Мулдашев Эрнст Рифгатович. В объятиях Шамбалы

   Я почувствовал, что среди этих неведомым образом навеянных мыслей мелькнула мысль о «новом человеке», и он, этот «новый человек», показался мне летающим. Чувство сладостного счастья сменилось на легкую разовую грусть. О, как много я тогда не знал! Я не знал, что новый человек существует уже в реалиях.
   А потом среди мелькающих картинок тибетской экспедиции появились мои глаза, глаза Равиля, Селиверстова и Рафаэля Юсупова… Странно было смотреть в собственные глаза… уже в прошлом… на фоне далеко не блещущего красотой моего лица. И в этих глазах я вдруг прочитал странную мысль, странную и явно не мою мысль о том, что этим глазам разрешено увидеть… разрешено увидеть… разрешено… Это «разрешено увидеть» повторялось много раз и гулко звучало в голове.
   — Что? Что разрешено увидеть?! — даже воскликнул я про себя.
   А потом, как-то просто и легко, я понял, что нам было разрешено увидеть… Город Богов.
   — Кем разрешено? — про себя спросил я.
   — Время подошло… поэтому и разрешено, — прозвучал мысленный ответ.
   А потом мои мысли закружились в хороводе, как бы освободившись от мистического налета, и, войдя в иерархию логики, подсказали мне, что вообще-то много, очень много паломников и йогов видели Город Богов, но, почему-то, им не дано было осознать, что они видят Его — легендарный и великий Город Богов.
   Вслед за этим я снова увидел свои глаза и глаза Равиля — в них можно было прочитать счастье, и они, эти глаза на обветренных и замерших лицах, выражали нечто, когда… непонятно кому… от всей души говорится «спасибо».
   И, наконец, я увидел себя, идущего в Долину Смерти. И мне, стоящему здесь, в Долине Смерти, передался страх, который я, как и любой человек, испытывал перед встречей с Неведомым, тем более с тем таинственным Неведомым, имя которому — Смерть.
   А картины мелькали и мелькали, показывая, как я шел к двум заветным валунам, похожим на четырехглазых пятнисто-рыжих собак. И среди этого страха перед встречей с Неведомым, тем более с таким неведомым, как …. я был почему-то счастлив, неведомо почему — счастлив! Я ощутил, что я не зря по компасу искал эти два валуна и шел сюда. Что-то неудержимо влекло меня сюда. Мысли, прекрасно работающие в сжатом времени, подсказали мне, что я шел сюда, чтобы понять — что же такое жизнь человека? И… вроде бы я кое-что понял… только кое-что. А это «кое-что», как подсказывали мне мысли, состоит в осознании тобой самим твоего предназначения в жизни, которое Кто-то — Бог, наверное, — тебе предначертал. Но как трудно понять это предначертание! Как трудно осознать его! Неужели для этого обязательно нужно ходить в Долину Смерти!?
   О, нет! Не обязательно надо добираться до далекого Тибета и не обязательно идти в сокрытую в душевном тумане Долину Смерти! Надо просто прислушиваться к своей интуиции и к её сокровенному шепоту. А этот шёпот, как говорится, много стоит. И, эх, как редко мы прислушиваемся к нему! Мы как бы не хотим слушать шёпот, а слышим только громкие слова. Но шёпот… многого стоит.
   И тут до меня дошло, что… Бог меня породил прежде всего для того, чтобы я слушал свою интуицию, а не просто махал руками или двигал ногами. Мне даже как-то обидно стало, что я должен слушать и слушать этот неясный шёпот и… мучиться от того, что я, дав волю своим ногам или рукам или каким-нибудь природным инстинктам, поступаю неправильно, потому что при «звуке» этих естественных устремлений не слышно шёпота. Я осознал, что мне кем-то вроде как предписано использовать движения рук, ног и прежде всего головы в том направлении, которое мне подсказывает этот самый шёпот. Я понял, что я чаще всего слушался этого шёпота, увлекаемый валом чувств, сопровождавших его, но иногда брыкался, да еще и сильно брыкался, очень сильно брыкался, поддаваясь желанию жить «простонародно» или, так сказать, «по-человечески», как обычно рекомендуют на банальных свадьбах с идиотским массовиком-затейником. И… из-за этого желания жить «по-человечески», под сенью крикливых напутствий массовика-затейника, я упустил столько времени, столько времени… О, как много я упустил времени, особенно в молодости!
   Мне, стоящему между двух валунов пятнисто-рыжего цвета в Долине Смерти, вдруг стало страшно от того, что я в своей жизни упустил много времени, очень много времени только из-за того, что не послушался шёпота интуиции, а выражение «жить по-человечески» стало казаться мне ненавистным. Угрызения Совести подступили к горлу и… я понял, что здесь, в Долине Смерти, я получу наказание только за то, что я когда-то… упустил время… не послушав интуицию, которая диктовала мне, что тебя, как и других, создал Бог, и он же определил индивидуальное твое предназначение, о чем ты, дорогой, можешь узнать из своих чувств и… этого шёпота, который так не хочется слушать, особенно после увещеваний массовика-затейника.
   Я только не знал одного — какое наказание я получу… пока… не знал.
   А мысли про моё предназначение сами по себе развивались и развивались в моей голове. Стало до боли жалко, что я упускал отпущенное мне время … особенно в молодости. Какой-то облегчающей волной в меня вошло понимание, что в зрелом возрасте я во многом компенсировал упущенное в молодости время, став по интуиции работать до двух-трех часов ночи. Но я ощутил, что всё равно не успею наверстать это злополучно упущенное время. И от этого мне было горько. Я ждал наказания Царя Смерти Ямы.
   В голове промелькнула мысль о паломниках, которые приходят сюда, в Долину Смерти, чтобы именно здесь, перед лицом Смерти, осознать, наконец-то, смысл жизни. Почему же паломники, благочестивее которых вроде бы и не бывает, приходят сюда и почему же многие из них, паломников, умирают здесь, испепеляемые выходящей из них энергией Совести? На повисший вопрос тут же возник ответ — благочестивость не есть ещё искренность перед Богом, а под личиной благочестивости часто скрывается то, что надо замаскировать в себе самом, выучив какие-либо заунывные ритуалы с оттенком пренебрежения ко всему человечеству, живущему, извините, полноценной, вкусной и страстной жизнью.
   Такие паломники сами не понимают того, бурча непонятные для них самих молитвы, что они под сенью благочестивости скрывают свою банальную трусость перед людьми и жизнью. И чем больше они, паломники, боятся людей, тем больше они уделяют внимание молитвам и ритуалам. Они уходят от людей подальше, погружаясь в рисованный мир непонятных ритуалов, которые… вряд ли когда-нибудь будут поняты. Рисованный мир есть мир трусливых людей, тех людей, которые боятся жизни. Символ Зайца стоило бы применить к этому миру.
   Они, эти «убегающие от жизни зайцы», живут в мире глухого ропота чувств, бунтующих против падения Человека до уровня Зайца, и даже как-то привыкают к этому ропоту, как люди, живущие на железнодорожной станции, привыкают к грохоту поездов. Но что-то точит, точит и точит их изнутри. И, в конце концов, не выдержав вечного и омерзительного скрежета в душе, паломник, взяв, согласно ритуалам, котомку и посох в руки, отправляется в путь и идет туда, куда велят идти ритуалы. Он идет, идет и идет, почти не кушая и стесняясь оправиться даже перед камнем или деревом, и, наконец, находит, согласно ритуалам, Долину Смерти и… смело… со звуком «м-м-х» входит туда, где вдруг понимает, что вообще-то он зря пришел сюда, поскольку в картинках его жизни, мелькающих перед глазами, отсутствует его благочестивость и ритуальность, а возникают толпы людей, на фоне которых вырастает символичный образ Зайца. И тут паломник замечает, что руки его подёргиваются, что морщины на них углубляются, и он с ужасом видит, что тело его, истлев, с грохотом падает на землю, а он взлетает над останками, наконец-то поняв, что если в душе появляется страшный сигнал — глухой ропот, то надо искать причины его в себе самом, а не задалбливать этот глухой ропот завыванием выученных молитв и, что освобождением от этого глухого ропота чувств является действие, пусть ошибочное, но действие во имя не самого себя с признаками заячьей породы, а во имя людей с их непредсказуемыми поворотами и активностью, потому что Бог определил главную ценность человека как любовь (действенную любовь!) к человечеству вообще… а не к Зайцам вообще, хотя… и не все паломники такие.
   — Ох и трудную жизнь определил Бог человеку! — подумал я! — и… почему-то он, Бог, во главу угла поставил этот самый тихий шёпот в тебе самом, ослушаться которого нельзя. А также он, Бог, определил напряженнейший ритм жизни, когда, извините, нельзя упускать время… Ведь и он сам, Бог, не упускает время, а все творит, творит и творит. А мы… дети его, Бога.
   Я помотал головой и воочию увидел себя стоящим между двумя валунами пятнисто-рыжего цвета. Я приподнял козырёк фуражки и увидел зеркало Царя Смерти Ямы. Я посмотрел на свои руки — они были замерзшими и холодными. Я опустил голову и с ужасом заметил, что я стою на человеческих костях. Мелькание прекратилось.
   Я развернулся, сделал шаг и пошёл назад. Что-то заунывное засвербило в душе. Мои поношенные ботинки глухо стучали по камням, а стрелка компаса привычно вела меня туда, где остался ждать Равиль.
   А то самое, заунывное, все свербило и свербило душу. Я шагал, тяжело шагал. В каком-то месте я остановился и потрогал самого себя.
   — Жив… ещё, — сказал я вслух.
   Но что-то выло в моей душе. А потом этот вой усилился и неожиданно перерос в резкую боль в области желудка.
   — А-а-а, — согнулся я от боли.
   Я сел на камни и, стараясь не обращать внимание на боль, стал Разглядывать свои руки. Лицо свое я не мог разглядеть, поскольку, не будучи женщиной, не носил с собой зеркальца. Зато здесь, сзади меня, было другое зеркало — Зеркало Царя Смерти Ямы.
   Я вглядывался в каждую морщинку моих рук, боясь увидеть в них признаки увядания. Я ждал появления их и даже, почему-то, ждал вожделенно. Я не хотел… но ждал. А боль, эта жуткая боль в области желудка, как бы сигналила мне.
   — А может быть, это просто обострение язвы желудка? Да и легенда о Городе Богов и расположенной в нем Долине Смерти есть всего лишь выдумка? Может быть, я все это нарисовал в своём воображении? — думал я.
   Но я тут же вспомнил монументы Города Богов, представил их увиденную реальность, осознал, что их на самом деле кто-то построил с помощью даже близко недоступных нам высочайших технологий, и… я понял, что легенда о Долине Смерти — это правда.
   — Ведь это же правда! — хотел было в отчаянии вскричать я, но боль в области желудка не дала мне сделать этого.
   Перед глазами опять промелькнули образы пирамид и монументов Города Богов, снова поражая своим величием и опять подсказывая мне, что этот легендарный Город был в реалиях когда-то построен людьми, которые не сомневались в том, что энергия пяти элементов, приводимая в действие Любовью к Богу, может быть обуздана человеком с… Чистой Душой и что Время есть думающая и… очень добрая субстанция.
   Те картинки моей жизни, которые мелькали перед глазами в пространстве между двумя пятнисто-рыжими валунами, через чувства, сопровождавшие их, как бы привели меня к выводу, что я, по большому счету, вроде бы мало грешил в своей жизни, кроме того, что в период молодости плохо слушал свою интуицию и упустил много времени, отпущенного мне для творчества. Но мне казалось, что я сполна компенсировал упущенное в молодости время необузданно интенсивной работой в зрелом возрасте. Оказалось, что нет.
   Груз упущенного времени тяжело завис в душе и совершенно ясно перешел в жуткую желудочную боль. Я понял, что эта боль и есть то наказание, которое вынес мне Царь Смерти Яма, — наказание за упущенное время.
   — Ох и строг же ты, Яма! — проговорил я, задыхаясь от боли.
   — Неужели жизнь человека оценивается столь строго?!
   Неужели нельзя простить?! Ведь я же упускал время лишь в период неразумной молодости! Почему же нельзя простить… и зачем наказывать столь жуткой болью?! Почему я не был рожден тупым человеком, с которого и спрос-то невелик?! Почему моим предназначением явилось не то, чтобы всласть махать киркой или двигать лопатой, а слушать этот неясный шёпот интуиции?! Почему Бог не дал мне счастья быть тупым?!
   А боль все усиливалась, усиливалась и усиливалась. Я не выдержал и, схватившись за живот, упал на камни, корчась от боли.
   — О-о-о-ох! — стонал я, лежа на камнях рядом со выходом из Долины Смерти.
   Я поднял голову и помутившимся взглядом посмотрел вокруг. Рядом со мной лежала кость, человеческая кость.
   Я ещё раз взглянул на свои руки, ожидая, что в них увижу признаки увядания и испепеления. Но их не было… А я хотел смерти, я уже желал её. Я устал от боли.
   — О-о-о-ох! — продолжал стонать я. — Молодость подвела!
   Я приподнялся на локте и ещё раз посмотрел на свои руки. Все пальцы были в грязи; видимо, я в отчаянии скреб землю-матушку. Но руки были розовыми, даже красными, — в них текла кровь.
   И тут я понял, что я не умираю, не испепеляюсь, а наказываюсь болью, всего-навсего болью, хотя и жуткой болью. Царь Смерти Яма вынес мне такой приговор. Он не забирал меня.
   Я встал на колени и так, согнувшись и положив голову на землю, простоял довольно долгое время. Слезы бежали их моих глаз, окропляя землю. Я плакал и стонал, плакал и стонал, иногда вытирая слезы прямо о тибетские камни и размазывая грязь по лицу. Подняться у меня не было сил.
   Со слезами пришло облегчение. Я стал по-детски всхлипывать, лишь иногда, при приступах боли, тихо завывая и плача, плача и плача.
   — А-а-а… — безвольно всхлипывал я. — А-а-а… А-а-а…
   Наконец я с трудом поднялся на ноги и, с непонятным недовольством ощущая, что все же стою на них, поднял компас, чтобы взять азимут к тому месту, где должен был ждать меня Равиль. Я еле увидел стрелку — компас весь был в грязи.
   — Вот он, вот он… — прошептал я перекошенными от боли губами, определяя азимут.
   Я плюнул на палец и слюной стал вытирать грязь на крышке компаса. Слюна была тёплой.
   — Жив, что ли? — пролепетал я. — Спасибо тебе, Царь…
   Я шагнул вперед. Ноги, хотя и плохо, слушались меня. Я пошел по азимуту, туда, где ждал меня Равиль. Страшно болел желудок. Но я надеялся, что Царь Смерти Яма оставил меня здесь — на этом Свете. Я, наверное, был ещё нужен здесь.
   Метров за двести до бугра, где должен был сидеть Равиль, у меня кончились силы. Я пошел на четвереньках. Так и дошёл до Равиля — почти на четвереньках. Равиль подскочил ко мне. Взял меня под локти и попытался поднять. А я схватил его за ноги, уткнулся лицом в его колени и громко, не стесняясь, застонал.
   — Что, шеф?
   — услышал я голос Равиля.
   — Я живой?
   — спросил я.
   — Да, — ответил он недоуменно.
   — Не постарел?
   — Да нет. Розовенький такой.
   А потом Равиль дал мне таблетки от желудка и, откуда-то, из-под камней набрав горсть воды, дал мне запить.
   Вроде бы стало легче. Я широко раскрыл глаза и посмотрел на окружающий меня мир. Силы стали вливаться в меня. Желудок, конечно, болел, но уже не столь сильно.
   Я встал и медленно пошёл вперед. Что-то хрустнуло в колене; этого я испугался, — мне показалось, что мои кости начали рассыпаться, а истлевающие ноги — оседать. Я даже потрогал колени, — они были жесткими и натружено гудели.
   Это меня успокоило, я ещё шагнул вперед, ещё, ещё, ещё … и тихонько побрел вверх по склону.
   — Иду ведь, а! Живой, значит… — сказал я сам себе.
 

Боль

   А желудок болел, сильно болел. Но эта боль стала уже привычной; я свыкся с ней и уже воспринимал её как нечто естественное. Мне даже было трудно представить такое состояние, когда нет этой сжимающей боли.
   Вместе с этой болью я шёл и шёл вверх, с радостью ощущая, что не умираю. И мне казалось странным, что я не умираю. Меня даже удручало то, что я живу. Я был… готов к смерти, но… я еще жил.
   Через некоторое время я стал прислушиваться к своей боли. Она была такая же, как и при обычном обострении язвы моего желудка, но намного сильнее. Однако эта боль имела одну необычную особенность — она как бы исходила не от желудка, а вытекала откуда-то из души, постепенно переливаясь в область желудка. А в душе что-то стонало и плакало, сильно плакало. От этого странного плача души и исходила боль.
   Я постарался осознать причину плача своей души. Это у меня долго не получалось. А потом я как-то неожиданно понял, что плач есть выход из души негативной энергии и что после плача должно наступить облегчение. Я понял, что негативная энергия выходила из меня, выходила через эту жуткую желудочную боль.
   Осознание этого дало какое-то облегчение. Я стал относиться к боли как к заслуженному наказанию за некогда запятнанную совесть перед… своей интуицией. Это наказание показалось мне слишком жестоким. Но через эту боль до меня ясно дошло, какие страдания испытал бы в Долине Смерти, например, жадный человек — испепеление его тела сопровождалось бы дикой болью, но несравненно большие страдания испытал бы его дух, выходящий из истлевающего тела. Царь Смерти оказался жестоким, но жестоким оправданно — в противном случае, без жестокого наказания, у людей рождались бы дети с жадным, завистливым или стервозным нравом.
   Мне стало жалко таких людей, но я уже знал, что жалость не есть благородное чувство, а есть лишь ложное копирование благородного сострадания, поскольку не может быть сострадания к тому, что должно быть наказано, наказано или здесь, или там, на Том Свете.
   Вскоре я снова увидел Зеркало Царя Смерти Ямы. У меня ёкнуло сердце. А на душе стало грустно-грустно, так грустно, как бывает, когда теряешь кого-то очень близкого… Я даже остановился на какое-то время, с непонятным вожделением посмотрев на «Зеркало» и по-доброму представив Человека с Большой Буквы по имени… Время.
   — Шеф, здесь нельзя останавливаться. Тату говорил… — послышался голос Равиля.
   — Да, да, я пошёл, — тихим голосом ответил я.
   На полусогнутых от слабости ногах я повторно пересек зону действия Зеркала Царя Смерти Ямы.
   Я почувствовал, что мне не хочется уходить отсюда, Царь Смерти был не просто жесток, а как бы… манил к себе и… не хотел отпускать.
   — Смерть не хочет отпускать меня, промелькнула мысль, вызвав резкое усиление боли в желудке.
   Я остановился, согнулся и застонал. А потом я поднял голову, обернулся и снова посмотрел на Зеркало Царя Смерти Ямы. Мне показалось, что оно смотрит на меня… добрыми глазами Смерти. Оно, это Зеркало, как бы провожало меня. А я уходил, чтобы вновь возвратиться в наш бренный мир, тот мир, где так много душевной грязи. Мне не хотелось возвращаться туда.
   Я еще раз прислушался к жуткой и уже привычной боли в области желудка. Теперь я четко осознавал, что через эту боль моя душа очищается, выводя через этот «болевой канал» негативную энергию, накопившуюся во мне.
   — А ведь я хочу, очень хочу ещё и ещё очиститься! — чуть ли не выкрикнул я. — Я хочу, очень хочу обрести то, о чем говорят все религии мира, я хочу обрести… Чистую Душу.
   Это понятие, называемое Чистой Душой, представилось мне столь манящим и сладким, что я чуть было не повернул назад, чтобы опять вернуться к тем двум валунам, похожим на четырехглазых пятнисто-рыжих собак, встать между ними и опять предстать перед очищающим Судом Совести Царя Смерти Ямы.
   Но слабые ноги несли и несли меня вперед: наверное, надо было, чтобы эти ноги донесли меня до нашего бренного мира.
   Чувство грусти совсем захватило меня. Я понимал, что в том бренном мире, куда несли меня мои слабые ноги, понятие Совесть, как говорится, не в почете. Мне даже захотелось, чтобы Всевышний построил всех людей в ряд и по очереди подверг их Суду Совести Ямы, ставя их между двумя валунами, похожими на пятнисто-рыжих четырехглазых собак, чтобы они, эти люди «родного мне» бренного мира, прочувствовали наконец-то, что такое Совесть, и через жуткую боль или через жуткое созерцание испепеления своего тела наконец поняли, что Бог конечной целью прогресса человека определил достижение состояния, которое называется Чистой Душой.
 

Цена Совести

   Шагая, я вспомнил одного жутко богатого человека, который привез ко мне своих детей — дочь и сына, безнадежно слепнущих от куриной слепоты. Этот человек, упрашивая меня придумать что либо сверхъестественное, вдруг обратил внимание на мой вполне приличный хирургический костюм и поинтересовался его ценой. Я недоуменно посмотрел на него и ответил, что этот костюм стоит 2000 рублей.
   Он в ответ помахал лацканом своего пиджака и сказал, что он стоит 2000 долларов (в 30 раз больше), намекнув, что я, если придумаю что-либо сверхъестественное, тоже буду ходить в таком пиджаке, в ответ на что я пожал плечами и внимательно присмотрелся к этому пиджаку. Он не вызвал у меня никаких эмоций — так себе, серая мятая тряпочка в клеточку.
   «Этюд с пиджаком», конечно же, не смог простимулировать мой мыслительный процесс, тем более что я по натуре не способен не только отличить дорогую материю от дешёвой, но и даже увидеть дыру на собственной одежде. Я просто поморщился и предложил этому жутко богатому человеку положить своих детей в нашу клинику, чтобы попытаться хирургическим путем вернуть им маломальское зрение.
   Маломальское зрение не удовлетворило жутко богатого человека. Он стал намекать, что если зрение будет выше, то он раскошелится мне и на брюки по такой же цене. Я представил, что если на моей и так не очень складной фигуре будут висеть еще и такие же в клеточку брюки, в которых из-за безобразной цены нельзя позволить себе сесть на грязную скамейку с прилепленной к ней жвачкой, то я стану рабом этого сверхдорогого костюма и буду всегда помнить о той цене, за которую он куплен. Да и клеточка вызвала у меня тюремные ассоциации.
   В общем, от костюма в клеточку я отказался. Тогда жутко богатый человек предложил мне костюм в полоску. Это ещё более УСИЛИЛО мои тюремные ассоциации, и я с негодованием взглянул на него, пояснив, что операция будет проходить в порядке попытки и что я не могу полностью гарантировать положительный результат операции, даже если к костюму приплюсуются ещё носки и трусы.
   А жутко богатый человек все еще не понимал меня. Он, мне кажется, уже думал о новом нательном белье, которое я никогда не ношу из-за несимпатичности слова «кальсоны». Мне показалось, что этот человек вскоре предложит купить мне ещё и дорогие портянки.
   В конце концов жутко богатый человек, отойдя от бесплодных попыток вырядить меня на свой бутиковый вкус, не на шутку расфилософствовался на тему об умении зарабатывать деньги и о роли денег для достижения свободы личности, что с дурости проронил неосторожную фразу о том, что они, богатые люди, хорошего врача всегда купят.
   — Подобные фразы мне часто приходится слышать от богатых людей, — завелся я тогда. — Один нефтяной босс, сын которого имел подобное заболевание, говорил мне это же!
   Помню, у меня побагровело лицо, а на шее выступила пульсирующая вена. Я бычьим взглядом посмотрел на жутко богатого человека и сказал, что настоящего врача купить нельзя и что настоящий врач отличается от просто хорошего врача тем, что он подходит к каждому больному с душой и состраданием. К сожалению, я так и не смог донести до него, что деньги препятствуют тому, чтобы сам Бог подсказал тебе, как разгадать болезнь и вылечить её.
   Жутко богатый человек в ответ вытащил из кармана пачку долларов и сказал что-то наподобие того, что перед такой суммой я не удержусь и придумаю все, что нужно для его детей, которых он очень любит.
   Я, еле сдерживая себя, чтобы грубо не выставить его за дверь, порекомендовал ему приехать через полгодика — авось что-нибудь удастся придумать. А пачку долларов я демонстративно засунул обратно во внутренний карман его шикарного клетчатого пиджака, слегка коснувшись его потной груди.
   Жутко богатый человек приехал через три года, когда его дети уже совсем ослепли. На этот раз он был одет в пиджак в полоску. Я, конечно же, повозмущался тем, что они приехали столь поздно, но… что же было делать! Жутко богатый человек стал оправдываться, говоря, что его дети привыкли проводить зиму в Южной Африке, а лето — в Южной Англии и что затащить их в холодную Россию было трудно. Он даже сказал, что приезд их в Россию, тем более в провинциальную Уфу, можно интерпретировать почти как героизм и честь для нашего города. Поэтому мне, доктору Мулдашеву, надо особо постараться, чтобы его дети совершили «опасное путешествие» в «родную» Россию не зря и… уехали в Южную Африку совершенно зрячими. А за деньгами дело не станет — пачка долларов будет моя.