Страница:
И только иногда, только иногда мысли о «кармане» уходят на второй план, и мужчина и женщина находят ту грань отношений, когда каждый из них «сажает в карман» другого только периодически, например, когда женщина считает мужчину «карманным» на кухне, а мужчина женщину «карманной» в таких «крупных» делах, как вбить гвоздь или заработать деньги.
Наш мир еще пока слишком бренный, чтобы обойтись полностью «без карманов». Современное счастье состоит не в том, чтобы вообще не «сидеть в кармане», а в том, чтобы «сидеть там недолго» или, еще лучше, сидеть периодически. А вообще-то, там, «в кармане», возможно, и уютно, тепло, по крайней мере. Но, возможно, там, в других мирах, куда мы, может быть, и попадем, заслужив это своей смелой искренностью в этом мире, люди носят одежду вообще без карманов.
«Боязнь карманов» чаще всего, по моему мнению, приводит к одиночеству человека, хотя надо сказать, что «карман» — не тюрьма и сидеть там не так уж и страшно. Но так уж получается, что некоторые люди совсем не переносят «карманов» и ни за какие коврижки не хотят там сидеть, даже недолго. Они, эти люди, слишком свободны. Чувство свободы окрыляет их, а ограничение свободы, тем более в «кармане», ужасно гнетет. Они, эти свободные люди, конечно же, пробуют хоть раз или полраза «залезть в карман», но тут же обнаруживают в нем что-либо нелицеприятное, например, стиранный… три года назад… носовой платок. Высунув голову наружу и жадно глотнув свежего воздуха, они начинают сравнивать благоухающую свободу с будущей «карманной жизнью» рядом с… этим омерзительным носовым платком. Они, эти сверхсвободные люди, иногда и связывают свою жизнь с кем-либо, но только тогда, когда представитель противоположного пола с удовольствием «залазит в карман» и даже считает «пребывание в кармане» верхом своего счастья. Такие сверхсвободные люди, конечно же, не любят своего «карманного милого», но тешат свое самолюбие тем, что лучше все-таки жить с «полным карманом». Однако, чаще всего, добровольцев «лезть в карман» не находится, а свои попытки «засунуть голову в карман», как правило, сопровождаются встречей с этим самым никогда не стиранным носовым платком, который прямо-таки выталкивает тебя из «кармана». После всех этих попыток остается лишь глухое неприятие «жизни рядом с носовым платком», а благоухание свободы кажется еще более сладким и вожделенным, и наконец-то возникает осознание очень простой и только индивидуально понятной вещи, что ты создан Богом… м-м-м… не для «кармана», и что тебе дано особо ощущать и даже смаковать странное и загадочное понятие, называемое Свободой. А в этом понятии — Свобода — есть что-то мистическое, связанное с тем, что в ней, Свободе, заключен элемент очень высокого ранга Любви — любви к людям вообще. Ведь не зря гималайские йоги говорят, что любовь матери к ребенку есть одна степень любви, любовь мужчины к женщине (или наоборот) — другая, более высокая степень любви, но самой высокой градацией любви является Любовь к людям вообще, а… новый Чистый Мир может быть построен только тогда, когда люди научатся любить этой пока странной для нас Любовью — Любовью к людям вообще. Но она, эта Великая Любовь к людям вообще, уже живет среди нас и никак не укладывается в банальную «карманную психологию» людей. Эта Великая Любовь кажется нелепой и наигранной, но она есть, уже есть, и крест этой Любви Будущего несут на себе неказистые и грустно склоняющие голову одинокие люди. Они гордо несут свой крест — крест будущего.
И поэтому вряд ли стоит низкопробно хихикать, обсуждая внутри «семейного кармана» за тарелкой борща, вприкуску с зеленым луком, одинокую подругу жены. Она, эта одинокая подруга, может быть и посчастливее других, потому что ей подвластно то, что неподвластно многим и многим, а именно то, что можно назвать Сладостью Будущего.
Люди почему-то стараются осудить одиночество, а уж безнадежную любовь одинокого человека к недоступному, пусть даже рисованному идеалу обсуждают особенно рьяно, аж причмокивая губами. Они, причмокивающие люди, не понимают, что любовь одинокого человека к рисованному идеалу есть мечта, которую тоже можно любить, но любить в будущем времени; а оно, это будущее время, обязательно наступит, потому что человек не живет одной жизнью, а чередой жизней.
Любить мечту — это странно. Но кто знает, а может быть, в следующей жизни этот неказистый одинокий человек, с грустно опущенными глазами, найдет свою мечту — мечту прошлой жизни, и у них возникнет прекрасная любовь, которой будут завидовать все «сидевшие в кармане», и будут восторгаться те люди, для вторых слово «мечта» никогда не было пустым звуком. А прежде всего, будут восторгаться дети, дети будущей жизни.
Дети всегда любят одиноких людей. Дети чувствуют, что этот одинокий человек, у которого загораются глаза при виде детей, живет в мире грез и хочет, очень хочет видеть только хорошее, а самое хорошее, что можно придумать, — это мечта. И, наверное, поэтому все больше и больше становится вокруг нас матерей-одиночек, которые рожают ребенка даже не обязательно по любви и даже не обязательно от воображаемого принца, а просто так, для себя, чтобы дружить с ним — мечтательным маленьким существом и чтобы вложить в него всю свою любовь, которая имеет великую градацию — Любовь к людям вообще. И не надо это осуждать, ведь абсолютное счастье имеют только тупые люди, но не все люди имеют «счастье» родится тупыми, да и не хотят приспосабливаться под туповатые и заскорузлые установки далеко еще не совершенного современного общества, находя свое счастье в… Мечте. Ведь одиночество — это искренность перед своими чувствами, и кто виноват, что эти чувства уводят в будущее.
Бог создал великую интригу — интригу жизни, в которой все и вся неоднозначно, и трудно понять, что такое счастье, а что такое — нет. Почему-то Создатель решил сделать именно так, а не по-другому. Но главной особенностью Богом закрученной интриги, мне кажется, является то, что он апеллирует не к одной жизни человека, а как минимум к череде жизней. Бог как бы намекает, что твои неудачи или одиночество в этой жизни не есть еще фатальное горе, что мечтать очень даже благородно и что мечты имеют склонность претворятся в будущей жизни. Поэтому вряд ли стоит особенно расстраиваться, если в чем-то не повезло, — в следующей жизни будет лучше, но будет немного одиноко без тех людей, которые были благородны и чисты в прошлой жизни. Но эти люди обязательно встретятся, и Вы их обязательно почувствуете и обязательно узнаете по какой-то родной энергии, исходящей от них, хотя перед Вами будет стоять человек уже совсем другого облика.
Эти мысли проносились в моей голове с какой-то бешеной скоростью, а невероятная четкость мыслей поражала меня. А я все шел и шел вперед — в Долину Смерти. На одном из участков я споткнулся о камень и даже выронил компас, но поднял его и опять пошел вперед. До искомой точки фокуса Зеркала Царя Смерти Ямы, по моим расчетам, оставалось метров 100-150…
Я почему-то не думал о смерти, я не шел умирать. Я просто знал, что в моей жизни закрутилась новая интрига — интрига со смертью.
В этот момент из-за бугра появилось Зеркало Царя Смерти Ямы. Я даже остановился от неожиданности. В этом ракурсе оно, освещенное лучами солнца, было особенно красивым.
Я дошел до вершины бугорка и стал озираться, стараясь увидеть те самые два валуна пятнисто-рыжего цвета, похожие на четырехглазых собак. Я снял очки и, с усилием вытащив из-за пазухи поддетую под анорак футболку, протер их. Я заметил, что мои руки мелко дрожат.
Унылый пейзаж из серых и черных камней расстилался передо мной. Смертью веяло от этих камней. А Зеркало Царя Смерти Ямы сверкало и переливалось цветами радуги, привлекая к себе все сто процентов внимания. Я поймал себя на мысли, что не могу оторвать взгляда от него: оно влекло и манило к себе.
— Неужели смерть столь красива?! — вдруг подумал я, сам испугавшись такой постановки вопроса.
Усилием воли опустив глаза и опять увидев унылые черные камни, я тихо прошептал:
— Нет, столь красива Совесть!
Мысли вновь закружились в голове, и я понял, что Суд Совести не зря проходит где-то здесь, среди унылых камней, а не там — вблизи сверкающего Зеркала Царя… Смерти. Слово «смерть» не вязалось с этим великолепным Зеркалом, оно даже оскорбляло его величие. Это было не Зеркало Царя Смерти Ямы, это было Зеркало Царя Совести Ямы. Ведь Совесть обязательно должна быть красивой, только красивой, очень красивой…
— Смерть вынесена за пределы «Зеркала… Совести» и находится далеко от него, в фокусе Зеркала. Совесть не должна чувствовать близости конвульсий Смерти, Совесть должна оставаться красивой, — подумал я.
Мне вспомнился рассказ тибетца Туктена о том, что на севере Кайласа за Долиной Смерти расположена скрытая «райская» пещера, внутри которой материализуются все мысли человека: хочешь, чтобы появилась пища, — пожалуйста, она возникает мгновенно, стоит только подумать; хочешь еще чего-то — надо только подумать… Я понимал, что верить в это, конечно же, трудно, но мне очень хотелось верить. Мне так хотелось снова окунуться в детство и жить в этом мечтательном детстве долго-долго и сильно-сильно верить в то, что ты когда-нибудь окажешься в «стране чудес». А она, эта страна чудес, была здесь, в Городе Богов.
Я еще раз взглянул на Зеркало Царя Смерти Ямы и натянул козырек фуражки на лоб так, чтобы Зеркала не было видно. Я снова стал озираться, прощупывая глазами каждый бугорок. И тут, прямо по курсу, впереди себя, я увидел рыжее пятно. Деланно ленивым и важным движением я снял рюкзачок, достал из него бинокль и посмотрел в него на это пятно — из рыжего пятна на меня смотрели четыре глаза. Я оторвал глаза от бинокля. Бешено колотилось сердце. Во рту пересохло.
Отмечая про себя, что мои движения стали от волнения неестественно-вальяжными, я поднял компас и взял азимут на рыжее пятно; этот азимут совпал с тем азимутом, по которому я шел сюда.
— Смотри-ка, расчеты в ориентировании не подвели, — прохрипел я вслух и… немного пожалел об этом.
Приглядевшись, чуть в стороне я увидел второе рыжее пятно. Я опять поднял бинокль и… опять увидел четыре глаза, смотрящих на меня.
— Это они — те два валуна в виде пятнисто-рыжих четырехглазых собак, — опять вслух прохрипел я.
Я опустил голову. Казалось, что стук моего сердца слышу не только я, но слышат и горы вокруг. А потом я задрал голову, взглянул наверх из-под низко опущенного козырька и с благоговением посмотрел на Зеркало Царя Смерти Ямы. Долгую минуту я смотрел на него и думал о нем как о Зеркале… Совести…
Я снова нашел глазами два рыжих пятна и, не сводя с них глаз, пошел к ним. Сердце продолжало бешено колотиться, дыхание было учащенным. Как молния, пронеслись слова Анчарики Говинды:
— Многие здесь погибают.
Мои шаги гулко раздавались в тишине гор. В этот момент я не чувствовал ничего плохого — ни угрызений совести, ни внутреннего самобичевания, ни страха. Передо мной была лишь одна цель — достигнуть этих двух пятнисто-рыжих валунов и встать между ними, чтобы энергия сжатого времени оценила меня.
С каждым шагом смертельная интрига приближалась к своей развязке. Четко, вплоть до интонаций, из памяти всплыли некогда мною же произнесенные слова:
— Самое страшное — энергия Совести, загнанная в угол. Выход ее подобен взрыву и способен испепелить тело.
До заветных валунов осталось всего несколько метров. Я замедлил шаг. Стало четко видно, что оба этих валуна и в самом деле похожи на четырехглазых собак. «Морды» этих каменных псов были направлены в мою сторону, и мне казалось, что эти «морды» не огрызаются, а ухмыляются. Каждый валун был высотой около одного метра и явно выделялся на фоне черно-серой каменистой осыпи своей пятнисто-рыжей окраской. Расстояние между валунами составляло около полутора метров.
Я совсем замедлил шаг и вгляделся в одну из «собачьих морд». Нет, я бы не сказал, чтобы эта «морда» была омерзительной. Но она усмехалась, безжалостно усмехалась. Эта морда как бы говорила, что здесь, в этом святом месте, не может быть жалости, совсем не может быть жалости, вообще не может быть жалости и никогда не может быть жалости, потому что жалость — это удел слабых людей, а слабые люди не должны приходить в Долину Смерти.
Я еще пристальнее вгляделся в одну из «собачьих морд». Хорошо видные четыре каменных глаза сверлили меня. Я понимал, что трехмерные каменные тела этих собак не есть главное, что они дополняются более значимыми фантомами, живыми фантомами их тел. И кто знает, может быть, йоги, которые приходят сюда и которые обладают тонко-энергетическим зрением, и в самом деле воочию видят этих пятнисто-рыжих четырехглазых «энергетических» псов и «вживую» ощущают ухмылку во взгляде каждого из четырех глаз.
Оба пятнисто-рыжих валуна и вправду напоминали сидячих псов. Любопытным было то, что нигде поблизости валунов такого Цвета не было видно.
Приблизившись на расстояние одного метра к этим валунам, я остановился. Мне вспомнились одичавшие собаки, которые нападали на меня еще в то время, когда я увидел первые пирамиды Города Богов.
— Это не собаки, это смерть хотела меня растерзать, — пронеслась мистическая мысль.
Я стал тянуть руку к одному из валунов, но отдернул ее. Как будто ток прошел по руке.
Я стоял прямо перед валунами. Я еще раз посмотрел на валуны, еще раз представил, что эти валуны в тонко-энергетическом мире есть пятнисто-рыжие собаки, и, как бы обращаясь к ним, тихо и ласково сказал:
— Да будет Вам, похитители жизней!
Я еще раз поднял голову, еще раз взглянул на сверкающее Зеркало Царя Смерти Ямы и… шагнул в пространство между пятнисто-рыжими валунами.
— Ух! — тихо проговорил я.
Мне показалось, что этот выдох «ух» разнесся по всем ущельям Древнего Тибета, все отражаясь, отражаясь и отражаясь этим коротким звуком — «ух, ух, ух, ух, ух, ух, ух»…
— Жил ли я чистой жизнью? — захотелось крикнуть мне.
Внезапно я ощутил, что моя жизнь начала мелькать передо мной как быстро пробегающие разноцветные картинки, напоминая старое алюминиевое листовое табло с расписанием поездов на железнодорожном вокзале. В то же время я почувствовал, что мои чувства не пропускают ни одну картинку и реагируют на каждую из них, то сладостным ощущением сопровождая одну картинку, то глухим ропотом недовольства потряхивая видение другой картинки. Но я боялся появления чувства негодования и возмущения самим собой… смертельно-сильного чувства негодования.
Я понял, что Царь Смерти Ямы начал свой знаменитый Суд Совести… надо мной.
А картинки моей жизни все бежали и бежали передо мной. Картинки детства мелькали, почему-то, особенно подробно, вплоть до каких-то, на первый взгляд, малозначащих эпизодов, например то, как я плакал, спрятавшись в крапиве позади нашего сарая… Ярко всплыла картинка, когда моя голубоглазая мама во время гуляний на берегу реки Белой во время национального праздника «Сабантуй» на глазах у толпы спасла меня, тонущего, когда я, маленький, хотел показать всем свою прыть в плавании.
Чувства, которые сопровождали картинки моего детского периода жизни, были практически всегда сладостными и чистыми.
Картинки моей молодости мелькали уже менее подробно, показывая только некоторые события этого периода жизни. Удивительным было то, что здесь не было таких узловых моментов, как окончание института или защита кандидатской диссертации. Зато часто выскакивали картинки, показывающие, как я мучился, прислушиваясь к своей интуиции. Некоторые из таких картинок сопровождались легким сладостным чувством, но некоторые — глухим ропотом недовольства с переходом иногда, к счастью очень редко, в свербящее чувство негодования с явным ощущением угрызений совести.
— Смотри-ка, оказывается, можно потерять совесть и перед своей интуицией, — подумал я. — О, как важно, оказывается, прислушиваться к интуиции, чтобы не запятнать свою совесть!
Картинки зрелого периода жизни также чаще всего были связаны с моментами, когда я интуитивно, мучаясь, создавал новые методы лечения больных. Чувство глухого ропота в душе при этом я ощущал редко, все казалось достаточно радужным. Я даже сделал вывод, что в зрелом периоде я больше прислушивался к своей интуиции, чем в молодости. Но наиболее сладостные чувства вызывали, как ни странно, картинки моментов «научного избиения» и картинки тяжелого возрождения после того, как маститые московские ученые разрушили всю нашу «интуитивную работу» до основания. Четко запечатлелся момент подписания Минздравом России приказа о создании нашего Всероссийского центра глазной и пластической хирургии, и это в чувствах было воспринято… как торжество интуиции, вернее, торжество науки, созданной на интуитивной основе.
Иногда картинки зрелого периода жизни касались личных отношений с разными людьми. Я как бы ждал, что глухой ропот в душе будет возникать тогда, когда появится картинка о том, как я, сорвавшись, орал на кого-либо. Нет, эти картинки сопровождались вполне благопристойными чувствами. Глухой ропот в душе возникал тогда, когда появлялась картинка о том, как я, корча из себя профессора, равнодушно относился к кому-нибудь из безнадежных пациентов, забыв сказать хотя бы несколько теплых слов и не дав надежду на будущее. Но при виде картинки с безнадежными больными чаще всего возникало, все же, сладостное чувство, и я видел вслед за этим себя, мучающегося в процессе научного поиска и прислушивающегося к интуиции.
Любопытным показалось то, что сладостное чувство сопровождало картинки тех моментов жизни, когда тебя предавали, или, воспользовавшись твоей наивностью, пользовались тобой, за спиной приговаривая — «Ну и лох!». Я очень сильно удивился этому, а потом понял, что я никогда не опускался до того, чтобы мстить. — Смотри-ка, как важно не мстить, — прозвучала мысль.
Но наиболее сладостные чувства появились тогда, когда замелькали картинки о моих трех гималайских экспедициях. Все эти сценки с йогами, сомати-пещерами, «живой и мертвой» водой и многие другие, показались мне беспредельно светлыми и чистыми, что меня начинало аж трясти от радости. Промелькнула мысль, что в этот период жизни я, наконец-то, осознал простое на первый взгляд понятие — Чистая Душа.
А потом я снова начал видеть себя в «научных муках». Но эта наука была уже другой, она была какой-то… ну, может быть… чистой и светлой, потому что я, включая в анализ сугубо научные данные, перестал бояться использовать эзотерические сведения и весьма экзотические результаты гималайских экспедиций. Но самое главное состояло в том, что я каким-то неведомым образом понял, что мои чувства начали инспектировать мои мысли без стыдливой боязни применять в этом процессе расплывчатое понятие — Чистая Душа.
Именно тогда у меня появилось какое-то глубинное осознание того, что детство есть период попытки жить на Земле по принципам Того Света, молодость есть период ошибок и адаптации к земным условиям жизни, а зрелый возраст — реализация самого себя при жизни на Земле.
Чувства, прыгающие от сладостных ощущений до глухого ропота в душе, тем не менее, как бы подсказывали мне, что угрызения Совести, оставшиеся в прошлом, могут возвращаться, или усиливаясь глухим ропотом негодования, или напрочь стираясь сладостным чувством.
— Это и есть покаяние, — подумал я, — когда добрым деянием или доброй мыслью можно смыть старое клеймо на совести.
Картинки, связанные с гималайскими экспедициями, мелькали особенно часто, порой подробно показывая, на первый взгляд, малозначащие моменты. Например, то, как я, растянувшись, упал на землю, ударившись о камень. Но что-то подсказывало мне, что именно в этот момент мой мозг «разродился» новым для меня осознанием действительности, после чего я видел картинки, посвященные этому повороту мыслей, когда я то стоял, взирая вокруг, то сидел, уставившись в пол, то что-то быстро записывал в полевую тетрадь. Но при этом я совершенно четко помнил (а вернее, осознавал) ход мыслей, который был в моей голове в то время. С точки зрения уже новых достигнутых позиций осознания действительности, эти ; прошлые мысли казались мне порой смешными и глупыми, но какое-то внутреннее сильное чувство говорило мне, что этот «глупый вариант» мыслей не являлся ошибкой, а был всего-навсего переходным этапом, чтобы на фоне своей глупости, стимулируясь признанием ее, понять то, что сквозь гордыню осознать трудно. Тобой признанная твоя же глупость помогала преодолеть твою же гордыню.
Вскоре до меня дошло, что Царь Смерти Яма не «смотрит видеофильм» прожитой мной жизни, а он пролистывает какую-то удивительную книгу твоих мыслей, которые, к тому же, имеют еще и параллельное «видеоизображение» в виде взгляда на тебя со стороны в этот момент.
— Это хроники Акаши, это удивительный небесный компьютер, в котором записываются все твои мысли по ходу твоей жизни! — про себя воскликнул я. — Яма, сжав время, ускоренно «пролистывает файл» твоей жизни в хрониках Акаши!
Мне стало даже не по себе, когда я нутром понял, что ни одну свою мысль нельзя спрятать и что ты вместе со своими мыслями представляешь собой «открытую книгу». Но мой восторг перед мощью «небесного компьютера» Акаши усилился еще и тем, что кто-то (может ангелы, а может кто-то еще) не только наблюдает за каждым твоим шагом и «снимает каждый твой шаг на видео», но и сопоставляет твои личные «видеоизображения» с ходом твоих мыслей в тот момент.
— Какая же мощь заложена в этом небесном компьютере! Чтобы записать все твои мысли и «снять на видео» всю твою жизнь, да еще и сопоставить все это… Да еще и всех людей на Земле… Да еще и всех животных и растений… Да еще и воды… Да еще и… Вот это компьютер!!! А насколько грандиозен разум Царя Ямы, чтобы он мог «работать» с этим «компьютером»! А насколько сверхграндиозен разум Бога, который видит и анализирует все живое во всей Вселенной!!! — восхищался я про себя, поражаясь малозначимости своей персоны.
Теперь я стал хорошо понимать, что главное в человеке — не его дела, а его мысли.
А картинки моей жизни все мелькали, мелькали и мелькали, вскоре появилась наша тибетская экспедиция. Появились до боли знакомые лица Равиля, Селиверстова и Рафаэля Юсупова и даже появилось мое лицо, наблюдавшее спор Селиверстова и Юсупова, — связанный с тем, что Селиверстов хотел бы научиться парить и допарить» до «лестницы в небо». Сладостные чувства ощущал я в то мгновение, а слово «дружба» приобретало какую-то особо высокую значимость.
Я увидел Главное Зеркало Времени и себя, дрожащего от холода. Мне даже показалось, что я дрожал не от холода, а от счастья. И эти наполненные счастьем чувства вдруг как бы плавно сконцентрировались и элегантно вылились в мысль о том, что Время — живая и думающая субстанция и что Время решает очень многое в мироздании, обладая колоссальной интеллектуальной мощью и имея возможность через механизм старения уничтожить то, что захочет уничтожить оно, Время… или через пожизненную молодость дарить возможность кому-то творить, творить и творить во имя Вечного и Сущего. А еще у меня исподволь, и тоже как-то счастливо, выкатилась мысль, что сжатое время не есть просто фатальное ускорение, а есть, прежде всего, возможность ускоренно думать и ускоренно вершить судьбы людей Ему — Великому Разуму под названием Время. Поэтому находиться в зоне сжатого времени не так уж страшно, поскольку Время еще и очень доброе, но в то же время и очень справедливое; вечный интеллект Времени не берет в расчет, как большую ценность, одну из жизней одного из людей. Время думает вселенскими масштабами и в то же время замечает каждую деталь и каждый нюанс, включая механизм ускоренного или мгновенного старения только в крайнем случае, основываясь на показаниях прежде всего энергии Совести. А Царь Смерти Яма есть тоже Время, вернее… Человек Времени.
Наша тибетская экспедиция пролистывалась очень подробно. Мелькали пирамиды и монументы, мелькали наши лица, а мысли, которые появлялись тогда, как бы возвращались заново. Особенно долго держалась картинка с «читающим человеком». И опять же светлые чувства, сопровождавшие эти тибетские видения, начали закручиваться и приобретать характер неких чувственных мыслей, которые вскоре стали очень ясными и совершенно четко дали мне понять, что прошлое, настоящее и будущее взаимосвязаны и что Время, по своему усмотрению, может даже повернуться вспять, и тогда после нас — арийцев — на Земле опять появятся атланты, за ними лемурийцы и так далее.
Но Время редко делает так; оно чаще всего возвращает прошлое по спирали в будущее, когда в недрах существующей на Земле человеческой расы появляются странные люди, количество которых все увеличивается и увеличивается, а их необычный облик, непонятно почему, кажется нам до боли знакомым. Подсознательная память шепчет нам, что когда-то давным-давно, много-много жизней назад, мы были сами почти такими же, и сейчас узнаем в этих странных людях самих себя в прошлом, но в несколько новом обличий. Этих странных людей все время тянет на их Главную Родину — Тибет, — туда, где находится легендарный «Вечный Материк», где в древнем Городе Богов сокрыто хранилище Прошлого, отмеченное статуей «читающего человека» и охраняемое Великой Шамбалой. Рано или поздно кто-то из этих странных людей получает доступ в хранилище Прошлого и при виде древних аппаратов и записей на «золотых пластинах» чувствует, что они кажутся ему знакомыми и родными, как будто бы когда-то, очень много жизней назад, он сам пользовался такими аппаратами и наносил записи на «золотые пластины». Странный человек начинает понимать, что никогда не бывает абсолютного Прошлого, что Прошлое относительно, и что оно возвращается в Будущем, а хранилище Прошлого есть одновременно и хранилище Будущего. И там, внутри хранилища Прошлого, странный человек осознает, что именно он жил в том, беспробудно далеком Прошлом и что серенада его жизней была, есть и будет бесконечной, хотя уровень его сознания будет в разных жизнях разным, будучи подвластным какому-то грандиозному по силе регуляторному механизму. Странный человек поймет, что только его подсознание хранит реальную память обо всех его прошлых жизнях, уводящих во времена ангелов, и начнет с большим доверием относиться к интуитивному шепоту подсознания, слегка негодуя по поводу того, что подсознанию разрешено почему-то только шептать, а не говорить прямым и твердым голосом. А также странный человек подумает о том, что в далеком Будущем, когда еще раз повернется спираль Времени, наступят времена, такие же времена, какие были у лемурийцев, когда подсознание сменит свой привычный шепот на прямой диалог с сознанием. И только тогда человек начнет видеть Прошлое и будет иметь прямой контакт с самим Создателем.
Наш мир еще пока слишком бренный, чтобы обойтись полностью «без карманов». Современное счастье состоит не в том, чтобы вообще не «сидеть в кармане», а в том, чтобы «сидеть там недолго» или, еще лучше, сидеть периодически. А вообще-то, там, «в кармане», возможно, и уютно, тепло, по крайней мере. Но, возможно, там, в других мирах, куда мы, может быть, и попадем, заслужив это своей смелой искренностью в этом мире, люди носят одежду вообще без карманов.
«Боязнь карманов» чаще всего, по моему мнению, приводит к одиночеству человека, хотя надо сказать, что «карман» — не тюрьма и сидеть там не так уж и страшно. Но так уж получается, что некоторые люди совсем не переносят «карманов» и ни за какие коврижки не хотят там сидеть, даже недолго. Они, эти люди, слишком свободны. Чувство свободы окрыляет их, а ограничение свободы, тем более в «кармане», ужасно гнетет. Они, эти свободные люди, конечно же, пробуют хоть раз или полраза «залезть в карман», но тут же обнаруживают в нем что-либо нелицеприятное, например, стиранный… три года назад… носовой платок. Высунув голову наружу и жадно глотнув свежего воздуха, они начинают сравнивать благоухающую свободу с будущей «карманной жизнью» рядом с… этим омерзительным носовым платком. Они, эти сверхсвободные люди, иногда и связывают свою жизнь с кем-либо, но только тогда, когда представитель противоположного пола с удовольствием «залазит в карман» и даже считает «пребывание в кармане» верхом своего счастья. Такие сверхсвободные люди, конечно же, не любят своего «карманного милого», но тешат свое самолюбие тем, что лучше все-таки жить с «полным карманом». Однако, чаще всего, добровольцев «лезть в карман» не находится, а свои попытки «засунуть голову в карман», как правило, сопровождаются встречей с этим самым никогда не стиранным носовым платком, который прямо-таки выталкивает тебя из «кармана». После всех этих попыток остается лишь глухое неприятие «жизни рядом с носовым платком», а благоухание свободы кажется еще более сладким и вожделенным, и наконец-то возникает осознание очень простой и только индивидуально понятной вещи, что ты создан Богом… м-м-м… не для «кармана», и что тебе дано особо ощущать и даже смаковать странное и загадочное понятие, называемое Свободой. А в этом понятии — Свобода — есть что-то мистическое, связанное с тем, что в ней, Свободе, заключен элемент очень высокого ранга Любви — любви к людям вообще. Ведь не зря гималайские йоги говорят, что любовь матери к ребенку есть одна степень любви, любовь мужчины к женщине (или наоборот) — другая, более высокая степень любви, но самой высокой градацией любви является Любовь к людям вообще, а… новый Чистый Мир может быть построен только тогда, когда люди научатся любить этой пока странной для нас Любовью — Любовью к людям вообще. Но она, эта Великая Любовь к людям вообще, уже живет среди нас и никак не укладывается в банальную «карманную психологию» людей. Эта Великая Любовь кажется нелепой и наигранной, но она есть, уже есть, и крест этой Любви Будущего несут на себе неказистые и грустно склоняющие голову одинокие люди. Они гордо несут свой крест — крест будущего.
И поэтому вряд ли стоит низкопробно хихикать, обсуждая внутри «семейного кармана» за тарелкой борща, вприкуску с зеленым луком, одинокую подругу жены. Она, эта одинокая подруга, может быть и посчастливее других, потому что ей подвластно то, что неподвластно многим и многим, а именно то, что можно назвать Сладостью Будущего.
Люди почему-то стараются осудить одиночество, а уж безнадежную любовь одинокого человека к недоступному, пусть даже рисованному идеалу обсуждают особенно рьяно, аж причмокивая губами. Они, причмокивающие люди, не понимают, что любовь одинокого человека к рисованному идеалу есть мечта, которую тоже можно любить, но любить в будущем времени; а оно, это будущее время, обязательно наступит, потому что человек не живет одной жизнью, а чередой жизней.
Любить мечту — это странно. Но кто знает, а может быть, в следующей жизни этот неказистый одинокий человек, с грустно опущенными глазами, найдет свою мечту — мечту прошлой жизни, и у них возникнет прекрасная любовь, которой будут завидовать все «сидевшие в кармане», и будут восторгаться те люди, для вторых слово «мечта» никогда не было пустым звуком. А прежде всего, будут восторгаться дети, дети будущей жизни.
Дети всегда любят одиноких людей. Дети чувствуют, что этот одинокий человек, у которого загораются глаза при виде детей, живет в мире грез и хочет, очень хочет видеть только хорошее, а самое хорошее, что можно придумать, — это мечта. И, наверное, поэтому все больше и больше становится вокруг нас матерей-одиночек, которые рожают ребенка даже не обязательно по любви и даже не обязательно от воображаемого принца, а просто так, для себя, чтобы дружить с ним — мечтательным маленьким существом и чтобы вложить в него всю свою любовь, которая имеет великую градацию — Любовь к людям вообще. И не надо это осуждать, ведь абсолютное счастье имеют только тупые люди, но не все люди имеют «счастье» родится тупыми, да и не хотят приспосабливаться под туповатые и заскорузлые установки далеко еще не совершенного современного общества, находя свое счастье в… Мечте. Ведь одиночество — это искренность перед своими чувствами, и кто виноват, что эти чувства уводят в будущее.
Бог создал великую интригу — интригу жизни, в которой все и вся неоднозначно, и трудно понять, что такое счастье, а что такое — нет. Почему-то Создатель решил сделать именно так, а не по-другому. Но главной особенностью Богом закрученной интриги, мне кажется, является то, что он апеллирует не к одной жизни человека, а как минимум к череде жизней. Бог как бы намекает, что твои неудачи или одиночество в этой жизни не есть еще фатальное горе, что мечтать очень даже благородно и что мечты имеют склонность претворятся в будущей жизни. Поэтому вряд ли стоит особенно расстраиваться, если в чем-то не повезло, — в следующей жизни будет лучше, но будет немного одиноко без тех людей, которые были благородны и чисты в прошлой жизни. Но эти люди обязательно встретятся, и Вы их обязательно почувствуете и обязательно узнаете по какой-то родной энергии, исходящей от них, хотя перед Вами будет стоять человек уже совсем другого облика.
Эти мысли проносились в моей голове с какой-то бешеной скоростью, а невероятная четкость мыслей поражала меня. А я все шел и шел вперед — в Долину Смерти. На одном из участков я споткнулся о камень и даже выронил компас, но поднял его и опять пошел вперед. До искомой точки фокуса Зеркала Царя Смерти Ямы, по моим расчетам, оставалось метров 100-150…
Я почему-то не думал о смерти, я не шел умирать. Я просто знал, что в моей жизни закрутилась новая интрига — интрига со смертью.
Интрига со Смертью
Под ногами я увидел очередную кость человека. Я чуть замедлил шаг, но… вновь пошел вперед. Я надеялся, что думающая субстанция времени… может быть…В этот момент из-за бугра появилось Зеркало Царя Смерти Ямы. Я даже остановился от неожиданности. В этом ракурсе оно, освещенное лучами солнца, было особенно красивым.
Я дошел до вершины бугорка и стал озираться, стараясь увидеть те самые два валуна пятнисто-рыжего цвета, похожие на четырехглазых собак. Я снял очки и, с усилием вытащив из-за пазухи поддетую под анорак футболку, протер их. Я заметил, что мои руки мелко дрожат.
Унылый пейзаж из серых и черных камней расстилался передо мной. Смертью веяло от этих камней. А Зеркало Царя Смерти Ямы сверкало и переливалось цветами радуги, привлекая к себе все сто процентов внимания. Я поймал себя на мысли, что не могу оторвать взгляда от него: оно влекло и манило к себе.
— Неужели смерть столь красива?! — вдруг подумал я, сам испугавшись такой постановки вопроса.
Усилием воли опустив глаза и опять увидев унылые черные камни, я тихо прошептал:
— Нет, столь красива Совесть!
Мысли вновь закружились в голове, и я понял, что Суд Совести не зря проходит где-то здесь, среди унылых камней, а не там — вблизи сверкающего Зеркала Царя… Смерти. Слово «смерть» не вязалось с этим великолепным Зеркалом, оно даже оскорбляло его величие. Это было не Зеркало Царя Смерти Ямы, это было Зеркало Царя Совести Ямы. Ведь Совесть обязательно должна быть красивой, только красивой, очень красивой…
— Смерть вынесена за пределы «Зеркала… Совести» и находится далеко от него, в фокусе Зеркала. Совесть не должна чувствовать близости конвульсий Смерти, Совесть должна оставаться красивой, — подумал я.
Мне вспомнился рассказ тибетца Туктена о том, что на севере Кайласа за Долиной Смерти расположена скрытая «райская» пещера, внутри которой материализуются все мысли человека: хочешь, чтобы появилась пища, — пожалуйста, она возникает мгновенно, стоит только подумать; хочешь еще чего-то — надо только подумать… Я понимал, что верить в это, конечно же, трудно, но мне очень хотелось верить. Мне так хотелось снова окунуться в детство и жить в этом мечтательном детстве долго-долго и сильно-сильно верить в то, что ты когда-нибудь окажешься в «стране чудес». А она, эта страна чудес, была здесь, в Городе Богов.
Я еще раз взглянул на Зеркало Царя Смерти Ямы и натянул козырек фуражки на лоб так, чтобы Зеркала не было видно. Я снова стал озираться, прощупывая глазами каждый бугорок. И тут, прямо по курсу, впереди себя, я увидел рыжее пятно. Деланно ленивым и важным движением я снял рюкзачок, достал из него бинокль и посмотрел в него на это пятно — из рыжего пятна на меня смотрели четыре глаза. Я оторвал глаза от бинокля. Бешено колотилось сердце. Во рту пересохло.
Отмечая про себя, что мои движения стали от волнения неестественно-вальяжными, я поднял компас и взял азимут на рыжее пятно; этот азимут совпал с тем азимутом, по которому я шел сюда.
— Смотри-ка, расчеты в ориентировании не подвели, — прохрипел я вслух и… немного пожалел об этом.
Приглядевшись, чуть в стороне я увидел второе рыжее пятно. Я опять поднял бинокль и… опять увидел четыре глаза, смотрящих на меня.
— Это они — те два валуна в виде пятнисто-рыжих четырехглазых собак, — опять вслух прохрипел я.
Я опустил голову. Казалось, что стук моего сердца слышу не только я, но слышат и горы вокруг. А потом я задрал голову, взглянул наверх из-под низко опущенного козырька и с благоговением посмотрел на Зеркало Царя Смерти Ямы. Долгую минуту я смотрел на него и думал о нем как о Зеркале… Совести…
Я снова нашел глазами два рыжих пятна и, не сводя с них глаз, пошел к ним. Сердце продолжало бешено колотиться, дыхание было учащенным. Как молния, пронеслись слова Анчарики Говинды:
— Многие здесь погибают.
Мои шаги гулко раздавались в тишине гор. В этот момент я не чувствовал ничего плохого — ни угрызений совести, ни внутреннего самобичевания, ни страха. Передо мной была лишь одна цель — достигнуть этих двух пятнисто-рыжих валунов и встать между ними, чтобы энергия сжатого времени оценила меня.
С каждым шагом смертельная интрига приближалась к своей развязке. Четко, вплоть до интонаций, из памяти всплыли некогда мною же произнесенные слова:
— Самое страшное — энергия Совести, загнанная в угол. Выход ее подобен взрыву и способен испепелить тело.
До заветных валунов осталось всего несколько метров. Я замедлил шаг. Стало четко видно, что оба этих валуна и в самом деле похожи на четырехглазых собак. «Морды» этих каменных псов были направлены в мою сторону, и мне казалось, что эти «морды» не огрызаются, а ухмыляются. Каждый валун был высотой около одного метра и явно выделялся на фоне черно-серой каменистой осыпи своей пятнисто-рыжей окраской. Расстояние между валунами составляло около полутора метров.
Я совсем замедлил шаг и вгляделся в одну из «собачьих морд». Нет, я бы не сказал, чтобы эта «морда» была омерзительной. Но она усмехалась, безжалостно усмехалась. Эта морда как бы говорила, что здесь, в этом святом месте, не может быть жалости, совсем не может быть жалости, вообще не может быть жалости и никогда не может быть жалости, потому что жалость — это удел слабых людей, а слабые люди не должны приходить в Долину Смерти.
Я еще пристальнее вгляделся в одну из «собачьих морд». Хорошо видные четыре каменных глаза сверлили меня. Я понимал, что трехмерные каменные тела этих собак не есть главное, что они дополняются более значимыми фантомами, живыми фантомами их тел. И кто знает, может быть, йоги, которые приходят сюда и которые обладают тонко-энергетическим зрением, и в самом деле воочию видят этих пятнисто-рыжих четырехглазых «энергетических» псов и «вживую» ощущают ухмылку во взгляде каждого из четырех глаз.
Оба пятнисто-рыжих валуна и вправду напоминали сидячих псов. Любопытным было то, что нигде поблизости валунов такого Цвета не было видно.
Приблизившись на расстояние одного метра к этим валунам, я остановился. Мне вспомнились одичавшие собаки, которые нападали на меня еще в то время, когда я увидел первые пирамиды Города Богов.
— Это не собаки, это смерть хотела меня растерзать, — пронеслась мистическая мысль.
Я стал тянуть руку к одному из валунов, но отдернул ее. Как будто ток прошел по руке.
Я стоял прямо перед валунами. Я еще раз посмотрел на валуны, еще раз представил, что эти валуны в тонко-энергетическом мире есть пятнисто-рыжие собаки, и, как бы обращаясь к ним, тихо и ласково сказал:
— Да будет Вам, похитители жизней!
Я еще раз поднял голову, еще раз взглянул на сверкающее Зеркало Царя Смерти Ямы и… шагнул в пространство между пятнисто-рыжими валунами.
— Ух! — тихо проговорил я.
Мне показалось, что этот выдох «ух» разнесся по всем ущельям Древнего Тибета, все отражаясь, отражаясь и отражаясь этим коротким звуком — «ух, ух, ух, ух, ух, ух, ух»…
— Жил ли я чистой жизнью? — захотелось крикнуть мне.
Внезапно я ощутил, что моя жизнь начала мелькать передо мной как быстро пробегающие разноцветные картинки, напоминая старое алюминиевое листовое табло с расписанием поездов на железнодорожном вокзале. В то же время я почувствовал, что мои чувства не пропускают ни одну картинку и реагируют на каждую из них, то сладостным ощущением сопровождая одну картинку, то глухим ропотом недовольства потряхивая видение другой картинки. Но я боялся появления чувства негодования и возмущения самим собой… смертельно-сильного чувства негодования.
Я понял, что Царь Смерти Ямы начал свой знаменитый Суд Совести… надо мной.
А картинки моей жизни все бежали и бежали передо мной. Картинки детства мелькали, почему-то, особенно подробно, вплоть до каких-то, на первый взгляд, малозначащих эпизодов, например то, как я плакал, спрятавшись в крапиве позади нашего сарая… Ярко всплыла картинка, когда моя голубоглазая мама во время гуляний на берегу реки Белой во время национального праздника «Сабантуй» на глазах у толпы спасла меня, тонущего, когда я, маленький, хотел показать всем свою прыть в плавании.
Чувства, которые сопровождали картинки моего детского периода жизни, были практически всегда сладостными и чистыми.
Картинки моей молодости мелькали уже менее подробно, показывая только некоторые события этого периода жизни. Удивительным было то, что здесь не было таких узловых моментов, как окончание института или защита кандидатской диссертации. Зато часто выскакивали картинки, показывающие, как я мучился, прислушиваясь к своей интуиции. Некоторые из таких картинок сопровождались легким сладостным чувством, но некоторые — глухим ропотом недовольства с переходом иногда, к счастью очень редко, в свербящее чувство негодования с явным ощущением угрызений совести.
— Смотри-ка, оказывается, можно потерять совесть и перед своей интуицией, — подумал я. — О, как важно, оказывается, прислушиваться к интуиции, чтобы не запятнать свою совесть!
Картинки зрелого периода жизни также чаще всего были связаны с моментами, когда я интуитивно, мучаясь, создавал новые методы лечения больных. Чувство глухого ропота в душе при этом я ощущал редко, все казалось достаточно радужным. Я даже сделал вывод, что в зрелом периоде я больше прислушивался к своей интуиции, чем в молодости. Но наиболее сладостные чувства вызывали, как ни странно, картинки моментов «научного избиения» и картинки тяжелого возрождения после того, как маститые московские ученые разрушили всю нашу «интуитивную работу» до основания. Четко запечатлелся момент подписания Минздравом России приказа о создании нашего Всероссийского центра глазной и пластической хирургии, и это в чувствах было воспринято… как торжество интуиции, вернее, торжество науки, созданной на интуитивной основе.
Иногда картинки зрелого периода жизни касались личных отношений с разными людьми. Я как бы ждал, что глухой ропот в душе будет возникать тогда, когда появится картинка о том, как я, сорвавшись, орал на кого-либо. Нет, эти картинки сопровождались вполне благопристойными чувствами. Глухой ропот в душе возникал тогда, когда появлялась картинка о том, как я, корча из себя профессора, равнодушно относился к кому-нибудь из безнадежных пациентов, забыв сказать хотя бы несколько теплых слов и не дав надежду на будущее. Но при виде картинки с безнадежными больными чаще всего возникало, все же, сладостное чувство, и я видел вслед за этим себя, мучающегося в процессе научного поиска и прислушивающегося к интуиции.
Любопытным показалось то, что сладостное чувство сопровождало картинки тех моментов жизни, когда тебя предавали, или, воспользовавшись твоей наивностью, пользовались тобой, за спиной приговаривая — «Ну и лох!». Я очень сильно удивился этому, а потом понял, что я никогда не опускался до того, чтобы мстить. — Смотри-ка, как важно не мстить, — прозвучала мысль.
Но наиболее сладостные чувства появились тогда, когда замелькали картинки о моих трех гималайских экспедициях. Все эти сценки с йогами, сомати-пещерами, «живой и мертвой» водой и многие другие, показались мне беспредельно светлыми и чистыми, что меня начинало аж трясти от радости. Промелькнула мысль, что в этот период жизни я, наконец-то, осознал простое на первый взгляд понятие — Чистая Душа.
А потом я снова начал видеть себя в «научных муках». Но эта наука была уже другой, она была какой-то… ну, может быть… чистой и светлой, потому что я, включая в анализ сугубо научные данные, перестал бояться использовать эзотерические сведения и весьма экзотические результаты гималайских экспедиций. Но самое главное состояло в том, что я каким-то неведомым образом понял, что мои чувства начали инспектировать мои мысли без стыдливой боязни применять в этом процессе расплывчатое понятие — Чистая Душа.
Именно тогда у меня появилось какое-то глубинное осознание того, что детство есть период попытки жить на Земле по принципам Того Света, молодость есть период ошибок и адаптации к земным условиям жизни, а зрелый возраст — реализация самого себя при жизни на Земле.
Чувства, прыгающие от сладостных ощущений до глухого ропота в душе, тем не менее, как бы подсказывали мне, что угрызения Совести, оставшиеся в прошлом, могут возвращаться, или усиливаясь глухим ропотом негодования, или напрочь стираясь сладостным чувством.
— Это и есть покаяние, — подумал я, — когда добрым деянием или доброй мыслью можно смыть старое клеймо на совести.
Картинки, связанные с гималайскими экспедициями, мелькали особенно часто, порой подробно показывая, на первый взгляд, малозначащие моменты. Например, то, как я, растянувшись, упал на землю, ударившись о камень. Но что-то подсказывало мне, что именно в этот момент мой мозг «разродился» новым для меня осознанием действительности, после чего я видел картинки, посвященные этому повороту мыслей, когда я то стоял, взирая вокруг, то сидел, уставившись в пол, то что-то быстро записывал в полевую тетрадь. Но при этом я совершенно четко помнил (а вернее, осознавал) ход мыслей, который был в моей голове в то время. С точки зрения уже новых достигнутых позиций осознания действительности, эти ; прошлые мысли казались мне порой смешными и глупыми, но какое-то внутреннее сильное чувство говорило мне, что этот «глупый вариант» мыслей не являлся ошибкой, а был всего-навсего переходным этапом, чтобы на фоне своей глупости, стимулируясь признанием ее, понять то, что сквозь гордыню осознать трудно. Тобой признанная твоя же глупость помогала преодолеть твою же гордыню.
Вскоре до меня дошло, что Царь Смерти Яма не «смотрит видеофильм» прожитой мной жизни, а он пролистывает какую-то удивительную книгу твоих мыслей, которые, к тому же, имеют еще и параллельное «видеоизображение» в виде взгляда на тебя со стороны в этот момент.
— Это хроники Акаши, это удивительный небесный компьютер, в котором записываются все твои мысли по ходу твоей жизни! — про себя воскликнул я. — Яма, сжав время, ускоренно «пролистывает файл» твоей жизни в хрониках Акаши!
Мне стало даже не по себе, когда я нутром понял, что ни одну свою мысль нельзя спрятать и что ты вместе со своими мыслями представляешь собой «открытую книгу». Но мой восторг перед мощью «небесного компьютера» Акаши усилился еще и тем, что кто-то (может ангелы, а может кто-то еще) не только наблюдает за каждым твоим шагом и «снимает каждый твой шаг на видео», но и сопоставляет твои личные «видеоизображения» с ходом твоих мыслей в тот момент.
— Какая же мощь заложена в этом небесном компьютере! Чтобы записать все твои мысли и «снять на видео» всю твою жизнь, да еще и сопоставить все это… Да еще и всех людей на Земле… Да еще и всех животных и растений… Да еще и воды… Да еще и… Вот это компьютер!!! А насколько грандиозен разум Царя Ямы, чтобы он мог «работать» с этим «компьютером»! А насколько сверхграндиозен разум Бога, который видит и анализирует все живое во всей Вселенной!!! — восхищался я про себя, поражаясь малозначимости своей персоны.
Теперь я стал хорошо понимать, что главное в человеке — не его дела, а его мысли.
А картинки моей жизни все мелькали, мелькали и мелькали, вскоре появилась наша тибетская экспедиция. Появились до боли знакомые лица Равиля, Селиверстова и Рафаэля Юсупова и даже появилось мое лицо, наблюдавшее спор Селиверстова и Юсупова, — связанный с тем, что Селиверстов хотел бы научиться парить и допарить» до «лестницы в небо». Сладостные чувства ощущал я в то мгновение, а слово «дружба» приобретало какую-то особо высокую значимость.
Я увидел Главное Зеркало Времени и себя, дрожащего от холода. Мне даже показалось, что я дрожал не от холода, а от счастья. И эти наполненные счастьем чувства вдруг как бы плавно сконцентрировались и элегантно вылились в мысль о том, что Время — живая и думающая субстанция и что Время решает очень многое в мироздании, обладая колоссальной интеллектуальной мощью и имея возможность через механизм старения уничтожить то, что захочет уничтожить оно, Время… или через пожизненную молодость дарить возможность кому-то творить, творить и творить во имя Вечного и Сущего. А еще у меня исподволь, и тоже как-то счастливо, выкатилась мысль, что сжатое время не есть просто фатальное ускорение, а есть, прежде всего, возможность ускоренно думать и ускоренно вершить судьбы людей Ему — Великому Разуму под названием Время. Поэтому находиться в зоне сжатого времени не так уж страшно, поскольку Время еще и очень доброе, но в то же время и очень справедливое; вечный интеллект Времени не берет в расчет, как большую ценность, одну из жизней одного из людей. Время думает вселенскими масштабами и в то же время замечает каждую деталь и каждый нюанс, включая механизм ускоренного или мгновенного старения только в крайнем случае, основываясь на показаниях прежде всего энергии Совести. А Царь Смерти Яма есть тоже Время, вернее… Человек Времени.
Наша тибетская экспедиция пролистывалась очень подробно. Мелькали пирамиды и монументы, мелькали наши лица, а мысли, которые появлялись тогда, как бы возвращались заново. Особенно долго держалась картинка с «читающим человеком». И опять же светлые чувства, сопровождавшие эти тибетские видения, начали закручиваться и приобретать характер неких чувственных мыслей, которые вскоре стали очень ясными и совершенно четко дали мне понять, что прошлое, настоящее и будущее взаимосвязаны и что Время, по своему усмотрению, может даже повернуться вспять, и тогда после нас — арийцев — на Земле опять появятся атланты, за ними лемурийцы и так далее.
Но Время редко делает так; оно чаще всего возвращает прошлое по спирали в будущее, когда в недрах существующей на Земле человеческой расы появляются странные люди, количество которых все увеличивается и увеличивается, а их необычный облик, непонятно почему, кажется нам до боли знакомым. Подсознательная память шепчет нам, что когда-то давным-давно, много-много жизней назад, мы были сами почти такими же, и сейчас узнаем в этих странных людях самих себя в прошлом, но в несколько новом обличий. Этих странных людей все время тянет на их Главную Родину — Тибет, — туда, где находится легендарный «Вечный Материк», где в древнем Городе Богов сокрыто хранилище Прошлого, отмеченное статуей «читающего человека» и охраняемое Великой Шамбалой. Рано или поздно кто-то из этих странных людей получает доступ в хранилище Прошлого и при виде древних аппаратов и записей на «золотых пластинах» чувствует, что они кажутся ему знакомыми и родными, как будто бы когда-то, очень много жизней назад, он сам пользовался такими аппаратами и наносил записи на «золотые пластины». Странный человек начинает понимать, что никогда не бывает абсолютного Прошлого, что Прошлое относительно, и что оно возвращается в Будущем, а хранилище Прошлого есть одновременно и хранилище Будущего. И там, внутри хранилища Прошлого, странный человек осознает, что именно он жил в том, беспробудно далеком Прошлом и что серенада его жизней была, есть и будет бесконечной, хотя уровень его сознания будет в разных жизнях разным, будучи подвластным какому-то грандиозному по силе регуляторному механизму. Странный человек поймет, что только его подсознание хранит реальную память обо всех его прошлых жизнях, уводящих во времена ангелов, и начнет с большим доверием относиться к интуитивному шепоту подсознания, слегка негодуя по поводу того, что подсознанию разрешено почему-то только шептать, а не говорить прямым и твердым голосом. А также странный человек подумает о том, что в далеком Будущем, когда еще раз повернется спираль Времени, наступят времена, такие же времена, какие были у лемурийцев, когда подсознание сменит свой привычный шепот на прямой диалог с сознанием. И только тогда человек начнет видеть Прошлое и будет иметь прямой контакт с самим Создателем.