В саду я обшарил каждый дюйм дорожки, по которой шёл к послу, — ничего не было. Я поспешил в свой кабинет. Шнюрхен спокойно сидела за письменным столом.
— Я ничего не оставлял, здесь? Фотографию, например?
— Я ничего не видала.
Я обыскал все ящики своего письменного стола, осмотрел все под столом, поднял ковёр и посмотрел под ним, — ничего.
«Конец», — подумал я.
— Что вы сказали? — спросила Шнюрхен. Должно быть, я застонал вслух. Дрожа всем телом, я снова выскочил из кабинета. Ведь никто не мог украсть его, пока я шёл из своего кабинета в приёмную посла. Но вдруг кто-нибудь уже подобрал фотоснимок? Да поможет нам всем бог, если он попал в руки лица, к которому ему не следует попадать! Делать было нечего. Я должен тотчас же рассказать о случившемся послу.
Внезапно меня осенила новая мысль — ведь можно сделать другой отпечаток вместо пропавшего снимка и положить его вместе с остальными. Но я прогнал от себя эту мысль и с тяжёлым сердцем побрёл в главный корпус посольства.
Не доходя до ворот, я ещё раз оглянулся вокруг. На дорожке и рядом с ней ничего не было, и вдруг… там… там, у самых ворот…
Я побежал.
Это был пятьдесят второй снимок, лежавший лицевой стороной вниз. Привратник-турок стоял всего в нескольких шагах от него, но он не мог видеть снимка, так как его заслоняли полураскрытые железные ворота.
За последние двадцать минут здесь прошло, наверное, немного людей, но в нескольких метрах отсюда находился знаменитый бульвар Ататюрк с непрерывным потоком пешеходов. Лёгкий порыв ветра — и наша тайна могла бы стать достоянием всего мира.
Я поднял фотоснимок, стараясь казаться возможно более безразличным, так как привратник смотрел в мою сторону. С той же несколько преувеличенной небрежностью я положил снимок в карман. Надо было соблюдать приличие.
Вернувшись в свой кабинет, я тяжело опустился в кресло.
— Шнюрхен, дайте мне, пожалуйста, стакан воды!
Медленно глотая воду, я постепенно приходил в себя. Пересчитав фотоснимки, — на этот раз их было пятьдесят два, — я опять отправился к послу.
Он принял меня улыбаясь. Очевидно, фрейлен Роза успела рассказать ему о моем странном поведении.
— Что случилось с вами сегодня утром, Мойзиш? Вы бегаете, как сумасшедший, чуть с ног меня не сбили!
— Простите, господин посол, но в тот момент я вдруг вспомнил, что забыл взять с собой одну вещь.
Тактичный, как всегда, фон Папен не спросил меня, что именно я забыл, и это было для меня истинным облегчением.
— Понятно. Ну, а как насчёт вашего камердинера? Избавились ли вы от двадцати тысяч фунтов стерлингов? Из слов фрейлен Розы я понял, что за эти деньги вы получили коллекцию фотоснимков купающихся красавиц.
Посол в это утро был в хорошем настроении.
— Я думаю, ваше превосходительство, что вы найдёте моих купающихся красавиц такими же привлекательными, какими нашёл их я. Этот человек принёс две катушки фотоплёнки. В них пятьдесят два кадра, которые я проявил и увеличил. Мне кажется, уплаченная за них сумма ничтожна по сравнению с важностью документов. Вот они, господин посол.
Я протянул ему папку. Он взял её и надел очки.
— Невероятно, — пробормотал он, едва пробежав глазами первый документ.
Переворачивая фотоснимки один за другим, фон Папен волновался все больше и больше. А я после напряжённой ночи едва удерживался, чтобы не заснуть.
— Боже мой, вы видели этот снимок?
Громкий голос посла заставил меня встряхнуться. Фон Папен протянул мне один из документов, в котором приводились мельчайшие подробности о постепенном просачивании в Турцию личного состава военно-воздушного флота Англии. Цифры были очень значительные, гораздо более значительные, чем мы могли бы предполагать.
— В этом нет ничего хорошего, — сказал фон Папен. — Берлину это не понравится.
Затем посол прочёл ряд сообщений, касавшихся поставок вооружения Советам (поставки его по ленд-лизу начались недавно). Это, несомненно, должно было вызвать серьёзное замешательство в ставке фюрера.
В следующем документе, предназначенном лишь для посла Великобритании, давалась оценка взаимоотношений между Лондоном, Вашингтоном и Москвой. Русские настаивали на немедленном открытии второго фронта, давая тем самым понять, что они не считают итальянскую кампанию значительным вкладом в общее дело союзников. Казалось, Москва не только проявляла нетерпение, но и подозревала об истинных намерениях своих союзников. Этот документ был очень важен для Риббентропа, который был убеждён в неминуемом развале, как он однажды выразился, «святотатственного союза».
Фон Папен продолжал просматривать документы. Время от времени он качал головой, произнося вполголоса:
— Невероятно!… Непостижимо!…
Закончив первое поверхностное ознакомление с документами, он откинулся на спинку кресла и погрузился в размышление. Он не высказал никаких комментарий по поводу того, что прочёл.
— Итак, господин посол, что вы об этом думаете? — отважился спросить я.
— Если эти документы настоящие, а я не имею оснований сомневаться в этом, то они имеют огромную ценность. Но мы должны помнить, что все это может оказаться очень хитро подстроенной ловушкой. Было бы большой ошибкой недооценивать англичан. Следующая партия документов, доставленная камердинером, поможет нам решить, как быть дальше. Кстати, когда вы снова увидите его?
— Завтра, в десять часов вечера.
— Он действует слишком уж поспешно. Будем надеяться, что все обойдётся хорошо. Где вы встречаетесь с ним?
— В саду, возле сарая для инвентаря. Он перелезает там через забор, а затем я увожу его в свой кабинет.
— Кто об этом знает?
— Никто, господин посол, за исключением вас, супругов Йенке и меня.
— А ваш секретарь?
— Она не знает.
— На неё можно положиться?
— Вполне, господин посол.
Фон Папен взял папку и снова начал просматривать снимки. После небольшой паузы он сказал:
— Я собираюсь отдать приказ о введении более строгих правил по сохранению тайны среди нас самих и довести эти правила до сведения каждого сотрудника посольства. Раз уж англичане попали в такую беду, то не исключено, что это может случиться и с нами. К тому же…
Он замолчал. Затем, спустя некоторое время, добавил:
— Так вот, я должен буду сообщить об этом министру иностранных дел. А пока документы будут находиться у меня в кабинете. Вы говорите, их пятьдесят два?
Неужели мне только показалось, что в его глазах промелькнула искорка насмешки? Я почувствовал, как при внезапном напоминании о том, что совсем недавно их было пятьдесят один, у меня по спине пробежали мурашки.
— Да, господин посол, пятьдесят два.
Теперь посол занялся просмотром фотоплёнки. Поскольку ни он, ни я не были специалистами в фотографии, это ничего нам не дало.
— Наше дитя пора крестить, — задумчиво сказал посол. — Чтобы говорить о камердинере в нашей переписке, мы должны дать ему кличку. Как нам назвать его? Вы ничего не придумали?
— Нет, господин посол. А если назвать его Пьером? Так он называет себя, когда звонит мне по телефону. Я уверен, что это не настоящее его имя.
— Не подойдёт, мой мальчик. У вас очень бедное воображение. Ему нужно дать такое имя, которого он не знал бы сам. Поскольку его документы красноречиво говорят о многом, назовём его Цицероном. Что вы на это скажете?
Так пятидесятилетний камердинер посла Великобритании был вторично окрещён германским послом. Он получил имя великого римлянина. Не постигнет ли его та же судьба? Я никогда не испытывал особой любви к Цицерону, но и не желал ему зла. Я честно старался как можно дольше сохранить его тайну. Достоянием истории останется лишь факт, что он снабжал Третий Рейх наиболее секретными документами английского правительства. Каково бы ни было его настоящее имя, потомству он будет известен под кличкой «Цицерон».
Простой слуга, а не специалист-фотограф, Цицерон фотографировал с технической точки зрения блестяще. Он пользовался обычным аппаратом «Лейка», но владел им с необыкновенным мастерством.
Цицерон не сделал ни одного выстрела, никого не отравил, никого, кроме себя, не подвергал опасности, никого не подкупал и не шантажировал, как это обычно делали известные шпионы периода первой и второй мировых войн. Если судить беспристрастно, можно сказать, что операция «Цицерон» была проведена почти безукоризненно. В политическом отношении, как выяснилось потом, она сыграла незначительную роль. Англичане мало пострадали из-за неё главным образом потому, что германские руководители не сумели использовать те жизненно важные сведения о противнике, которые были им предоставлены.
Какое воздействие оказала операция «Цицерон» на германских руководителей как с политической, так и с военной точки зрения, мы узнаем из последующих событий, изложенных в этой книге.
Глава четвёртая
— Я ничего не оставлял, здесь? Фотографию, например?
— Я ничего не видала.
Я обыскал все ящики своего письменного стола, осмотрел все под столом, поднял ковёр и посмотрел под ним, — ничего.
«Конец», — подумал я.
— Что вы сказали? — спросила Шнюрхен. Должно быть, я застонал вслух. Дрожа всем телом, я снова выскочил из кабинета. Ведь никто не мог украсть его, пока я шёл из своего кабинета в приёмную посла. Но вдруг кто-нибудь уже подобрал фотоснимок? Да поможет нам всем бог, если он попал в руки лица, к которому ему не следует попадать! Делать было нечего. Я должен тотчас же рассказать о случившемся послу.
Внезапно меня осенила новая мысль — ведь можно сделать другой отпечаток вместо пропавшего снимка и положить его вместе с остальными. Но я прогнал от себя эту мысль и с тяжёлым сердцем побрёл в главный корпус посольства.
Не доходя до ворот, я ещё раз оглянулся вокруг. На дорожке и рядом с ней ничего не было, и вдруг… там… там, у самых ворот…
Я побежал.
Это был пятьдесят второй снимок, лежавший лицевой стороной вниз. Привратник-турок стоял всего в нескольких шагах от него, но он не мог видеть снимка, так как его заслоняли полураскрытые железные ворота.
За последние двадцать минут здесь прошло, наверное, немного людей, но в нескольких метрах отсюда находился знаменитый бульвар Ататюрк с непрерывным потоком пешеходов. Лёгкий порыв ветра — и наша тайна могла бы стать достоянием всего мира.
Я поднял фотоснимок, стараясь казаться возможно более безразличным, так как привратник смотрел в мою сторону. С той же несколько преувеличенной небрежностью я положил снимок в карман. Надо было соблюдать приличие.
Вернувшись в свой кабинет, я тяжело опустился в кресло.
— Шнюрхен, дайте мне, пожалуйста, стакан воды!
Медленно глотая воду, я постепенно приходил в себя. Пересчитав фотоснимки, — на этот раз их было пятьдесят два, — я опять отправился к послу.
Он принял меня улыбаясь. Очевидно, фрейлен Роза успела рассказать ему о моем странном поведении.
— Что случилось с вами сегодня утром, Мойзиш? Вы бегаете, как сумасшедший, чуть с ног меня не сбили!
— Простите, господин посол, но в тот момент я вдруг вспомнил, что забыл взять с собой одну вещь.
Тактичный, как всегда, фон Папен не спросил меня, что именно я забыл, и это было для меня истинным облегчением.
— Понятно. Ну, а как насчёт вашего камердинера? Избавились ли вы от двадцати тысяч фунтов стерлингов? Из слов фрейлен Розы я понял, что за эти деньги вы получили коллекцию фотоснимков купающихся красавиц.
Посол в это утро был в хорошем настроении.
— Я думаю, ваше превосходительство, что вы найдёте моих купающихся красавиц такими же привлекательными, какими нашёл их я. Этот человек принёс две катушки фотоплёнки. В них пятьдесят два кадра, которые я проявил и увеличил. Мне кажется, уплаченная за них сумма ничтожна по сравнению с важностью документов. Вот они, господин посол.
Я протянул ему папку. Он взял её и надел очки.
— Невероятно, — пробормотал он, едва пробежав глазами первый документ.
Переворачивая фотоснимки один за другим, фон Папен волновался все больше и больше. А я после напряжённой ночи едва удерживался, чтобы не заснуть.
— Боже мой, вы видели этот снимок?
Громкий голос посла заставил меня встряхнуться. Фон Папен протянул мне один из документов, в котором приводились мельчайшие подробности о постепенном просачивании в Турцию личного состава военно-воздушного флота Англии. Цифры были очень значительные, гораздо более значительные, чем мы могли бы предполагать.
— В этом нет ничего хорошего, — сказал фон Папен. — Берлину это не понравится.
Затем посол прочёл ряд сообщений, касавшихся поставок вооружения Советам (поставки его по ленд-лизу начались недавно). Это, несомненно, должно было вызвать серьёзное замешательство в ставке фюрера.
В следующем документе, предназначенном лишь для посла Великобритании, давалась оценка взаимоотношений между Лондоном, Вашингтоном и Москвой. Русские настаивали на немедленном открытии второго фронта, давая тем самым понять, что они не считают итальянскую кампанию значительным вкладом в общее дело союзников. Казалось, Москва не только проявляла нетерпение, но и подозревала об истинных намерениях своих союзников. Этот документ был очень важен для Риббентропа, который был убеждён в неминуемом развале, как он однажды выразился, «святотатственного союза».
Фон Папен продолжал просматривать документы. Время от времени он качал головой, произнося вполголоса:
— Невероятно!… Непостижимо!…
Закончив первое поверхностное ознакомление с документами, он откинулся на спинку кресла и погрузился в размышление. Он не высказал никаких комментарий по поводу того, что прочёл.
— Итак, господин посол, что вы об этом думаете? — отважился спросить я.
— Если эти документы настоящие, а я не имею оснований сомневаться в этом, то они имеют огромную ценность. Но мы должны помнить, что все это может оказаться очень хитро подстроенной ловушкой. Было бы большой ошибкой недооценивать англичан. Следующая партия документов, доставленная камердинером, поможет нам решить, как быть дальше. Кстати, когда вы снова увидите его?
— Завтра, в десять часов вечера.
— Он действует слишком уж поспешно. Будем надеяться, что все обойдётся хорошо. Где вы встречаетесь с ним?
— В саду, возле сарая для инвентаря. Он перелезает там через забор, а затем я увожу его в свой кабинет.
— Кто об этом знает?
— Никто, господин посол, за исключением вас, супругов Йенке и меня.
— А ваш секретарь?
— Она не знает.
— На неё можно положиться?
— Вполне, господин посол.
Фон Папен взял папку и снова начал просматривать снимки. После небольшой паузы он сказал:
— Я собираюсь отдать приказ о введении более строгих правил по сохранению тайны среди нас самих и довести эти правила до сведения каждого сотрудника посольства. Раз уж англичане попали в такую беду, то не исключено, что это может случиться и с нами. К тому же…
Он замолчал. Затем, спустя некоторое время, добавил:
— Так вот, я должен буду сообщить об этом министру иностранных дел. А пока документы будут находиться у меня в кабинете. Вы говорите, их пятьдесят два?
Неужели мне только показалось, что в его глазах промелькнула искорка насмешки? Я почувствовал, как при внезапном напоминании о том, что совсем недавно их было пятьдесят один, у меня по спине пробежали мурашки.
— Да, господин посол, пятьдесят два.
Теперь посол занялся просмотром фотоплёнки. Поскольку ни он, ни я не были специалистами в фотографии, это ничего нам не дало.
— Наше дитя пора крестить, — задумчиво сказал посол. — Чтобы говорить о камердинере в нашей переписке, мы должны дать ему кличку. Как нам назвать его? Вы ничего не придумали?
— Нет, господин посол. А если назвать его Пьером? Так он называет себя, когда звонит мне по телефону. Я уверен, что это не настоящее его имя.
— Не подойдёт, мой мальчик. У вас очень бедное воображение. Ему нужно дать такое имя, которого он не знал бы сам. Поскольку его документы красноречиво говорят о многом, назовём его Цицероном. Что вы на это скажете?
Так пятидесятилетний камердинер посла Великобритании был вторично окрещён германским послом. Он получил имя великого римлянина. Не постигнет ли его та же судьба? Я никогда не испытывал особой любви к Цицерону, но и не желал ему зла. Я честно старался как можно дольше сохранить его тайну. Достоянием истории останется лишь факт, что он снабжал Третий Рейх наиболее секретными документами английского правительства. Каково бы ни было его настоящее имя, потомству он будет известен под кличкой «Цицерон».
Простой слуга, а не специалист-фотограф, Цицерон фотографировал с технической точки зрения блестяще. Он пользовался обычным аппаратом «Лейка», но владел им с необыкновенным мастерством.
Цицерон не сделал ни одного выстрела, никого не отравил, никого, кроме себя, не подвергал опасности, никого не подкупал и не шантажировал, как это обычно делали известные шпионы периода первой и второй мировых войн. Если судить беспристрастно, можно сказать, что операция «Цицерон» была проведена почти безукоризненно. В политическом отношении, как выяснилось потом, она сыграла незначительную роль. Англичане мало пострадали из-за неё главным образом потому, что германские руководители не сумели использовать те жизненно важные сведения о противнике, которые были им предоставлены.
Какое воздействие оказала операция «Цицерон» на германских руководителей как с политической, так и с военной точки зрения, мы узнаем из последующих событий, изложенных в этой книге.
Глава четвёртая
Днём я выспался, отдохнул и снова готов был взяться за работу. Конец дня у меня прошёл в подготовке к предстоящей ночи. Я купил «Практическое руководство для фотографа-любителя» и по его указаниям составил проявитель и закрепитель.
Затем я снова беседовал с послом, причём в кабинете фон Папена находился Йенке. В этот день господин фон Папен посвятил большую часть своего времени и до и после обеда тщательному изучению доставленных Цицероном документов. Теперь он уже не сомневался в их достоверности. В министерство иностранных дел была послана шифрованная телеграмма, в которой Риббентропу были переданы все наиболее важные сведения политического характера. Сообщения же, представлявшие чисто военный интерес, перед отправкой их верховному командованию были переданы на рассмотрение германскому военному атташе в Анкаре.
Посла, Йенке и меня интересовали некоторые технические вопросы, касавшиеся самих условий фотографирования.
Прежде всего, как мог простой камердинер получить доступ к секретным документам?
Имел ли он помощника? Был ли кто-нибудь ещё из английского посольства посвящён в это дело?
Как камердинер фотографировал документы?
Выбирал ли он наиболее интересные?
Если так, то чем объяснить, что некоторые из полученных нами документов были очень важными, другие же имели сравнительно небольшую ценность?
Фотографировал ли он в самом английском посольстве или в каком-нибудь другом месте?
Каковы мотивы действий Цицерона, кроме его очевидного стремления заработать деньги?
За что он так сильно ненавидел англичан, как он сам это утверждал, и как ему, камердинеру, удалось заручиться таким доверием посла?
Почему он настаивал, чтобы ему платили в фунтах стерлингов — валюте, сравнительно редко встречающейся в Турции и, конечно, гораздо менее ходкой, чем золото или доллары?
Логично было бы предположить, что когда он решил заняться этой работой, он надеялся на поражение англичан или, может быть, даже ожидал его. Но поражение это привело бы к обесценению английской валюты. Почему же тогда он так настаивал на фунтах стерлингов?
Все эти вопросы я записал, чтобы позже выяснить их у Цицерона.
Постепенно, в течение всего периода нашего знакомства, он вполне правдоподобно ответил на большинство из них. Лишь в одном пункте я уличил его во лжи. Это случилось, когда я спросил его, почему в разговоре со мной он пользуется французским языком, на котором говорит очень плохо, тогда как, будучи камердинером посла Великобритании, он должен был свободно говорить по-английски. Он отрицал, что говорит по-английски. Мне показалось это странным и маловероятным. Позже мои подозрения оправдались — Цицерон солгал мне.
Ровно в десять я пошёл в сад, к сараю. Цицерон был уже там. Он встретил меня, как старого друга, спросил, все ли в порядке и одобрены ли документы, доставленные прошлой ночью. Я успокоил его.
Когда мы пришли в мой кабинет, я запер дверь на ключ. Цицерон принял те же меры предосторожности, что и в доме Йенке, — отодвинул в сторону длинные гардины и убедился, что никто не подслушивает. Я позволил ему все это проделать. Казалось, он не спешил. Я сел за письменный стол, а он на приготовленный для него стул напротив меня. На столике сбоку стоял графин с виски и лежали сигареты. Моя кухарка-турчанка навестила днём одну из своих подруг в английском посольстве и обменяла три бутылки рейнвейна на бутылку шотландского виски.
Цицерон налил себе вина, а затем молча положил на письменный стол две катушки фотоплёнки. Я взял их и запер в ящик письменного стола. Теперь нужно было объяснить ему, что в данный момент у меня нет денег в английской валюте, но что они в ближайшем будущем будут присланы из Берлина. Я немного беспокоился, как он воспримет это. Но он прервал меня:
— Ничего, тридцать тысяч фунтов стерлингов за эти две фотоплёнки вы отдадите мне в следующий раз. Вы ведь сами заинтересованы, чтобы я был доволен. Я доверяю вам и приду ещё раз.
Приятно было сознавать, что моё слово стоит тридцать тысяч фунтов стерлингов. Теперь я почти не сомневаюсь, что тогда он больше верил в ценность своего товара, чем в обещания какого-то малоизвестного ему атташе.
Я выпил за его здоровье, и он очень любезно ответил на мой тост.
— Вчера ночью я был просто поражён техническим совершенством вашей работы, — сказал я, переходя на тон непринуждённой беседы. — Вы работаете один или у вас есть помощник? Но как бы вы ни работали, совершенно очевидно, что вы прекрасный фотограф.
— Я уже много лет занимаюсь фотографией. Мне никто не помогает. Я делаю все сам.
— Где вы это делаете — в посольстве или где-нибудь ещё?
— В посольстве, конечно…
— Меня очень интересует, как вы фотографируете и когда?
— Разве недостаточно того, что я доставляю вам документы? — спросил он, внезапно раздражаясь. — Может быть, я расскажу вам когда-нибудь об этом, только не сейчас.
Было ясно, что сегодня я ничего больше от него не добьюсь. Уходя, он попросил меня достать ему новый фотоаппарат.
— Я фотографировал немецкой «Лейкой», — сказал он, — которую взял у одного приятеля. Но скоро я должен буду её вернуть. Достаньте мне другую, самую обыкновенную. Хорошо, если бы её прислали из Берлина, потому что кто-нибудь, возможно, ведёт учёт фотоаппаратов, продаваемых здесь, в Анкаре.
Очевидно, он все продумал. Но его рассказ не удовлетворил меня — я так и не узнал, как именно он работает. Но пока оставалось только поверить, что он работает один и что никто ничего об этом не знает.
Он пробыл у меня почти до полуночи.
— Когда мы снова увидимся? — спросил я.
— Я позвоню вам, когда у меня будет что-нибудь новенькое, но в посольство больше не приду. Это слишком рискованно. Мы встретимся в старой части города на какой-нибудь тёмной улице. У вас, конечно, есть своя машина?
Я утвердительно кивнул головой.
— Лучше было бы установить место встречи сегодня же вечером. Надо выбрать такое место, где вам не нужно будет останавливаться. Вы просто будете ехать потихоньку, с потушенными фарами. Доехав до условленного места, откроете дверцу машины, а я вскочу в неё. Если на улице будет ещё кто-нибудь, сделайте вид, что не замечаете меня, обогните квартал и захватите меня, когда улица будет пуста. Хорошо бы прямо сейчас поехать в город и установить место нашей встречи.
— Вот ещё что, — продолжал он, когда я уже хотел отправиться за машиной. — На случай, если наш разговор по телефону будет подслушан (всякое случается в наши дни), я всегда буду называть время на двадцать четыре часа позже того, которое действительно имею в виду. Если, например, я говорю, что ожидаю вас на игру в бридж в такое-то время восьмого числа, то это будет означать, что я жду вас в это же время седьмого. Так я буду чувствовать себя в большей безопасности.
Да, кажется, он в самом деле все продумал. Я пошёл за машиной, а Цицерон остался в кабинете. Случилось так, что мой собственный старый «Мерседес» находился в это время в ремонте и я попросил машину на время у своего друга. Это был большой новый «Опель», похожий на многочисленные американские автомобили, на которых ездили члены дипломатического корпуса. Через несколько дней я купил эту машину — для наших целей она оказалась очень удобной. Днём же я продолжал ездить на своём стареньком «Мерседесе», который хорошо знали в Анкаре.
Когда в эту ночь я подъехал на «Опеле» к посольству, Цицерон сел на заднее сиденье и тщательно занавесил окна. Следуя его указаниям, я вёл машину по тёмным улицам старой части города. Наконец, он велел остановиться у пустыря между двумя домами.
— Здесь будет пока место наших встреч, — сказал он.
Я постарался запомнить это место. Оно находилось недалеко от перекрёстка, и его легко было найти. Цицерон снова проявил большую проницательность.
— А теперь не отвезёте ли вы меня в английское посольство?
— Куда? — переспросил я.
— В английское посольство, в Канкайя.
Я решил, что неправильно его понял.
— Вы хотите, чтобы я отвёз вас в английское посольство?
— Почему бы и нет? Я там живу.
«Рискованно», — подумал я, но ничего не сказал и поехал дальше. Машина была в прекрасном состоянии и легко шла по крутому подъёму в направлении к новой части города, где находилось большинство посольств.
На тёмном фоне неба уже можно было ясно различить силуэты двух больших зданий английского посольства. Ещё короткий прямой пролёт, затем крутой поворот, и через несколько секунд я буду у главных ворот посольства. Вдруг у меня мелькнула мысль, что это ловушка, но раньше, чем мы доехали до угла, я услышал позади себя голос Цицерона:
— Теперь поезжайте медленно, но не останавливайтесь.
Я снял ногу с педали газа. Мы огибали угол, и надо было внимательно смотреть на дорогу. Я слышал, как слабо щёлкнула, а затем почти бесшумно захлопнулась задняя дверь. Я оглянулся. Цицерона уже не было.
Через несколько минут я остановил машину у ворот германского посольства. По-видимому, все спали. Здание посольства было погружено в полный мрак, лишь в квартире Йенке всё ещё горел свет. Я знал, что они устраивали небольшую вечеринку. Это было очень кстати: привратник-турок, открывший ворота, несомненно, принял меня за одного из гостей.
Я пробрался вниз, в фотолабораторию, неся в руках новые катушки фотоплёнки.
«Практическое руководство для фотографа-любителя» оказалось полезным. Через час на верёвочке между электрическим нагревателем и вентилятором уже сушились две мокрые плёнки.
И на этот раз фотографии были выполнены безукоризненно. Сгорая от любопытства и волнуясь, я взял увеличительное стекло и попытался хоть что-нибудь прочесть на совсем ещё мокрой плёнке. Но почти ничего не было видно — приходилось ждать, пока плёнки просохнут. Я закрыл комнату на ключ и вышел в тёмный сад.
В квартире Йенке горел свет, хотя было уже почти два часа ночи. Я пошёл к ним и попросил дать мне крепкого кофе. За двумя столами шла игра в покер. Йенке, желая узнать новости, отвёл меня в тихий уголок гостиной.
Я рассказал ему, что Цицерон опять был у меня и что в фотолаборатории сушатся две новые плёнки. Он хотел знать содержание новых документов, но я мог сказать ему лишь то, что они помечены грифом «Совершенно секретно». Узнать о них подробнее можно было только утром.
Поскольку японский посол уходил домой, а гости, игравшие за его столом, не хотели прекращать игру, мне пришлось занять его место, но я никак не мог сосредоточиться на игре и все думал о тех новых тайнах, которые ожидают меня в фотолаборатории. Да и как мог я думать о картах моего партнёра, если меня занимала куда более интересная игра.
К трём часам ночи вечер окончился. Мне пора было возвращаться к своей работе. Попрощавшись с гостями, я ушёл. Никто не заметил, что я остался в здании посольства, а не вышел со всеми.
Вернувшись в фотолабораторию, я увидел, что обе плёнки вполне просохли, и тотчас же занялся печатанием. Часам к шести утра на моем письменном столе уже лежало сорок снимков с английских секретных документов.
К восьми часам я бегло ознакомился с их содержанием.
Затем я запер документы в сейф и через заднюю дверь, ведущую в сад, вышел из посольства. После двух бессонных ночей приятно было подышать бодрящим утренним воздухом.
Когда я пришёл домой, жена только что встала. Она встретила меня вопрошающим взглядом. Нетрудно было угадать направление её мыслей.
— Работа, дорогая, только работа! Я всю ночь работал в посольстве, если не считать нескольких партий в покер, которые мы сыграли у Йенке. Ты удовлетворена?
Я думаю, она все поняла. Что касается меня, то я хотел только спать. Я лёг и попросил разбудить меня в одиннадцать часов. Поспав два с половиной часа, я почувствовал себя вполне отдохнувшим.
Не было ещё двенадцати часов, когда я вошёл в кабинет посла. В моем портфеле лежало сорок новых документов. Среди них были первые протоколы Московской конференции, на которой присутствовали Иден и Корделл Хэлл.
Вопросы, обсуждавшиеся на конференции, носили такой секретный характер, что Уинстон Черчилль мог бы говорить о них лишь на закрытом заседании палаты общин.
Моя ежедневная работа в последующие две недели состояла главным образом в составлении и зашифровке сообщений для Берлина. Вскоре я совершенно изнемог, так как для сохранения тайны мне приходилось самому выполнять всю ту работу, которую в обычных условиях проводили другие служащие посольства.
Много забот прибавлял Берлин, присылая мне длинные списки вопросов о Цицероне, на которые требовалось тотчас же давать исчерпывающие ответы. Только ясновидец, каким я, к сожалению, не был, мог ответить на большинство этих вопросов.
Берлин снова и снова требовал точных сведений о настоящем имени Цицерона, о месте его рождения и его прошлом. Разве это имело какое-нибудь значение? Важен был сам материал, который он нам доставлял. Лично меня настоящее имя Цицерона-Пьера не интересовало.
Лишь некоторые из этих бесконечных вопросов были логичны и вполне оправданы, и именно на них я старался давать наиболее точные ответы. В Берлине это принимали как должное и продолжали осаждать меня новыми вопросами. Ведь я не мог даже связаться с Цицероном, чтобы выяснить их, и должен был ждать, пока он снова позвонит мне, а это зависело от его успехов.
Из Берлина меня упрекали, что я не сумел придумать другого способа связи с Цицероном. Предположим, он никогда больше не явится к вам. Что вы тогда намерены делать? — спрашивали меня. В таком случае операция «Цицерон» будет окончена, отвечал я. Но было совершенно очевидно, что пока Цицерон в состоянии выжимать из нас деньги и пока он имеет доступ к английским секретным документам, он будет работать на нас.
Однако, если по каким-нибудь причинам камердинер английского посла не сможет больше доставать эти материалы, то неоценимый источник информации иссякнет, и тогда никакие мои усилия, никакое богатство Третьего Рейха не исправят положения. Все это было вполне логично. Я был убеждён, что не совершил пока никаких ошибок. Но в Берлине на это смотрели иначе.
Особый интерес к операции «Цицерон» проявлял Кальтенбруннер, недавно назначенный начальником главного имперского управления общественной безопасности, составлявшего ту часть германской секретной службы, которая не контролировалась министерством иностранных дел. Из его обширного аппарата к нам ежедневно поступали различные запросы. Теперь операцией «Цицерон» занималось, пожалуй, не меньше дюжины различных учреждений. Без всякой нужды в это дело были посвящены десятки болтливых людей.
Однажды, когда я был особенно занят, ко мне поступил ещё один запрос из Берлина, в котором мне ставили в вину, что я всё ещё не выяснил настоящего имени Цицерона, его возраста и места рождения. В порыве раздражения я ответил:
В те дни я был занят не только Цицероном. В первых числах ноября произошло событие, которое даже теперь кажется мне довольно значительным. Нам сообщили, что в Анкару прибывает дипломат, следовавший из России через Вашингтон и Стокгольм — довольно странный окольный путь. Ходили слухи, что ему дано указание прощупать возможность достижения взаимопонимания между русскими и немцами. Мне приказали найти какой-нибудь приемлемый способ установить с ним контакт, как только он прибудет в Анкару.
Конечно, это было самое щекотливое поручение, какое только можно было дать в то время германскому дипломату в Турции. Несомненно, даже простой слух об установлении взаимопонимания между русскими и немцами имел бы последствия, которые совершенно невозможно было предугадать.
Но таинственный русский так никогда и не прибыл в Анкару. Быть может, его приезд вовсе и не предполагался — трудно сказать. Тогда ходило много подобных «уток». Одно лишь не вызывает сомнений: когда Сталин настаивал на открытии второго фронта, а Черчилль старался доказать ему, что пока это невозможно, отношения между западными и восточными союзниками были более чем прохладными. Все это было известно нам — конечно, благодаря Цицерону.
Затем я снова беседовал с послом, причём в кабинете фон Папена находился Йенке. В этот день господин фон Папен посвятил большую часть своего времени и до и после обеда тщательному изучению доставленных Цицероном документов. Теперь он уже не сомневался в их достоверности. В министерство иностранных дел была послана шифрованная телеграмма, в которой Риббентропу были переданы все наиболее важные сведения политического характера. Сообщения же, представлявшие чисто военный интерес, перед отправкой их верховному командованию были переданы на рассмотрение германскому военному атташе в Анкаре.
Посла, Йенке и меня интересовали некоторые технические вопросы, касавшиеся самих условий фотографирования.
Прежде всего, как мог простой камердинер получить доступ к секретным документам?
Имел ли он помощника? Был ли кто-нибудь ещё из английского посольства посвящён в это дело?
Как камердинер фотографировал документы?
Выбирал ли он наиболее интересные?
Если так, то чем объяснить, что некоторые из полученных нами документов были очень важными, другие же имели сравнительно небольшую ценность?
Фотографировал ли он в самом английском посольстве или в каком-нибудь другом месте?
Каковы мотивы действий Цицерона, кроме его очевидного стремления заработать деньги?
За что он так сильно ненавидел англичан, как он сам это утверждал, и как ему, камердинеру, удалось заручиться таким доверием посла?
Почему он настаивал, чтобы ему платили в фунтах стерлингов — валюте, сравнительно редко встречающейся в Турции и, конечно, гораздо менее ходкой, чем золото или доллары?
Логично было бы предположить, что когда он решил заняться этой работой, он надеялся на поражение англичан или, может быть, даже ожидал его. Но поражение это привело бы к обесценению английской валюты. Почему же тогда он так настаивал на фунтах стерлингов?
Все эти вопросы я записал, чтобы позже выяснить их у Цицерона.
Постепенно, в течение всего периода нашего знакомства, он вполне правдоподобно ответил на большинство из них. Лишь в одном пункте я уличил его во лжи. Это случилось, когда я спросил его, почему в разговоре со мной он пользуется французским языком, на котором говорит очень плохо, тогда как, будучи камердинером посла Великобритании, он должен был свободно говорить по-английски. Он отрицал, что говорит по-английски. Мне показалось это странным и маловероятным. Позже мои подозрения оправдались — Цицерон солгал мне.
Ровно в десять я пошёл в сад, к сараю. Цицерон был уже там. Он встретил меня, как старого друга, спросил, все ли в порядке и одобрены ли документы, доставленные прошлой ночью. Я успокоил его.
Когда мы пришли в мой кабинет, я запер дверь на ключ. Цицерон принял те же меры предосторожности, что и в доме Йенке, — отодвинул в сторону длинные гардины и убедился, что никто не подслушивает. Я позволил ему все это проделать. Казалось, он не спешил. Я сел за письменный стол, а он на приготовленный для него стул напротив меня. На столике сбоку стоял графин с виски и лежали сигареты. Моя кухарка-турчанка навестила днём одну из своих подруг в английском посольстве и обменяла три бутылки рейнвейна на бутылку шотландского виски.
Цицерон налил себе вина, а затем молча положил на письменный стол две катушки фотоплёнки. Я взял их и запер в ящик письменного стола. Теперь нужно было объяснить ему, что в данный момент у меня нет денег в английской валюте, но что они в ближайшем будущем будут присланы из Берлина. Я немного беспокоился, как он воспримет это. Но он прервал меня:
— Ничего, тридцать тысяч фунтов стерлингов за эти две фотоплёнки вы отдадите мне в следующий раз. Вы ведь сами заинтересованы, чтобы я был доволен. Я доверяю вам и приду ещё раз.
Приятно было сознавать, что моё слово стоит тридцать тысяч фунтов стерлингов. Теперь я почти не сомневаюсь, что тогда он больше верил в ценность своего товара, чем в обещания какого-то малоизвестного ему атташе.
Я выпил за его здоровье, и он очень любезно ответил на мой тост.
— Вчера ночью я был просто поражён техническим совершенством вашей работы, — сказал я, переходя на тон непринуждённой беседы. — Вы работаете один или у вас есть помощник? Но как бы вы ни работали, совершенно очевидно, что вы прекрасный фотограф.
— Я уже много лет занимаюсь фотографией. Мне никто не помогает. Я делаю все сам.
— Где вы это делаете — в посольстве или где-нибудь ещё?
— В посольстве, конечно…
— Меня очень интересует, как вы фотографируете и когда?
— Разве недостаточно того, что я доставляю вам документы? — спросил он, внезапно раздражаясь. — Может быть, я расскажу вам когда-нибудь об этом, только не сейчас.
Было ясно, что сегодня я ничего больше от него не добьюсь. Уходя, он попросил меня достать ему новый фотоаппарат.
— Я фотографировал немецкой «Лейкой», — сказал он, — которую взял у одного приятеля. Но скоро я должен буду её вернуть. Достаньте мне другую, самую обыкновенную. Хорошо, если бы её прислали из Берлина, потому что кто-нибудь, возможно, ведёт учёт фотоаппаратов, продаваемых здесь, в Анкаре.
Очевидно, он все продумал. Но его рассказ не удовлетворил меня — я так и не узнал, как именно он работает. Но пока оставалось только поверить, что он работает один и что никто ничего об этом не знает.
Он пробыл у меня почти до полуночи.
— Когда мы снова увидимся? — спросил я.
— Я позвоню вам, когда у меня будет что-нибудь новенькое, но в посольство больше не приду. Это слишком рискованно. Мы встретимся в старой части города на какой-нибудь тёмной улице. У вас, конечно, есть своя машина?
Я утвердительно кивнул головой.
— Лучше было бы установить место встречи сегодня же вечером. Надо выбрать такое место, где вам не нужно будет останавливаться. Вы просто будете ехать потихоньку, с потушенными фарами. Доехав до условленного места, откроете дверцу машины, а я вскочу в неё. Если на улице будет ещё кто-нибудь, сделайте вид, что не замечаете меня, обогните квартал и захватите меня, когда улица будет пуста. Хорошо бы прямо сейчас поехать в город и установить место нашей встречи.
— Вот ещё что, — продолжал он, когда я уже хотел отправиться за машиной. — На случай, если наш разговор по телефону будет подслушан (всякое случается в наши дни), я всегда буду называть время на двадцать четыре часа позже того, которое действительно имею в виду. Если, например, я говорю, что ожидаю вас на игру в бридж в такое-то время восьмого числа, то это будет означать, что я жду вас в это же время седьмого. Так я буду чувствовать себя в большей безопасности.
Да, кажется, он в самом деле все продумал. Я пошёл за машиной, а Цицерон остался в кабинете. Случилось так, что мой собственный старый «Мерседес» находился в это время в ремонте и я попросил машину на время у своего друга. Это был большой новый «Опель», похожий на многочисленные американские автомобили, на которых ездили члены дипломатического корпуса. Через несколько дней я купил эту машину — для наших целей она оказалась очень удобной. Днём же я продолжал ездить на своём стареньком «Мерседесе», который хорошо знали в Анкаре.
Когда в эту ночь я подъехал на «Опеле» к посольству, Цицерон сел на заднее сиденье и тщательно занавесил окна. Следуя его указаниям, я вёл машину по тёмным улицам старой части города. Наконец, он велел остановиться у пустыря между двумя домами.
— Здесь будет пока место наших встреч, — сказал он.
Я постарался запомнить это место. Оно находилось недалеко от перекрёстка, и его легко было найти. Цицерон снова проявил большую проницательность.
— А теперь не отвезёте ли вы меня в английское посольство?
— Куда? — переспросил я.
— В английское посольство, в Канкайя.
Я решил, что неправильно его понял.
— Вы хотите, чтобы я отвёз вас в английское посольство?
— Почему бы и нет? Я там живу.
«Рискованно», — подумал я, но ничего не сказал и поехал дальше. Машина была в прекрасном состоянии и легко шла по крутому подъёму в направлении к новой части города, где находилось большинство посольств.
На тёмном фоне неба уже можно было ясно различить силуэты двух больших зданий английского посольства. Ещё короткий прямой пролёт, затем крутой поворот, и через несколько секунд я буду у главных ворот посольства. Вдруг у меня мелькнула мысль, что это ловушка, но раньше, чем мы доехали до угла, я услышал позади себя голос Цицерона:
— Теперь поезжайте медленно, но не останавливайтесь.
Я снял ногу с педали газа. Мы огибали угол, и надо было внимательно смотреть на дорогу. Я слышал, как слабо щёлкнула, а затем почти бесшумно захлопнулась задняя дверь. Я оглянулся. Цицерона уже не было.
Через несколько минут я остановил машину у ворот германского посольства. По-видимому, все спали. Здание посольства было погружено в полный мрак, лишь в квартире Йенке всё ещё горел свет. Я знал, что они устраивали небольшую вечеринку. Это было очень кстати: привратник-турок, открывший ворота, несомненно, принял меня за одного из гостей.
Я пробрался вниз, в фотолабораторию, неся в руках новые катушки фотоплёнки.
«Практическое руководство для фотографа-любителя» оказалось полезным. Через час на верёвочке между электрическим нагревателем и вентилятором уже сушились две мокрые плёнки.
И на этот раз фотографии были выполнены безукоризненно. Сгорая от любопытства и волнуясь, я взял увеличительное стекло и попытался хоть что-нибудь прочесть на совсем ещё мокрой плёнке. Но почти ничего не было видно — приходилось ждать, пока плёнки просохнут. Я закрыл комнату на ключ и вышел в тёмный сад.
В квартире Йенке горел свет, хотя было уже почти два часа ночи. Я пошёл к ним и попросил дать мне крепкого кофе. За двумя столами шла игра в покер. Йенке, желая узнать новости, отвёл меня в тихий уголок гостиной.
Я рассказал ему, что Цицерон опять был у меня и что в фотолаборатории сушатся две новые плёнки. Он хотел знать содержание новых документов, но я мог сказать ему лишь то, что они помечены грифом «Совершенно секретно». Узнать о них подробнее можно было только утром.
Поскольку японский посол уходил домой, а гости, игравшие за его столом, не хотели прекращать игру, мне пришлось занять его место, но я никак не мог сосредоточиться на игре и все думал о тех новых тайнах, которые ожидают меня в фотолаборатории. Да и как мог я думать о картах моего партнёра, если меня занимала куда более интересная игра.
К трём часам ночи вечер окончился. Мне пора было возвращаться к своей работе. Попрощавшись с гостями, я ушёл. Никто не заметил, что я остался в здании посольства, а не вышел со всеми.
Вернувшись в фотолабораторию, я увидел, что обе плёнки вполне просохли, и тотчас же занялся печатанием. Часам к шести утра на моем письменном столе уже лежало сорок снимков с английских секретных документов.
К восьми часам я бегло ознакомился с их содержанием.
Затем я запер документы в сейф и через заднюю дверь, ведущую в сад, вышел из посольства. После двух бессонных ночей приятно было подышать бодрящим утренним воздухом.
Когда я пришёл домой, жена только что встала. Она встретила меня вопрошающим взглядом. Нетрудно было угадать направление её мыслей.
— Работа, дорогая, только работа! Я всю ночь работал в посольстве, если не считать нескольких партий в покер, которые мы сыграли у Йенке. Ты удовлетворена?
Я думаю, она все поняла. Что касается меня, то я хотел только спать. Я лёг и попросил разбудить меня в одиннадцать часов. Поспав два с половиной часа, я почувствовал себя вполне отдохнувшим.
Не было ещё двенадцати часов, когда я вошёл в кабинет посла. В моем портфеле лежало сорок новых документов. Среди них были первые протоколы Московской конференции, на которой присутствовали Иден и Корделл Хэлл.
Вопросы, обсуждавшиеся на конференции, носили такой секретный характер, что Уинстон Черчилль мог бы говорить о них лишь на закрытом заседании палаты общин.
Моя ежедневная работа в последующие две недели состояла главным образом в составлении и зашифровке сообщений для Берлина. Вскоре я совершенно изнемог, так как для сохранения тайны мне приходилось самому выполнять всю ту работу, которую в обычных условиях проводили другие служащие посольства.
Много забот прибавлял Берлин, присылая мне длинные списки вопросов о Цицероне, на которые требовалось тотчас же давать исчерпывающие ответы. Только ясновидец, каким я, к сожалению, не был, мог ответить на большинство этих вопросов.
Берлин снова и снова требовал точных сведений о настоящем имени Цицерона, о месте его рождения и его прошлом. Разве это имело какое-нибудь значение? Важен был сам материал, который он нам доставлял. Лично меня настоящее имя Цицерона-Пьера не интересовало.
Лишь некоторые из этих бесконечных вопросов были логичны и вполне оправданы, и именно на них я старался давать наиболее точные ответы. В Берлине это принимали как должное и продолжали осаждать меня новыми вопросами. Ведь я не мог даже связаться с Цицероном, чтобы выяснить их, и должен был ждать, пока он снова позвонит мне, а это зависело от его успехов.
Из Берлина меня упрекали, что я не сумел придумать другого способа связи с Цицероном. Предположим, он никогда больше не явится к вам. Что вы тогда намерены делать? — спрашивали меня. В таком случае операция «Цицерон» будет окончена, отвечал я. Но было совершенно очевидно, что пока Цицерон в состоянии выжимать из нас деньги и пока он имеет доступ к английским секретным документам, он будет работать на нас.
Однако, если по каким-нибудь причинам камердинер английского посла не сможет больше доставать эти материалы, то неоценимый источник информации иссякнет, и тогда никакие мои усилия, никакое богатство Третьего Рейха не исправят положения. Все это было вполне логично. Я был убеждён, что не совершил пока никаких ошибок. Но в Берлине на это смотрели иначе.
Особый интерес к операции «Цицерон» проявлял Кальтенбруннер, недавно назначенный начальником главного имперского управления общественной безопасности, составлявшего ту часть германской секретной службы, которая не контролировалась министерством иностранных дел. Из его обширного аппарата к нам ежедневно поступали различные запросы. Теперь операцией «Цицерон» занималось, пожалуй, не меньше дюжины различных учреждений. Без всякой нужды в это дело были посвящены десятки болтливых людей.
Однажды, когда я был особенно занят, ко мне поступил ещё один запрос из Берлина, в котором мне ставили в вину, что я всё ещё не выяснил настоящего имени Цицерона, его возраста и места рождения. В порыве раздражения я ответил:
«Не в состоянии пока что установить настоящее имя. Мог бы правильно установить личность и т.п., лишь обратившись непосредственно в английское посольство. Если такие действия желательны, пожалуйста, вышлите письменные указания».После этого я уже больше не получал запросов о настоящем имени Цицерона.
В те дни я был занят не только Цицероном. В первых числах ноября произошло событие, которое даже теперь кажется мне довольно значительным. Нам сообщили, что в Анкару прибывает дипломат, следовавший из России через Вашингтон и Стокгольм — довольно странный окольный путь. Ходили слухи, что ему дано указание прощупать возможность достижения взаимопонимания между русскими и немцами. Мне приказали найти какой-нибудь приемлемый способ установить с ним контакт, как только он прибудет в Анкару.
Конечно, это было самое щекотливое поручение, какое только можно было дать в то время германскому дипломату в Турции. Несомненно, даже простой слух об установлении взаимопонимания между русскими и немцами имел бы последствия, которые совершенно невозможно было предугадать.
Но таинственный русский так никогда и не прибыл в Анкару. Быть может, его приезд вовсе и не предполагался — трудно сказать. Тогда ходило много подобных «уток». Одно лишь не вызывает сомнений: когда Сталин настаивал на открытии второго фронта, а Черчилль старался доказать ему, что пока это невозможно, отношения между западными и восточными союзниками были более чем прохладными. Все это было известно нам — конечно, благодаря Цицерону.