Страница:
Ее голос звучал сочувственно, и в то же время в нем был какой-то оттенок, который показался Беренис просто отвратительным. Этакая нотка триумфа. Словно добропорядочная леди находила удовольствие в том, чтобы приветствовать еще одну невинную жертву, восходящую на алтарь Гименея. Беренис отшатнулась. Последним человеком, с которым она хотела бы обсуждать столь интимный вопрос, была именно леди Чард.
– Я не невежественна, спасибо, мадам! Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала она, бросив взволнованный взгляд на Далси, чьи губы подрагивали от еле сдерживаемого смеха.
Леди Чард выпрямилась, явно оскорбленная:
– О, ну если так обстоит дело, то я покидаю вас! Будьте мужественной. Не пугайтесь насилия. Мужчины грубияны, а мы, бедные женщины, вынуждены выполнять свой долг. Доброй ночи, графиня!
Сказав это, она собрала своих компаньонок и они, в свою очередь, поцеловали Беренис, пожелали всего хорошего, и, щебеча словно стая скворцов, выпорхнули за дверь. Далси положила еще одно полено в огонь, убрала одежду своей хозяйки и фаянсовый таз с водой. Беренис придумывала любой предлог, чтобы удержать ее, все время чувствуя присутствие Себастьяна в смежной комнате, соединенной с супружеской спальней высокими двустворчатыми дверями. Она подумала, что он, наверное, тоже готовится – и, конечно же, при помощи этого слуги-индейца, зловещего создания, внушавшего ей самой настоящий страх.
Далси хотела, чтобы она легла на кровати в одной из соблазнительных поз, но Беренис поставила большое обитое шелком кресло к камину. Им с Себастьяном нужно серьезно поговорить – в этом она была непреклонна.
Когда Беренис наконец осталась одна, внезапная тишина подействовала на нее угнетающе. Грохот карет по булыжной мостовой почти не доносился, и свет факелов лишь узкой полоской проникал между парчовыми портьерами. Языки пламени отбрасывали оранжевые блики на белый потолок, напоминая красноватые пушистые облака, застенчивых херувимов и пухленьких богинь мифического Олимпа. Безрадостно глядела Беренис на тяжелое золотое кольцо, оттягивающее ее палец, словно глыба свинца. Итак, это случилось. Теперь они законно и навсегда связаны узами брака, но худшее было еще впереди. Тревожное ожидание, казалось, отзывалось физической болью где-то под сердцем, и ей стало трудно дышать. Она замерла от ужаса, когда двойные двери на смазанных петлях бесшумно открылись и в дверном проеме показался Себастьян. На мгновение их взгляды встретились: его – тяжелый и настороженный и ее – темный от боли.
Он переоделся в пурпурный индийский халат, украшенный замысловатым узором, с широкими рукавами, собольим воротником и золотым поясом, стянутым на тонкой талии. Это добавляло экзотики его и без того необычной внешности. О нет, ничего традиционно английского в облике графа Лажуниссе не было…
Двигаясь изящно и бесшумно, он подошел к Беренис, буквально прикованной к креслу и безумно смотрящей на Себастьяна глазами загнанного зверя. Охотник, он видел это выражение слишком часто: губы его сжались в тонкую линию, взгляд задержался на ее приоткрытых губах, затем скользнул ниже, к высокой груди, дразняще просвечивающей сквозь тонкую ткань.
«Черт, она очаровательна», – подумал он, испытав внезапную боль в сердце от чувства потери и глубокого сожаления, что все это не происходит по-другому. Если бы она с восторгом и желанием пришла к нему…
Хотя Себастьян небезуспешно пытался убедить свет, что является закоренелым циником, в глубине души он знал, что до конца не исцелится, пока снова не полюбит, самоотверженно и всецело, как когда-то в молодости. В последнее время появлялись проблески надежды, когда интуиция подсказывала: Беренис? Но нет, тут же за этим следовали неоспоримые свидетельства ее вероломства. И именно сейчас он держал такое доказательство в руке – доказательство столь изобличающее, что даже импульсивность молодости не могла служить оправданием.
Глаза его были холодными, как северное море, а лицо твердым, как скала, когда он напомнил себе, трезво и горько, что жизнь не сказочный роман, а любовь – сладкозвучная ложь, выдуманная поэтами и мечтателями.
Беренис, которая наблюдала за ним, сжимая руками подлокотники кресла, испуганно откинулась назад, когда он неожиданно наклонился и, сунув ей под нос листок бумаги, прорычал: – Ну-с, моя девственная невеста, ты узнаешь это?
В первую секунду она не могла ничего понять, но затем увидела, что это было. В смуглом кулаке было зажато ее последнее письмо к Перегрину. Она попыталась вырвать его, но Себастьян отдернул руку, а другой схватил ее запястье.
– Это мое! Отдайте его мне! – закричала она.
– Итак, ты признаешь это, mon amour, [9]– промурлыкал он, хотя глаза его гневно сверкали.
Ужас и оцепенение, только что владевшие Беренис, уступили место ярости. Пытаясь вырваться, она зашипела:
– Пустите меня!
Но он лишь усилил хватку. Она чувствовала себя такой маленькой, такой беспомощной. Ее макушка едва доставала ему до плеча, но, тем не менее, Беренис смело встретила его взгляд:
– Как вы смеете трогать мои письма? Так вот какова супружеская жизнь? Мне нельзя иметь никаких тайн? Никаких друзей? Вы смотрите на меня как на предмет собственности?
– Именно так, – ответил он четко. – Ты такая же моя собственность, как и рабы на плантации. Это дело стоило мне много времени и денег. Твой отец умный человек, и он заключил жесткую сделку. Со всей решительностью я намереваюсь получить то, за что уплачены мои деньги, мадам! Что же касается письма, то это дело рук двуличной маленькой обманщицы, которая смеет давать супружескую клятву и в то же время пытается уклониться от своего долга. Вот что вы пишете. Слушайте!
Все еще крепко держа ее руку, он поднес это безусловное доказательство вины к пламени свечи и начал читать вслух. Сарказм, звучавший в его голосе, заставил Беренис вспыхнуть от негодования, когда Себастьян отчетливо, с презрением выговаривал каждое слово:
«Мой любимый Перегрин! Ты говоришь, что не можешь примириться с мыслью о другом мужчине, держащем меня в объятиях. Поверь, я обещаю, что никто, кроме тебя, не сделает этого. Я никогда не разделю ложе с этим отвратительным французом и жду тебя, моя любовь, как своего избавителя…»
Негодующе фыркнув, Себастьян опустил письмо и гневно схватил ее за плечи, в то время как глаза Беренис пылали от негодования. Она ужасалась при мысли, что ее письмо обнаружено, хотя они с Далси не сомневались, что место, где они прятали записки, было вполне надежным. Могло быть только одно объяснение…
– Вы снова шпионили за мной! – гневно крикнула она. – Использовали своего отвратительного слугу, не так ли? Он всегда рыскает вокруг, словно дьявольская тень!
– А ты думала, я стану доверять такой как ты? Не притворяйся простушкой, cherie. Ты облегчила задачу, оставив след, по которому письмо мог бы найти и слепой. В самом деле, грот! Как это банально!
Когда Себастьян волновался, его акцент казался более отчетливым. Сейчас он вел себя враждебнее, чем когда-либо; его волосы беспорядочно упали на лоб.
– Очень хорошо, сэр! Признайте, что я ненавижу вас и люблю Перегрина. Что вы собираетесь с этим делать? – бросила она ему вызов.
О, эта ее необычайная красота… Себастьян почувствовал, как желание снова охватило его. Ему так хотелось остановить ее гневные слова поцелуями, утопить эту ненависть в страсти. Близость ее груди, касающейся его тела сквозь тонкую оболочку шелка, пьянящий запах ее волос приводили его в состояние сильнейшего возбуждения. Он мог бы быть так счастлив с ней – если бы не ее нрав. Вот она перед ним – прекрасная девушка, находящаяся на пороге восхитительной женственности, в ореоле сверкающих волос, обрамляющих красивое лицо – и все-таки гарпия. Чертова шлюха, услугами которой, возможно, пользовались все развратники города!
Он слышал о дуэли, ловил лукавые взгляды в местах весьма сомнительных развлечений и знал о роли Хью Колдуэла в состязании фаэтонов. Себастьян догадывался, что именно Хью прислал Беренис костюм для верховой езды. Этот хлыщ определенно считал, что вот явился какой-то тупоголовый колонизатор, чтобы отбить у него прелестную дочь Росситера. Мрачные искры гнева зажигались в груди Себастьяна, когда он бросал на зубоскалов такие устрашающие взгляды, что они тут же смущенно замолкали, но грязные намеки продолжали мучить его. Когда Квико принес это тайное любовное письмо, первым побуждением Себастьяна было высказать ей все, что он о ней думает, а затем разбить кулаком физиономию Перегрина. Он сдержал оба этих порыва, выжидая и выбирая подходящий момент в продолжение всей свадьбы, настороженный и затаившийся, словно рысь. Но если бы его увидели его друзья из Америки, они бы узнали признаки надвигающейся грозы и вняли этому предупреждению, потому что если Себастьян становился холодным и спокойным, это означало, что его ярость достигла апогея и в ней он ужасен и беспощаден.
Сейчас, когда он держал в руках беспомощную Беренис, его выдержка и спокойствие дали трещину. Она была его законной женой. Он может сделать с ней все, что захочет, и никто его не осудит. Она нуждается в хорошем уроке, таком, о котором не скоро забудет.
– Ты полагаешь, я всерьез воспринимаю твою детскую страстную влюбленность? – насмешливо спросил он. – Или ту смехотворную клятву целомудрия? Поздновато для этого, я бы сказал. О, кстати, если мы случайно будем осчастливлены благословенным событием раньше положенного девятимесячного срока, я, разумеется, не признаю ребенка. Я отнюдь не полный идиот, как ты знаешь, и очень хорошо умею считать!
Этот оскорбительный намек подлил масла в огонь ярости Беренис: как он смеет порочить ее невинные отношения с Перегрином?
– В этом случае, сэр, – сказала она медленно, – я всем буду говорить, что отец – вы, и ребенок преждевременный. Я могу даже добавить, что вы предвосхитили свадебную церемонию и соблазнили меня в день вашего приезда в Англию.
– Ты достаточно бесстыдна для такой лжи! – его взгляд на миг ослабил ее оборону. Это была вспышка боли, быстро подавленная.
Сердце Беренис бешено колотилось, и она видела, что ситуация выходит из-под контроля. Лучше бы она не пила так много вина, ибо теперь, в интимном тепле этой полуосвещенной легким пламенем свечей комнаты, ее чувства были обострены до предела. Она злилась на предательство своего тела, трепетавшего в ответ на его жар, который жег ее сквозь ночную сорочку. Его пальцы начали двигаться вверх и вниз по ее спине, знакомясь со всеми изгибами…
– Не делайте этого! – резко сказала она, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на мысли о Перегрине и представить его лицо. – Вы же не будете настолько низки, чтобы навязать себя мне против моего желания!
Зловещая улыбка тронула его губы, когда он ответил:
– Разве не буду?
Внезапно она с ужасом осознала, что он вполне способен осуществить подобную угрозу. Ей стало страшно. Через несколько секунд тайна откроется. Неужели он совершит такую низость?
– Но это же нелепо… – начала она, обнаружив, что ей трудно дышать, когда эти теплые пальцы гладят ее шею.
– Согласен, ma doucette! [10]– И снова она услышала насмешку, доводящую ее до бешенства:
– Я не могу понять, откуда эта монашеская сдержанность! Для женщины, которая имеет такой большой опыт…
Его явное стремление унизить ее стало той последней каплей, которая переполнила чашу терпения Беренис. Она вырвалась из его рук и, отскочив на безопасное расстояние, схватила с туалетного столика маленький серебряный ножик для разрезания бумаги.
– Вы дьявол! Я смогу вонзить в вас нож и не почувствовать раскаяния! – крикнула она. – Предупреждаю, если вы прикоснетесь ко мне, я убью вас, а потом себя!
– Ты сейчас неплохо бы смотрелась на сцене, – сказал Себастьян, прислонясь спиной к спинке кровати, сложив на груди руки и небрежно скрестив голые ноги. – Но так как мы не в театре, предлагаю положить нож, пока ты не порезалась. Побереги его для того, для чего он предназначен – вскрывать письма от твоих любовников!
Выкрикивая проклятья, она бросилась на него. Ее рука взметнулась, и лезвие, сверкнув молниеносной дугой, разрезало рукав халата и задело кожу под ним.
– Ты дьяволица! – прорычал он, схватив запястье ее руки, сжимавшей нож, и заламывая ее руку за спину. – Брось его! – приказал он, но Беренис отчаянно вырывалась, пытаясь ударить его коленом в пах.
В пылу борьбы они задели туалетный столик и опрокинули его. Оплывшая свеча, стаканы и графин с грохотом упали на пол. И все же Беренис едва ли удалось оказать серьезное сопротивление обладателю этих железных мускулов. Себастьян почти не замечал ее ударов. Он сильно стиснул ее запястье, пальцы Беренис медленно разжались, и нож упал на ковер.
Она поняла, что пеньюар распахнулся, оставляя ей лишь сомнительную защиту в виде тонкого слоя ткани рубашки. Полы его халата тоже разошлись, открывая взору широкую грудь с перекатывающимися мускулами, сильные плечи, смуглую кожу, поросшую черными, вьющимися волосами на груди, животе и опускающимися ниже.
Беренис впервые видела обнаженного мужчину и была зачарована зрелищем его неприкрытого возбуждения, удивляясь его первобытной, земной силе.
Это должно быть, вино, подумала она, почувствовав, как закружилась голова. Создавалось впечатление, что некоторые части ее тела, включая рот и язык, перестали подчиняться ей и начали жить своей собственной жизнью. Тело Беренис страстно желало его объятий, хотя ее пуританское сознание и романтическое сердце отчаянно восставали.
Себастьян взял ее на руки, несколько мгновений, не отрываясь, смотрел в ее лицо, затем хрипло произнес низким, возбуждающим голосом:
– Я хочу, чтобы ты стала моей, m'amie…
Он сделал несколько шагов и положил ее на супружескую кровать, затем быстро лег рядом. Его руки ласкали ее тело и воспламеняли ее чувства. Инстинктивно Беренис пыталась закрыться руками.
– О, пожалуйста! – простонала она, разрываясь между стыдливостью и теми новыми чудесными ощущениями, которые открывал ей муж.
Себастьян, опустившись на колени, взял ее за руки, медленно развел их в стороны и с восхищением оглядел ее тело.
– Ты так прекрасна… нет нужды прятаться от меня! Я теперь твой муж… – хрипло прошептал он ей на ухо.
Она повернула голову, пытаясь избежать его губ, потому что знала: поцелуй будет губительным для нее, заставит потерять самообладание и отдаться тем чувственным удовольствиям, которые он обещает. Себастьян наклонился, взял в ладони ее лицо и прильнул к мягкой влажности губ. Прикосновения его языка были непостижимо нежны, и Беренис замерла, посмотрев на Себастьяна широко раскрытыми недоумевающими глазами. Он начал ласкать ее, его руки скользили по телу – тонкой талии, плоскому животу, поднимаясь выше, пока ладони не прикоснулись к груди. Беренис была не готова к тому всплеску желания, который вызвали эти ласки. Она непроизвольно приподняла грудь навстречу движению его руки. Улыбнувшись, он провел пальцем по затвердевшему соску, ожидая, когда она смирится со своей страстью.
Себастьян не мог сейчас думать ни о разуме, ни о душе Беренис – тех частях ее естества, которые желали большего, чем плотские удовольствия. Со стоном она пыталась отстраниться, но Себастьян был не из тех, кому можно помешать исполнить желание. Его рука скользнула по ее животу к темному треугольнику между ног, и Беренис, хотя и была потрясена, испытала небывалое ощущение. Его губы касались груди, язык ласкал соски до тех пор, пока она чуть не потеряла сознание от удовольствия. На мгновение природный инстинкт победил сомнение и стыдливость, и ощущение, зародившееся где-то внизу позвоночника, стремительно растекалось горячими волнами по бедрам и напряженным, пульсирующим комком скапливалось между ними. Она затрепетала, и Себастьян посмотрел на ее расслабившееся тело, полуоткрытые глаза, влажный рот. Словно умирающий от жажды, он припал к ее губам. Его рука продолжала исполнять волшебную ритмичную мелодию ласки, и Беренис страстно желала, чтобы он не останавливался, хотя и не знала, чего ожидать дальше, ощущая лишь жгучее желание, заставляющее ее извиваться под ним. Его дыхание обжигало кожу, словно пламя; он сжал ее ногу своими сильными бедрами, когда она приподнялась, напрягшись, навстречу завершенности. Тогда он встал на колени, приподнял ее подбородок, заглянул в глаза и прошептал:
– Сдавайся, ma ch?rie…
Она моментально расслабилась, чтобы он мог войти в самую чувствительную часть тела. Глаза ее широко открылись от изумления, ощущение напряженности возрастало.
Беренис видела его лицо, покрытое каплями пота, откинутую назад голову, выражение, напоминающее лик святого мученика. Его мощное тело приподнималось и вздрагивало, и стон слетел с его губ, когда он освободился в ней от бремени своей страсти. Несколько мгновений он тяжело лежал на ней, затем осторожно отодвинулся.
Все завершилось слишком быстро, ей нужно было, чтобы он продолжал, и теперь ее терзал жар неудовлетворенного желания. Соски оставались твердыми, и она прижалась ими к мягким волосам на его груди. Она сознавала, что только он излечит ее от этой боли, но не могла смириться с этой мыслью. Подчиниться ему? Никогда!
Словно почувствовав, что в ней снова закипает гнев, Себастьян отпустил ее. Освободившись от этих сильных, уверенных рук, Беренис приглушенно всхлипнула и отодвинулась в дальний угол кровати, натянув на себя простыни и повернувшись к нему спиной. Воцарившееся молчание было столь осязаемым, что, казалось, в комнате присутствует кто-то третий. Огонь мерцал, его блики, словно золотые демоны, танцевали в зеркалах. Погрузившись в черный колодец страдания и смятения, Беренис не могла больше сдерживать слезы и тихо заплакала в подушку. Боль пульсировала между бедер, но она была ничем по сравнению с действительно больными ранами, нанесенными ее самолюбию. Ее Тело, этот старый друг, которого она любила и нежила все эти годы, повело себя с несдержанностью, которой она сейчас глубоко стыдилась. Беренис вдруг осознала, что напрочь забыла о Перегрине. Как могла она так поступить? Неужели все те счастливые часы, проведенные в музыкальной комнате, когда она играла на клавесине, а он стоял рядом, переворачивая страницы нотной тетради, ничего не значили? А прекрасные мгновения в саду, когда он декламировал свои стансы, в то время как она наслаждалась самым подходящим для леди занятием – делала наброски цветов? Неужели память об этих возвышенных, нежных отношениях отступила перед всепоглощающим стремлением к плотскому наслаждению?
Себастьян зашевелился, кровать под ним прогнулась, когда он откинул простыню и встал. Беренис остро ощущала каждое движение. Мрачные предчувствия нахлынули на нее. Что он собирается теперь делать? Она повернула голову и украдкой взглянула на него сквозь пальцы, и вновь ей не оставалось ничего, кроме как восхищаться его фигурой, когда он направился к двери и свет огня окрасил в красно-коричневый цвет его тело – эти широкие плечи, эту мускулистую спину, суживающуюся к тонкой талии, длинные, безупречной формы ноги. Он покидает ее? Она почувствовала себя брошенной проституткой, оставленной среди смятых простыней. Ей вспомнились жуткие истории о чужих мужьях: как они используют своих жен исключительно для удовлетворения своей похоти, не заботясь об их чувствах и прекрасно обходясь без нежных слов любви. Конечно же, с Перегрином все было бы по-другому…
Она закрыла глаза и попыталась воссоздать тот нежный душевный трепет, который испытывала, думая о нем. Если бы он, а не Себастьян, стал ее мужем, это был бы брак по любви, брак близких по духу людей. Он бы снова сделал ее своей целомудренной богиней, воспарил над грубой сущностью тела с его низменными потребностями… Слезы потекли из глаз с новой силой, капая с ресниц, стекая по щекам.
Поглощенная собственными переживаниями, она не слышала, как вернулся Себастьян, обладавший бесшумной поступью охотника, и вздрогнула, когда он скользнул в постель. Застыв, она ждала, когда он прикоснется к ней, готовая дать отпор. Но он просто приподнял подушку, откинулся и зажег сигару. Ароматный дым кольцами поднимался к балдахину. Беренис узнала этот странный запах, который постоянно окружал его, словно сатанинская аура, предупреждая об опасности. Экзотический аромат щекотал ей ноздри всякий раз, когда она оказывалась рядом с ним. Не было ничего более зловещего, чем табак…
Себастьян тихо лежал, вдыхая этот успокаивающий дым и размышляя о случившемся. Он злился на себя за то, что довел юную жену до слез. Да, он в полной мере удовлетворил свое желание, но оказалось, что за всем этим – грусть и одиночество, природа которых оставалась непостижимой. Итак, она все-таки была девственницей… Ему не нравилось чувство неловкости, которое он испытывал, признавая, что неверно судил о ней. Dieu! [11]Но ведь она производила впечатление развратницы! Почему она не сказала ему?.. Впрочем, взыскующий голос разума напомнил, что, если бы она это и сделала, он бы все равно не поверил. Скупая улыбка играла на его губах, глаза были полузакрыты, когда Себастьян лениво наблюдал за кольцами дыма, и все же он признавал, что печаль Беренис беспокоила его больше, чем ему хотелось бы. В тишине комнат он слышал, как ее слезы падали на подушку, и чувствовал судорожные всхлипывания.
Она лежала, сердито отвернувшись от него, ее плечо было гладким и блестящим, словно шелк; он еще раньше заметил, что ее кожа особенно прекрасна – чистая и мягкая, как у ребенка. Иногда Беренис казалась Себастьяну маленькой девочкой, которая нуждалась в заботе. Боль воспоминания больно кольнула его, и он поморщился. Проклятье! Его мысли начали снова выходить из-под контроля, возвращаясь к тому, что, казалось, похоронено в прошлом.
Однажды уже был вот такой же ребенок – его дочь Лизетт. Он помнил ее пушистые кудряшки, ее глаза, которые были такими же зелеными, как и у него. Девочке было два года, когда он последний раз видел ее. Теперь уже прошло много лет, как она умерла, заброшенная этой ведьмой Жизелью, которая была слишком занята удовлетворением собственных амбиций, чтобы любить его ребенка, рожденного вне брака.
Несмотря на то, что Себастьян оказался достойным наследником могущественного французского рода, владеющего замком возле Шербура, великолепным домом в Париже и имеющего деловые интересы в Америке, жизнь его была полна невзгод. Во время революции замок был захвачен и разгромлен разъяренными крестьянами, и семье едва удалось бежать, спасая остатки имущества. Собрав деньги и ценности, они с родителями наняли лошадей до Дьепа, где сели на один из торговых кораблей Лажуниссе, направляющихся в колонии. Южная Каролина радушно приняла беглецов, и огромная плантация в Оквуд Холле стала их новым домом, но пожилой граф и его болезненная жена не смогли вынести столь разительных перемен. В течение года родители умерли, и Себастьян унаследовал все.
Вследствие того, что плантация долго оставалась в руках одного лишь управляющего и несведущих в делах дальних родственников, прибыли резко упали, и Себастьяну потребовались годы тяжелого труда, твердость и жесткость, чтобы вернуть утраченное. На это требовалось немало средств, и он вынужден был участвовать во многих незаконных предприятиях, чтобы добыть деньги. Сколотив капитал, он засеял сотни акров земли табаком и рисом и неуклонно пополнял свою «армию», состоявшую из рабов и наемных рабочих.
Многочисленны и весьма разношерстны были его компаньоны – пираты, контрабандисты, охотники. Он завел друзей и среди индейцев чероки, которые помогали удовлетворять постоянно возрастающий спрос на бобровые, лисьи, медвежьи меха и оленьи шкуры, столь популярные среди богачей и щеголей. Разумеется, у него появились и враги, но он никогда не испытывал недостатка в преданных парнях, следовавших за ним повсюду…
Непрекращающиеся всхлипывания Беренис вторглись в его мысли. Он отложил сигарету и легонько погладил ее плечо, пытаясь успокоить:
– Mon coeur, [12]– сказал он мягко. – Не плачь же так горько! Неужели я такой злодей, что ты надорвешь свое маленькое сердечко только потому, что я занимался с тобой любовью?
При его прикосновении Беренис резко отшатнулась, забившись в дальний угол кровати.
– Вы не занимались со мной любовью, сэр, вы набросились на меня, – сказала она сквозь слезы. Себастьян искоса взглянул на нее – жалко съежившуюся на краю кровати, со спутанными, пышными волосами, обрамляющими, словно нимб, ее голову. Гнев, раскаяние и сожаление смешались в нем. Он чувствовал вину, оттого что мог бы вести себя более по-джентльменски, используя всю силу своего обаяния. Мог бы – не будь он так ослеплен гордостью. Ее открытая неприязнь была в высшей степени унизительна для такого прославленного любовника, как он. Себастьян не привык к такой реакции. Женщины обычно более чем охотно принимали его внимание. Как она посмела предпочесть Перегрина!
– Очень хорошо, мадам, я вижу, что вы твердо намерены продолжать в том же духе, – сказал он резким голосом. Потом поднялся с кровати, набросил на себя халат, обвязал пояс вокруг талии, встал, опершись одной рукой о столбик кровати, и раздраженно нахмурился:
– Я не считаю вас холодной женщиной… лишь нерасположенной… ко мне, во всяком случае. Но вам придется признать, что я теперь хозяин.
– Я не невежественна, спасибо, мадам! Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала она, бросив взволнованный взгляд на Далси, чьи губы подрагивали от еле сдерживаемого смеха.
Леди Чард выпрямилась, явно оскорбленная:
– О, ну если так обстоит дело, то я покидаю вас! Будьте мужественной. Не пугайтесь насилия. Мужчины грубияны, а мы, бедные женщины, вынуждены выполнять свой долг. Доброй ночи, графиня!
Сказав это, она собрала своих компаньонок и они, в свою очередь, поцеловали Беренис, пожелали всего хорошего, и, щебеча словно стая скворцов, выпорхнули за дверь. Далси положила еще одно полено в огонь, убрала одежду своей хозяйки и фаянсовый таз с водой. Беренис придумывала любой предлог, чтобы удержать ее, все время чувствуя присутствие Себастьяна в смежной комнате, соединенной с супружеской спальней высокими двустворчатыми дверями. Она подумала, что он, наверное, тоже готовится – и, конечно же, при помощи этого слуги-индейца, зловещего создания, внушавшего ей самой настоящий страх.
Далси хотела, чтобы она легла на кровати в одной из соблазнительных поз, но Беренис поставила большое обитое шелком кресло к камину. Им с Себастьяном нужно серьезно поговорить – в этом она была непреклонна.
Когда Беренис наконец осталась одна, внезапная тишина подействовала на нее угнетающе. Грохот карет по булыжной мостовой почти не доносился, и свет факелов лишь узкой полоской проникал между парчовыми портьерами. Языки пламени отбрасывали оранжевые блики на белый потолок, напоминая красноватые пушистые облака, застенчивых херувимов и пухленьких богинь мифического Олимпа. Безрадостно глядела Беренис на тяжелое золотое кольцо, оттягивающее ее палец, словно глыба свинца. Итак, это случилось. Теперь они законно и навсегда связаны узами брака, но худшее было еще впереди. Тревожное ожидание, казалось, отзывалось физической болью где-то под сердцем, и ей стало трудно дышать. Она замерла от ужаса, когда двойные двери на смазанных петлях бесшумно открылись и в дверном проеме показался Себастьян. На мгновение их взгляды встретились: его – тяжелый и настороженный и ее – темный от боли.
Он переоделся в пурпурный индийский халат, украшенный замысловатым узором, с широкими рукавами, собольим воротником и золотым поясом, стянутым на тонкой талии. Это добавляло экзотики его и без того необычной внешности. О нет, ничего традиционно английского в облике графа Лажуниссе не было…
Двигаясь изящно и бесшумно, он подошел к Беренис, буквально прикованной к креслу и безумно смотрящей на Себастьяна глазами загнанного зверя. Охотник, он видел это выражение слишком часто: губы его сжались в тонкую линию, взгляд задержался на ее приоткрытых губах, затем скользнул ниже, к высокой груди, дразняще просвечивающей сквозь тонкую ткань.
«Черт, она очаровательна», – подумал он, испытав внезапную боль в сердце от чувства потери и глубокого сожаления, что все это не происходит по-другому. Если бы она с восторгом и желанием пришла к нему…
Хотя Себастьян небезуспешно пытался убедить свет, что является закоренелым циником, в глубине души он знал, что до конца не исцелится, пока снова не полюбит, самоотверженно и всецело, как когда-то в молодости. В последнее время появлялись проблески надежды, когда интуиция подсказывала: Беренис? Но нет, тут же за этим следовали неоспоримые свидетельства ее вероломства. И именно сейчас он держал такое доказательство в руке – доказательство столь изобличающее, что даже импульсивность молодости не могла служить оправданием.
Глаза его были холодными, как северное море, а лицо твердым, как скала, когда он напомнил себе, трезво и горько, что жизнь не сказочный роман, а любовь – сладкозвучная ложь, выдуманная поэтами и мечтателями.
Беренис, которая наблюдала за ним, сжимая руками подлокотники кресла, испуганно откинулась назад, когда он неожиданно наклонился и, сунув ей под нос листок бумаги, прорычал: – Ну-с, моя девственная невеста, ты узнаешь это?
В первую секунду она не могла ничего понять, но затем увидела, что это было. В смуглом кулаке было зажато ее последнее письмо к Перегрину. Она попыталась вырвать его, но Себастьян отдернул руку, а другой схватил ее запястье.
– Это мое! Отдайте его мне! – закричала она.
– Итак, ты признаешь это, mon amour, [9]– промурлыкал он, хотя глаза его гневно сверкали.
Ужас и оцепенение, только что владевшие Беренис, уступили место ярости. Пытаясь вырваться, она зашипела:
– Пустите меня!
Но он лишь усилил хватку. Она чувствовала себя такой маленькой, такой беспомощной. Ее макушка едва доставала ему до плеча, но, тем не менее, Беренис смело встретила его взгляд:
– Как вы смеете трогать мои письма? Так вот какова супружеская жизнь? Мне нельзя иметь никаких тайн? Никаких друзей? Вы смотрите на меня как на предмет собственности?
– Именно так, – ответил он четко. – Ты такая же моя собственность, как и рабы на плантации. Это дело стоило мне много времени и денег. Твой отец умный человек, и он заключил жесткую сделку. Со всей решительностью я намереваюсь получить то, за что уплачены мои деньги, мадам! Что же касается письма, то это дело рук двуличной маленькой обманщицы, которая смеет давать супружескую клятву и в то же время пытается уклониться от своего долга. Вот что вы пишете. Слушайте!
Все еще крепко держа ее руку, он поднес это безусловное доказательство вины к пламени свечи и начал читать вслух. Сарказм, звучавший в его голосе, заставил Беренис вспыхнуть от негодования, когда Себастьян отчетливо, с презрением выговаривал каждое слово:
«Мой любимый Перегрин! Ты говоришь, что не можешь примириться с мыслью о другом мужчине, держащем меня в объятиях. Поверь, я обещаю, что никто, кроме тебя, не сделает этого. Я никогда не разделю ложе с этим отвратительным французом и жду тебя, моя любовь, как своего избавителя…»
Негодующе фыркнув, Себастьян опустил письмо и гневно схватил ее за плечи, в то время как глаза Беренис пылали от негодования. Она ужасалась при мысли, что ее письмо обнаружено, хотя они с Далси не сомневались, что место, где они прятали записки, было вполне надежным. Могло быть только одно объяснение…
– Вы снова шпионили за мной! – гневно крикнула она. – Использовали своего отвратительного слугу, не так ли? Он всегда рыскает вокруг, словно дьявольская тень!
– А ты думала, я стану доверять такой как ты? Не притворяйся простушкой, cherie. Ты облегчила задачу, оставив след, по которому письмо мог бы найти и слепой. В самом деле, грот! Как это банально!
Когда Себастьян волновался, его акцент казался более отчетливым. Сейчас он вел себя враждебнее, чем когда-либо; его волосы беспорядочно упали на лоб.
– Очень хорошо, сэр! Признайте, что я ненавижу вас и люблю Перегрина. Что вы собираетесь с этим делать? – бросила она ему вызов.
О, эта ее необычайная красота… Себастьян почувствовал, как желание снова охватило его. Ему так хотелось остановить ее гневные слова поцелуями, утопить эту ненависть в страсти. Близость ее груди, касающейся его тела сквозь тонкую оболочку шелка, пьянящий запах ее волос приводили его в состояние сильнейшего возбуждения. Он мог бы быть так счастлив с ней – если бы не ее нрав. Вот она перед ним – прекрасная девушка, находящаяся на пороге восхитительной женственности, в ореоле сверкающих волос, обрамляющих красивое лицо – и все-таки гарпия. Чертова шлюха, услугами которой, возможно, пользовались все развратники города!
Он слышал о дуэли, ловил лукавые взгляды в местах весьма сомнительных развлечений и знал о роли Хью Колдуэла в состязании фаэтонов. Себастьян догадывался, что именно Хью прислал Беренис костюм для верховой езды. Этот хлыщ определенно считал, что вот явился какой-то тупоголовый колонизатор, чтобы отбить у него прелестную дочь Росситера. Мрачные искры гнева зажигались в груди Себастьяна, когда он бросал на зубоскалов такие устрашающие взгляды, что они тут же смущенно замолкали, но грязные намеки продолжали мучить его. Когда Квико принес это тайное любовное письмо, первым побуждением Себастьяна было высказать ей все, что он о ней думает, а затем разбить кулаком физиономию Перегрина. Он сдержал оба этих порыва, выжидая и выбирая подходящий момент в продолжение всей свадьбы, настороженный и затаившийся, словно рысь. Но если бы его увидели его друзья из Америки, они бы узнали признаки надвигающейся грозы и вняли этому предупреждению, потому что если Себастьян становился холодным и спокойным, это означало, что его ярость достигла апогея и в ней он ужасен и беспощаден.
Сейчас, когда он держал в руках беспомощную Беренис, его выдержка и спокойствие дали трещину. Она была его законной женой. Он может сделать с ней все, что захочет, и никто его не осудит. Она нуждается в хорошем уроке, таком, о котором не скоро забудет.
– Ты полагаешь, я всерьез воспринимаю твою детскую страстную влюбленность? – насмешливо спросил он. – Или ту смехотворную клятву целомудрия? Поздновато для этого, я бы сказал. О, кстати, если мы случайно будем осчастливлены благословенным событием раньше положенного девятимесячного срока, я, разумеется, не признаю ребенка. Я отнюдь не полный идиот, как ты знаешь, и очень хорошо умею считать!
Этот оскорбительный намек подлил масла в огонь ярости Беренис: как он смеет порочить ее невинные отношения с Перегрином?
– В этом случае, сэр, – сказала она медленно, – я всем буду говорить, что отец – вы, и ребенок преждевременный. Я могу даже добавить, что вы предвосхитили свадебную церемонию и соблазнили меня в день вашего приезда в Англию.
– Ты достаточно бесстыдна для такой лжи! – его взгляд на миг ослабил ее оборону. Это была вспышка боли, быстро подавленная.
Сердце Беренис бешено колотилось, и она видела, что ситуация выходит из-под контроля. Лучше бы она не пила так много вина, ибо теперь, в интимном тепле этой полуосвещенной легким пламенем свечей комнаты, ее чувства были обострены до предела. Она злилась на предательство своего тела, трепетавшего в ответ на его жар, который жег ее сквозь ночную сорочку. Его пальцы начали двигаться вверх и вниз по ее спине, знакомясь со всеми изгибами…
– Не делайте этого! – резко сказала она, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на мысли о Перегрине и представить его лицо. – Вы же не будете настолько низки, чтобы навязать себя мне против моего желания!
Зловещая улыбка тронула его губы, когда он ответил:
– Разве не буду?
Внезапно она с ужасом осознала, что он вполне способен осуществить подобную угрозу. Ей стало страшно. Через несколько секунд тайна откроется. Неужели он совершит такую низость?
– Но это же нелепо… – начала она, обнаружив, что ей трудно дышать, когда эти теплые пальцы гладят ее шею.
– Согласен, ma doucette! [10]– И снова она услышала насмешку, доводящую ее до бешенства:
– Я не могу понять, откуда эта монашеская сдержанность! Для женщины, которая имеет такой большой опыт…
Его явное стремление унизить ее стало той последней каплей, которая переполнила чашу терпения Беренис. Она вырвалась из его рук и, отскочив на безопасное расстояние, схватила с туалетного столика маленький серебряный ножик для разрезания бумаги.
– Вы дьявол! Я смогу вонзить в вас нож и не почувствовать раскаяния! – крикнула она. – Предупреждаю, если вы прикоснетесь ко мне, я убью вас, а потом себя!
– Ты сейчас неплохо бы смотрелась на сцене, – сказал Себастьян, прислонясь спиной к спинке кровати, сложив на груди руки и небрежно скрестив голые ноги. – Но так как мы не в театре, предлагаю положить нож, пока ты не порезалась. Побереги его для того, для чего он предназначен – вскрывать письма от твоих любовников!
Выкрикивая проклятья, она бросилась на него. Ее рука взметнулась, и лезвие, сверкнув молниеносной дугой, разрезало рукав халата и задело кожу под ним.
– Ты дьяволица! – прорычал он, схватив запястье ее руки, сжимавшей нож, и заламывая ее руку за спину. – Брось его! – приказал он, но Беренис отчаянно вырывалась, пытаясь ударить его коленом в пах.
В пылу борьбы они задели туалетный столик и опрокинули его. Оплывшая свеча, стаканы и графин с грохотом упали на пол. И все же Беренис едва ли удалось оказать серьезное сопротивление обладателю этих железных мускулов. Себастьян почти не замечал ее ударов. Он сильно стиснул ее запястье, пальцы Беренис медленно разжались, и нож упал на ковер.
Она поняла, что пеньюар распахнулся, оставляя ей лишь сомнительную защиту в виде тонкого слоя ткани рубашки. Полы его халата тоже разошлись, открывая взору широкую грудь с перекатывающимися мускулами, сильные плечи, смуглую кожу, поросшую черными, вьющимися волосами на груди, животе и опускающимися ниже.
Беренис впервые видела обнаженного мужчину и была зачарована зрелищем его неприкрытого возбуждения, удивляясь его первобытной, земной силе.
Это должно быть, вино, подумала она, почувствовав, как закружилась голова. Создавалось впечатление, что некоторые части ее тела, включая рот и язык, перестали подчиняться ей и начали жить своей собственной жизнью. Тело Беренис страстно желало его объятий, хотя ее пуританское сознание и романтическое сердце отчаянно восставали.
Себастьян взял ее на руки, несколько мгновений, не отрываясь, смотрел в ее лицо, затем хрипло произнес низким, возбуждающим голосом:
– Я хочу, чтобы ты стала моей, m'amie…
Он сделал несколько шагов и положил ее на супружескую кровать, затем быстро лег рядом. Его руки ласкали ее тело и воспламеняли ее чувства. Инстинктивно Беренис пыталась закрыться руками.
– О, пожалуйста! – простонала она, разрываясь между стыдливостью и теми новыми чудесными ощущениями, которые открывал ей муж.
Себастьян, опустившись на колени, взял ее за руки, медленно развел их в стороны и с восхищением оглядел ее тело.
– Ты так прекрасна… нет нужды прятаться от меня! Я теперь твой муж… – хрипло прошептал он ей на ухо.
Она повернула голову, пытаясь избежать его губ, потому что знала: поцелуй будет губительным для нее, заставит потерять самообладание и отдаться тем чувственным удовольствиям, которые он обещает. Себастьян наклонился, взял в ладони ее лицо и прильнул к мягкой влажности губ. Прикосновения его языка были непостижимо нежны, и Беренис замерла, посмотрев на Себастьяна широко раскрытыми недоумевающими глазами. Он начал ласкать ее, его руки скользили по телу – тонкой талии, плоскому животу, поднимаясь выше, пока ладони не прикоснулись к груди. Беренис была не готова к тому всплеску желания, который вызвали эти ласки. Она непроизвольно приподняла грудь навстречу движению его руки. Улыбнувшись, он провел пальцем по затвердевшему соску, ожидая, когда она смирится со своей страстью.
Себастьян не мог сейчас думать ни о разуме, ни о душе Беренис – тех частях ее естества, которые желали большего, чем плотские удовольствия. Со стоном она пыталась отстраниться, но Себастьян был не из тех, кому можно помешать исполнить желание. Его рука скользнула по ее животу к темному треугольнику между ног, и Беренис, хотя и была потрясена, испытала небывалое ощущение. Его губы касались груди, язык ласкал соски до тех пор, пока она чуть не потеряла сознание от удовольствия. На мгновение природный инстинкт победил сомнение и стыдливость, и ощущение, зародившееся где-то внизу позвоночника, стремительно растекалось горячими волнами по бедрам и напряженным, пульсирующим комком скапливалось между ними. Она затрепетала, и Себастьян посмотрел на ее расслабившееся тело, полуоткрытые глаза, влажный рот. Словно умирающий от жажды, он припал к ее губам. Его рука продолжала исполнять волшебную ритмичную мелодию ласки, и Беренис страстно желала, чтобы он не останавливался, хотя и не знала, чего ожидать дальше, ощущая лишь жгучее желание, заставляющее ее извиваться под ним. Его дыхание обжигало кожу, словно пламя; он сжал ее ногу своими сильными бедрами, когда она приподнялась, напрягшись, навстречу завершенности. Тогда он встал на колени, приподнял ее подбородок, заглянул в глаза и прошептал:
– Сдавайся, ma ch?rie…
Она моментально расслабилась, чтобы он мог войти в самую чувствительную часть тела. Глаза ее широко открылись от изумления, ощущение напряженности возрастало.
Беренис видела его лицо, покрытое каплями пота, откинутую назад голову, выражение, напоминающее лик святого мученика. Его мощное тело приподнималось и вздрагивало, и стон слетел с его губ, когда он освободился в ней от бремени своей страсти. Несколько мгновений он тяжело лежал на ней, затем осторожно отодвинулся.
Все завершилось слишком быстро, ей нужно было, чтобы он продолжал, и теперь ее терзал жар неудовлетворенного желания. Соски оставались твердыми, и она прижалась ими к мягким волосам на его груди. Она сознавала, что только он излечит ее от этой боли, но не могла смириться с этой мыслью. Подчиниться ему? Никогда!
Словно почувствовав, что в ней снова закипает гнев, Себастьян отпустил ее. Освободившись от этих сильных, уверенных рук, Беренис приглушенно всхлипнула и отодвинулась в дальний угол кровати, натянув на себя простыни и повернувшись к нему спиной. Воцарившееся молчание было столь осязаемым, что, казалось, в комнате присутствует кто-то третий. Огонь мерцал, его блики, словно золотые демоны, танцевали в зеркалах. Погрузившись в черный колодец страдания и смятения, Беренис не могла больше сдерживать слезы и тихо заплакала в подушку. Боль пульсировала между бедер, но она была ничем по сравнению с действительно больными ранами, нанесенными ее самолюбию. Ее Тело, этот старый друг, которого она любила и нежила все эти годы, повело себя с несдержанностью, которой она сейчас глубоко стыдилась. Беренис вдруг осознала, что напрочь забыла о Перегрине. Как могла она так поступить? Неужели все те счастливые часы, проведенные в музыкальной комнате, когда она играла на клавесине, а он стоял рядом, переворачивая страницы нотной тетради, ничего не значили? А прекрасные мгновения в саду, когда он декламировал свои стансы, в то время как она наслаждалась самым подходящим для леди занятием – делала наброски цветов? Неужели память об этих возвышенных, нежных отношениях отступила перед всепоглощающим стремлением к плотскому наслаждению?
Себастьян зашевелился, кровать под ним прогнулась, когда он откинул простыню и встал. Беренис остро ощущала каждое движение. Мрачные предчувствия нахлынули на нее. Что он собирается теперь делать? Она повернула голову и украдкой взглянула на него сквозь пальцы, и вновь ей не оставалось ничего, кроме как восхищаться его фигурой, когда он направился к двери и свет огня окрасил в красно-коричневый цвет его тело – эти широкие плечи, эту мускулистую спину, суживающуюся к тонкой талии, длинные, безупречной формы ноги. Он покидает ее? Она почувствовала себя брошенной проституткой, оставленной среди смятых простыней. Ей вспомнились жуткие истории о чужих мужьях: как они используют своих жен исключительно для удовлетворения своей похоти, не заботясь об их чувствах и прекрасно обходясь без нежных слов любви. Конечно же, с Перегрином все было бы по-другому…
Она закрыла глаза и попыталась воссоздать тот нежный душевный трепет, который испытывала, думая о нем. Если бы он, а не Себастьян, стал ее мужем, это был бы брак по любви, брак близких по духу людей. Он бы снова сделал ее своей целомудренной богиней, воспарил над грубой сущностью тела с его низменными потребностями… Слезы потекли из глаз с новой силой, капая с ресниц, стекая по щекам.
Поглощенная собственными переживаниями, она не слышала, как вернулся Себастьян, обладавший бесшумной поступью охотника, и вздрогнула, когда он скользнул в постель. Застыв, она ждала, когда он прикоснется к ней, готовая дать отпор. Но он просто приподнял подушку, откинулся и зажег сигару. Ароматный дым кольцами поднимался к балдахину. Беренис узнала этот странный запах, который постоянно окружал его, словно сатанинская аура, предупреждая об опасности. Экзотический аромат щекотал ей ноздри всякий раз, когда она оказывалась рядом с ним. Не было ничего более зловещего, чем табак…
Себастьян тихо лежал, вдыхая этот успокаивающий дым и размышляя о случившемся. Он злился на себя за то, что довел юную жену до слез. Да, он в полной мере удовлетворил свое желание, но оказалось, что за всем этим – грусть и одиночество, природа которых оставалась непостижимой. Итак, она все-таки была девственницей… Ему не нравилось чувство неловкости, которое он испытывал, признавая, что неверно судил о ней. Dieu! [11]Но ведь она производила впечатление развратницы! Почему она не сказала ему?.. Впрочем, взыскующий голос разума напомнил, что, если бы она это и сделала, он бы все равно не поверил. Скупая улыбка играла на его губах, глаза были полузакрыты, когда Себастьян лениво наблюдал за кольцами дыма, и все же он признавал, что печаль Беренис беспокоила его больше, чем ему хотелось бы. В тишине комнат он слышал, как ее слезы падали на подушку, и чувствовал судорожные всхлипывания.
Она лежала, сердито отвернувшись от него, ее плечо было гладким и блестящим, словно шелк; он еще раньше заметил, что ее кожа особенно прекрасна – чистая и мягкая, как у ребенка. Иногда Беренис казалась Себастьяну маленькой девочкой, которая нуждалась в заботе. Боль воспоминания больно кольнула его, и он поморщился. Проклятье! Его мысли начали снова выходить из-под контроля, возвращаясь к тому, что, казалось, похоронено в прошлом.
Однажды уже был вот такой же ребенок – его дочь Лизетт. Он помнил ее пушистые кудряшки, ее глаза, которые были такими же зелеными, как и у него. Девочке было два года, когда он последний раз видел ее. Теперь уже прошло много лет, как она умерла, заброшенная этой ведьмой Жизелью, которая была слишком занята удовлетворением собственных амбиций, чтобы любить его ребенка, рожденного вне брака.
Несмотря на то, что Себастьян оказался достойным наследником могущественного французского рода, владеющего замком возле Шербура, великолепным домом в Париже и имеющего деловые интересы в Америке, жизнь его была полна невзгод. Во время революции замок был захвачен и разгромлен разъяренными крестьянами, и семье едва удалось бежать, спасая остатки имущества. Собрав деньги и ценности, они с родителями наняли лошадей до Дьепа, где сели на один из торговых кораблей Лажуниссе, направляющихся в колонии. Южная Каролина радушно приняла беглецов, и огромная плантация в Оквуд Холле стала их новым домом, но пожилой граф и его болезненная жена не смогли вынести столь разительных перемен. В течение года родители умерли, и Себастьян унаследовал все.
Вследствие того, что плантация долго оставалась в руках одного лишь управляющего и несведущих в делах дальних родственников, прибыли резко упали, и Себастьяну потребовались годы тяжелого труда, твердость и жесткость, чтобы вернуть утраченное. На это требовалось немало средств, и он вынужден был участвовать во многих незаконных предприятиях, чтобы добыть деньги. Сколотив капитал, он засеял сотни акров земли табаком и рисом и неуклонно пополнял свою «армию», состоявшую из рабов и наемных рабочих.
Многочисленны и весьма разношерстны были его компаньоны – пираты, контрабандисты, охотники. Он завел друзей и среди индейцев чероки, которые помогали удовлетворять постоянно возрастающий спрос на бобровые, лисьи, медвежьи меха и оленьи шкуры, столь популярные среди богачей и щеголей. Разумеется, у него появились и враги, но он никогда не испытывал недостатка в преданных парнях, следовавших за ним повсюду…
Непрекращающиеся всхлипывания Беренис вторглись в его мысли. Он отложил сигарету и легонько погладил ее плечо, пытаясь успокоить:
– Mon coeur, [12]– сказал он мягко. – Не плачь же так горько! Неужели я такой злодей, что ты надорвешь свое маленькое сердечко только потому, что я занимался с тобой любовью?
При его прикосновении Беренис резко отшатнулась, забившись в дальний угол кровати.
– Вы не занимались со мной любовью, сэр, вы набросились на меня, – сказала она сквозь слезы. Себастьян искоса взглянул на нее – жалко съежившуюся на краю кровати, со спутанными, пышными волосами, обрамляющими, словно нимб, ее голову. Гнев, раскаяние и сожаление смешались в нем. Он чувствовал вину, оттого что мог бы вести себя более по-джентльменски, используя всю силу своего обаяния. Мог бы – не будь он так ослеплен гордостью. Ее открытая неприязнь была в высшей степени унизительна для такого прославленного любовника, как он. Себастьян не привык к такой реакции. Женщины обычно более чем охотно принимали его внимание. Как она посмела предпочесть Перегрина!
– Очень хорошо, мадам, я вижу, что вы твердо намерены продолжать в том же духе, – сказал он резким голосом. Потом поднялся с кровати, набросил на себя халат, обвязал пояс вокруг талии, встал, опершись одной рукой о столбик кровати, и раздраженно нахмурился:
– Я не считаю вас холодной женщиной… лишь нерасположенной… ко мне, во всяком случае. Но вам придется признать, что я теперь хозяин.