В начале сентября 1943 года, вскоре после инцидента со Шнюрхен, я вылетел в Берлин. От начала до конца этого путешествия меня преследовали неудачи. Над Чёрным морем наш самолёт был обстрелян — за все время войны это был первый случай, и только чудом мы все уцелели.
Обстановка в Берлине складывалась весьма мрачно. Встреча, оказанная нам на аэродроме, была такой же холодной, как и стоявшая в Европе погода. Началась высадка англо-американских войск в Сицилии, и значительно осложнилось положение на Восточном фронте.
Всё это и определяло настроение на Вильгельмштрассе. Чиновники из министерства иностранных дел заявляли мне и моим коллегам, не вышедшим из призывного возраста, что наша работа бесполезна, что на нас напрасно расходуется дефицитная иностранная валюта и что скоро всех нас отправят на фронт. Нас, как и другие немецкие зарубежные миссии, упрекали в том, что мы вовремя не узнали о намерении союзников высадиться в Северной Африке, а также о многих других событиях, приведших Италию к катастрофе. Поскольку мы не в состоянии добывать необходимую информацию, в один голос заявляли нам берлинские чиновники, в ближайшем будущем мы должны быть готовы сменить мягкие кресла посольств на менее комфортабельную обстановку Восточного фронта.
И лишь перед самым моим отъездом, вероятнее всего, для того чтобы ободрить меня и пробудить оптимизм у турок, мне рассказали о новых образцах секретного оружия и о других невиданных средствах, которые в ближайшем будущем должны были восстановить незавидное положение Рейха.
Возвращаясь из Берлина, я отлично понимал, что эти новости не смогут произвести нужного впечатления на турок, и был почти уверен, что мне не придётся слишком долго оставаться в Турции. Я, конечно, не мог предвидеть, что через несколько недель мне суждено будет вновь возвратиться в Берлин, теперь уже с портфелем, набитым важнейшими документами.
Несколько недель спустя после моего возвращения в Анкару началась операция «Цицерон». Кроме того, произошло ещё одно событие, достойное упоминания. Речь идёт о двух людях, которые, как мне вначале казалось, не имели никакого отношения к операции «Цицерон». Им, вернее, одному из них, косвенно пришлось сыграть решающую роль на заключительном этапе этой операции.
Я забыл их имена, так как с тех пор прошло много лет, но это не столь уж важно. Назову их Ганс и Фриц. Это были немецкие лётчики в возрасте около 25 лет. Один из них имел довольно привлекательную внешность, а лицо второго было так невыразительно, что я уже почти не помню его. К тому времени, о котором я говорю, они пробыли в Турции всего несколько месяцев. Рассказывали, что недалеко от турецкого побережья они с трудом выпрыгнули с парашютом над Чёрным морем после неудачного боя с превосходящим числом русских истребителей. Попав на нейтральную территорию, они в соответствии с международным правом были интернированы, но не посажены за колючую проволоку. Турки обращались с ними так же, как и с военнослужащими других стран, что было весьма великодушно с их стороны. Всех их размещали в комфортабельных гостиницах Анкары, причём им разрешалось отлучаться на целый день под честное слово. Единственным ограничением было обязательное возвращение в гостиницу на ночь.
Я очень хорошо помню, как радушно были приняты Ганс и Фриц в немецкой колонии Анкары. В течение нескольких недель их всюду приглашали в гости, помогли приобрести хорошие гражданские костюмы и щедро наделили карманными деньгами. Я помню их весьма патриотические высказывания. Ганс и Фриц очень охотно рассказывали всем, кто только соглашался их слушать, о своих планах побега на родину для скорейшего возвращения на фронт. По крайней мере, так они заявляли.
Когда слухи об этом достигли нашего посольства, мы сочли своим долгом предостеречь их от побега, объяснив, что этим они нарушат своё честное слово и дадут повод к упразднению тех привилегий, которыми пользовались в Турции интернированные военнослужащие стран оси. Но наши опасения оказались напрасными. В Анкаре они чувствовали себя великолепно. Из того немногого, что я знал о Гансе и Фрице в те дни, я заключил, что столь часто выражаемое ими желание героически умереть было рассчитано главным образом на незамужних женщин немецкой колонии в Анкаре. Жизнь Ганса и Фрица в турецкой столице была заполнена вечеринками и обедами, даваемыми в честь их прошлых заслуг и пылкого стремления к новым подвигам в будущем.
Однако в конце концов как-то возникло подозрение в достоверности воздушного боя над Чёрным морем. Многие слышали об этом и, наконец, уловили некоторые противоречия в их рассказах. Это и побудило кое-кого сделать запрос в эскадрилью Ганса и Фрица, всё ещё находившуюся в Крыму. Случайно — хотя я не выношу этого слова, когда говорю о чем-нибудь, даже отдалённо связанном с операцией «Цицерон», — первый официальный запрос затерялся где-то по пути из Анкары через Берлин в Крым. Спустя некоторое время был послан второй запрос, но запрашиваемые органы проявили удивительную медлительность с присылкой ответа, и когда он, наконец, пришёл, для нас уже не было в нем ничего нового. Мы уже знали, что Ганс и Фриц были просто дезертирами и, пока их чествовала немецкая колония Анкары, получали деньги от британской разведывательной службы. Поэтому мы не очень удивились, узнав, что знаменательный воздушный бой над Чёрным морем, покоривший так много женских сердец, оказался вымыслом. Авиационное командование информировало нас, что такого-то числа с одного из аэродромов Крыма в испытательный полет поднялся самолёт, на борту которого находились два лётчика. С того времени никто больше не видел этого самолёта.
Таковы основные сведения о лицах, которые оказались вовлечёнными в операцию «Цицерон». Говоря о двух дезертирах, я несколько забежал вперёд, так как окончательно они были разоблачены лишь много месяцев спустя после памятной ночи 26 октября 1943 года, когда я впервые встретил Цицерона. Но с момента появления Цицерона события развёртывались настолько быстро, что не стоило бы отвлекаться для описания прошлой деятельности таких ничтожных по сравнению с Цицероном персонажей, как Ганс и Фриц, да и всех других участников этой драмы, за исключением Элизабет.
Глава вторая
Обстановка в Берлине складывалась весьма мрачно. Встреча, оказанная нам на аэродроме, была такой же холодной, как и стоявшая в Европе погода. Началась высадка англо-американских войск в Сицилии, и значительно осложнилось положение на Восточном фронте.
Всё это и определяло настроение на Вильгельмштрассе. Чиновники из министерства иностранных дел заявляли мне и моим коллегам, не вышедшим из призывного возраста, что наша работа бесполезна, что на нас напрасно расходуется дефицитная иностранная валюта и что скоро всех нас отправят на фронт. Нас, как и другие немецкие зарубежные миссии, упрекали в том, что мы вовремя не узнали о намерении союзников высадиться в Северной Африке, а также о многих других событиях, приведших Италию к катастрофе. Поскольку мы не в состоянии добывать необходимую информацию, в один голос заявляли нам берлинские чиновники, в ближайшем будущем мы должны быть готовы сменить мягкие кресла посольств на менее комфортабельную обстановку Восточного фронта.
И лишь перед самым моим отъездом, вероятнее всего, для того чтобы ободрить меня и пробудить оптимизм у турок, мне рассказали о новых образцах секретного оружия и о других невиданных средствах, которые в ближайшем будущем должны были восстановить незавидное положение Рейха.
Возвращаясь из Берлина, я отлично понимал, что эти новости не смогут произвести нужного впечатления на турок, и был почти уверен, что мне не придётся слишком долго оставаться в Турции. Я, конечно, не мог предвидеть, что через несколько недель мне суждено будет вновь возвратиться в Берлин, теперь уже с портфелем, набитым важнейшими документами.
Несколько недель спустя после моего возвращения в Анкару началась операция «Цицерон». Кроме того, произошло ещё одно событие, достойное упоминания. Речь идёт о двух людях, которые, как мне вначале казалось, не имели никакого отношения к операции «Цицерон». Им, вернее, одному из них, косвенно пришлось сыграть решающую роль на заключительном этапе этой операции.
Я забыл их имена, так как с тех пор прошло много лет, но это не столь уж важно. Назову их Ганс и Фриц. Это были немецкие лётчики в возрасте около 25 лет. Один из них имел довольно привлекательную внешность, а лицо второго было так невыразительно, что я уже почти не помню его. К тому времени, о котором я говорю, они пробыли в Турции всего несколько месяцев. Рассказывали, что недалеко от турецкого побережья они с трудом выпрыгнули с парашютом над Чёрным морем после неудачного боя с превосходящим числом русских истребителей. Попав на нейтральную территорию, они в соответствии с международным правом были интернированы, но не посажены за колючую проволоку. Турки обращались с ними так же, как и с военнослужащими других стран, что было весьма великодушно с их стороны. Всех их размещали в комфортабельных гостиницах Анкары, причём им разрешалось отлучаться на целый день под честное слово. Единственным ограничением было обязательное возвращение в гостиницу на ночь.
Я очень хорошо помню, как радушно были приняты Ганс и Фриц в немецкой колонии Анкары. В течение нескольких недель их всюду приглашали в гости, помогли приобрести хорошие гражданские костюмы и щедро наделили карманными деньгами. Я помню их весьма патриотические высказывания. Ганс и Фриц очень охотно рассказывали всем, кто только соглашался их слушать, о своих планах побега на родину для скорейшего возвращения на фронт. По крайней мере, так они заявляли.
Когда слухи об этом достигли нашего посольства, мы сочли своим долгом предостеречь их от побега, объяснив, что этим они нарушат своё честное слово и дадут повод к упразднению тех привилегий, которыми пользовались в Турции интернированные военнослужащие стран оси. Но наши опасения оказались напрасными. В Анкаре они чувствовали себя великолепно. Из того немногого, что я знал о Гансе и Фрице в те дни, я заключил, что столь часто выражаемое ими желание героически умереть было рассчитано главным образом на незамужних женщин немецкой колонии в Анкаре. Жизнь Ганса и Фрица в турецкой столице была заполнена вечеринками и обедами, даваемыми в честь их прошлых заслуг и пылкого стремления к новым подвигам в будущем.
Однако в конце концов как-то возникло подозрение в достоверности воздушного боя над Чёрным морем. Многие слышали об этом и, наконец, уловили некоторые противоречия в их рассказах. Это и побудило кое-кого сделать запрос в эскадрилью Ганса и Фрица, всё ещё находившуюся в Крыму. Случайно — хотя я не выношу этого слова, когда говорю о чем-нибудь, даже отдалённо связанном с операцией «Цицерон», — первый официальный запрос затерялся где-то по пути из Анкары через Берлин в Крым. Спустя некоторое время был послан второй запрос, но запрашиваемые органы проявили удивительную медлительность с присылкой ответа, и когда он, наконец, пришёл, для нас уже не было в нем ничего нового. Мы уже знали, что Ганс и Фриц были просто дезертирами и, пока их чествовала немецкая колония Анкары, получали деньги от британской разведывательной службы. Поэтому мы не очень удивились, узнав, что знаменательный воздушный бой над Чёрным морем, покоривший так много женских сердец, оказался вымыслом. Авиационное командование информировало нас, что такого-то числа с одного из аэродромов Крыма в испытательный полет поднялся самолёт, на борту которого находились два лётчика. С того времени никто больше не видел этого самолёта.
Таковы основные сведения о лицах, которые оказались вовлечёнными в операцию «Цицерон». Говоря о двух дезертирах, я несколько забежал вперёд, так как окончательно они были разоблачены лишь много месяцев спустя после памятной ночи 26 октября 1943 года, когда я впервые встретил Цицерона. Но с момента появления Цицерона события развёртывались настолько быстро, что не стоило бы отвлекаться для описания прошлой деятельности таких ничтожных по сравнению с Цицероном персонажей, как Ганс и Фриц, да и всех других участников этой драмы, за исключением Элизабет.
Глава вторая
В этом году в Анкаре стояла очень приятная осень. Лето было жарче обычного, но уже к началу октября установилась прекрасная, мягкая погода. Каждый день светило солнце и приносило нам столько же радостей, сколько и безмятежное ярко-голубое небо, раскинувшееся над обширной анатолийской равниной. Казалось, в мире царит полное спокойствие.
Для меня день 26 октября мало чем отличался от других. В этот день я занимался различными делами, входившими в круг моих обычных занятий. Рано уехав из посольства, я, конечно, и не подозревал, что с наступлением вечера вся моя жизнь потечёт по совершенно иному руслу.
В этот вечер я решил рано лечь спать. Немного почитав, я выключил свет и крепко уснул. Меня разбудил телефонный звонок.
Мой квартирный телефон не работал вот уже несколько дней, и это доставляло нам много неудобств. Как раз перед сном мы с женой сетовали, что телефон всё ещё не работает. Поэтому, услышав его настойчивый звонок, я не очень рассердился, что непременно случилось бы, если бы до этого телефон был в исправности.
Впоследствии я часто задумывался над тем, как стала бы развиваться операция «Цицерон», да и вообще могло ли бы все это произойти, если бы телефонная служба Анкары исправила линию на несколько часов позже или если бы ко мне нельзя было дозвониться в ту ночь.
Ещё не совсем проснувшись, я снял трубку. Говорила фрау Йенке, жена первого секретаря посольства. В её голосе слышались настойчивость и тревога.
— Будьте добры сейчас же прибыть к нам на квартиру. Мой муж хочет вас видеть!
Я ответил, что уже лёг спать, и поинтересовался, что же случилось, но фрау Йенке оборвала меня:
— Дело неотложное. Пожалуйста, немедленно приезжайте!
Моя жена тоже проснулась. Пока я одевался, мы строили различные догадки о том, какое поручение ожидало меня. Быть может, опять какое-нибудь нелепое предписание из Берлина — такие вещи часто случались и раньше. Выходя из дому, я посмотрел на часы: было половина одиннадцатого.
Через несколько минут машина остановилась у главного здания посольства, выстроенного в старом немецком стиле и состоявшего из нескольких отдельных коттеджей, за что турки прозвали посольство «Алман Кой», то есть «немецкая деревня». Сонный привратник — турок открыл большие железные ворота. Пройдя несколько шагов, я очутился у квартиры супругов Йенке. На мой звонок дверь открыла сама фрау Йенке и в нескольких словах извинилась за беспокойство.
— Мой муж уже лёг спать, но он хотел бы видеть вас рано утром. — Затем она указала на дверь гостиной. — Там сидит какой-то очень странный субъект, — продолжала она, — который хочет продать нам что-то. Я прошу вас поговорить с ним и выяснить, в чем дело. Когда будете уходить, пожалуйста, не забудьте закрыть за собой входную дверь. Слуг я отослала спать.
Она вышла, а я, оставшись один в зале, стал размышлять о том, входит ли в обязанности атташе глубокой ночью вести переговоры со «странными» субъектами. Во всяком случае, я решил как можно скорее закончить этот разговор.
Я вошёл в гостиную. Тяжёлые гардины были спущены, и большая, хорошо обставленная комната, освещённая лишь двумя настольными лампами, казалась более комфортабельной, чем была на самом деле.
В глубоком кресле, стоявшем около одной из ламп, сидел человек. Лицо его было в тени. Он сидел так неподвижно, что его можно было принять за спящего. Он, однако, не спал. Встав, он с тревогой в голосе обратился ко мне на французском языке:
— Кто вы?
Я сказал, что Йенке поручил мне поговорить с ним. Он понимающе кивнул головой. Судя по выражению его лица, теперь хорошо освещённого светом настольной лампы, он почувствовал сильное облегчение.
Казалось, ему уже перевалило за пятьдесят. Его густые чёрные волосы были зачёсаны прямо назад с высокого лба, а тёмные глаза все время беспокойно перебегали с меня на дверь. У него был твёрдо очерченный подбородок и небольшой бесформенный нос. В общем, лицо не очень привлекательное. Позже, когда я ближе с ним познакомился, я решил, что лицо этого человека похоже на лицо клоуна без грима, привыкшего скрывать свои истинные чувства.
В течение минуты, показавшейся мне очень долгой, мы молча разглядывали друг друга.
«Кто же он такой? — думал я. — Уж, конечно, не член дипломатического корпуса».
Я сел и знаком пригласил его сесть. Но вместо этого он на цыпочках подошёл к двери, быстро отворил её, а затем молча закрыл. Вернувшись назад, он с облегчением опустился в кресло. В этот момент он в самом деле показался мне странным человеком.
Запинаясь, он начал говорить на плохом французском языке:
— У меня есть к вам предложение — предложение для немцев… Но прежде чем сказать, в чем дело, я прошу вас дать мне честное слово, что независимо от того, примете ли вы его или нет, вы никогда никому не расскажете о нем, за исключением вашего начальника. Ваша болтливость может стоить жизни и вам и мне. Во всяком случае, я позабочусь об этом, даже если это будет последнее, что я сделаю перед смертью, — и он сделал весьма неприятный, но хорошо понятный жест, проведя рукой по горлу. — Даёте мне честное слово?
— Конечно. Если бы я не умел хранить тайн, я не был бы сейчас здесь. Будьте добры объяснить мне, что вам нужно.
И я с нетерпением посмотрел на свои ручные часы. Он тотчас же меня понял.
— У вас сразу появится сколько угодно времени, как только вы узнаете, зачем я пришёл сюда. Моё предложение чрезвычайно важно для вашего правительства. Я…— он запнулся.
Мне хотелось бы знать, вызвана ли эта заминка трудностью в разговоре на французском языке или он хотел посмотреть, как я буду реагировать.
— Я могу передать вам очень важные документы — самые секретные из всех, какие только существуют.
Помолчав немного, он добавил:
— Их источник — английское посольство. Ну, как? Это вас интересует, конечно, не так ли?
Я старался казаться равнодушным. Первой моей мыслью было, что это мелкий плут, ищущий лёгкой наживы. С ним надо быть осторожнее. Незнакомец, словно подтверждая мою мысль, сказал:
— Но я потребую денег за эти документы, — очень много денег. Моя работа слишком опасна, как вы сами понимаете, и если бы меня поймали…
Он вновь провёл рукой по горлу, но теперь этот жест предназначался не для меня.
— У вас есть определённые фонды для подобных «покупок», не так ли? Или, быть может, ими располагает ваш посол? Во всяком случае, ваше правительство обеспечит вас этими средствами. Я хочу получить за документы двадцать тысяч фунтов — английских фунтов стерлингов.
— Чепуха, — сказал я, — об этом не может быть и речи. Мы не располагаем здесь такими суммами. Надо иметь что-то чрезвычайно важное, чтобы назначить такую высокую цену. Кроме того, мне хотелось бы сначала посмотреть эти документы. Они при вас?
Незнакомец откинулся в кресле, и его лицо снова оказалось в тени. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я заметил на его непривлекательном лице улыбку превосходства. Я не знал, что думать. В конце концов, мне абсолютно ничего не известно об этом человеке, кроме того, что он требовал очень большую сумму денег за документы, якобы взятые из английского посольства. Я молчал, и скоро он опять заговорил.
— Я не дурак. Готовясь к этому дню, я потратил годы, тщательно обдумал все стороны дела. Теперь пришло время действовать. Мои условия вам известны. Если вы согласитесь — очень хорошо, если нет…
Незнакомец подался вперёд, и свет от лампы ярко осветил его лицо.
— Если вы не согласитесь, то я предложу эти документы им.
Большим пальцем левой руки он указал через окно, затянутое плотными гардинами, в направлении другого иностранного посольства. После минутного молчания он проговорил сдавленным от злобы голосом:
— Я ненавижу англичан…
Не помню, что именно я ответил ему, но в тот момент мне впервые пришла в голову мысль: а что если незнакомец вовсе и не плут? Может быть, он фанатик? Однако запросил он слишком дорого.
Я предложил ему сигарету. Он принял её, поблагодарив, несколько раз глубоко затянулся и бросил окурок. Подойдя к двери и ещё раз убедившись, что нас никто не подслушивает, он вернулся обратно и встал прямо передо мной. Я тоже поднялся с места.
— Вы хотели бы знать, кто я, не так ли? Моё имя никому не известно и не имеет никакого отношения к делу. Возможно, потом я расскажу вам о своих занятиях, но сначала послушайте. Я даю вам три дня на размышление, Вам придётся повидать своего начальника, а он, вероятно, должен будет связаться с Берлином. 30 октября в три часа дня я позвоню вам в посольство и спрошу, получено ли письмо для меня. Я назовусь Пьером. Если вы скажете «нет», то никогда больше меня не увидите. Если вы скажете «да» — это будет означать, что моё предложение принято. Тогда я снова приду в десять часов вечера того же дня. Но не сюда. Мы должны будем договориться о другом месте встречи. Тогда я вам передам две катушки фотоплёнки, на которых сфотографированы английские секретные документы. Я же получу от вас двадцать тысяч фунтов стерлингов в кредитных билетах. Вы рискуете двадцатью тысячами фунтов стерлингов, а я — своей жизнью. Если первая партия документов будет одобрена, вы сможете получить вторую. За каждую последующую катушку фотоплёнки я буду требовать пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Ну, как?
Казалось, в предложении не было обмана, но я был убеждён, что из этого ничего не выйдет, так как незнакомец запросил слишком высокую цену. К тому же мы не можем заплатить такие деньги, предварительно не просмотрев документов. Про себя я подумал, что в объяснительной записке, которую мне придётся писать обо всем этом, надо будет особо подчеркнуть, какому огромному риску мы подвергаемся. Я был уверен, что предложение будет отклонено.
Тем не менее, мы уговорились, что он позвонит мне в посольство 30 октября в три часа дня, и если его предложение будет принято, то мы встретимся возле сарая для садового инвентаря в глубине сада посольства.
Затем он попросил меня выключить свет в зале и на лестнице, чтобы уйти из дома в полной темноте.
Исполнив его просьбу, я вернулся в гостиную. Незнакомец уже надел пальто и шляпу, которую он надвинул на самые глаза… Было уже за полночь.
Пропуская его, я остановился у двери. Вдруг он схватил меня за руку и прошипел мне на ухо:
— Хотите знать, кто я такой? Я камердинер посла Великобритании.
Не дождавшись, как я отнесусь к этому сообщению, он скрылся в темноте.
Так закончилось моё первое свидание с человеком, которого несколько дней спустя мы стали называть условной кличкой Цицерон.
Я выключил свет в гостиной и вышел из дома Йенке. Уже в саду посольства мне невольно пришло в голову, как сумел человек, которого фрау Йенке отрекомендовала «странным субъектом», найти дорогу в совершенно незнакомом месте, в полной темноте. Я оставил машину во дворе посольства и пошёл домой пешком. Была прохладная звёздная ночь.
Дома все крепко спали, но мне так и не удалось заснуть.
На следующее утро у меня болела голова и было немного не по себе, как это обычно случается после бессонной ночи. Днём, когда я немного успокоился, ночное происшествие стало казаться мне несколько смешным. Я был склонён вернуться к своему первоначальному мнению о том, что этот человек просто обманщик, пытающийся одурачить доверчивых немцев. Его предложение казалось совершенно фантастическим. Но вдруг это был как раз тот материал, которого так настоятельно требовал от нас Берлин?
Приняв ванну и напившись крепкого кофе, я почувствовал себя лучше. Пожалуй, у меня нет особых причин волноваться. Ведь от меня не требовалось, чтобы я принял какое-нибудь решение, — это было дело посла или даже Берлина. Моя задача — только доложить о предложении камердинера английского посла.
В это утро я пришёл на службу очень рано. Моего секретаря ещё не было, и я мог написать объяснительную записку послу в абсолютно спокойной обстановке.
Подписав её, я начал размышлять о том, почему таинственный посетитель, назвавший себя камердинером посла Великобритании, явился именно к Йенке. Потом уже я вспомнил о том, что известно всей Анкаре: Йенке — шурин Риббентропа. Этим, вероятно, и объясняется появление незнакомца в его доме. Но вскоре я узнал истинную причину его визита к Йенке, и она почти рассеяла мои подозрения, что его предложение — обман.
Когда я ожидал посла, мне позвонил господин Йенке и попросил зайти к нему. Не в пример мне, супруги Йенке очень спокойно спали ночью.
Сидя с ними за столом, я видел, что Йенке сгорают от нетерпения узнать о событиях минувшей ночи, но мы все молчали, так как в комнате находилась служанка. Казалось, она никогда не уйдёт. Пока она разносила кофе и булочки, мы говорили о всяких пустяках.
Нетерпение Йенке забавляло меня — это была своего рода расплата за мою бессонную ночь. Наконец, служанка вышла, и я обратился к его супруге:
— Этот ваш «странный субъект» сделал мне удивительное предложение.
— Я знаю, — прервал меня Йенке. — Перед вашим приходом я перекинулся с ним несколькими словами и решил, что вы самый подходящий человек для переговоров. В моем положении надо остерегаться подобных дел. Его предложение показалось мне, мягко выражаясь, несколько необычным, но это как раз то, чем должны заниматься способные молодые атташе. На дипломатической службе, как вам известно, лишь два человека могут спокойно работать — это атташе и жена первого секретаря. Они могут делать все то, чего нельзя делать другим, при условии, конечно, что их не поймают.
Все мы засмеялись, а жена первого секретаря и я чокнулись чашками с кофе. Затем я обратился к Йенке:
— Значит, вы встретились с этим человеком. Как вы думаете, почему он выбрал именно вас?
— Мы с ним были знакомы, — сказал Йенке. — Шесть или семь лет назад, ещё до моего поступления на дипломатическую службу, он некоторое время работал в нашем доме. С тех пор я его не видел и никак не могу вспомнить его имя, но когда он пришёл сюда вчера вечером, я узнал-таки его в лицо. Зачем он приходил? Наверное, ему нужны деньги.
— Да, конечно, ему нужны деньги, — сказал я. — Он хочет получить ни много ни мало двадцать тысяч фунтов стерлингов!
— Сколько?! — воскликнули вместе супруги Йенке. — Двадцать тысяч фунтов стерлингов?!
Я утвердительно кивнул головой и хотел уже рассказать им обо всем подробнее, как зазвонил телефон. Прежде чем идти к Йенке, я попросил секретаря сразу же позвонить мне, как только посол придёт на службу. Теперь секретарь сообщала, что фон Папен готов принять меня. Йенке и я отправились к послу.
Мы вошли в кабинет фон Папена, расположенный на первом этаже. Это была большая комната, обставленная просто, но со вкусом. На стенах висели хорошие картины. Совсем седой, но всё ещё очень красивый, посол сидел за письменным столом и в упор смотрел на меня своими выразительными голубыми глазами.
— Ну, господа, что с вами случилось?
— Прошлой ночью, — сказал я, — в доме господина Йенке я имел совершенно необычный разговор с камердинером посла Великобритании.
— С кем? — переспросил фон Папен.
Я повторил и протянул ему объяснительную записку. Он надел очки и начал читать. Читая, посол изредка поглядывал на меня поверх очков, и тогда на его серьёзном лице неожиданно появлялось лукавое выражение.
Прочитав объяснительную записку, он отодвинул её на самый край письменного стола, как бы отстраняя от себя всякую ответственность за её содержание. Затем он встал, подошёл к окну, открыл его и всё ещё молча стал пристально вглядываться в далёкие, подёрнутые голубоватой дымкой горы. Наконец, он повернулся к нам.
— А какие камердинеры служат у нас в посольстве?
Я посмотрел на посла, затем на Йенке. Никто не сказал ни слова.
— Что же нам делать, господин посол? — наконец, спросил я.
— Не знаю. Во всяком случае, названная сумма слишком велика, чтобы мы были в состоянии сами решить этот вопрос. Составьте телеграмму в Берлин и лично принесите её мне. Тогда мы ещё поговорим.
Я ушёл к себе в кабинет, а Йенке остался с послом. Когда через полчаса я вернулся, господин фон Папен был уже один. В руках у меня был текст телеграммы в Берлин.
— Как вы думаете, что может скрываться за всем этим? — спросил посол.
— Я опасаюсь, господин посол, как бы это не было ловушкой. Сначала они дадут нам, пожалуй, несколько подлинных документов, а потом начнут провоцировать фальшивками. Но допустим даже, что этот человек не обманщик и тут нет никакой ловушки, — все равно мы можем попасть в неприятную историю, если это дело когда-нибудь выплывет наружу.
— Какое впечатление произвёл этот человек лично на вас?
— Не очень хорошее, господин посол, хотя к концу нашей беседы я уже был склонён ему верить. Он показался мне не слишком щепетильным. Его ненависть к англичанам, если только она не напускная, может быть одним из мотивов его действий, помимо очевидного стремления заработать изрядную сумму денег. В общем он не произвёл на меня впечатления обычного жулика. Однако все это лишь мои предположения.
— Как вы думаете, что сделали бы англичане, если бы кто-нибудь из наших людей обратился к ним с подобным предложением?
— Я думаю, что они обязательно приняли бы его. В военное время ни одна страна не может позволить себе отклонить такое предложение. В мирное время, вероятно, было бы дипломатичнее сделать благородный жест, сообщив обо всем послу Великобритании, и не вмешиваться в это дело. Но в военное время, господин посол…
Посол взял со стола составленную мною телеграмму и внимательно прочитал её. Затем зелёным карандашом (это был цвет нашего посла — никому другому в посольстве не разрешалось пользоваться зелёным карандашом, подписывая документы) он внёс в телеграмму несколько поправок, снова прочёл текст и, наконец, подписал его. Лист бумаги стал теперь официальным документом. Фон Папен протянул его мне.
— Прочтите мне его ещё раз, — попросил он. Я прочёл:
Для меня день 26 октября мало чем отличался от других. В этот день я занимался различными делами, входившими в круг моих обычных занятий. Рано уехав из посольства, я, конечно, и не подозревал, что с наступлением вечера вся моя жизнь потечёт по совершенно иному руслу.
В этот вечер я решил рано лечь спать. Немного почитав, я выключил свет и крепко уснул. Меня разбудил телефонный звонок.
Мой квартирный телефон не работал вот уже несколько дней, и это доставляло нам много неудобств. Как раз перед сном мы с женой сетовали, что телефон всё ещё не работает. Поэтому, услышав его настойчивый звонок, я не очень рассердился, что непременно случилось бы, если бы до этого телефон был в исправности.
Впоследствии я часто задумывался над тем, как стала бы развиваться операция «Цицерон», да и вообще могло ли бы все это произойти, если бы телефонная служба Анкары исправила линию на несколько часов позже или если бы ко мне нельзя было дозвониться в ту ночь.
Ещё не совсем проснувшись, я снял трубку. Говорила фрау Йенке, жена первого секретаря посольства. В её голосе слышались настойчивость и тревога.
— Будьте добры сейчас же прибыть к нам на квартиру. Мой муж хочет вас видеть!
Я ответил, что уже лёг спать, и поинтересовался, что же случилось, но фрау Йенке оборвала меня:
— Дело неотложное. Пожалуйста, немедленно приезжайте!
Моя жена тоже проснулась. Пока я одевался, мы строили различные догадки о том, какое поручение ожидало меня. Быть может, опять какое-нибудь нелепое предписание из Берлина — такие вещи часто случались и раньше. Выходя из дому, я посмотрел на часы: было половина одиннадцатого.
Через несколько минут машина остановилась у главного здания посольства, выстроенного в старом немецком стиле и состоявшего из нескольких отдельных коттеджей, за что турки прозвали посольство «Алман Кой», то есть «немецкая деревня». Сонный привратник — турок открыл большие железные ворота. Пройдя несколько шагов, я очутился у квартиры супругов Йенке. На мой звонок дверь открыла сама фрау Йенке и в нескольких словах извинилась за беспокойство.
— Мой муж уже лёг спать, но он хотел бы видеть вас рано утром. — Затем она указала на дверь гостиной. — Там сидит какой-то очень странный субъект, — продолжала она, — который хочет продать нам что-то. Я прошу вас поговорить с ним и выяснить, в чем дело. Когда будете уходить, пожалуйста, не забудьте закрыть за собой входную дверь. Слуг я отослала спать.
Она вышла, а я, оставшись один в зале, стал размышлять о том, входит ли в обязанности атташе глубокой ночью вести переговоры со «странными» субъектами. Во всяком случае, я решил как можно скорее закончить этот разговор.
Я вошёл в гостиную. Тяжёлые гардины были спущены, и большая, хорошо обставленная комната, освещённая лишь двумя настольными лампами, казалась более комфортабельной, чем была на самом деле.
В глубоком кресле, стоявшем около одной из ламп, сидел человек. Лицо его было в тени. Он сидел так неподвижно, что его можно было принять за спящего. Он, однако, не спал. Встав, он с тревогой в голосе обратился ко мне на французском языке:
— Кто вы?
Я сказал, что Йенке поручил мне поговорить с ним. Он понимающе кивнул головой. Судя по выражению его лица, теперь хорошо освещённого светом настольной лампы, он почувствовал сильное облегчение.
Казалось, ему уже перевалило за пятьдесят. Его густые чёрные волосы были зачёсаны прямо назад с высокого лба, а тёмные глаза все время беспокойно перебегали с меня на дверь. У него был твёрдо очерченный подбородок и небольшой бесформенный нос. В общем, лицо не очень привлекательное. Позже, когда я ближе с ним познакомился, я решил, что лицо этого человека похоже на лицо клоуна без грима, привыкшего скрывать свои истинные чувства.
В течение минуты, показавшейся мне очень долгой, мы молча разглядывали друг друга.
«Кто же он такой? — думал я. — Уж, конечно, не член дипломатического корпуса».
Я сел и знаком пригласил его сесть. Но вместо этого он на цыпочках подошёл к двери, быстро отворил её, а затем молча закрыл. Вернувшись назад, он с облегчением опустился в кресло. В этот момент он в самом деле показался мне странным человеком.
Запинаясь, он начал говорить на плохом французском языке:
— У меня есть к вам предложение — предложение для немцев… Но прежде чем сказать, в чем дело, я прошу вас дать мне честное слово, что независимо от того, примете ли вы его или нет, вы никогда никому не расскажете о нем, за исключением вашего начальника. Ваша болтливость может стоить жизни и вам и мне. Во всяком случае, я позабочусь об этом, даже если это будет последнее, что я сделаю перед смертью, — и он сделал весьма неприятный, но хорошо понятный жест, проведя рукой по горлу. — Даёте мне честное слово?
— Конечно. Если бы я не умел хранить тайн, я не был бы сейчас здесь. Будьте добры объяснить мне, что вам нужно.
И я с нетерпением посмотрел на свои ручные часы. Он тотчас же меня понял.
— У вас сразу появится сколько угодно времени, как только вы узнаете, зачем я пришёл сюда. Моё предложение чрезвычайно важно для вашего правительства. Я…— он запнулся.
Мне хотелось бы знать, вызвана ли эта заминка трудностью в разговоре на французском языке или он хотел посмотреть, как я буду реагировать.
— Я могу передать вам очень важные документы — самые секретные из всех, какие только существуют.
Помолчав немного, он добавил:
— Их источник — английское посольство. Ну, как? Это вас интересует, конечно, не так ли?
Я старался казаться равнодушным. Первой моей мыслью было, что это мелкий плут, ищущий лёгкой наживы. С ним надо быть осторожнее. Незнакомец, словно подтверждая мою мысль, сказал:
— Но я потребую денег за эти документы, — очень много денег. Моя работа слишком опасна, как вы сами понимаете, и если бы меня поймали…
Он вновь провёл рукой по горлу, но теперь этот жест предназначался не для меня.
— У вас есть определённые фонды для подобных «покупок», не так ли? Или, быть может, ими располагает ваш посол? Во всяком случае, ваше правительство обеспечит вас этими средствами. Я хочу получить за документы двадцать тысяч фунтов — английских фунтов стерлингов.
— Чепуха, — сказал я, — об этом не может быть и речи. Мы не располагаем здесь такими суммами. Надо иметь что-то чрезвычайно важное, чтобы назначить такую высокую цену. Кроме того, мне хотелось бы сначала посмотреть эти документы. Они при вас?
Незнакомец откинулся в кресле, и его лицо снова оказалось в тени. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я заметил на его непривлекательном лице улыбку превосходства. Я не знал, что думать. В конце концов, мне абсолютно ничего не известно об этом человеке, кроме того, что он требовал очень большую сумму денег за документы, якобы взятые из английского посольства. Я молчал, и скоро он опять заговорил.
— Я не дурак. Готовясь к этому дню, я потратил годы, тщательно обдумал все стороны дела. Теперь пришло время действовать. Мои условия вам известны. Если вы согласитесь — очень хорошо, если нет…
Незнакомец подался вперёд, и свет от лампы ярко осветил его лицо.
— Если вы не согласитесь, то я предложу эти документы им.
Большим пальцем левой руки он указал через окно, затянутое плотными гардинами, в направлении другого иностранного посольства. После минутного молчания он проговорил сдавленным от злобы голосом:
— Я ненавижу англичан…
Не помню, что именно я ответил ему, но в тот момент мне впервые пришла в голову мысль: а что если незнакомец вовсе и не плут? Может быть, он фанатик? Однако запросил он слишком дорого.
Я предложил ему сигарету. Он принял её, поблагодарив, несколько раз глубоко затянулся и бросил окурок. Подойдя к двери и ещё раз убедившись, что нас никто не подслушивает, он вернулся обратно и встал прямо передо мной. Я тоже поднялся с места.
— Вы хотели бы знать, кто я, не так ли? Моё имя никому не известно и не имеет никакого отношения к делу. Возможно, потом я расскажу вам о своих занятиях, но сначала послушайте. Я даю вам три дня на размышление, Вам придётся повидать своего начальника, а он, вероятно, должен будет связаться с Берлином. 30 октября в три часа дня я позвоню вам в посольство и спрошу, получено ли письмо для меня. Я назовусь Пьером. Если вы скажете «нет», то никогда больше меня не увидите. Если вы скажете «да» — это будет означать, что моё предложение принято. Тогда я снова приду в десять часов вечера того же дня. Но не сюда. Мы должны будем договориться о другом месте встречи. Тогда я вам передам две катушки фотоплёнки, на которых сфотографированы английские секретные документы. Я же получу от вас двадцать тысяч фунтов стерлингов в кредитных билетах. Вы рискуете двадцатью тысячами фунтов стерлингов, а я — своей жизнью. Если первая партия документов будет одобрена, вы сможете получить вторую. За каждую последующую катушку фотоплёнки я буду требовать пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Ну, как?
Казалось, в предложении не было обмана, но я был убеждён, что из этого ничего не выйдет, так как незнакомец запросил слишком высокую цену. К тому же мы не можем заплатить такие деньги, предварительно не просмотрев документов. Про себя я подумал, что в объяснительной записке, которую мне придётся писать обо всем этом, надо будет особо подчеркнуть, какому огромному риску мы подвергаемся. Я был уверен, что предложение будет отклонено.
Тем не менее, мы уговорились, что он позвонит мне в посольство 30 октября в три часа дня, и если его предложение будет принято, то мы встретимся возле сарая для садового инвентаря в глубине сада посольства.
Затем он попросил меня выключить свет в зале и на лестнице, чтобы уйти из дома в полной темноте.
Исполнив его просьбу, я вернулся в гостиную. Незнакомец уже надел пальто и шляпу, которую он надвинул на самые глаза… Было уже за полночь.
Пропуская его, я остановился у двери. Вдруг он схватил меня за руку и прошипел мне на ухо:
— Хотите знать, кто я такой? Я камердинер посла Великобритании.
Не дождавшись, как я отнесусь к этому сообщению, он скрылся в темноте.
Так закончилось моё первое свидание с человеком, которого несколько дней спустя мы стали называть условной кличкой Цицерон.
Я выключил свет в гостиной и вышел из дома Йенке. Уже в саду посольства мне невольно пришло в голову, как сумел человек, которого фрау Йенке отрекомендовала «странным субъектом», найти дорогу в совершенно незнакомом месте, в полной темноте. Я оставил машину во дворе посольства и пошёл домой пешком. Была прохладная звёздная ночь.
Дома все крепко спали, но мне так и не удалось заснуть.
На следующее утро у меня болела голова и было немного не по себе, как это обычно случается после бессонной ночи. Днём, когда я немного успокоился, ночное происшествие стало казаться мне несколько смешным. Я был склонён вернуться к своему первоначальному мнению о том, что этот человек просто обманщик, пытающийся одурачить доверчивых немцев. Его предложение казалось совершенно фантастическим. Но вдруг это был как раз тот материал, которого так настоятельно требовал от нас Берлин?
Приняв ванну и напившись крепкого кофе, я почувствовал себя лучше. Пожалуй, у меня нет особых причин волноваться. Ведь от меня не требовалось, чтобы я принял какое-нибудь решение, — это было дело посла или даже Берлина. Моя задача — только доложить о предложении камердинера английского посла.
В это утро я пришёл на службу очень рано. Моего секретаря ещё не было, и я мог написать объяснительную записку послу в абсолютно спокойной обстановке.
Подписав её, я начал размышлять о том, почему таинственный посетитель, назвавший себя камердинером посла Великобритании, явился именно к Йенке. Потом уже я вспомнил о том, что известно всей Анкаре: Йенке — шурин Риббентропа. Этим, вероятно, и объясняется появление незнакомца в его доме. Но вскоре я узнал истинную причину его визита к Йенке, и она почти рассеяла мои подозрения, что его предложение — обман.
Когда я ожидал посла, мне позвонил господин Йенке и попросил зайти к нему. Не в пример мне, супруги Йенке очень спокойно спали ночью.
Сидя с ними за столом, я видел, что Йенке сгорают от нетерпения узнать о событиях минувшей ночи, но мы все молчали, так как в комнате находилась служанка. Казалось, она никогда не уйдёт. Пока она разносила кофе и булочки, мы говорили о всяких пустяках.
Нетерпение Йенке забавляло меня — это была своего рода расплата за мою бессонную ночь. Наконец, служанка вышла, и я обратился к его супруге:
— Этот ваш «странный субъект» сделал мне удивительное предложение.
— Я знаю, — прервал меня Йенке. — Перед вашим приходом я перекинулся с ним несколькими словами и решил, что вы самый подходящий человек для переговоров. В моем положении надо остерегаться подобных дел. Его предложение показалось мне, мягко выражаясь, несколько необычным, но это как раз то, чем должны заниматься способные молодые атташе. На дипломатической службе, как вам известно, лишь два человека могут спокойно работать — это атташе и жена первого секретаря. Они могут делать все то, чего нельзя делать другим, при условии, конечно, что их не поймают.
Все мы засмеялись, а жена первого секретаря и я чокнулись чашками с кофе. Затем я обратился к Йенке:
— Значит, вы встретились с этим человеком. Как вы думаете, почему он выбрал именно вас?
— Мы с ним были знакомы, — сказал Йенке. — Шесть или семь лет назад, ещё до моего поступления на дипломатическую службу, он некоторое время работал в нашем доме. С тех пор я его не видел и никак не могу вспомнить его имя, но когда он пришёл сюда вчера вечером, я узнал-таки его в лицо. Зачем он приходил? Наверное, ему нужны деньги.
— Да, конечно, ему нужны деньги, — сказал я. — Он хочет получить ни много ни мало двадцать тысяч фунтов стерлингов!
— Сколько?! — воскликнули вместе супруги Йенке. — Двадцать тысяч фунтов стерлингов?!
Я утвердительно кивнул головой и хотел уже рассказать им обо всем подробнее, как зазвонил телефон. Прежде чем идти к Йенке, я попросил секретаря сразу же позвонить мне, как только посол придёт на службу. Теперь секретарь сообщала, что фон Папен готов принять меня. Йенке и я отправились к послу.
Мы вошли в кабинет фон Папена, расположенный на первом этаже. Это была большая комната, обставленная просто, но со вкусом. На стенах висели хорошие картины. Совсем седой, но всё ещё очень красивый, посол сидел за письменным столом и в упор смотрел на меня своими выразительными голубыми глазами.
— Ну, господа, что с вами случилось?
— Прошлой ночью, — сказал я, — в доме господина Йенке я имел совершенно необычный разговор с камердинером посла Великобритании.
— С кем? — переспросил фон Папен.
Я повторил и протянул ему объяснительную записку. Он надел очки и начал читать. Читая, посол изредка поглядывал на меня поверх очков, и тогда на его серьёзном лице неожиданно появлялось лукавое выражение.
Прочитав объяснительную записку, он отодвинул её на самый край письменного стола, как бы отстраняя от себя всякую ответственность за её содержание. Затем он встал, подошёл к окну, открыл его и всё ещё молча стал пристально вглядываться в далёкие, подёрнутые голубоватой дымкой горы. Наконец, он повернулся к нам.
— А какие камердинеры служат у нас в посольстве?
Я посмотрел на посла, затем на Йенке. Никто не сказал ни слова.
— Что же нам делать, господин посол? — наконец, спросил я.
— Не знаю. Во всяком случае, названная сумма слишком велика, чтобы мы были в состоянии сами решить этот вопрос. Составьте телеграмму в Берлин и лично принесите её мне. Тогда мы ещё поговорим.
Я ушёл к себе в кабинет, а Йенке остался с послом. Когда через полчаса я вернулся, господин фон Папен был уже один. В руках у меня был текст телеграммы в Берлин.
— Как вы думаете, что может скрываться за всем этим? — спросил посол.
— Я опасаюсь, господин посол, как бы это не было ловушкой. Сначала они дадут нам, пожалуй, несколько подлинных документов, а потом начнут провоцировать фальшивками. Но допустим даже, что этот человек не обманщик и тут нет никакой ловушки, — все равно мы можем попасть в неприятную историю, если это дело когда-нибудь выплывет наружу.
— Какое впечатление произвёл этот человек лично на вас?
— Не очень хорошее, господин посол, хотя к концу нашей беседы я уже был склонён ему верить. Он показался мне не слишком щепетильным. Его ненависть к англичанам, если только она не напускная, может быть одним из мотивов его действий, помимо очевидного стремления заработать изрядную сумму денег. В общем он не произвёл на меня впечатления обычного жулика. Однако все это лишь мои предположения.
— Как вы думаете, что сделали бы англичане, если бы кто-нибудь из наших людей обратился к ним с подобным предложением?
— Я думаю, что они обязательно приняли бы его. В военное время ни одна страна не может позволить себе отклонить такое предложение. В мирное время, вероятно, было бы дипломатичнее сделать благородный жест, сообщив обо всем послу Великобритании, и не вмешиваться в это дело. Но в военное время, господин посол…
Посол взял со стола составленную мною телеграмму и внимательно прочитал её. Затем зелёным карандашом (это был цвет нашего посла — никому другому в посольстве не разрешалось пользоваться зелёным карандашом, подписывая документы) он внёс в телеграмму несколько поправок, снова прочёл текст и, наконец, подписал его. Лист бумаги стал теперь официальным документом. Фон Папен протянул его мне.
— Прочтите мне его ещё раз, — попросил он. Я прочёл:
Лично
МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ГЕРМАНИИ
Совершенно секретно
Один из служащих английского посольства, выдающий себя за камердинера посла Великобритании, обратился к нам с предложением доставить нам фотоплёнки подлинных совершенно секретных документов. За первую партию документов, которые будут доставлены 30 октября, он требует двадцать тысяч фунтов стерлингов. За каждую следующую катушку фотоплёнки нужно будет платить пятнадцать тысяч фунтов стерлингов.
Прошу вашего указания, следует ли принять это предложение. Если да, то требуемая сумма должна быть доставлена сюда специальным курьером не позже 30 октября. Известно, что человек, выдающий себя за камердинера, несколько лет назад служил у первого секретаря нашего посольства. Других сведений о нем не имеем.