Папен.
   Телеграмма была тотчас же зашифрована и не позже восьми часов вечера 27 октября передана по радио. Через час она уже лежала на письменном столе Риббентропа.
   27 и 28 октября ответа не последовало. К вечеру 28 октября я уже был твёрдо убеждён, что министр иностранных дел, если только он вообще снизойдёт до нас, даст отрицательный ответ. До этого уже не раз случалось, что предложения нашего посла отклонялись лишь на том основании, что исходили от него. Некоторые из них могли бы во многом способствовать осуществлению той цели, за которую боролась наша страна. Вражда между министром иностранных дел Германии и канцлером до-гитлеровской Германии была непреодолимой. А раз уж Риббентроп невзлюбил фон Папена, то от него трудно было ожидать положительного решения вопроса. Учитывая все эти обстоятельства, мы были почти уверены, что Берлин ответит отрицательно.
   Ночью 28 октября, в канун большого турецкого национального праздника, вся Анкара была залита огнями. 29 октября я почти забыл об ответе, который всё ещё ожидался из Берлина. В этот день нам было некогда думать о чем-либо, помимо наших текущих дел. Кроме выполнения функций, связанных с турецким национальным праздником, 29 октября мы отмечали и день рождения фон Папена. Для нас все это означало массу дел.
   После утреннего приёма в посольстве, на котором присутствовали посланники всех стран, не являвшихся нашими противниками, и многочисленные турецкие гости, весь дипломатический корпус должен был отправиться на приём, устроенный президентом Турции в здании Национального собрания. На этом официальном приёме присутствовали как наши друзья, так и враги, хотя тактичные хозяева обычно следили за тем, чтобы представители враждующих стран не встречались в одной приёмной. Очевидно, на этот раз что-то помешало им поступить, как обычно. Одетые в дипломатическую форму, при орденах и знаках отличия, все мы во главе с послом прошли вперёд, чтобы каждому в отдельности приветствовать президента Турции.
   Через несколько минут, когда мы уже выходили из приёмной, я почти столкнулся с почтённым пожилым господином в полной парадной форме. Сначала я не узнал его, но вскоре понял, что это был посол Великобритании, входивший во главе английской миссии в зал в то самое время, когда часть сотрудников германской миссии всё ещё находилась там. Я тотчас же посторонился. Однако, пробираясь к двери, я вынужден был пройти мимо длинного ряда английских дипломатов, смотревших на меня, как мне показалось, несколько враждебно.
   Это был последний большой приём у президента Турции, на котором присутствовали дипломатические представители Третьего Рейха. В следующем году к этому времени мы были интернированы и больше не преграждали англичанам дорогу в Турции.
   Сразу после полудня на ипподроме состоялся военный парад. Дипломатические ложи заполняли друзья и враги, которых ещё раз тактично отделили друг от друга. Лишь немногие дипломаты нейтральных стран могли занимать любые места.
   В военное время дипломаты, аккредитованные в Турции, вели довольно странную жизнь. С одной стороны, им нужно было соблюдать все церемонии мирного времени и дипломатическую вежливость, а с другой — сохранять видимость вражды, разделявшей их страны. Однако дома я всё ещё пил хорошее шотландское виски, а мои коллеги из посольств враждебных стран наслаждались прекрасным немецким рейнвейном. Индийский пряный порошок и венгерская паприка были предметами постоянного международного товарообмена, производившегося, конечно, через турецких слуг. Как граждане нейтральной страны, они находились в выгодном положении, потому что могли поддерживать дипломатические и деловые отношения с обеими сторонами.
   Обо всем этом я думал во время великолепного военного парада, устроенного нашими хозяевами специально для нас и наших противников. Всего лишь пять метров отделяло меня от представителей враждебного лагеря, среди которых можно было увидеть много людей с приятными лицами. Но лучше было не смотреть на них — они были нашими врагами, и с этим ничего нельзя было поделать.
   Вернувшись после парада в посольство, я узнал, что посол желает немедленно видеть меня. Я отправился к нему в кабинет, где, не говоря ни слова, он протянул мне расшифрованное сообщение. Я прочёл следующее:
   Лично
   ПОСЛУ ФОН ПАПЕНУ
   Совершенно секретно 
   Предложение камердинера английского посла примите, соблюдая все меры предосторожности. Специальный курьер прибудет в Анкару 30 до полудня. О получении документов немедленно телеграфируйте. 
Риббентроп.
   Итак, вопрос был решён без нашего участия. 30 октября ровно в три часа дня в моем кабинете зазвонил телефон. Я схватил трубку. На мгновение сердце моё замерло. Голос звучал в трубке тихо и, казалось, очень издалека.
   — Говорит Пьер. Вы получили для меня письмо?
   — Да!
   — Я зайду к вам сегодня вечером. До свидания!
   Он повесил трубку. Я отчётливо услышал, как звякнул рычаг на другом конце провода. Шнюрхен с удивлением посмотрела на меня: когда зазвонил телефон, я выхватил трубку у неё из рук (она собиралась ответить на звонок). В её глазах теперь можно было прочесть невысказанный упрёк. Она догадалась, что здесь была какая-то тайна, в которую её не хотели посвящать. Затем я попросил Розу, секретаря посла, передать фон Папену, что я прошу разрешения зайти к нему. Через одну-две минуты она сообщила по телефону, что посол ждёт меня. Я тотчас же отправился к нему.
   — Камердинер только что звонил, господин посол. Я встречусь с ним сегодня в десять часов вечера.
   — Берегитесь, мой мальчик, не позволяйте этому человеку дурачить себя. Откровенно говоря, мне это дело совсем не нравится. Камердинер может вызвать скандал. Здесь этого допустить нельзя. От меня вы получите все необходимые указания, но имейте в виду, что в случае провала я не смогу защитить вас. Вероятно, мне придётся даже доказывать, что я ничего не знал о ваших действиях. Особенно позаботьтесь о том, чтобы ни один посторонний человек не знал об этом деле, ни один человек. Помните французскую пословицу: «Предают только свои».
   — Я очень много думал об этом, а также о том, как передать ему деньги. Я не дам ему их до тех пор, пока не смогу убедиться, что фотокопии сняты с подлинных документов. Откровенно говоря, господин посол, меня это дело привлекает не больше, чем вас. Но я сделаю все от меня зависящее. Я прекрасно понимаю, если что-нибудь случится, отвечать буду только один я. Но я уверен, что мы поступили бы неправильно, отклонив это предложение, особенно в военное время. Наши противники не сделали бы этого. Ведь сами мы не забираемся в английский сейф — документы нам приносят. Во всяком случае, мы даже не знаем, выйдет ли что-нибудь из этого. Возможно, все это окажется обманом.
   — Может быть, — сказал посол. — Откровенно говоря, я буду не очень огорчён, если это случится. Так или иначе, вручаю вам деньги. Советую сосчитать их.
   Господин фон Папен вытащил из среднего ящика письменного стола огромную пачку бумажных денег и придвинул её мне. Значит, берлинский курьер прибыл вовремя. Меня поразил размер пачки, состоявшей из десяти-, двадцати— и пятидесятифунтовых банковских билетов, сложенных отдельно. Неужели в Берлине не могли найти более крупных купюр? Кроме того, все они были подозрительно новыми. Очевидно, лишь небольшая их часть находилась когда-то в обращении, и это вызвало у меня некоторые подозрения.
   Посол словно угадал мои мысли.
   — Банкноты кажутся слишком уж новыми, — сказал он.
   Я пожал плечами и начал считать. Сосчитав деньги, я завернул их в большой лист газеты, лежавшей на столе посла. Когда я уходил из кабинета, господин фон Папен проводил меня до двери.
   — Помните, не навлеките на меня беду и не попадите в неё сами!
   Прекрасное пожелание, подумал я. К сожалению, ему не суждено было осуществиться.
   Прижимая пакет к груди, я сошёл с лестницы и через сад посольства прошёл в свой кабинет. Деньги я запер в сейф.
   Затем я послал за Шнюрхен и сказал ей:
   — Между прочим, не дадите ли вы мне и второй ключ от сейфа? С сегодняшнего дня он будет у меня.
   Я знал, что обижу её, но не мог поступить иначе. Шнюрхен удивлённо, с обидой посмотрела на меня.
   — Вы больше не доверяете мне?
   — Дорогая моя Шнюрхен, дело не в том, доверяю я вам или не доверяю. Но могут произойти события, которые, возможно, потребуют, чтобы оба ключа были у меня. Поверьте, я меньше всего хочу вас обидеть.
   Она сейчас же отдала ключ, но её лицо всё ещё выражало огорчение. Сначала я пожалел Шнюрхен, но потом вспомнил слова фон Папена: «Предают только свои». Лучше было не рисковать. Но через неделю, когда я должен был ехать в Берлин, Шнюрхен получила ключ обратно, и с тех пор он находился у неё. Это было неизбежно по техническим причинам.
   Она никогда не выдала доверенную ей великую тайну.
   В тот вечер без десяти минут десять я опустил шторы в своём кабинете и выключил свет в зале, чтобы моего посетителя не могли увидеть с улицы.
   В подвальном этаже посольства, где находилась фотолаборатория, уже дожидался готовый к работе вполне надёжный шифровальщик, который до войны был фотографом-профессионалом. Если камердинер действительно принесёт фотоплёнку, её нужно будет немедленно проявить. Я сам был фотографом-любителем, но не умел хорошо проявлять. Вот почему в начале операции «Цицерон» мне пришлось прибегнуть к помощи профессионала, но, кажется, он так и не узнал, с чем имел дело. Очевидно, он догадался, что обрабатывал важные документы, но где их достали и для чего они предназначались, он никогда не узнал — по крайней мере, от меня.
   Без двух минут десять я стоял в назначенном месте возле сарая в саду посольства. Была тёмная, хотя и звёздная ночь, вполне подходящая для намеченной цели.
   Было прохладно и так тихо, что я слышал биение своего сердца. Не прошло и минуты, как я увидел приближавшегося ко мне человека. Напряжённо всматриваясь в темноту, я услышал тихий голос:
   — Это я, Пьер. Tout va bien?[3]

Глава третья

   От сарая мы молча пошли к посольству. Судя по тому, что он не спотыкался даже в тех местах, где встречались ступеньки (а шли мы очень быстро), у него было, необыкновенно острое зрение. Или, может быть, это место ему хорошо знакомо? Кто знает! Ни один из нас не произнёс ни слова.
   Через тёмный зал мы прошли в мой кабинет. Я включил свет, и на мгновение он ослепил нас.
   Теперь этот человек не проявлял и признака той нервозности, которая была заметна в нем во время нашего первого свидания. Очевидно, камердинер был в прекрасном настроении и чувствовал себя очень уверенно.
   Что касается меня, то, должен признаться, я немного волновался и совсем не был уверен в благополучном исходе дела.
   Он заговорил первым.
   — Деньги с вами?
   Я утвердительно кивнул головой. Он опустил руку в карман пальто и вытащил две катушки фотоплёнки. Обе катушки лежали у него на ладони, но он отвёл руку в сторону, когда я хотел их взять.
   — Сначала деньги, — спокойно сказал он.
   Я подошёл к сейфу. Помню, мне трудно было его открыть, вероятно, потому, что я нервничал. Я стоял спиной к камердинеру, и это усиливало моё волнение. Мне казалось, что этому человеку ничего не стоит ударить меня сзади по голове, пока я открываю сейф, взять деньги и скрыться. В конце концов, в сейфе было двадцать тысяч фунтов стерлингов, кроме документов, которые могли представлять известный интерес для некоторых людей.
   Когда, наконец, сейф был открыт и деньги вынуты (руки у меня слегка дрожали), я тотчас же закрыл тяжёлую дверь, в спешке чуть было не прихлопнув палец, как это однажды произошло со Шнюрхен.
   Я повернулся к камердинеру. Он стоял на том же месте, устремив глаза на завёрнутую в газету пачку банкнот. Лицо его одновременно выражало любопытство и жадность.
   Это был критический момент. Я должен был проявить твёрдость в своём решении — не давать ему денег до тех пор, пока не смогу увидеть, что покупаю. Развернув деньги, я подошёл к письменному столу и начал считать их громко и очень медленно.
   Он подошёл ближе и, судя по его шевелящимся губам, стал считать вместе со мной.
   — Пятнадцать тысяч… две по пятьдесят… пятьсот… семь по пятьдесят… шестнадцать тысяч…
   И так до тех пор, пока все деньги не были сосчитаны.
   Затем я снова завернул деньги в тот же лист газетной бумаги. Наступил решающий момент.
   — Дайте мне плёнки, — сказал я, кладя свою левую руку на пачку денег и протягивая правую.
   Он отдал мне обе катушки и протянул руку к пачке банкнот.
   — Не сейчас, — остановил его я. — Вы получите деньги, когда я увижу, что представляют собой фотоплёнки. Вам придётся подождать здесь четверть часа, пока я проявлю их. Для проявления уже все готово. Деньги вот: вы видели их и сами сосчитали. Если вы не согласны, можете сейчас же забрать свои фотоплёнки обратно. Ну?
   — Вы слишком подозрительны. Вам следовало бы больше доверять мне. Ну, хорошо, я подожду здесь.
   Впервые я почувствовал большое облегчение: быть может, это все-таки не обман. Вид денег и то, что я намеренно медленно считал их, произвели нужный эффект. Камердинер, очевидно, уже видел себя обладателем целого состояния и не хотел рисковать из-за простого упрямства. Позже я понял, что деньги дали мне власть над ним.
   Он стоял совершенно неподвижно, пока я запирал свёрток в сейф. К этому времени я совсем успокоился. Критический момент прошёл.
   — Курите! — я протянул ему свой портсигар, и он взял несколько сигарет.
   — Этого мне хватит до вашего возвращения, — спокойно сказал он.
   Он сел и закурил сигарету. Я закрыл кабинет снаружи на ключ, чтобы ночной сторож не вошёл в комнату при обходе. Камердинер, должно быть, слышал, как повернулся ключ, но, к моему удивлению, не протестовал против того, что его запирают, словно арестованного.
   Положив обе катушки в карман, я поспешил в фотолабораторию, где меня ожидал фотограф.
   Он уже сделал все необходимые приготовления. Проявитель был готов и доведён до нужной температуры. Фотограф тотчас же положил обе плёнки в бачки с проявителем. Я попросил его объяснять мне подробно все, что он делает, так как в дальнейшем намеревался делать это сам. Времени потребовалось больше, чем я предполагал.
   — Можно закурить? — спросил я.
   — Конечно, пока фотоплёнки находятся в бачках с проявителем.
   Фотограф работал при красном свете. Минут через десять был открыт первый бачок. Я сам вынул катушку, промыл её, а затем опустил в бачок с закрепителем. За первой плёнкой последовала вторая. Прошло несколько минут. Мне казалось, что время тянется очень медленно. Наконец, фотограф сказал:
   — Первая должна быть уже готова. — Он посмотрел один конец плёнки на свет.
   Несмотря на небольшой размер плёнки, был ясно виден текст, напечатанный на машинке. Значит, технически фотографирование было произведено безукоризненно. Затем обе драгоценные плёнки были опущены в бачок для промывания. Я с нетерпением наблюдал. Ещё несколько минут, и мы узнаем, что же мы покупаем за такую высокую цену.
   Я повесил мокрые плёнки на верёвочку. Комната теперь была ярко освещена. Взяв сильное увеличительное стекло, я склонился над плёнками и свободно прочёл текст:
   «Совершенно секретно. От Министерства иностранных дел посольству Великобритании. Анкара.»
   Документ был датирован совсем недавним числом. Я быстро просмотрел его и убедился в чрезвычайной государственной важности содержащихся в нем сведений.
   Я выпроводил фотографа, попросив его вернуться минут через пятнадцать, и тщательно закрыл дверь на ключ, а затем прошёл в свой кабинет. Камердинер сидел на том же месте, где я его оставил. Лишь наполненная окурками пепельница говорила о том, что ждать ему пришлось довольно долго. Однако он не проявил никаких признаков нетерпения или раздражения и только спросил:
   — Ну, как?
   Вместо ответа я открыл сейф, вынул оттуда свёрток с деньгами и протянул ему. Я дал ему также заранее заготовленную расписку в получении двадцати тысяч фунтов стерлингов, но он с надменным видом оттолкнул её. Должен признаться, что в этот момент я почувствовал себя неловко.
   Затем он сунул свёрток под пальто, которое не снимал, надвинул шляпу на самые глаза и поднял воротник пальто. В темноте даже близкий друг не узнал бы его.
   — Au revoir, monsieur[4], — сказал он. — Завтра в то же самое время.
   Он коротко кивнул мне головой и исчез в темноте.
   Когда я пишу эти строки, я очень отчётливо представляю себе все события той ночи. На память снова приходят, казалось, уже забытые фразы, отчётливо вспоминается ссутулившаяся фигура этого человека и странное выражение его лица. Это было лицо раба, который давно вынашивал честолюбивую мечту о власти и, наконец, достиг её. Всего час назад он вошёл в мой кабинет простым слугой, а уходил из него богатым человеком. Я всё ещё слышу насмешливый и торжествующий тон его голоса, когда он, сжимая драгоценную пачку денег, спрятанную под пальто, говорил мне:
   — A demain, monsieur. A la meme heure![5]
   Когда я оглядываюсь на все это, мне кажется, будто я вспоминаю сцены из какой-то другой жизни. Однако я хорошо помню, что я пережил тогда в последующие несколько часов. Я не лёг спать, а, закрывшись на ключ в своём кабинете, несколько часов подряд читал, анализировал, делал заметки, снова читал. Ночь приближалась к концу, и постепенно многое из того, что казалось мне запутанным и непонятным в международных вопросах, становилось ясным благодаря этим документам, написанным холодным, деловым языком. Измученный переживаниями и работой, я заснул прямо за письменным столом и проснулся на следующее утро от стука в дверь — это пришла Шнюрхен.
   Вернёмся теперь к тому моменту, когда ушёл камердинер. Прежде всего я снова спустился по узкой лестнице в фотолабораторию. Узкие полоски фотоплёнки всё ещё лежали в бачке для промывания, и я ждал возвращения фотографа. Наконец, он пришёл и положил фотоплёнки в сушильный шкаф. Мне очень не хотелось прибегать в этот момент к посторонней помощи. Однако не думаю, чтобы фотограф хоть сколько-нибудь подозревал о происходящем.
   Я сидел перед увеличителем, и фотограф давал мне пояснения о наведении фокуса, о продолжительности экспозиции и о приготовлении растворов проявителя и закрепителя. С его помощью мне удалось отпечатать несколько снимков. Убедившись, что могу работать самостоятельно, я поблагодарил фотографа и отпустил его спать. Было приятно остаться, наконец, одному.
   В обеих катушках всего было пятьдесят два кадра, которые я довольно быстро начал печатать. Воздерживаясь пока от изучения документов, я смотрел лишь за тем, чтобы после увеличения буквы были ясными и отчётливыми.
   Прошло несколько часов. Было почти четыре часа утра, когда я закончил работу. Передо мной лежали пятьдесят два снимка, хорошо высушенных и отглянцованных. Я не чувствовал никакой усталости.
   Затем я тщательно осмотрел комнату и убедился, что ничего не оставил в ней. Некоторые из первых отпечатанных мною снимков были испорчены, и поэтому пришлось сделать один-два дубликата. Я хотел сжечь их, но в здании было центральное отопление, а разводить открытый огонь я не рискнул. Поэтому я разорвал дубликаты на мелкие кусочки и выбросил в уборную. Затем, осторожно неся фотоплёнки и пятьдесят два снимка, я вернулся в свой кабинет и запер за собой дверь.
   Помню, с каким наслаждением после многих часов напряжённой работы выкурил я первую сигарету. Пятьдесят два отглянцованных снимка лежали на письменном столе, всё ещё не прочитанные. Теперь, наконец, я мог не торопясь приняться за их изучение.
   Моё удивление все возрастало. Трудно было поверить, что на моем письменном столе лежат документы, в которых содержатся наиболее тщательно охраняемые тайны нашего противника — как политические, так и военные. Документы настоящие — в этом теперь не было ни малейшего сомнения. О таких материалах агент разведки мог только мечтать в течение всей своей жизни, не надеясь, что они когда-нибудь попадут в его руки. Уже один взгляд на документы убеждал, что камердинер оказал Третьему Рейху неоценимую услугу. Назначенная им цена уже не казалась чрезмерно высокой.
   Привыкнув работать по определённому плану, я попытался сначала разложить фотоснимки по степени их важности. Но это оказалось невозможным — каждый из них был очень интересным. В конце концов, я разложил документы просто по датам, проставленным на них.
   Большинство документов было датировано последними числами, давность же остальных не превышала двух недель. Они представляли собой переписку министерства иностранных дел Англии и английского посольства в Анкаре и включали в себя инструкции, вопросы и ответы на вопросы. Многие из них касались политических и военных событий огромного значения. На каждом документе в верхнем левом углу стоял гриф «Совершенно секретно». Кроме даты, было также указано время отправления и получения их радистами. Эта важная техническая пометка оказала позже, по утверждению Берлина, существенную помощь экспертам в раскрытии английского дипломатического шифра.
   Особую ценность для нас имели телеграммы министерства иностранных дел Англии, касавшиеся отношений между Лондоном, Вашингтоном и Москвой. Из других документов было ясно, что сэр Хью хорошо информирован в политических и военных вопросах, так как занимает очень важный пост и пользуется большим уважением и доверием Лондона.
   В руках немца эти документы говорили о ещё более важных и зловещих признаках. Невозможно было сомневаться в решимости и способности союзников уничтожить Третий Рейх. И это должно было произойти довольно скоро. Документы убеждали, что руководители нацистской Германии ведут нашу страну к гибели. Здесь, в этих фотоснимках решалась наша судьба. Несколько часов бессонной ночи провёл я, согнувшись над документами. Как показывали цифры и факты, союзники обладают такой огромной мощью, что Германия может выиграть войну только чудом. Это не была пропаганда. Каждый мог видеть в этих документах будущее, которое нас ожидает.
   Над величественной анатолийской равниной уже давно рассвело, а я всё ещё сидел над своими снимками за плотно занавешенными окнами. Я думал о том, сумеют ли руководители Германии, находящиеся далеко в Берлине или в ставке фюрера, осознать все значение этих документов. Если да, то для них остаётся лишь один путь.
   Но я ошибся. Эти люди, убедившись, наконец, в подлинности документов, не захотели верить очевидным фактам и использовали их лишь как материал для бесконечных и бесплодных споров.
   До конца войны в Берлине тешились мыслью, что удалось так ловко похитить у англичан секретные сведения. Но в стратегических целях эти документы никогда не были использованы. Единственное практическое применение они нашли у шифровальщиков. Неприятно сознавать, что тяжёлая и опасная работа, проделанная нами, в конечном счёте оказалась совершенно бесцельной.
   Но все это было далеко в будущем, а пока я, сидя над материалами, незаметно для себя склонил голову на руки и заснул.
   Сильный стук в дверь разбудил меня. Это пришла Шнюрхен.
   Хорошо зная правила дипломатической службы, она не удивилась, найдя меня закрывшимся в кабинете в девять часов утра.
   Через несколько часов, усталый и небритый, я сидел на диване в маленькой приёмной посла. Было первое холодное осеннее утро. От изнеможения и холода меня слегка лихорадило.
   Фрейлен Роза — секретарь посла (она работала у него ещё до прихода Гитлера к власти, когда фон Папен был канцлером и даже, по-моему, раньше) то входила в приёмную, то выходила обратно в кабинет посла. В ожидании его прибытия она с присущей ей аккуратностью разбирала почту и утренние газеты, Роза не одобряла посетителей, являвшихся рано утром, — они мешали ей разбирать почту. Было ясно, что она не одобряет также и моего растрёпанного вида, и моей щетины, которая успела отрасти со вчерашнего утра. Она ничего не сказала, но, судя по выражению её лица, считала, что являться на приём к его превосходительству в таком виде совершенно неприлично.
   Чтобы чем-нибудь заняться, я начал перебирать лежавшие в моей папке фотоснимки. Я держал их обратной стороной к Розе. Вид фотографий все же пробудил у неё любопытство:
   — Должно быть, у вас важное дело, если вы решились так рано побеспокоить посла. Что у вас в папке?
   — Ничего подходящего для ваших целомудренных глаз. Розочка. Несколько обнажённых красавиц — голые факты, если так можно выразиться.
   — Вы говорите непристойности. Как вам не стыдно?
   Я больше не слушал её и от скуки стал считать снимки.
   — …47, 48, 49, 50, 51… — Конечно, я ошибся из-за болтовни Розы! Я начал считать снова.
   — …49, 50, 51…
   Невероятно! Всего несколько минут, назад в своём кабинете я насчитал пятьдесят два снимка. Стараясь быть спокойным, я опять начал считать и опять насчитал только пятьдесят один снимок.
   — Фрейлен Роза, не поможете ли вы мне немного?
   Она подошла ко мне и посмотрела на пачку снимков, лежавших обратной стороной вверх.
   — Будьте добры, посчитайте их, но не переворачивайте!
   Она стала считать, а я внимательно следил за нею.
   — Пятьдесят один, — сказала Роза.
   Где же мог быть пятьдесят второй? Неужели я потерял его? Если так, то это случилось, когда я шёл из своего кабинета в приёмную посла. Схватив под мышку папку с фотографиями, я рывком открыл дверь и сбежал вниз. У парадной двери я почти столкнулся с послом, но не остановился и не сказал ни слова. Фон Папен посмотрел на меня, как на сумасшедшего.