуйста, прости меня, Дева Мария, за мою алчность. Но долг мой увезти отсюда малюток. Прости меня, умоляю».
Билет до Тихуаны стоит шестьдесят тысяч песо. На две или три стодолларовые бумажки она купит три билета на утренний рейс автобуса и еще останется на питание, на покупку кое-чего из одежды и даже на то, чтобы заплатить какому-нибудь негодяю за то, что переправит их через границу, когда через двадцать четыре часа они приедут в Тихуану.
«Умоляю, прости меня».
Она потрогала ржавые запоры — один никак не открывался, и пришлось приложить немало усилий, чтобы справиться с ним.
Сидя на полу, в тусклом свете свечи, Яни снова и снова мысленно возносила молитвы своей святой покровительнице: «Не считай меня алчной, пресвятая Дева, нам необходимо добраться до границы. А для этого нужна всего одна стодолларовая бумажка из этого чемодана, посланного самим дьяволом. Всего одна. — Она перекрестилась. — В крайнем случае две. Большего и желать нечего. Пресвятая Дева, покровительница Гваделупы, не ради себя прошу, ради детей!»
Затаив дыхание, она помолчала минуту, потом, движимая какой-то невесомой силой, открыла кейс. Он был буквально набит пачками денег. Несколько секунд Яни созерцала это богатство, испытывая, как ни странно, горькое разочарование. Она так страстно желала найти в чемоданчике хоть несколько завалявшихся купюр, так истово молила об этом Деву Марию, что при виде целой кучи денег совершенно растерялась. Но когда осознала случившееся, содрогнулась. Это было страшнее, чем очутиться в руках индейца. Сам Бог явил ей свой лик, она уверена в этом. У нее на глазах свершилось чудо: и она, Янира Рейес де Гуэтеррас, сопричастна ему. Ведь в чемоданчике были один или два банкнота, она в этом не сомневалась, как не сомневалась в силе молитвы. Но вдруг в мгновение ока два банкнота превратились в сотни, в тысячи, и Яни вспомнила, как Святой Сальваторе сумел накормить сотни, тысячи людей двумя корзинами рыбы и пятью буханками хлеба.
— Матерь Божия, — шептала она, глядя на пятно света, отбрасываемого свечой, — благодарю тебя.
Звуки собственного голоса вернули женщину к действительности. Ощущение чуда исчезло. У нее задрожали руки, по телу забегали мурашки. «Матерь Божия, ты даровала нам жизнь. Даровала свободу».
— Благодарю тебя, — промолвила она прерывающимся голосом. — Благодарю. — И снова про себя: «Ты подвергла меня испытанию, моя покровительница. Подвергла меня испытанию, и я выдержала его. Ты сочла меня достойной своей милости. Благодарю тебя. Благодарю. Благодарю».
Она попыталась пересчитать деньги, сидя на полу, при свете свечи, но все время сбивалась со счета, так у нее звенело в ушах. Наконец она поняла, что в каждой пачке сто стодолларовых купюр, десять тысяч долларов, поэтому следует сосчитать количество пачек. Но и считая пачки, она тоже все время путалась.
«Благодарю тебя, пресвятая Мария. Спасибо, спасибо, спасибо».
Наконец она поняла: в потрепанном «дипломате» сотни тысяч американских долларов и пересчитывать их занятие бессмысленное.
«Будь благословенна, ты, женщина, и будь благословенен плод чрева твоего — Иисуса».
В том, что свершилось чудо, она нисколько не сомневалась, но за что ей такая милость? Этого она понять не могла.
Яни верила в то, что Дева Мария просила для нее заступничества у Бога, и Бог превратил несколько стодолларовых банкнот в сотни тысяч, что все эти деньги хранились в кейсе, ей даже в голову не приходило. Будь это так, американец, как и любой на его месте, немедленно покинул бы Дог-Бич. Но почему этот дьявол ворвался к ней в жилище среди ночи, издевался, а напоследок еще и изнасиловал ее? Чем больше Яни об этом думала, тем тверже укреплялась в ней мысль, что это был сам Дьявол, принявший обличье человека и замысливший выманить у нее щедрый дар пресвятой Девы Марии. Но она не уступила. И в схватке с силами Зла одержала победу, разумеется, не без помощи пресвятой Девы. Заступница Божия вознаградила ее.
Да будет благословен Иисус, плод чрева твоего.
Яни пошла к воде, чтобы смыть в океане проклятое семя Дьявола.
— Доченьки, доченьки, вставайте! — нежно шептала она, тормоша спящих малюток.
Собираясь в путь, она аккуратно сложила содержимое кейса в узелок, длинной полоской материи привязала его к животу, а поверх надела широкое серапе из грубой ткани, так что ее вполне можно было принять за беременную жительницу какого-нибудь сельского района, впервые приехавшую в город.
У сладко зевавшего водителя она купила билеты до Ля-Паза в один конец, расплатившись двадцаткой из кофейной коробки. Лишь когда они окажутся далеко отсюда, в большом городе, где им предстоит пересадка на другой автобус, следующий до Тихуаны, она воспользуется одной из заветных стодолларовых купюр. Но не раньше.
Помимо Яни с дочками в автобусе находился всего один пассажир — старик. Разместившись на заднем сиденье, он уронил голову на грудь и громко храпел. Она уложила девочек по обе стороны от себя на низкой и узкой скамье, а сама, скрестив руки на животе, а точнее — на своей бесценной ноше, плотно прижалась спиной к подрагивавшей стенке автобуса.
«Наисвятейшая из всех женщин, да будет благословенен плод чрева твоего — Иисус, — мысленно повторяла она. — Благодарю тебя, святая Дева, благодарю тебя, благодарю, благодарю».
Робко оглядевшись по сторонам, она быстро перекрестилась и снова прижала руки к животу.
— Мэнни быстро поставит тебя на ноги, — сказал Гарри Чан лежавшему на кушетке Сэлу — а это был он, — пытаясь его утешить.
Поскольку Гарри Чан родился и вырос в Капитолийском Католическом Медицинском центре в Гонолулу и говорил исключительно на пиджн-инглиш[38], речь, его, особенно человеку непривычному, трудно было понять.
— Мэнни был санитаром у контрас, — добавил он в подтверждение своих слов. — Он всех здесь нас лечит, и не только от болезней, но и от душевного расстройства.
Мэнни, молчаливый коротышка никарагуанец, с недовольным видом хлопотал над Сэлом, — его подняли раньше времени. Он продезинфицировал раны на ногах и сейчас накладывал марлевые повязки. То же самое он уже проделал с руками. Сэла вытащили из моря голым. Кожа на руках и ногах висела клочьями, поскольку он взбирался на скользкие, покрытые тюленьим пометом островерхие скалы. Сейчас он, по-прежнему голый, лежал под мягким теплым одеялом. Сэл никогда не думал, что в тропиках океан может быть таким холодным ночью, особенно когда в десять или двенадцать часов кряду приходится карабкаться по скалам, которые кажутся ледяными, находясь при этом по пояс в воде.
— Пожалуйста, дорогой, — ласково говорила женщина, протягивая Сэлу чашку. — Бульон очень полезен. — Ей было на вид лет тридцать пять. Крашеная блондинка, высокая, длинноногая, с великолепной грудью, едва помещавшейся в бикини. Нижняя часть тела обернута полотенцем, завязанным на талии узлом. Она осторожно передала чашку Сэлу, легонько провела ногтями по его предплечью.
— Суп, — да разве это ему сейчас нужно? — проворчал Гарри Чан и направился к бару на противоположной стороне салона.
— Боже мой, провести ночь в океане под открытым небом, карабкаясь по этим проклятым скалам! — Чан сокрушенно качал головой, наливая в огромный бокал «Карвуазье». — Сколько нужно для этого мужества! Не на словах, а на деле!
Невысокий, но крепкий, лет шестидесяти, с сединой на висках и с золотым крестом на груди, Гарри Чан был сейчас в махровом халате, потому что разбудили его на рассвете, когда выловили Сэла из океана, и он даже не успел одеться.
— Вот, — сказал он, поднося Сэлу бокал бренди, — вот что требуется мужчине, чтобы согреться.
Сэл сделал глоток и держал обжигающий напиток во рту. стараясь избавиться от преследовавшего его едкого запаха тюленьего помета. Им был покрыт маленький скалистый островок в океане, в двух милях от берега. Но бренди не перебило ни отвратительный запах, ни мерзкий вкус во рту, а в ушах все еще звенел назойливый лай тюленей.
— Да, чтобы такое выдержать, потребовалось немало мужества. А ведь не великан, — заметил Гарри Чан, всегда страдавший из-за своего роста.
— Итак, ваша шлюпка дала течь и пошла на дно, прежде чем вы успели надеть спасательный жилет?
Сэл отпил, кивнул и снова отпил из бокала.
— Но почему вы не захватили с собой хотя бы дешевенький спасательный круг из стекловолокна, которые сейчас продаются на каждом шагу? — Он брезгливо поморщился. — Судостроение в Америке ни к черту не годится, как, впрочем, и все остальное. Вот уже несколько лет, как центром нашей деловой активности стал Сингапур. — Он взглянул на Сэла поверх очков. — Вы, конечно, слышали о музыкальном комбайне Чана.
«Чан...»
— Дай же человеку отдохнуть наконец, — простонала блондинка. — Ради Христа, Гарри...
Гарри Чан просиял.
— Это моя жена, Дженис, вообразила себя Джуди Холидей. До нашей женитьбы работала в шоу-бизнесе.
У Сэла даже не возникло желания взглянуть на блондинку, но он чувствовал, как она буравит его глазами.
— Вот как, — произнес он наконец, повернув голову в ее сторону.
Она широко улыбнулась.
— Дженис пела и танцевала, — с гордостью продолжал Гарри Чан. — И, надо сказать, просто великолепно.
— Гарри, прошу тебя, Христа ради... — взмолилась Дженис, глядя при этом на Сэла. — Бедняга едва не погиб, а вы тут со своими воспоминаниями.
— Ну вот он и оклемался, верно, сынок? — И, не дожидаясь ответа, Чан снова отправился к бару. Вернулся он с бутылкой коньяка.
— Мы хоть и маленькие, но удаленькие, не так-то просто сломить нас, а, сынок? — Он снова наполнил бокал. — Как тебя зовут?
Сэл взглянул на него снизу вверх и повыше натянул одеяло:
— Чарли. Чарли Паркер.
— Может быть, Чарли, связаться по радио с мексиканской береговой охраной, чтобы поискать твою затонувшую лодку?
Сэл энергично покачал головой:
— Нет смысла. Она ударилась о скалу и разлетелась в щепки. Я сам это видел.
— Ну тогда, Чарли, — Гарри Чан хлопнул себя по бедрам, — ума не приложу, что с тобой делать. Наш маршрут рассчитан на целый год, сейчас мы на полпути. Мы вышли из Сиэтла, бывшего центром моей деловой активности, и пошли на юг вдоль Восточного побережья...
Яни убрала приготовленную для него еду и скормила курам, лишь когда лепешки превратились в сухари. Она не укладывала девочек спать, пока они не стали валиться с ног, все еще лелея надежду на его возвращение.
«Что это? Кокаин? Задумай он уехать, непременно прихватил бы с собой. Ведь он так дорого стоит». Она искала любую зацепку, только бы не утратить надежды.
Уложив дочек на узенький короткий матрасик под столом, она снова пошла к шоссе и, стоя в кромешной тьме, смотрела на проносившиеся мимо машины. Было душно и жарко, но ее бил озноб от сковавшего сердца холода.
Вернувшись домой, она уснула прямо на полу у настежь открытой двери. Разбудил ее шум подъехавшего автомобиля. В глаза ударил яркий свет фар. "Он вернулся! — было первой мыслью. — Нет, это не красный «джип», — подумала она, услышав, как захлопнулась дверца машины. Она растерялась, а потом быстро заперла дверь на задвижку и стала прислушиваться к тому, что происходит на улице. Там было тихо. Но страх, острый, всепоглощающий, пронизал все ее существо. «Святая Мария, — шептала она, — прошу, защити меня!» Глядя на хлипкую некрашеную дверь, Яни стала пятиться назад и в конце концов уперлась спиной в стену. Сердце ее так громко стучало, что казалось, вот-вот выскочит из груди. «Святая Мария, — молила она, — прошу, защити меня!» Она взглянула на спящих под столом дочек, потом снова на дверь, и в этот самый момент дверь от сильного толчка широко распахнулась, громко стукнув о стену.
«Святая Мария, матерь Божия... Святая Мария, матерь Божия», — без конца повторяла про себя Яни.
Ворвавшись в дом, Зунига быстро пробежал по цементному полу и схватил Яни за горло.
— Silencio, puta... comprende?[34] — прошипел он сквозь зубы, повергнув несчастную в такой ужас, что она не только не могла вымолвить ни слова, но даже головой кивнуть.
— Где деньги?
«Святая Мария, матерь Божия... Святая Мария...»
— Где, черт возьми, деньги, я тебя спрашиваю... — орал он.
— No comprendo, senor! No comprendo![35]
Широкоскулая физиономия Зуниги потемнела от гнева.
— Говори... где... деньги! — повторял он, чеканя каждое слово и все крепче сжимая ей горло. — Donde esta el denero[36].
— Por favor, senor[37], — умоляла она. — Пожалуйста, мистер...
— Думаешь, я с тобой буду чикаться? — Он приставил ей к виску «люгер».
Яни сразу узнала пистолет американца, и ее охватила паника.
«Мы пропали», — подумала она, с еще большей истовостью вознося молитвы Деве Марии.
— Говори: где деньги? Где он их спрятал? — Яни казалось, что бандит сейчас проткнет ей голову дулом. — Говори, или я проломлю твой проклятый череп. Ну, шлюха. Я жду!
— Пожалуйста, сэр, — молила Яни сквозь слезы. — У меня нет никаких денег.
— Мерзкая потаскуха! Говори, где гринго прячет свои проклятые деньги, или, клянусь Господом Богом, я прикончу тебя на месте!
— Я не знаю! Не знаю! Не знаю!
— Ты получишь то же, что получил он. Отвечай! Отвечай же!
— О чем вы? Что за деньги?
Глаза Яни скользнули вниз. Зунига проследил за ее взглядом и увидел двух онемевших от страха девочек, затаившихся под столом. Не смея шевельнуться, они с ужасом следили за происходившим.
— Ну, теперь-то ты все, шлюха, скажешь. — Зунига направился к двери, захлопнул ее, вернулся и посмотрел на девчушек.
— Нет! — воскликнула Яни и бросилась было к столу.
— Не двигаться! — взревел Зунига и вскинул пистолет. Яни бесстрашно уставилась в отвратительное узенькое отверстие дула.
— Пожалуйста, сэр! — умоляла она, не смея сделать и шага. — Прошу вас! — Слезы ручьем катились по ее щекам. — Прошу вас!
Глухой к мольбам женщины, Зунига, волоча ее за собой, устремился к детям, которые во весь голос ревели. Он сунул свою огромную лапищу под стол и вцепился в худенькую ножку старшей девочки. Та еще громче завопила.
— О, Бог мой, — рыдала Яни, молитвенно сложив руки. — Спаси моих девочек!
— Скажешь ты наконец, шлюха, где деньги или нет? — вопил разъяренный индеец, вытаскивая из-под стола девчушку. Младшая, ни жива ни мертва от страха, забилась подальше.
— Пожалуйста, — снова взмолилась Яни, но в следующий момент в отчаянье бросилась на индейца. У того моментально сработал защитный инстинкт, и он пнул Яни в живот с такой силой, что та рухнула на пол, корчась от боли.
— Ну, давай, говори. — Он поднял девочку за ноги так, что ее светлые волосы касались пола. — Говори, или я разобью о стену ее проклятую черепушку.
Превозмогая боль, Яни ползала по полу в надежде спасти ребенка.
— Ну, пожалуйста, пожалуйста! Какие деньги? Я ничего не знаю. Ничего!
— Врешь, подлая! — Он стал раскачивать визжащую от страха девочку из стороны в сторону, как маятник. Яни с ужасом смотрела на несчастного ребенка, уверенная, что индеец осуществит свою угрозу. — Ты слышала, грязная потаскуха? Сейчас стукну ее головой о стену.
— Не-е-е-ет!
— Тогда говори: где гринго спрятал деньги?
— Не знаю.
— Знаешь! Говори!
— Не знаю. Клянусь перед образом Святой Марии, ничего не знаю!
— Врешь!
Видя, что ребенку грозит неминуемая гибель, Яни в отчаянии закричала:
— Хорошо. Я отдам вам деньги! Отдам деньги-и-и-и! Не мучьте только мою Консуэло.
Зунига зло улыбнулся.
— Подлая шлюха. Я знал, что ты врешь! — Он осторожно опустил девочку на пол, и та мгновенно залезла под стол, прижавшись к сестренке. Обе завыли, как маленькие волчата.
Зунига подошел к рыдающей Яни и стал больно тыкать ей в плечо дулом «люгера».
— Деньги!
Женщина отняла от лица руки, взглянула на своего мучителя и медленно поднялась с пола. Она стояла пошатываясь, с трудом превозмогая острую боль — удар Зуниги пришелся в солнечное сплетение.
— Гони деньги, шлюха!
Они кивнула и неверной походкой побрела к шкафу, в котором хранила продукты. Девочки все еще рыдали и никак не могли успокоиться. Яни сняла с полки ярко-красную банку из-под кофе и достала спрятанные там песо и доллары и протянула Зуниге.
— Что, черт побери, это значит?! — сурово спросил индеец.
— Это... это все, что у меня есть.
Зунига взглянул на горсть скомканных банкнотов, швырнул их на пол и ударил Яни по лицу кулаком. Она снова упала, с рассеченной губой, заливаясь кровью.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — твердила Яни, ползая на коленях перед индейцем.
— Идиотка. Подлая шлюха!
Теперь Зунига слегка наклонился и уткнул дуло пистолета ей в шею, потом стал водить им по позвоночнику.
— Я, может, и не убью тебя, если выстрелю, но всю жизнь ты будешь неподвижно лежать, как чурбан.
— Да! — в отчаянье крикнула она. — Да, поняла.
— Ну что? Стрелять?
— Не-е-е-ет! Не-е-е-ет!
— Тогда говори, где деньги.
Она подняла голову и посмотрела сквозь слезы в глаза.
— Клянусь Девой Марией, клянусь жизнью моих детей... Я ничего не знаю ни о каких деньгах! — Она бросилась ему в ноги, словно послушница перед алтарем. — Ничего не знаю!
Зунига долго смотрел на нее. Дети бились в истерике. Вокруг лампы под потолком, громко жужжа, кружил огромный черный жук. Индеец отвел пистолет от шеи.
— Значит, у гринго совсем не было денег?
Яни снова посмотрела на индейца:
— Клянусь... Клянусь младенцем Иисусом, не знаю.
Холодный взгляд его черных глаз скользнул по женщине, словно лезвие кинжала.
— А были бы у него деньги, ты бы знала? Да?
Вопрос непростой. Как на него ответить?
— Клянусь...
— И если бы знала, сказала бы мне, верно? — зашипел он, как змея.
— Клянусь Богом, впервые слышу о каких-то деньгах. Перед Богом и его ангелами... никогда...
Взгляд его потеплел, и теперь он ощупывал простертое на полу тело Яни. Женщина поняла: он собирается ее изнасиловать при детях.
— Клянусь... клянусь... — бормотала она. Он грубо схватил ее за волосы и поставил на ноги. Яни вскрикнула, дети завыли еще громче. Индеец толкнул ее к кухонному шкафу и посадил на узенький выступ.
— Пожалуйста, не трогайте меня. Я не знаю...
Он вцепился в ворот ситцевой сорочки и разорвал ее до самого подола. Яни стыдливо прикрывала маленькую дряблую грудь, но он сдернул сорочку с плеч и прижал женщину к полкам, уставленным посудой и всевозможными банками и склянками. Затем, по-прежнему орудуя одной рукой, потому что в другой держал «люгер», принялся расстегивать на себе пояс.
— Уходите! Уходите! — крикнула она детям.
— Заткнись! — прорычал Зунига. Его брюки соскользнули на пол.
— Бегите! Бегите к сеньоре Мендоза! Она даст вам конфетки! — Девчушки не двигались с места, громко воя от ужаса.
— Я сказал, заткнись! — прикрикнул индеец, раздвинул ей ноги и нацелил пенис в розовый кружок в кольце черных волос.
— Не смотрите! — кричала Яни перепуганным насмерть детям. — Не смо...
Он грубо вторгся в нее, и она заплакала от боли.
— Не смотрите, — снова крикнула Яни, давясь слезами, пока он яростно орудовал своим пенисом. Постепенно взгляд его стал почти ласковым, он взвизгнул от удовольствия и отпрянул прочь. Все закончилось в считанные минуты.
Яни соскользнула на пол и, вся сжавшись, безутешно рыдала.
Индеец напялил штаны и, легонько коснувшись ее тела носком мокасин от Джемелли де Жанейро, пригрозил:
— Только попробуй сболтни, что я был здесь, снова приду.
Совершенно обессилев, она не проронила ни слова, только рыдала, держась за грудь и закрыв глаза. А когда наконец открыла их, бандита уже не было. Яни лежала на холодном цементном полу, блуждая взглядом по комнате. Ей не верилось, что он ушел, оставив ее в живых. Наконец взгляд ее остановился на девочках.
— Консуэло, Мария. — Она уже ползла к ним, чтобы успокоить. — Не плачьте, все в порядке, любимые. Все в порядке. — Она залезла под стол и прижала малюток к голому телу. — Не плачьте. — Но малышки еще громче заревели, прижавшись к матери и крепко обняв ее своими тощими ручонками.
— Простите меня, миленькие мои, я не виновата, — стенала Яни. А дети, чтобы как-то утешить несчастную, уткнулись лицом в ее голое тело.
— Пожалуйста, простите меня. Простите, — без конца твердила она сквозь слезы, как катехизис, как молитву.
Так они просидели под старым деревянным столом больше часа. Яни чувствовала, как из нее сочится семя индейца, и без конца повторяла словно заклинание:
— Умоляю, простите меня. Умоляю, простите меня. И ты, матерь Божия, умоляю, прости меня.
Постепенно ее рыдания стихли и перешли в причитания:
— Простите меня, ради Бога! Простите!
Она никак не могла успокоить детей, пока наконец не напоила их «фантой», разбавив ее небольшим количеством текилы, оставшейся после американца. Уложив девочек на большом матраце посреди комнаты, Яни включила свет и, как только они уснули, напялила на себя рубашку и джинсы американца, после этого вооружилась огромным кухонным ножом и села на полу у запертой на задвижку двери.
— Пожалуйста, простите меня, детки, — чуть слышно шептала она. — Пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня.
Так сидела она, казалось, целую вечность, а потом еще час после того, как мелькнул на стене последний отблеск фар мчащихся по шоссе машин. Лишь тогда она осторожно открыла дверь и вышла наружу, окунувшись в горячий, насыщенный солеными парами океана воздух. Из бара в полумиле отсюда вниз по шоссе доносились звуки мексиканского оркестра. Осторожно ступая босыми ногами, Яни скользнула за угол своей хибары и, опустившись на корточки, стала шарить под ее основанием, пока не нащупала доску, прикрывавшую отверстие под домом. Углубление, узкое и длинное, образовалось в результате усадки песчаной почвы. Покойный американец обнаружил это отверстие в первую же ночь своего пребывания здесь. «Простите меня. Простите меня. Пожалуйста, простите меня!» — мысленно повторяла Яни.
Пустив в ход нож, она приподняла грязную доску и без труда сдвинула с места, затем легла на землю и, насколько возможно, залезла под цементное основание. В нос ударила страшная вонь, но Яни продолжала продвигаться вперед, пока не оказалась внутри углубления.
«Простите меня! Простите меня!» — мысленно молила она по-испански.
Достав из кармана предусмотрительно захваченную свечу, Яни зажгла ее трясущимися от страха руками и в тусклом свете на расстоянии футов шести увидела несколько пар устремленных на нее крысиных глаз, розоватых, совсем крошечных. В гнезде из газет копошились еще не покрывшиеся шерстью крысята, целый выводок.
«Пожалуйста, простите меня. Пожалуйста, простите меня».
Вдруг она заметила рядом с собой какой-то предмет. Это был наполовину зарытый в землю, покоробленный, обглоданный крысами кейс. Именно его женщина и искала.
«Матерь Божия, прости мне мое богохульство. Моя красавица Консуэло, прости меня. Моя крошка Мария, прошу тебя...»
Вернувшись в дом, Яни побоялась включить свет, в каждом углу ей мерещились тени. Она зажгла свечу, положила на пол кейс с прогнившей от сырости, погрызенной крысами кожей, осыпавшейся при малейшем прикосновении, села рядом.
«Матерь Божия, прости меня».
Время от времени в кромешной предрассветной тьме американец, бывало, поднимался с матраца и незаметно покидал дом. И когда это случилось впервые, Яни, спавшая всегда чутко, незаметно последовала за ним и увидела, как он нырнул под фундамент. А на следующий день он повез ее в супермаркет и дал на расходы стодолларовую купюру. С тех пор, всякий раз, как он выходил среди ночи, Яни ловила в темноте каждый звук, стараясь узнать, лезет ли он под дом, и ей это обычно удавалось.
«Матерь Божия, пожалуйста, прости меня...»
Она водила пальцами по крышке видавшего виды кейса.
«Пресвятая Дева, ты знаешь, это ради детей. Прости меня, умоляю, прости».
Яни мечтала лишь об одном, чтобы содержимого кейса хватило на билеты. Чтобы можно было навсегда покинуть Дог-Бич и добраться до границы. Может, на их счастье, там спрятаны одна или две стодолларовые банкноты. Может, три или четыре. А может, девять или десять.
«Пожалуйста, прости меня, Дева Мария, за мою алчность. Но долг мой увезти отсюда малюток. Прости меня, умоляю».
Билет до Тихуаны стоит шестьдесят тысяч песо. На две или три стодолларовые бумажки она купит три билета на утренний рейс автобуса и еще останется на питание, на покупку кое-чего из одежды и даже на то, чтобы заплатить какому-нибудь негодяю за то, что переправит их через границу, когда через двадцать четыре часа они приедут в Тихуану.
«Умоляю, прости меня».
Она потрогала ржавые запоры — один никак не открывался, и пришлось приложить немало усилий, чтобы справиться с ним.
Сидя на полу, в тусклом свете свечи, Яни снова и снова мысленно возносила молитвы своей святой покровительнице: «Не считай меня алчной, пресвятая Дева, нам необходимо добраться до границы. А для этого нужна всего одна стодолларовая бумажка из этого чемодана, посланного самим дьяволом. Всего одна. — Она перекрестилась. — В крайнем случае две. Большего и желать нечего. Пресвятая Дева, покровительница Гваделупы, не ради себя прошу, ради детей!»
Затаив дыхание, она помолчала минуту, потом, движимая какой-то невесомой силой, открыла кейс. Он был буквально набит пачками денег. Несколько секунд Яни созерцала это богатство, испытывая, как ни странно, горькое разочарование. Она так страстно желала найти в чемоданчике хоть несколько завалявшихся купюр, так истово молила об этом Деву Марию, что при виде целой кучи денег совершенно растерялась. Но когда осознала случившееся, содрогнулась. Это было страшнее, чем очутиться в руках индейца. Сам Бог явил ей свой лик, она уверена в этом. У нее на глазах свершилось чудо: и она, Янира Рейес де Гуэтеррас, сопричастна ему. Ведь в чемоданчике были один или два банкнота, она в этом не сомневалась, как не сомневалась в силе молитвы. Но вдруг в мгновение ока два банкнота превратились в сотни, в тысячи, и Яни вспомнила, как Святой Сальваторе сумел накормить сотни, тысячи людей двумя корзинами рыбы и пятью буханками хлеба.
— Матерь Божия, — шептала она, глядя на пятно света, отбрасываемого свечой, — благодарю тебя.
Звуки собственного голоса вернули женщину к действительности. Ощущение чуда исчезло. У нее задрожали руки, по телу забегали мурашки. «Матерь Божия, ты даровала нам жизнь. Даровала свободу».
— Благодарю тебя, — промолвила она прерывающимся голосом. — Благодарю. — И снова про себя: «Ты подвергла меня испытанию, моя покровительница. Подвергла меня испытанию, и я выдержала его. Ты сочла меня достойной своей милости. Благодарю тебя. Благодарю. Благодарю».
Она попыталась пересчитать деньги, сидя на полу, при свете свечи, но все время сбивалась со счета, так у нее звенело в ушах. Наконец она поняла, что в каждой пачке сто стодолларовых купюр, десять тысяч долларов, поэтому следует сосчитать количество пачек. Но и считая пачки, она тоже все время путалась.
«Благодарю тебя, пресвятая Мария. Спасибо, спасибо, спасибо».
Наконец она поняла: в потрепанном «дипломате» сотни тысяч американских долларов и пересчитывать их занятие бессмысленное.
«Будь благословенна, ты, женщина, и будь благословенен плод чрева твоего — Иисуса».
В том, что свершилось чудо, она нисколько не сомневалась, но за что ей такая милость? Этого она понять не могла.
Яни верила в то, что Дева Мария просила для нее заступничества у Бога, и Бог превратил несколько стодолларовых банкнот в сотни тысяч, что все эти деньги хранились в кейсе, ей даже в голову не приходило. Будь это так, американец, как и любой на его месте, немедленно покинул бы Дог-Бич. Но почему этот дьявол ворвался к ней в жилище среди ночи, издевался, а напоследок еще и изнасиловал ее? Чем больше Яни об этом думала, тем тверже укреплялась в ней мысль, что это был сам Дьявол, принявший обличье человека и замысливший выманить у нее щедрый дар пресвятой Девы Марии. Но она не уступила. И в схватке с силами Зла одержала победу, разумеется, не без помощи пресвятой Девы. Заступница Божия вознаградила ее.
Да будет благословен Иисус, плод чрева твоего.
Яни пошла к воде, чтобы смыть в океане проклятое семя Дьявола.
* * *
Снаружи все еще царил сумрак, хотя с минуты на минуту уже должен был забрезжить рассвет. Стоя у обочины шоссе № 1, Яни заметила в полумиле от себя автобус, следующий первым утренним рейсом на север.— Доченьки, доченьки, вставайте! — нежно шептала она, тормоша спящих малюток.
Собираясь в путь, она аккуратно сложила содержимое кейса в узелок, длинной полоской материи привязала его к животу, а поверх надела широкое серапе из грубой ткани, так что ее вполне можно было принять за беременную жительницу какого-нибудь сельского района, впервые приехавшую в город.
У сладко зевавшего водителя она купила билеты до Ля-Паза в один конец, расплатившись двадцаткой из кофейной коробки. Лишь когда они окажутся далеко отсюда, в большом городе, где им предстоит пересадка на другой автобус, следующий до Тихуаны, она воспользуется одной из заветных стодолларовых купюр. Но не раньше.
Помимо Яни с дочками в автобусе находился всего один пассажир — старик. Разместившись на заднем сиденье, он уронил голову на грудь и громко храпел. Она уложила девочек по обе стороны от себя на низкой и узкой скамье, а сама, скрестив руки на животе, а точнее — на своей бесценной ноше, плотно прижалась спиной к подрагивавшей стенке автобуса.
«Наисвятейшая из всех женщин, да будет благословенен плод чрева твоего — Иисус, — мысленно повторяла она. — Благодарю тебя, святая Дева, благодарю тебя, благодарю, благодарю».
Робко оглядевшись по сторонам, она быстро перекрестилась и снова прижала руки к животу.
* * *
Стюард — щупленький темноволосый филиппинец в белом жакете — спустился по винтовой полированной лестнице и, пройдя по персидскому ковру, застилавшему салон яхты, приблизился к кожаной кушетке с распростертым на ней человеком в окружении троих обитателей яхты. Высокая белая женщина с хмурым видом взяла, у стюарда чашку с бульоном.— Мэнни быстро поставит тебя на ноги, — сказал Гарри Чан лежавшему на кушетке Сэлу — а это был он, — пытаясь его утешить.
Поскольку Гарри Чан родился и вырос в Капитолийском Католическом Медицинском центре в Гонолулу и говорил исключительно на пиджн-инглиш[38], речь, его, особенно человеку непривычному, трудно было понять.
— Мэнни был санитаром у контрас, — добавил он в подтверждение своих слов. — Он всех здесь нас лечит, и не только от болезней, но и от душевного расстройства.
Мэнни, молчаливый коротышка никарагуанец, с недовольным видом хлопотал над Сэлом, — его подняли раньше времени. Он продезинфицировал раны на ногах и сейчас накладывал марлевые повязки. То же самое он уже проделал с руками. Сэла вытащили из моря голым. Кожа на руках и ногах висела клочьями, поскольку он взбирался на скользкие, покрытые тюленьим пометом островерхие скалы. Сейчас он, по-прежнему голый, лежал под мягким теплым одеялом. Сэл никогда не думал, что в тропиках океан может быть таким холодным ночью, особенно когда в десять или двенадцать часов кряду приходится карабкаться по скалам, которые кажутся ледяными, находясь при этом по пояс в воде.
— Пожалуйста, дорогой, — ласково говорила женщина, протягивая Сэлу чашку. — Бульон очень полезен. — Ей было на вид лет тридцать пять. Крашеная блондинка, высокая, длинноногая, с великолепной грудью, едва помещавшейся в бикини. Нижняя часть тела обернута полотенцем, завязанным на талии узлом. Она осторожно передала чашку Сэлу, легонько провела ногтями по его предплечью.
— Суп, — да разве это ему сейчас нужно? — проворчал Гарри Чан и направился к бару на противоположной стороне салона.
— Боже мой, провести ночь в океане под открытым небом, карабкаясь по этим проклятым скалам! — Чан сокрушенно качал головой, наливая в огромный бокал «Карвуазье». — Сколько нужно для этого мужества! Не на словах, а на деле!
Невысокий, но крепкий, лет шестидесяти, с сединой на висках и с золотым крестом на груди, Гарри Чан был сейчас в махровом халате, потому что разбудили его на рассвете, когда выловили Сэла из океана, и он даже не успел одеться.
— Вот, — сказал он, поднося Сэлу бокал бренди, — вот что требуется мужчине, чтобы согреться.
Сэл сделал глоток и держал обжигающий напиток во рту. стараясь избавиться от преследовавшего его едкого запаха тюленьего помета. Им был покрыт маленький скалистый островок в океане, в двух милях от берега. Но бренди не перебило ни отвратительный запах, ни мерзкий вкус во рту, а в ушах все еще звенел назойливый лай тюленей.
— Да, чтобы такое выдержать, потребовалось немало мужества. А ведь не великан, — заметил Гарри Чан, всегда страдавший из-за своего роста.
— Итак, ваша шлюпка дала течь и пошла на дно, прежде чем вы успели надеть спасательный жилет?
Сэл отпил, кивнул и снова отпил из бокала.
— Но почему вы не захватили с собой хотя бы дешевенький спасательный круг из стекловолокна, которые сейчас продаются на каждом шагу? — Он брезгливо поморщился. — Судостроение в Америке ни к черту не годится, как, впрочем, и все остальное. Вот уже несколько лет, как центром нашей деловой активности стал Сингапур. — Он взглянул на Сэла поверх очков. — Вы, конечно, слышали о музыкальном комбайне Чана.
«Чан...»
— Дай же человеку отдохнуть наконец, — простонала блондинка. — Ради Христа, Гарри...
Гарри Чан просиял.
— Это моя жена, Дженис, вообразила себя Джуди Холидей. До нашей женитьбы работала в шоу-бизнесе.
У Сэла даже не возникло желания взглянуть на блондинку, но он чувствовал, как она буравит его глазами.
— Вот как, — произнес он наконец, повернув голову в ее сторону.
Она широко улыбнулась.
— Дженис пела и танцевала, — с гордостью продолжал Гарри Чан. — И, надо сказать, просто великолепно.
— Гарри, прошу тебя, Христа ради... — взмолилась Дженис, глядя при этом на Сэла. — Бедняга едва не погиб, а вы тут со своими воспоминаниями.
— Ну вот он и оклемался, верно, сынок? — И, не дожидаясь ответа, Чан снова отправился к бару. Вернулся он с бутылкой коньяка.
— Мы хоть и маленькие, но удаленькие, не так-то просто сломить нас, а, сынок? — Он снова наполнил бокал. — Как тебя зовут?
Сэл взглянул на него снизу вверх и повыше натянул одеяло:
— Чарли. Чарли Паркер.
— Может быть, Чарли, связаться по радио с мексиканской береговой охраной, чтобы поискать твою затонувшую лодку?
Сэл энергично покачал головой:
— Нет смысла. Она ударилась о скалу и разлетелась в щепки. Я сам это видел.
— Ну тогда, Чарли, — Гарри Чан хлопнул себя по бедрам, — ума не приложу, что с тобой делать. Наш маршрут рассчитан на целый год, сейчас мы на полпути. Мы вышли из Сиэтла, бывшего центром моей деловой активности, и пошли на юг вдоль Восточного побережья...