Страница:
Она огляделась, щурясь от едкого дыма, и увидела еще груды старой одежды, еще людей, мертвых… и умирающих, и теперь она поняла, откуда эти крики. Даже по прошествии стольких лет она помнит — первое, что пришло ей в голову, были слова прощения: извините меня… Даже сейчас она понимала, что слова эти были необходимы, но в то же время и бессмысленны. Она ни в чем не была виновата, не она начинала эту войну, но она была среди них, живая, и именно за это должна была просить у них прощения.
В тот день она еле шла по разрушенной улице, падая, поднимаясь и снова падая. Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Наконец нога подкосились, и она забилась в угол, когда-то здесь был чей-то цветник. Шум то нарастал, то затихал, сквозь дым она еле различала фигуры людей в разных по цвету формах. Большинство, как она догадалась позднее, были перепуганные пассажиры поезда, некоторые были повстанцами. Потом, намного позднее, все кругом были уже в знакомой ей форме, форме, в которой она привыкла видеть отца и дядьев.
Но кое-что она просто не могла вспомнить. Точнее, она вспоминала уже раз, и ей тогда сказали, что это дурные сны.
— Я всегда говорил, что было бы лучше, если бы они сразу рассказали тебе всю правду, — сказал Себэстиан. — По крайней мере когда ты выросла. Тем более что того негодяя уже не было в живых, он все равно не мог бы никому навредить, тем более тебе.
Она не хотела этого слышать. Она не хотела этого вспоминать… она не могла. Это сны, сны, которые вызвала лихорадка, плохие сны.
— И так ужасно, что это вообще могло случиться, неважно, кто бы он ни был. Изнасиловать ребенка, просто жуть. Но чтобы один из наших…
Она зафиксировала свое внимание на одной детали, которая показалась ей спасительной.
— Я… не знала, что он умер.
— Ну, отец же не мог рассказать тебе этого, не рассказав обо всем другом, правда? Он надеялся, что ты обо всем забудешь… Или будешь думать, что это были только лишь сны, сны после лихорадки.
Он говорил ей, что это сны после лихорадки, что все закончилось, что теперь она в безопасности… он говорил ей, что не сердится на нее. Но она чувствовала его гнев как большую тучу, эта туча окутывала ее, она несла опасность, ослепляла ее разум, как дым слепил глаза.
— Ты… ты уверен?
— В чем? Что негодяй мертв? Да… я абсолютно уверен.
Сработали невидимые механизмы, они прокрутились, остановились и встали на свое место, почти беззвучно щелкнув.
— Это ты убил его?
— На карту была поставлена карьера твоего отца. Офицер не может убить человека просто так, даже такого скота, который насилует детей. А ждать суда означало замешивать во всю эту историю тебя. Ни один из нас не хотел этого. Лучше было мне сделать дело и нести ответственность… Не так уж все оказалось плохо, в конце концов. Смягчающие вину обстоятельства.
Или оправдывающие… Ее ум с готовностью нырнул в эту словесную путаницу. Она подумала, что «оправдывающие» и «смягчающие вину обстоятельства» вроде бы так похоже звучат, но на самом деле находятся на разных полюсах юридического луча.
— Рада узнать это, — сказала Эсмей, просто чтобы что-нибудь сказать.
— Я всегда говорил, что надо тебе рассказать все, — ответил Корон. И вдруг смутился. — Вообще-то, я ничего об этом не говорил, ты же понимаешь. Я говорил это самому себе. С твоим отцом спорить невозможно. А ты его дочь, не моя.
— Не волнуйся об этом, — сказала Эсмей. Ей трудно было удерживать внимание, комната скользила куда-то влево, по медленной-медленной спирали.
— А ты уверена, что во всем сама разобралась и только лишь не знала, что негодяй умер? Тебе помогли с этим во Флоте?
Эсмей пыталась мысленно вернуться к теме разговора, но ничего не получалось.
— Со мной все в порядке, — проговорила она. — Не волнуйся об этом.
— Я очень удивился, когда узнал, что ты хочешь покинуть планету и поступить во Флот. Мне казалось, что на твою жизнь бойни и кровопролитий хватило… Но, наверное, гены дают о себе знать.
Как же ей от него отделаться, вежливо и тактично? Не может же она сказать ему, чтобы он уходил, что у нее раскалывается голова. Суизы не говорят такого гостям. Но ей так необходимо, боже, как ей нужно хотя бы несколько часов побыть одной.
— Эсмайя?
Эсмей подняла взгляд. Ее сводный брат застенчиво улыбался.
— Отец послал меня спросить, не поднимешься ли ты в зимний сад? — Он повернулся к Корону: — Вы позволите, сэр?
— Ну конечно же. Теперь очередь твоих родных. Эсмайя, спасибо, что ты уделила мне столько времени. — Он поклонился, опять став очень официальным, и вышел.
Глава 6
В тот день она еле шла по разрушенной улице, падая, поднимаясь и снова падая. Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Наконец нога подкосились, и она забилась в угол, когда-то здесь был чей-то цветник. Шум то нарастал, то затихал, сквозь дым она еле различала фигуры людей в разных по цвету формах. Большинство, как она догадалась позднее, были перепуганные пассажиры поезда, некоторые были повстанцами. Потом, намного позднее, все кругом были уже в знакомой ей форме, форме, в которой она привыкла видеть отца и дядьев.
Но кое-что она просто не могла вспомнить. Точнее, она вспоминала уже раз, и ей тогда сказали, что это дурные сны.
— Я всегда говорил, что было бы лучше, если бы они сразу рассказали тебе всю правду, — сказал Себэстиан. — По крайней мере когда ты выросла. Тем более что того негодяя уже не было в живых, он все равно не мог бы никому навредить, тем более тебе.
Она не хотела этого слышать. Она не хотела этого вспоминать… она не могла. Это сны, сны, которые вызвала лихорадка, плохие сны.
— И так ужасно, что это вообще могло случиться, неважно, кто бы он ни был. Изнасиловать ребенка, просто жуть. Но чтобы один из наших…
Она зафиксировала свое внимание на одной детали, которая показалась ей спасительной.
— Я… не знала, что он умер.
— Ну, отец же не мог рассказать тебе этого, не рассказав обо всем другом, правда? Он надеялся, что ты обо всем забудешь… Или будешь думать, что это были только лишь сны, сны после лихорадки.
Он говорил ей, что это сны после лихорадки, что все закончилось, что теперь она в безопасности… он говорил ей, что не сердится на нее. Но она чувствовала его гнев как большую тучу, эта туча окутывала ее, она несла опасность, ослепляла ее разум, как дым слепил глаза.
— Ты… ты уверен?
— В чем? Что негодяй мертв? Да… я абсолютно уверен.
Сработали невидимые механизмы, они прокрутились, остановились и встали на свое место, почти беззвучно щелкнув.
— Это ты убил его?
— На карту была поставлена карьера твоего отца. Офицер не может убить человека просто так, даже такого скота, который насилует детей. А ждать суда означало замешивать во всю эту историю тебя. Ни один из нас не хотел этого. Лучше было мне сделать дело и нести ответственность… Не так уж все оказалось плохо, в конце концов. Смягчающие вину обстоятельства.
Или оправдывающие… Ее ум с готовностью нырнул в эту словесную путаницу. Она подумала, что «оправдывающие» и «смягчающие вину обстоятельства» вроде бы так похоже звучат, но на самом деле находятся на разных полюсах юридического луча.
— Рада узнать это, — сказала Эсмей, просто чтобы что-нибудь сказать.
— Я всегда говорил, что надо тебе рассказать все, — ответил Корон. И вдруг смутился. — Вообще-то, я ничего об этом не говорил, ты же понимаешь. Я говорил это самому себе. С твоим отцом спорить невозможно. А ты его дочь, не моя.
— Не волнуйся об этом, — сказала Эсмей. Ей трудно было удерживать внимание, комната скользила куда-то влево, по медленной-медленной спирали.
— А ты уверена, что во всем сама разобралась и только лишь не знала, что негодяй умер? Тебе помогли с этим во Флоте?
Эсмей пыталась мысленно вернуться к теме разговора, но ничего не получалось.
— Со мной все в порядке, — проговорила она. — Не волнуйся об этом.
— Я очень удивился, когда узнал, что ты хочешь покинуть планету и поступить во Флот. Мне казалось, что на твою жизнь бойни и кровопролитий хватило… Но, наверное, гены дают о себе знать.
Как же ей от него отделаться, вежливо и тактично? Не может же она сказать ему, чтобы он уходил, что у нее раскалывается голова. Суизы не говорят такого гостям. Но ей так необходимо, боже, как ей нужно хотя бы несколько часов побыть одной.
— Эсмайя?
Эсмей подняла взгляд. Ее сводный брат застенчиво улыбался.
— Отец послал меня спросить, не поднимешься ли ты в зимний сад? — Он повернулся к Корону: — Вы позволите, сэр?
— Ну конечно же. Теперь очередь твоих родных. Эсмайя, спасибо, что ты уделила мне столько времени. — Он поклонился, опять став очень официальным, и вышел.
Глава 6
Эсмей обернулась к Жермону. Пятнадцатилетний юноша, казалось, целиком состоял из ушей, носа и огромных ступней.
— Что… хочет отец?
— Он в оранжерее с дядюшкой Бертолем… Он сказал, что, с одной стороны, ты, наверное, устала от россказней старого солдата, а с другой — он сам хочет еще порасспрашивать тебя о Флоте.
Во рту у нее совсем пересохло. Она не могла ни о чем думать.
— Скажи ему… Скажи ему, что Себ ушел, а я приду через несколько минут. Поднимусь к себе немного освежиться.
Наконец-то устои общества на Альтиплано сработали в ее пользу. Ни один мужчина не сможет запретить ей провести несколько минут наедине/чтобы привести себя в порядок. И никто не будет ее торопить. Она, не глядя под ноги, поднялась вверх по лестнице, даже не замечая медных поперечин, удерживающих на месте ковер, не замечая выемки на самих ступенях. Ее тело хорошо знало, как подняться по этой лестнице, где нужно поворачивать, где найти выключатели.
Она зашла в ванную комнату, прислонилась к стене, включила холодную воду и подставила руки под струю. Она не знала зачем. Она вообще ничего не понимала, не знала, сколько прошло времени. Вода автоматически отключилась, как на корабле, и она снова нажала на кнопку. Неожиданно ее вырвало, уже наполовину переваренные остатки обеда смешались с холодной водой и исчезли в сливном отверстии. Снова спазм, потом отпустило, но ощущение внутри было крайне неприятное. Она набрала в руки воды из-под крана и выпила ее залпом — холодную, вкусную воду. Желудок напрягся, но выдержал. Ее редко тошнило. Даже тогда. Даже тогда, когда ей было настолько больно, что она думала, от боли ее вот-вот разорвет на кусочки. Настоящая боль, не приснившаяся в лихорадочных кошмарах.
Из зеркала на нее смотрело чье-то чужое лицо, какая-то изможденная старуха с непослушными темными волосами. Лицо старухи было перепачкано слезами и рвотой. Так нельзя. Точно повинуясь какому-то ритуалу, Эсмей вытянула из стопки полотенце, намочила его и отмыла лицо и руки. Сухим концом она тщательно вытерлась и растирала лицо до тех пор, пока нездоровый зеленоватый оттенок не сменился нормальным розовым. Потом она смочила руками волосы, расправляя выбившиеся пряди, затем вытерла руки. Вода снова остановилась, теперь она не стала больше включать ее, а сложила мокрое полотенце и повесила его на вешалку.
Отражение в зеркале уже не было таким чужим. Эсмей заставила себя улыбнуться, и там, в зеркале, улыбка выглядела куда более естественно, чем на ее собственном лице. «Надо переодеться», — подумала она, оглядев рубашку. На бледном желтовато-коричневом фоне выделялось несколько темных пятен. Обязательно надо переодеться. Она переоденется и станет кем-нибудь другим… Все вокруг было как в тумане. Она ничего не могла разобрать и только почувствовала, как споткнулась обо что-то.
Продолжая двигаться на ощупь, она открыла дверь и добралась до своей комнаты. Когда она сняла рубашку, то поняла, что ей нужно снять с себя и все остальное. Она старалась двигаться как можно быстрее, хватала первое, что попадалось под руку, и смотрела в зеркало, только чтобы убедиться, что воротник не перекручен и пуговицы застегнуты правильно. Бледность прошла. Она снова была похожа на Эсмей Суизу.
А может, нет? Может, Эсмей Суизы и вообще не существует? Разве может реальный человек существовать во лжи? Ей все еще казалось, что ее окружает плотная стена тумана, в котором она задыхалась. Она старалась ухватить обрывки воспоминаний, связать их с тем, что рассказал Себ Корон.
Когда туман немного рассеялся и сознание ее прояснилось, первое чувство, которое захлестнуло ее, было простое облегчение. Она все-таки оказалась права. Она всегда знала правду, она ни в чем не ошиблась. Тут вмешалось ее взрослое «я»: что за глупость бежать из дома, да еще в такое время, в разгар гражданской войны, пытаться проехать почти через всю планету. Она попробовала успокоиться. Она была всего-навсего ребенком. Всем известно, что дети не понимают многие вещи. В основном в том, что видела, в том, что говорила правду о всех событиях, происшедших с ней, она была абсолютно права.
На смену облегчению пришла ярость. Она поступила правильно, а ей в ответ лгали. Ей говорили, что она ошибается, что после лихорадки у нее спутались все мысли… а может, и лихорадки-то не было? Она уже думала поднять все медицинские карты в доме, но потом сообразила, что уж в картах-то наверняка будут все нужные записи и о болезни, и об осложнениях. Она не могла проверить, подлинные они или нет. И кому она хочет что-либо доказать?
В данный момент всем. Ей хотелось вытащить правду перед отцом, перед дядей, даже перед папашей Стефаном. Ей хотелось схватить их за шиворот, заставить их увидеть то, что видела она, почувствовать то, что чувствовала она, чтобы они признали, что она пережила то, что с ней на самом деле произошло.
Но они ведь все знают. Вслед за возбуждением наступило изнеможение, как после лихорадки. Она чувствовала, что ее сковывает усталость, она еле-еле могла пошевелить пальцами. Они все знали и обманывали ее.
Она могла молчать, пусть они думают, что она так ничего и не знает. Могла снова сбежать, как сбежала раньше. Им это будет даже удобно, а она станет их соучастницей.
Или же она могла сказать им все.
Она снова посмотрела в зеркало. Такой она будет, если станет адмиралом, как тетка Херис Серрано. За последний час исчезли все ее сомнения, вся неуверенность. Она не могла назвать словами то, что видела теперь в этом лице, но верила глазам, которые смело смотрели прямо на нее.
Интересно, отец все еще в оранжерее? Сколько прошло времени? Она очень удивилась, взглянув на часы. С тех пор, как она поднялась наверх, по местному времени прошло всего лишь полчаса. Она направилась в оранжерею, на этот раз собранная и подтянутая. Словно и не было замешательства и растерянности… Вот небольшой уступ в шестой ступеньке снизу, вот разболтанный гвоздик на ковровой рейке, а вот и трещинка в самой рейке. Она замечала каждую мелочь, каждый запах, каждый звук.
Отец вместе с Бертолем и садовником склонились над ящиком с рассадой. Благодаря обострившимся, как никогда, чувствам она замечала все детали. Ярко-оранжевые и солнечно-желтые лепестки растений… С за-зубринками по краям листья похожи на кружева. Руки садовника на столе рядом с горшочками, под ногтями черная земля. Покрытая красными пятнами шея дяди. Белые морщины на лице отца, это он щурился, глядя на солнце. Пуговица на рукаве у Бертоля висит на одной нитке.
Она переступила с ноги на ногу, и от соприкосновения подошв с плитками пола раздался громкий звук. Она сделала это специально.
— Эсмайя… иди посмотри на новые гибриды. По-моему, они будут здорово смотреться в вазонах перед домом… Надеюсь, старик Себэстиан не слишком тебя утомил.
— Нет, — ответила Эсмей. — Мне было с ним очень интересно. — Ей казалось, что голос у нее совершенно спокоен, но отец в недоумении поднял глаза:
— Что-то случилось, Эсмей?
— Мне нужно поговорить с тобой, отец, — сказала она так же спокойно. — Может, у тебя в кабинете?
— Что-то серьезное? — спросил он, не двигаясь. Ее опять охватил приступ ярости.
— Если считать семейную честь делом серьезным, — ответила она.
У садовника дернулись руки, растения в горшках задрожали. Он потянулся к ящику с рассадой и что-то прошептал. Отец поднял подбородок, садовник схватил ящик и поспешно удалился через заднюю дверь оранжереи.
— Хочешь, чтобы я тоже ушел? — спросил дядя, уверенный, что она ответит «нет».
— Да, пожалуйста, — сказала она и попыталась вложить в этот ответ всю колкость, на какую была способна. Дядя вздрогнул, посмотрел на ее отца, потом снова на нее:
— Эсмей, что…
— Скоро узнаешь, — ответила Эсмей. — Но сейчас я хочу поговорить с отцом наедине.
Бертоль покраснел, но вышел. Он еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.
— Слушаю тебя, Эсмайя. Можно было обойтись без грубостей. — Но голос отца был усталым и, ей показалось, немного испуганным. Мышцы вокруг глаз и носа были напряжены, он побледнел так, что не загоревших морщин на лице почти не было видно. Если бы он был лошадью, то опустил бы уши и нервно подергивал хвостом. Он прекрасно мог догадаться, что у нее на уме. Интересно, догадался ли?
Она подошла к нему и провела рукой по листьям одной из пальм.
— Я говорила с Себом Короном… вернее, он говорил… и меня очень заинтересовало то, что он сказал.
— Да? — Отец держался вызывающе.
— Ты обманывал меня… Ты говорил, что все это просто дурные сны, что ничего на самом деле не было…
На какое-то мгновение ей показалось, что он попробует сделать вид, будто не понимает ее, но вот щеки его внезапно порозовели, затем снова побледнели.
— Мы делали это для твоей же пользы, Эсмайя. Именно такого ответа она и ждала.
— Нет. Не для меня. Для семьи — да, возможно, но не для меня. — Голос не подвел ее, и она даже этому удивилась. Она уже решила, что все равно пойдет до конца, даже если голос сорвется, даже если она расплачется прямо перед ним, хотя не плакала перед отцом уже много лет. Почему он не должен видеть ее слез?
— Не только для тебя, я согласен. — Он посмотрел на нее из-под густых бровей, теперь уже седых. — Ради других, пусть даже ценой твоих волнений…
— Волнений? Это ты называешь волнениями? Тело вспомнило перенесенную боль, ту особую боль. Тогда она пыталась кричать, пыталась отпихнуть этого человека, пыталась укусить его. Сильные взрослые руки, закаленные войной, легко удерживали ее, она вся была тогда в синяках и царапинах.
— Нет, я не имел в виду физические страдания, а то, что ты не могла тогда понять, что случилось. Ты не могла указать нам этого человека, Эсмайя, ты ведь его толком и не разглядела. И все говорили нам, что ты забудешь…
Она почувствовала, как губы складываются в какое-то подобие оскала. По выражению отцовского лица она представила, на что сейчас была похожа.
— Я помню его, — сказала она. — Я не знаю его имени, но я помню его.
Отец покачал головой:
— Ты не могла в то время рассказать все связно и подробно. Ты устала, была напугана, ты, возможно, даже не видела его лица. Теперь ты участвовала в настоящем сражении, ты знаешь, какая при этом бывает путаница и смятение…
Он еще сомневается, он смеет сомневаться даже теперь, когда она говорит ему, что знает. В сознании яркой чередой пронеслись недавние события на «Дес-пайте». Смятение, путаница? Возможно. С точки зрения изложения фактов на суде — да, но она прекрасно видела лица всех, кого убила, и тех, кто пытался убить ее. И запомнит их навсегда.
— Покажи мне картотеку полка, — проговорила она, чуть не задохнувшись от злобы. — Покажи, и я сразу найду его.
— Ты вряд ли сможешь узнать… после стольких лет.
— Себэстиан сказал, что убил его… Значит, ты знаешь, о ком идет речь. Если я смогу узнать его, ты поверишь, что я все помню. И что ты был не прав, а я права.
Эсмей не задумывалась или не хотела задумываться, почему это ее сейчас так волновало. Доказывать генералу, что он не прав, убийственно с профессиональной точки зрения и глупо с военной. Но…
— Навряд ли, — снова сказал отец, но без прежней уверенности. Без лишних слов он направился к своему кабинету. Эсмей пошла за ним, она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не ударить его в спину. Он подошел к экрану и нажал на нужные кнопки. Эсмей заметила, что руки у него дрожат. Она испытала спокойное удовлетворение. Отец отступил, а она подошла поближе.
На экране появлялись лица, по шесть сразу. Она внимательно смотрела, она сама точно не могла сказать, узнает она этого человека или нет. Может, отец даже открыл не тот год. Ему ведь хотелось, чтобы она не узнала. Он вполне мог бы обмануть ее, правда это на него не похоже, даже в такой ситуации.
Суизы не лгут… А он ее отец.
Он обманывал ее раньше, именно потому что был ее отцом. Она заставила себя перестать об этом думать и уставилась на экран.
Большинство из лиц она вообще не узнавала, да и откуда? Она не была в Бухоллоу-Бэррекс после того, как отец отправился туда. Некоторые лица показались знакомыми, но при виде их она не испытала ни страха, ни угрозы. Наверное, эти люди до того служили вместе с отцом, а может, даже охраняли эстансию. И среди них такой молодой Себэстиан Корон, его-то она мгновенно узнала. Значит, с памятью все в порядке.
Она слышала, как дышит отец, но даже не смотрела на него. Она смотрела только на экран. Ей и так было нелегко сконцентрировать внимание, да еще горло сжимало, как в тисках. Вереница лиц, одно за другим, она слышала, как отец пошевелился в кресле, но ничего ей не сказал. Кто-то подошел к двери. До нее донесся шорох одежд, но она даже не обернулась. Отец, видимо, жестом приказал человеку удалиться, потому что она не слышала никаких разговоров, лишь удаляющийся шорох.
Почти весь личный состав полка, а она так и не нашла лица, которое сама внутренне не могла заставить себя восстановить. Ее начали мучить сомнения. Лицо, которое осталось у нее в памяти, было в тот момент искажено, как могут искажаться лица мужчин, готовых к насилию… Возможно, она не узнает его среди этих торжественных, бесстрастных лиц. Но он должен быть тут… Корон, уж конечно, сказал бы ей, если бы он служил в другом полку или был бы офицером.
А может, не сказал? Она заставила себя не останавливаться и перешла к офицерскому составу. Первым шел отец: никаких седых волос, рот — одна прямая твердая линия. Дальше в порядке уменьшения званий… У нее перехватило дыхание. Да. Сердце чуть не остановилось, потом чуть не выскочило из груди от страха, того старого страха. Он смотрел на нее прямо с экрана, аккуратный, красивый, волосы цвета меда зачесаны назад… Она помнила более темные волосы, спутавшиеся от пота и грязи. Но это он, точно он, она не сомневалась ни секунды.
Она пыталась найти в его лице какой-то изъян, порочность. Ничего такого. Правильные черты, серые глаза, такие не часто встречались на Альтиплано и очень ценились. Маленький значок отличника учебы,косичка на эполетах указывала на то, что он был старшим сыном в семье и на него возлагались особые надежды. Губы сжаты в одну прямую линию, — наверное, подражал ее отцу… Имя… она должна знать его имя. Она знала его семью. Даже танцевала с его младшими братьями во время Праздника Урожая за год до того, как уехала с Альтиплано.
Во рту пересохло, она не могла говорить. Эсмей пыталась сглотнуть. Тогда она тоже ничего не могла выговорить. Наконец она сказала:
— Этот, — и пальцем ткнула в лицо. И очень удивилась, что руки не дрожат.
Отец встал, она чувствовала, как он подходит к ней сзади, и постаралась не отшатнуться. Он издал звук, как будто кто-то ударил его в живот.
— Боже мой! Ты узнала… Каким образом? Гнев развязал ей язык:
— Я же говорила тебе. Я все помню.
— Эсмайя…— простонал он. Это была мольба. Он положил руку ей на голову. Она высвободилась и отошла от экрана.
— Я не знала, как его зовут, — сказала она. Удивительно, как это ей удается говорить ровным голосом. — Я была слишком маленькой, меня не представляли, даже если он и бывал у нас дома. Я не могла назвать тебе его по имени или описать по-взрослому. Но я знала. Ты ведь не показывал мне тогда эти фотографии.
Она взглянула на отца. Лицо его было словно высечено из белого мрамора, сухое, жесткое, неестественное. Это она его так видит или он такой на самом деле? Она перевела взгляд на стены, оглядела его кабинет, обращая внимание лишь на привычные, знакомые вещи, В ее сознании что-то менялось, как будто каменные стены оказались всего лишь декорациями на передвижных экранах. Что она в действительности о себе знает? О своем прошлом? На что можно положиться?
На фоне этого хаоса твердыми и непоколебимыми казались ей только последние годы, проведенные во Флоте. Она могла точно сказать, что с ней там происходило. С первого дня в подготовительной школе до последнего дня трибунала — она точно знала, что делала и кто что делал по отношению к ней. Она сама создала этот мир для себя, она ему доверяла. Адмирал Вида Серрано, во многом так похожая на ее отца, никогда не обманывала ее… Никогда ничего не скрывала. Все, что ей пришлось подавлять в себе, скрывать, ушло безвозвратно. Ей вовсе не нужно разыскивать ту Эсмей, которая любила ездить верхом, или рисовать, или играть на старинных музыкальных инструментах… Ей нужно позаботится о своей безопасности, и пока это у нее неплохо получалось. Она может принести в жертву Альтиплано, она уже это сделала.
— Эсмайя… прости меня. — «Он говорит искренне, — подумала она, — но какое это имеет значение». Слишком поздно и слишком не так.) — Если… раз ты помнишь, тебе надо пройти курс терапии.
— Здесь? — Слово выскочило раньше, чем она смогла спрятать всю боль, горечь и злость. — Здесь, где терапевты говорили мне, что я все это придумала, что это просто дурные лихорадочные сны?
— Прости меня, — повторил он, но теперь с ноткой раздражения. Она хорошо знала этот его тон. Он мог просить прощения, но на этом считал вопрос исчерпанным. Она должна принять его извинения и обо всем забыть. Но она не будет этого делать. Не будет делать, как раньше. — Я… мы ошиблись, Эсмайя. Теперь уже ничего не изменишь, все в прошлом. Вряд ли я смогу убедить тебя, как мне все это больно, я знаю, что наше поведение было ошибкой, но на то были свои причины. Я советовался…
— Не надо, — резко остановила она его. — Не оправдывайся. Я не глупа. Я вижу, что ты не думал о подобном результате. Он… — Она не могла осквернить свой язык произнесением его имени. — Он был офицером, сыном твоего друга. Шла гражданская война, и ты не мог рисковать, все могло бы закончиться феодальной враждой…
Она вспомнила, что отец того человека сам командовал достаточно большим военным подразделением. Это была бы уже не феодальная вражда, а реальная возможность проиграть войну. Как человек, получивший военное образование, она пыталась убедить себя, что страдания и боль одного ребенка, пусть этим ребенком была она сама, не могли перевесить по значимости исхода целой военной кампании. Но этим ребенком действительно, к несчастью, оказалась она, та боль до сих пор отзывается в ней, а ее тогда отказались даже выслушать всерьез. А теперь она не хотела принимать столь легкий ответ. Она была не единственной жертвой, но что, с точки зрения жертв, значат победы… победы для них не предназначены, они для других. Она зажмурилась, стараясь снова поглубже запрятать те чувства, которые хотели вырваться наружу.
— Ты и без омоложения стал благоразумным и осторожным. — Она уколола его этим новым оружием.
Последовало короткое молчание, отец дышал сейчас почти так же резко и отрывисто, как в тот роковой день дышала она.
— Тебе нужна помощь, Эсмайя, — наконец проговорил он. Голос его звучал теперь почти как всегда, ровно и уверенно, но в то же время ласково. Генерал должен уметь владеть собой, а у него еще и опыт почти всей жизни. Ей же так хотелось расслабиться, знать, что он ее любит и будет защищать.
Но она не осмелилась спросить его об этом.
— Возможно, — ответила она. — Но не здесь. И не теперь. — «И не с отцом, который ее предал», — подумала она.
— Ты не вернешься, — сказал он. Он никогда не был глуп. Эгоист, да, но не глупый. Сейчас он смотрел ей прямо в глаза, как смотрел бы в глаза командиру, которого уважал. — Ты больше не вернешься, так ведь?
Она не представляла, зачем бы ей понадобилось возвращаться снова, но еще не была готова окончательно сжечь все мосты.
— Не знаю. Возможно, нет, но… ты должен знать… я договорилась с Люси о табуне.
Он кивнул:
— Хорошо. Я бы этого не сделал, но… Думаю, я еще надеялся, что ты навсегда приедешь домой, особенно после того, как с тобой так обошлись.
А ты со мной обошелся лучше? Но она сдержалась. Казалось, что отец все-таки услышал, что вертелось у нее на языке.
— Я понимаю, — ответил он. Ничего он не понимал, но она не собиралась спорить, по крайней мере не теперь. Теперь ей хотелось уединиться, побыть одной. Она догадывалась, что ей все-таки придется какое-то время провести с психонянями, но сейчас…
— Пожалуйста, Эсмайя, — проговорил отец. — Пусть тебе помогут там, во Флоте, если ты не хочешь, чтобы помогли здесь.
— Я собираюсь поехать в долину, — ответила она, не обращая внимания на его слова. У него не было права указывать ей, что делать с раной, виной которой был он сам. — На один день. Завтра. Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь сопровождал.
— Что… хочет отец?
— Он в оранжерее с дядюшкой Бертолем… Он сказал, что, с одной стороны, ты, наверное, устала от россказней старого солдата, а с другой — он сам хочет еще порасспрашивать тебя о Флоте.
Во рту у нее совсем пересохло. Она не могла ни о чем думать.
— Скажи ему… Скажи ему, что Себ ушел, а я приду через несколько минут. Поднимусь к себе немного освежиться.
Наконец-то устои общества на Альтиплано сработали в ее пользу. Ни один мужчина не сможет запретить ей провести несколько минут наедине/чтобы привести себя в порядок. И никто не будет ее торопить. Она, не глядя под ноги, поднялась вверх по лестнице, даже не замечая медных поперечин, удерживающих на месте ковер, не замечая выемки на самих ступенях. Ее тело хорошо знало, как подняться по этой лестнице, где нужно поворачивать, где найти выключатели.
Она зашла в ванную комнату, прислонилась к стене, включила холодную воду и подставила руки под струю. Она не знала зачем. Она вообще ничего не понимала, не знала, сколько прошло времени. Вода автоматически отключилась, как на корабле, и она снова нажала на кнопку. Неожиданно ее вырвало, уже наполовину переваренные остатки обеда смешались с холодной водой и исчезли в сливном отверстии. Снова спазм, потом отпустило, но ощущение внутри было крайне неприятное. Она набрала в руки воды из-под крана и выпила ее залпом — холодную, вкусную воду. Желудок напрягся, но выдержал. Ее редко тошнило. Даже тогда. Даже тогда, когда ей было настолько больно, что она думала, от боли ее вот-вот разорвет на кусочки. Настоящая боль, не приснившаяся в лихорадочных кошмарах.
Из зеркала на нее смотрело чье-то чужое лицо, какая-то изможденная старуха с непослушными темными волосами. Лицо старухи было перепачкано слезами и рвотой. Так нельзя. Точно повинуясь какому-то ритуалу, Эсмей вытянула из стопки полотенце, намочила его и отмыла лицо и руки. Сухим концом она тщательно вытерлась и растирала лицо до тех пор, пока нездоровый зеленоватый оттенок не сменился нормальным розовым. Потом она смочила руками волосы, расправляя выбившиеся пряди, затем вытерла руки. Вода снова остановилась, теперь она не стала больше включать ее, а сложила мокрое полотенце и повесила его на вешалку.
Отражение в зеркале уже не было таким чужим. Эсмей заставила себя улыбнуться, и там, в зеркале, улыбка выглядела куда более естественно, чем на ее собственном лице. «Надо переодеться», — подумала она, оглядев рубашку. На бледном желтовато-коричневом фоне выделялось несколько темных пятен. Обязательно надо переодеться. Она переоденется и станет кем-нибудь другим… Все вокруг было как в тумане. Она ничего не могла разобрать и только почувствовала, как споткнулась обо что-то.
Продолжая двигаться на ощупь, она открыла дверь и добралась до своей комнаты. Когда она сняла рубашку, то поняла, что ей нужно снять с себя и все остальное. Она старалась двигаться как можно быстрее, хватала первое, что попадалось под руку, и смотрела в зеркало, только чтобы убедиться, что воротник не перекручен и пуговицы застегнуты правильно. Бледность прошла. Она снова была похожа на Эсмей Суизу.
А может, нет? Может, Эсмей Суизы и вообще не существует? Разве может реальный человек существовать во лжи? Ей все еще казалось, что ее окружает плотная стена тумана, в котором она задыхалась. Она старалась ухватить обрывки воспоминаний, связать их с тем, что рассказал Себ Корон.
Когда туман немного рассеялся и сознание ее прояснилось, первое чувство, которое захлестнуло ее, было простое облегчение. Она все-таки оказалась права. Она всегда знала правду, она ни в чем не ошиблась. Тут вмешалось ее взрослое «я»: что за глупость бежать из дома, да еще в такое время, в разгар гражданской войны, пытаться проехать почти через всю планету. Она попробовала успокоиться. Она была всего-навсего ребенком. Всем известно, что дети не понимают многие вещи. В основном в том, что видела, в том, что говорила правду о всех событиях, происшедших с ней, она была абсолютно права.
На смену облегчению пришла ярость. Она поступила правильно, а ей в ответ лгали. Ей говорили, что она ошибается, что после лихорадки у нее спутались все мысли… а может, и лихорадки-то не было? Она уже думала поднять все медицинские карты в доме, но потом сообразила, что уж в картах-то наверняка будут все нужные записи и о болезни, и об осложнениях. Она не могла проверить, подлинные они или нет. И кому она хочет что-либо доказать?
В данный момент всем. Ей хотелось вытащить правду перед отцом, перед дядей, даже перед папашей Стефаном. Ей хотелось схватить их за шиворот, заставить их увидеть то, что видела она, почувствовать то, что чувствовала она, чтобы они признали, что она пережила то, что с ней на самом деле произошло.
Но они ведь все знают. Вслед за возбуждением наступило изнеможение, как после лихорадки. Она чувствовала, что ее сковывает усталость, она еле-еле могла пошевелить пальцами. Они все знали и обманывали ее.
Она могла молчать, пусть они думают, что она так ничего и не знает. Могла снова сбежать, как сбежала раньше. Им это будет даже удобно, а она станет их соучастницей.
Или же она могла сказать им все.
Она снова посмотрела в зеркало. Такой она будет, если станет адмиралом, как тетка Херис Серрано. За последний час исчезли все ее сомнения, вся неуверенность. Она не могла назвать словами то, что видела теперь в этом лице, но верила глазам, которые смело смотрели прямо на нее.
Интересно, отец все еще в оранжерее? Сколько прошло времени? Она очень удивилась, взглянув на часы. С тех пор, как она поднялась наверх, по местному времени прошло всего лишь полчаса. Она направилась в оранжерею, на этот раз собранная и подтянутая. Словно и не было замешательства и растерянности… Вот небольшой уступ в шестой ступеньке снизу, вот разболтанный гвоздик на ковровой рейке, а вот и трещинка в самой рейке. Она замечала каждую мелочь, каждый запах, каждый звук.
Отец вместе с Бертолем и садовником склонились над ящиком с рассадой. Благодаря обострившимся, как никогда, чувствам она замечала все детали. Ярко-оранжевые и солнечно-желтые лепестки растений… С за-зубринками по краям листья похожи на кружева. Руки садовника на столе рядом с горшочками, под ногтями черная земля. Покрытая красными пятнами шея дяди. Белые морщины на лице отца, это он щурился, глядя на солнце. Пуговица на рукаве у Бертоля висит на одной нитке.
Она переступила с ноги на ногу, и от соприкосновения подошв с плитками пола раздался громкий звук. Она сделала это специально.
— Эсмайя… иди посмотри на новые гибриды. По-моему, они будут здорово смотреться в вазонах перед домом… Надеюсь, старик Себэстиан не слишком тебя утомил.
— Нет, — ответила Эсмей. — Мне было с ним очень интересно. — Ей казалось, что голос у нее совершенно спокоен, но отец в недоумении поднял глаза:
— Что-то случилось, Эсмей?
— Мне нужно поговорить с тобой, отец, — сказала она так же спокойно. — Может, у тебя в кабинете?
— Что-то серьезное? — спросил он, не двигаясь. Ее опять охватил приступ ярости.
— Если считать семейную честь делом серьезным, — ответила она.
У садовника дернулись руки, растения в горшках задрожали. Он потянулся к ящику с рассадой и что-то прошептал. Отец поднял подбородок, садовник схватил ящик и поспешно удалился через заднюю дверь оранжереи.
— Хочешь, чтобы я тоже ушел? — спросил дядя, уверенный, что она ответит «нет».
— Да, пожалуйста, — сказала она и попыталась вложить в этот ответ всю колкость, на какую была способна. Дядя вздрогнул, посмотрел на ее отца, потом снова на нее:
— Эсмей, что…
— Скоро узнаешь, — ответила Эсмей. — Но сейчас я хочу поговорить с отцом наедине.
Бертоль покраснел, но вышел. Он еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.
— Слушаю тебя, Эсмайя. Можно было обойтись без грубостей. — Но голос отца был усталым и, ей показалось, немного испуганным. Мышцы вокруг глаз и носа были напряжены, он побледнел так, что не загоревших морщин на лице почти не было видно. Если бы он был лошадью, то опустил бы уши и нервно подергивал хвостом. Он прекрасно мог догадаться, что у нее на уме. Интересно, догадался ли?
Она подошла к нему и провела рукой по листьям одной из пальм.
— Я говорила с Себом Короном… вернее, он говорил… и меня очень заинтересовало то, что он сказал.
— Да? — Отец держался вызывающе.
— Ты обманывал меня… Ты говорил, что все это просто дурные сны, что ничего на самом деле не было…
На какое-то мгновение ей показалось, что он попробует сделать вид, будто не понимает ее, но вот щеки его внезапно порозовели, затем снова побледнели.
— Мы делали это для твоей же пользы, Эсмайя. Именно такого ответа она и ждала.
— Нет. Не для меня. Для семьи — да, возможно, но не для меня. — Голос не подвел ее, и она даже этому удивилась. Она уже решила, что все равно пойдет до конца, даже если голос сорвется, даже если она расплачется прямо перед ним, хотя не плакала перед отцом уже много лет. Почему он не должен видеть ее слез?
— Не только для тебя, я согласен. — Он посмотрел на нее из-под густых бровей, теперь уже седых. — Ради других, пусть даже ценой твоих волнений…
— Волнений? Это ты называешь волнениями? Тело вспомнило перенесенную боль, ту особую боль. Тогда она пыталась кричать, пыталась отпихнуть этого человека, пыталась укусить его. Сильные взрослые руки, закаленные войной, легко удерживали ее, она вся была тогда в синяках и царапинах.
— Нет, я не имел в виду физические страдания, а то, что ты не могла тогда понять, что случилось. Ты не могла указать нам этого человека, Эсмайя, ты ведь его толком и не разглядела. И все говорили нам, что ты забудешь…
Она почувствовала, как губы складываются в какое-то подобие оскала. По выражению отцовского лица она представила, на что сейчас была похожа.
— Я помню его, — сказала она. — Я не знаю его имени, но я помню его.
Отец покачал головой:
— Ты не могла в то время рассказать все связно и подробно. Ты устала, была напугана, ты, возможно, даже не видела его лица. Теперь ты участвовала в настоящем сражении, ты знаешь, какая при этом бывает путаница и смятение…
Он еще сомневается, он смеет сомневаться даже теперь, когда она говорит ему, что знает. В сознании яркой чередой пронеслись недавние события на «Дес-пайте». Смятение, путаница? Возможно. С точки зрения изложения фактов на суде — да, но она прекрасно видела лица всех, кого убила, и тех, кто пытался убить ее. И запомнит их навсегда.
— Покажи мне картотеку полка, — проговорила она, чуть не задохнувшись от злобы. — Покажи, и я сразу найду его.
— Ты вряд ли сможешь узнать… после стольких лет.
— Себэстиан сказал, что убил его… Значит, ты знаешь, о ком идет речь. Если я смогу узнать его, ты поверишь, что я все помню. И что ты был не прав, а я права.
Эсмей не задумывалась или не хотела задумываться, почему это ее сейчас так волновало. Доказывать генералу, что он не прав, убийственно с профессиональной точки зрения и глупо с военной. Но…
— Навряд ли, — снова сказал отец, но без прежней уверенности. Без лишних слов он направился к своему кабинету. Эсмей пошла за ним, она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не ударить его в спину. Он подошел к экрану и нажал на нужные кнопки. Эсмей заметила, что руки у него дрожат. Она испытала спокойное удовлетворение. Отец отступил, а она подошла поближе.
На экране появлялись лица, по шесть сразу. Она внимательно смотрела, она сама точно не могла сказать, узнает она этого человека или нет. Может, отец даже открыл не тот год. Ему ведь хотелось, чтобы она не узнала. Он вполне мог бы обмануть ее, правда это на него не похоже, даже в такой ситуации.
Суизы не лгут… А он ее отец.
Он обманывал ее раньше, именно потому что был ее отцом. Она заставила себя перестать об этом думать и уставилась на экран.
Большинство из лиц она вообще не узнавала, да и откуда? Она не была в Бухоллоу-Бэррекс после того, как отец отправился туда. Некоторые лица показались знакомыми, но при виде их она не испытала ни страха, ни угрозы. Наверное, эти люди до того служили вместе с отцом, а может, даже охраняли эстансию. И среди них такой молодой Себэстиан Корон, его-то она мгновенно узнала. Значит, с памятью все в порядке.
Она слышала, как дышит отец, но даже не смотрела на него. Она смотрела только на экран. Ей и так было нелегко сконцентрировать внимание, да еще горло сжимало, как в тисках. Вереница лиц, одно за другим, она слышала, как отец пошевелился в кресле, но ничего ей не сказал. Кто-то подошел к двери. До нее донесся шорох одежд, но она даже не обернулась. Отец, видимо, жестом приказал человеку удалиться, потому что она не слышала никаких разговоров, лишь удаляющийся шорох.
Почти весь личный состав полка, а она так и не нашла лица, которое сама внутренне не могла заставить себя восстановить. Ее начали мучить сомнения. Лицо, которое осталось у нее в памяти, было в тот момент искажено, как могут искажаться лица мужчин, готовых к насилию… Возможно, она не узнает его среди этих торжественных, бесстрастных лиц. Но он должен быть тут… Корон, уж конечно, сказал бы ей, если бы он служил в другом полку или был бы офицером.
А может, не сказал? Она заставила себя не останавливаться и перешла к офицерскому составу. Первым шел отец: никаких седых волос, рот — одна прямая твердая линия. Дальше в порядке уменьшения званий… У нее перехватило дыхание. Да. Сердце чуть не остановилось, потом чуть не выскочило из груди от страха, того старого страха. Он смотрел на нее прямо с экрана, аккуратный, красивый, волосы цвета меда зачесаны назад… Она помнила более темные волосы, спутавшиеся от пота и грязи. Но это он, точно он, она не сомневалась ни секунды.
Она пыталась найти в его лице какой-то изъян, порочность. Ничего такого. Правильные черты, серые глаза, такие не часто встречались на Альтиплано и очень ценились. Маленький значок отличника учебы,косичка на эполетах указывала на то, что он был старшим сыном в семье и на него возлагались особые надежды. Губы сжаты в одну прямую линию, — наверное, подражал ее отцу… Имя… она должна знать его имя. Она знала его семью. Даже танцевала с его младшими братьями во время Праздника Урожая за год до того, как уехала с Альтиплано.
Во рту пересохло, она не могла говорить. Эсмей пыталась сглотнуть. Тогда она тоже ничего не могла выговорить. Наконец она сказала:
— Этот, — и пальцем ткнула в лицо. И очень удивилась, что руки не дрожат.
Отец встал, она чувствовала, как он подходит к ней сзади, и постаралась не отшатнуться. Он издал звук, как будто кто-то ударил его в живот.
— Боже мой! Ты узнала… Каким образом? Гнев развязал ей язык:
— Я же говорила тебе. Я все помню.
— Эсмайя…— простонал он. Это была мольба. Он положил руку ей на голову. Она высвободилась и отошла от экрана.
— Я не знала, как его зовут, — сказала она. Удивительно, как это ей удается говорить ровным голосом. — Я была слишком маленькой, меня не представляли, даже если он и бывал у нас дома. Я не могла назвать тебе его по имени или описать по-взрослому. Но я знала. Ты ведь не показывал мне тогда эти фотографии.
Она взглянула на отца. Лицо его было словно высечено из белого мрамора, сухое, жесткое, неестественное. Это она его так видит или он такой на самом деле? Она перевела взгляд на стены, оглядела его кабинет, обращая внимание лишь на привычные, знакомые вещи, В ее сознании что-то менялось, как будто каменные стены оказались всего лишь декорациями на передвижных экранах. Что она в действительности о себе знает? О своем прошлом? На что можно положиться?
На фоне этого хаоса твердыми и непоколебимыми казались ей только последние годы, проведенные во Флоте. Она могла точно сказать, что с ней там происходило. С первого дня в подготовительной школе до последнего дня трибунала — она точно знала, что делала и кто что делал по отношению к ней. Она сама создала этот мир для себя, она ему доверяла. Адмирал Вида Серрано, во многом так похожая на ее отца, никогда не обманывала ее… Никогда ничего не скрывала. Все, что ей пришлось подавлять в себе, скрывать, ушло безвозвратно. Ей вовсе не нужно разыскивать ту Эсмей, которая любила ездить верхом, или рисовать, или играть на старинных музыкальных инструментах… Ей нужно позаботится о своей безопасности, и пока это у нее неплохо получалось. Она может принести в жертву Альтиплано, она уже это сделала.
— Эсмайя… прости меня. — «Он говорит искренне, — подумала она, — но какое это имеет значение». Слишком поздно и слишком не так.) — Если… раз ты помнишь, тебе надо пройти курс терапии.
— Здесь? — Слово выскочило раньше, чем она смогла спрятать всю боль, горечь и злость. — Здесь, где терапевты говорили мне, что я все это придумала, что это просто дурные лихорадочные сны?
— Прости меня, — повторил он, но теперь с ноткой раздражения. Она хорошо знала этот его тон. Он мог просить прощения, но на этом считал вопрос исчерпанным. Она должна принять его извинения и обо всем забыть. Но она не будет этого делать. Не будет делать, как раньше. — Я… мы ошиблись, Эсмайя. Теперь уже ничего не изменишь, все в прошлом. Вряд ли я смогу убедить тебя, как мне все это больно, я знаю, что наше поведение было ошибкой, но на то были свои причины. Я советовался…
— Не надо, — резко остановила она его. — Не оправдывайся. Я не глупа. Я вижу, что ты не думал о подобном результате. Он… — Она не могла осквернить свой язык произнесением его имени. — Он был офицером, сыном твоего друга. Шла гражданская война, и ты не мог рисковать, все могло бы закончиться феодальной враждой…
Она вспомнила, что отец того человека сам командовал достаточно большим военным подразделением. Это была бы уже не феодальная вражда, а реальная возможность проиграть войну. Как человек, получивший военное образование, она пыталась убедить себя, что страдания и боль одного ребенка, пусть этим ребенком была она сама, не могли перевесить по значимости исхода целой военной кампании. Но этим ребенком действительно, к несчастью, оказалась она, та боль до сих пор отзывается в ней, а ее тогда отказались даже выслушать всерьез. А теперь она не хотела принимать столь легкий ответ. Она была не единственной жертвой, но что, с точки зрения жертв, значат победы… победы для них не предназначены, они для других. Она зажмурилась, стараясь снова поглубже запрятать те чувства, которые хотели вырваться наружу.
— Ты и без омоложения стал благоразумным и осторожным. — Она уколола его этим новым оружием.
Последовало короткое молчание, отец дышал сейчас почти так же резко и отрывисто, как в тот роковой день дышала она.
— Тебе нужна помощь, Эсмайя, — наконец проговорил он. Голос его звучал теперь почти как всегда, ровно и уверенно, но в то же время ласково. Генерал должен уметь владеть собой, а у него еще и опыт почти всей жизни. Ей же так хотелось расслабиться, знать, что он ее любит и будет защищать.
Но она не осмелилась спросить его об этом.
— Возможно, — ответила она. — Но не здесь. И не теперь. — «И не с отцом, который ее предал», — подумала она.
— Ты не вернешься, — сказал он. Он никогда не был глуп. Эгоист, да, но не глупый. Сейчас он смотрел ей прямо в глаза, как смотрел бы в глаза командиру, которого уважал. — Ты больше не вернешься, так ведь?
Она не представляла, зачем бы ей понадобилось возвращаться снова, но еще не была готова окончательно сжечь все мосты.
— Не знаю. Возможно, нет, но… ты должен знать… я договорилась с Люси о табуне.
Он кивнул:
— Хорошо. Я бы этого не сделал, но… Думаю, я еще надеялся, что ты навсегда приедешь домой, особенно после того, как с тобой так обошлись.
А ты со мной обошелся лучше? Но она сдержалась. Казалось, что отец все-таки услышал, что вертелось у нее на языке.
— Я понимаю, — ответил он. Ничего он не понимал, но она не собиралась спорить, по крайней мере не теперь. Теперь ей хотелось уединиться, побыть одной. Она догадывалась, что ей все-таки придется какое-то время провести с психонянями, но сейчас…
— Пожалуйста, Эсмайя, — проговорил отец. — Пусть тебе помогут там, во Флоте, если ты не хочешь, чтобы помогли здесь.
— Я собираюсь поехать в долину, — ответила она, не обращая внимания на его слова. У него не было права указывать ей, что делать с раной, виной которой был он сам. — На один день. Завтра. Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь сопровождал.